Соблазн охранительства: историки, писатели и чекисты против критики большевистского террора (1)
Часть-1 Часть-2
Русская линия | 30.07.2020 | Алексей Тепляков
Соблазн охранительства: историки, писатели и чекисты против критики большевистского террора
К настоящему времени большинство исследователей советской эпохи пришло к выводу, что именно террор, постоянный, с приливами и отливами, многофункциональный и беспощадный, не знавший государственных границ - был и остаётся олицетворением политики сталинского режима. Механизм террористического принуждения начали исследовать сразу после его первых проявлений в годы революции и Гражданской войны - сначала противники большевизма в Советской России и белоэмигранты, затем внутрипартийные оппозиционеры и номенклатурные перебежчики, среди которых было много функционеров ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ, а также западные политологи и историки. К сегодняшнему дню и отечественные, и зарубежные исследователи предложили ряд вариантов реконструкции механизма репрессий.
Современные историки отвергли идеи случайности и стихийности террора, доказали его решающую роль в социальных чистках, обратили внимание на соучастие общества в репрессиях, выделили бенефициаров карательной политики. Сегодня довольно хорошо изучены многочисленные категории репрессированных, включая представителей маргинальных групп населения, созданы научные биографии видных и рядовых жертв террора, включая самих чекистов, милиционеров, судей и прокуроров. Идёт изучение влияния как пиков террора, так и террористической повседневности на общественную психологию и повседневную жизнь, на восприятие её как элитами, так и «маленьким человеком». Достигнуты успехи в исследовании региональных аспектов террора, где особенно важна роль факторов, умножавших карательный эффект сталинских чисток (наличие государственной границы, крупной промышленности, оборонных заводов и воинских частей, значительное число бывших участников антикоммунистических восстаний, присутствие политической и крестьянской ссылки и пр.). Изучается субъективный фактор в лице карьеристов из числа руководителей ВЧК-ОГПУ-НКВД, роль различных структурных подразделений аппарата НКВД, взаимодействие органов госбезопасности с партийным аппаратом, судом и прокуратурой, роль вспомогательных чекистских подразделений, активно способствовавших проведению террора, особенно в периоды обострения карательной политики.
Историки экономики установили, что именно в 1937 г. в СССР начался серьезный экономический кризис и спад промышленного производства. Одной из его причин стали массовые аресты инженерно-технических работников, падение качества руководства и трудовой дисциплины. Серьёзный кризис в 1937-1938 гг. охватил и гулаговский сектор советской экономики, в который влилось порядка миллиона заключённых. Оказалось, что лагерная система не смогла «освоить» огромные потоки арестантов, что привело к дезорганизации работы и массовой смертности узников. По справедливому мнению О. В. Хлевнюка, проблема последствий террора имеет всеобъемлющий характер, потому что не существовало ни одной области социально-экономической жизни, которую не затронули бы массовые аресты и расстрелы[1]. Дальнейшее изучение этих вопросов - одна из перспективных задач для историков советского общества.
Разнообразные аспекты сталинского террора активно изучаются уже более четверти века. Однако в последние годы всё отчетливее слышны голоса тех, кто считает критику сталинского режима антипатриотичной и крайне вредной с точки зрения государственных интересов. Обществу внушается мысль, что у великой России всегда были могущественные враги, справиться с которыми можно лишь с помощью мобилизационной политики и могучих органов государственной безопасности. При анализе советского опыта научный концепт модернизации фактически подменяется голой технологической революцией, в которой, по мнению апологетов сталинского «великого перелома», вполне логично уживаются такие «издержки», как феодальная эксплуатация крестьян, рабочих и интеллигенции, а также по сути рабовладельческий сектор ГУЛАГа. Варварская растрата человеческого капитала, который уничтожался и подрывался голодом, нищетой и репрессиями, считается неизбежной ценой стремительного и спасительного для судеб страны модернизационного индустриального процесса, который просто не мог протекать иначе.
Современная власть с целью наиболее полноценной, с её точки зрения, легитимации ориентируется на преемственность со всеми историческими эпохами, поэтому под лозунгом общественной стабильности провозглашает положительную оценку как имперского, так и советского прошлого. В последние годы вмешательство государства в политику исторической памяти усиливается, что прямо связано с жестким идеологическим противостоянием Западу. Правда, следует учитывать, что политическая, экономическая и культурная элита России по-прежнему ориентируется на Запад, что делает пропагандистские заявления о противостоянии с «традиционным врагом-русофобом» обычными симулякрами, призванными мобилизовать население и сплотить его вокруг власти. Впрочем, это типично и для остального современного мира, активно запускающего в обиход именно такие ложные пропагандистские конструкции на злобу дня. Однако российская власть, в отличие от властей развитых демократических государств, серьёзно влияет на возможности исследователей, ограничивая доступ к архивным документам и пропагандируя самые архаические воззрения на события прошлого. В результате возможность общественного обсуждения актуальных вопросов советской эпохи затрудняется, что искажает и без того противоречивую самоидентификацию россиян.
Новейшая историографическая волна помутнела и в ней пытаются ловить рыбу носители откровенно сталинистских и ксенофобских взглядов, считающие, что строительство социализма было великим делом, которое подвергнуто неоправданному поношению. Тема большевистского террора для таких исследователей является наиболее раздражающей. Они не скрывают, что во имя интересов государства историческая правда должна помалкивать. Им нравится закавычивать такие термины, как, например, «репрессии» или «реабилитация». Наиболее реакционные позиции занимают выходцы из структур госбезопасности и МВД, нередко обладающие монопольным правом на ознакомление с делопроизводством «органов». Самым плодовитым автором среди выходцев из ФСБ является О. Б. Мозохин, который сначала получил известность благодаря участию в поиске захоронений жертв террора, а затем перешел на службу в Архив Президента РФ, где долгое время фактически монопольно распоряжался его фондами и выпускал на основе ценнейших архивных источников свои документальные поделки. К сожалению, он не в состоянии грамотно анализировать и удовлетворительно комментировать документы, вводимые им в научный оборот. Мозохин покорно следует за тенденциозными чекистскими источниками, принимает на веру их объяснения и допускает, в силу некомпетентности, детские ошибки. Устаревшие взгляды Мозохина и небрежность в работе с источниками сильно сказались в его самой известной книге[2], где он открыто заявляет, что у органов госбезопасности были законные права на широкие репрессии, «делегированные им высшими законодательными органами государства». Защита чекистов - его принцип. Например, Мозохин сообщает, что циркуляр прокуратуры СССР от 20 июня 1934 г. о процедуре привлечения к уголовной ответственности сотрудников ОГПУ, вызвал протест руководства «органов», поскольку в циркуляре содержалась ссылка на возрастание случаев должностных преступлений чекистов, связанных с превышениями власти и издевательствами над арестованными, вплоть до их убийств. Такая оценка показалась сталинским чекистам незаслуженной. Характерно, что Мозохин, слепо веря чекистским оценкам, фактически солидаризировался с мнением ОГПУ о необоснованности прокурорских выводов об увеличении числа тяжких преступлений среди сотрудников «органов»[3] .
В последних своих работах Мозохин нападает уже на сам процесс реабилитации, одновременно восхваляя дело строительства социализма: «Тема репрессий в СССР сильно и незаслуженно раздута. Ни в одной стране мира эти темы так обстоятельно не обсуждаются, хотя жертв беззаконий там было не меньше. <…> Горбачевский указ 1989 г. и ельцинский закон 1991 г. о реабилитации жертв политических репрессий привели к тому, что сотрудники государственной безопасности совместно с Прокуратурой стали „скопом реабилитировать“ как невинно пострадавших, так и преступников. <…> В настоящий момент уже невозможно разобраться, кто реабилитирован справедливо, а кто нет». Публикация документов о репрессиях, по Мозохину, «преследовала целью дискредитацию идей социализма, создание негативного имиджа России»[4].
Отставной генерал-лейтенант ФСБ и плодовитый автор А. А. Зданович публично заявил о своей уверенности в существовании «заговора военных» во главе с М. Н. Тухачевским, выразив удовлетворение, что «органы госбезопасности вовремя пресекли эту попытку, которая могла вылиться во что-то кровавое»[5] . В своих книгах Зданович пытается, не приводя какой-то конкретики, усомниться, например, в лояльности чекистов-поляков, которые с начала 1920-х годов подвизались в ВЧК-НКВД, внесли большой вклад в карательную политику и были репрессированы в ходе Большого террора, а также упоминает, что в 1938 г. в ряде регионов СССР действовало диверсионное подполье, направляемое странами Запада[6]. Подобного рода оценки, часто выраженные в форме намеков, а где-то и вполне откровенно, говорят скорее об опыте дезинформационных акций, нежели о профессионализме Здановича как исследователя.
Недовольный тем, что международные проекты, организованные немецким историком Марком Юнге[7], перешли от изучения механизмов проведения массовых операций эпохи Большого террора к малоизученной и ещё более неприятной для имиджа ФСБ теме организации судебных процессов в 1939-1941 гг. над «перестаравшимися» сотрудниками советских органов государственной безопасности, Зданович увлеченно предался конспирологическим «объяснениям», обвинив автора данной статьи в постепенном расширении исследовательской тематики интернациональной группы историков в сторону изучения темы наказаний сталинских карателей и их «дисциплинирования» при Л. П. Берии[8]. Конечно, нам было бы приятно считать себя «мозгом» большого исследовательского проекта, завершившегося публикацией в общей сложности пяти книг в серии «Эхо Большого террора» (2017−2019 гг.)[9], однако душой и мотором нашего предприятия был и остается М. Юнге. Все эти выпады могли бы показаться забавными, если бы не отчетливый привкус политических обвинений, привычных для доказательной методики экс-генерала ФСБ, не очень уверенно, несмотря на обилие напечатанного, чувствующего себя на историческом поле.
Откровенно просталинским образом высказывается целый ряд других авторов - выходцев из спецслужб. Так, о крупном сталинском чекисте Б. А. Баке пишется так: «Около десятка лет в Самаре он разоблачал вредителей, кулаков-террористов, замышлявших или совершивших свои злодеяния»[10]. К. В. Скоркин одобрительно высказывается об идее создания трудовых армий Л. Д. Троцкого, именуя её «блестящей», о раскрестьянивании («руководство СССР к весне 1932 г. добилось коренного перелома в политике коллективизации, завершило раскулачивание и высылку всех антисоветски настроенных элементов») и паспортной системе, позволившей «существенно разгрузить города от избыточного населения и удалить из них антисоветски настроенный элемент»[11].
Признать большевистский террор необходимым и по возможности оправдать сотрудников карательных органов - очевидная тенденция ведомственной историографии деятельности ОГПУ-НКВД, влияющая в последние годы и на гражданских историков, причем с каждым годом всё сильнее. Так, в журнале «ФСБ: за и против»[12] в 2013 г. появилась хвалебная статья А. Терещенко о видном чекисте-генерале Н. Г. Кравченко, который начал свой стремительный карьерный рост в 1938 г. в органах НКВД Украины за счёт активной деятельности, направленной на проведение пресловутых «национальных операций». Терещенко скорбит о крахе карьеры Кравченко, который в 1959 г., будучи начальником Особого отдела Прикарпатского военного округа, оказался уволен из КГБ и лишён как генеральского звания, так и половины пенсии. По мнению Терещенко, этот способный и честный чекист стал жертвой усердия военного прокурора, который де «сфабриковал» дело о ложности подготовленных Кравченко уголовных дел на польских «шпионов», поскольку агенты Польской организации войсковой (ПОВ) якобы действовали в начале 1930-х годов на всей (!) территории СССР[13]. Отметим, что мифическое мнение о масштабах деятельности ПОВ в СССР 30-х годов может опираться на публикации упомянутого выше А. А. Здановича.
Сегодня у ведомственных историков-«охранителей» появилась открытая поддержка свыше. Директор ФСБ А. Бортников в интервью, данном в декабре 2017 г. по случаю векового юбилея ведомства, заявил, что значительная часть следственных материалов 1930-х годов была обоснована, а те, кто выступал против Сталина, являлись действительными врагами государства и шпионами иностранных разведок: «Архивные материалы свидетельствуют о наличии объективной стороны в значительной части уголовных дел, в том числе лёгших в основу известных открытых процессов [1930-х годов]»[14].
В последние годы особенно заметно, что чекистская точка зрения стала выглядеть привлекательной и для тех историков, которые заслуженно имели приличную академическую репутацию. Для них характерно полное абстрагирование от трагедий прошлого. В коллизиях репрессивной политики они видят только целесообразность или нецелесообразность, и ничего более (характерно, что и авторы советских документов, рассказывающих о преступлениях чекистов, совершенно равнодушны к жертвам сталинских карателей, беспокоясь обычно только о неизбежной дискредитации власти). Всё остальное ими объявляется несущественным.
Ряд историков демонстрирует настоящий страх перед подлинными документами, выявление которых объявляется антигосударственным делом. Так, Б. А. Старков прямо обвинил критиков сталинщины в антипатриотизме и выступил против «стихийного рассекречивания» документов, заявив: «Трактовка деятельности органов государственной безопасности в истории российской государственности приобрела негативный, антинародный и антинациональный характер»[15]. Ссылаясь на печально памятного председателя КГБ СССР В. А. Крючкова, уничтожившего в начале 1990-х годов огромное количество важнейших документов своего ведомства, Г. А. Куренков оправдывает современную закрытость российских архивов, соглашаясь с тезисом Крючкова о том, что «неосторожное обращение с архивами может нанести непоправимый ущерб» государству[16].
Сталинский дискурс по-прежнему довлеет над многими исследователями. Идейные и лексические конструкции ленинско-сталинской эпохи до сих пор считаются вполне адекватными для описания исторической реальности. Ряд известных специалистов-аграрников давно заменяют идеологически определённый термин «раскулачивание» на «раскрестьянивание» (С. А. Красильников[17]) или «репрессивное раскрестьянивание» (В. А. Ильиных), однако многие историки по сей день считают возможным употреблять данный термин без кавычек, сопротивляясь его изъятию из научного языка. Полагаем, что современная историческая наука должна начинать процесс отторжения и такого ключевого понятия сталинской эпохи, как «коллективизация». Под этим привычным и носящим вполне положительные коннотации термином на деле скрываются катастрофические для народного хозяйства и общества в целом силовые процессы принудительного огосударствления аграрного сектора, что привело к полному уничтожению жизненного уклада основной части населения страны. Часто используемый вариант «насильственная коллективизация» в целом является менее точным, чем «репрессивное раскрестьянивание». С нашей точки зрения, процесс силового огосударствления сельского хозяйства правильнее было бы описывать как принудительно-репрессивные акции в системе становления и утверждения мобилизационной экономики.
В новейшей книге В. В. Кондрашина и О. Б. Мозохина о политотделах МТС 1930-х годов на основе чекистских документов показана деятельность этих своеобразных властных органов на местах, представлявших собой гибрид мини-райкомов с райотделами ОГПУ. Авторы критикуют устоявшееся в литературе мнение о преимущественно террористическом направлении деятельности политотделов МТС, беря на веру подготовленные чекистами-политотдельцами информационные сводки, в которых содержится огромное количество сведений о «вредительской» и «саботажнической» деятельности колхозников. Авторы солидаризируются с чекистским мнением в том, что политотделы МТС преследовали настоящих вредителей, которые и были виновниками плохой работы колхозов и совхозов (неумелым и плохо мотивированным механизаторам, нещадно ломавшим технику, приписаны, таким образом, сознательные саботаж и вредительство!). С точки зрения Кондрашина и Мозохина, государственные репрессии в этом случае не помешали, а помогли экономике. Чутко улавливая конъюнктуру, авторы доказывают созидательность работы политотделов, выявлявших истинных врагов социализма, по наведению порядка в деревне, а также связывают «успехи» сталинской модернизации с проблемой экономических санкций западных стран против современной России и поставленной президентом В. В. Путиным задачей широкого импортозамещения[18].
Что касается такого известного статистика репрессий, как В. Н. Земсков, то для него характерно большое упрощение в толковании тех документов, которые он видел (и далеко не исчерпывающих тему). Крайняя жестокость тюремно-лагерного и ссыльного режима им просто опускается, поскольку эти элементы репрессивного механизма слабо описываются статистикой. При этом автор путается в категориях репрессированных, отождествляя ссыльных периода «чистки» городов от «социально-вредных элементов» в 1933 г. с «кулаками». Он открыто провозглашает своей целью защиту Сталина от дискредитации со стороны идейно-политических противников СССР и заявляет, что 97,5% населения при Сталине не подвергались репрессиям ни в какой форме[19]. У Земскова жертвы - это только умершие. «Актированные» узники ГУЛАГа (сотни тысяч!), в основном умершие за колючей проволокой, но формально уже свободные, все те, кто подорвал здоровье в застенках, покончил с собой или сошёл с ума от ужаса перед арестом, - это не «настоящие» жертвы. С точки зрения Земскова, раз статистика относительно данных категорий пострадавших от действий режима ему недоступна (между тем сведения о гигантских масштабах «актированных» по инвалидности имеются в документах санитарного отдела ГУЛАГа и были обнаружены псковским историком М. Ю. Наконечным) или просто отсутствует, то даже говорить об этом не стоит. Земсков обвиняет А. И. Солженицына в огромном преувеличении жертв большевизма[20], игнорируя тот факт, что писатель на деле говорил не только об убитых и умерших в заключении, но и фиксировал внимание на многомиллионных потерях из-за дефицита рождаемости и общем колоссальном сокращении населения как результате демографической катастрофы в России первой половины ХХ века.
Историки, идеализирующие сталинизм и чекистов, не в силах предложить какие-либо оригинальные и обоснованные идеи, питаясь исключительно реликтами далёкого прошлого. Для части из них сохраняют актуальность даже объяснения хрущевской поры, вроде такого: «Грубость и болезненная подозрительность [Сталина] оказались на руку иностранным разведкам, а также карьеристам, авантюристам, враждебным элементам, пробравшимся в советские органы безопасности и начавшим в массовом порядке фабриковать одно за другим дела об измене и предательстве руководящих работников партии»[21]. В скандально известном учебнике А. С. Барсенкова и А. И. Вдовина[22] раздел, в котором говорится о сталинском терроре и его жертвах, озаглавлен в точном соответствии с чекистской оценкой 30-х годов: «Удары по потенциалу „пятой колонны“». В свою очередь В. И. Бакулин решительно заявляет, что для него остается «открытым вопрос об истинном содержании и историческом месте публичных политических процессов 1930-х гг.»; также он отвергает мнение о том, что подавляющее большинство репрессированных в 1937-1938 гг. «являлись „невинными жертвами тоталитарного режима“»[23].
Окончание.
Оригинал: rusk.ru
Скриншот
Русская линия | 30.07.2020 | Алексей Тепляков
Соблазн охранительства: историки, писатели и чекисты против критики большевистского террора
К настоящему времени большинство исследователей советской эпохи пришло к выводу, что именно террор, постоянный, с приливами и отливами, многофункциональный и беспощадный, не знавший государственных границ - был и остаётся олицетворением политики сталинского режима. Механизм террористического принуждения начали исследовать сразу после его первых проявлений в годы революции и Гражданской войны - сначала противники большевизма в Советской России и белоэмигранты, затем внутрипартийные оппозиционеры и номенклатурные перебежчики, среди которых было много функционеров ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ, а также западные политологи и историки. К сегодняшнему дню и отечественные, и зарубежные исследователи предложили ряд вариантов реконструкции механизма репрессий.
Современные историки отвергли идеи случайности и стихийности террора, доказали его решающую роль в социальных чистках, обратили внимание на соучастие общества в репрессиях, выделили бенефициаров карательной политики. Сегодня довольно хорошо изучены многочисленные категории репрессированных, включая представителей маргинальных групп населения, созданы научные биографии видных и рядовых жертв террора, включая самих чекистов, милиционеров, судей и прокуроров. Идёт изучение влияния как пиков террора, так и террористической повседневности на общественную психологию и повседневную жизнь, на восприятие её как элитами, так и «маленьким человеком». Достигнуты успехи в исследовании региональных аспектов террора, где особенно важна роль факторов, умножавших карательный эффект сталинских чисток (наличие государственной границы, крупной промышленности, оборонных заводов и воинских частей, значительное число бывших участников антикоммунистических восстаний, присутствие политической и крестьянской ссылки и пр.). Изучается субъективный фактор в лице карьеристов из числа руководителей ВЧК-ОГПУ-НКВД, роль различных структурных подразделений аппарата НКВД, взаимодействие органов госбезопасности с партийным аппаратом, судом и прокуратурой, роль вспомогательных чекистских подразделений, активно способствовавших проведению террора, особенно в периоды обострения карательной политики.
Историки экономики установили, что именно в 1937 г. в СССР начался серьезный экономический кризис и спад промышленного производства. Одной из его причин стали массовые аресты инженерно-технических работников, падение качества руководства и трудовой дисциплины. Серьёзный кризис в 1937-1938 гг. охватил и гулаговский сектор советской экономики, в который влилось порядка миллиона заключённых. Оказалось, что лагерная система не смогла «освоить» огромные потоки арестантов, что привело к дезорганизации работы и массовой смертности узников. По справедливому мнению О. В. Хлевнюка, проблема последствий террора имеет всеобъемлющий характер, потому что не существовало ни одной области социально-экономической жизни, которую не затронули бы массовые аресты и расстрелы[1]. Дальнейшее изучение этих вопросов - одна из перспективных задач для историков советского общества.
Разнообразные аспекты сталинского террора активно изучаются уже более четверти века. Однако в последние годы всё отчетливее слышны голоса тех, кто считает критику сталинского режима антипатриотичной и крайне вредной с точки зрения государственных интересов. Обществу внушается мысль, что у великой России всегда были могущественные враги, справиться с которыми можно лишь с помощью мобилизационной политики и могучих органов государственной безопасности. При анализе советского опыта научный концепт модернизации фактически подменяется голой технологической революцией, в которой, по мнению апологетов сталинского «великого перелома», вполне логично уживаются такие «издержки», как феодальная эксплуатация крестьян, рабочих и интеллигенции, а также по сути рабовладельческий сектор ГУЛАГа. Варварская растрата человеческого капитала, который уничтожался и подрывался голодом, нищетой и репрессиями, считается неизбежной ценой стремительного и спасительного для судеб страны модернизационного индустриального процесса, который просто не мог протекать иначе.
Современная власть с целью наиболее полноценной, с её точки зрения, легитимации ориентируется на преемственность со всеми историческими эпохами, поэтому под лозунгом общественной стабильности провозглашает положительную оценку как имперского, так и советского прошлого. В последние годы вмешательство государства в политику исторической памяти усиливается, что прямо связано с жестким идеологическим противостоянием Западу. Правда, следует учитывать, что политическая, экономическая и культурная элита России по-прежнему ориентируется на Запад, что делает пропагандистские заявления о противостоянии с «традиционным врагом-русофобом» обычными симулякрами, призванными мобилизовать население и сплотить его вокруг власти. Впрочем, это типично и для остального современного мира, активно запускающего в обиход именно такие ложные пропагандистские конструкции на злобу дня. Однако российская власть, в отличие от властей развитых демократических государств, серьёзно влияет на возможности исследователей, ограничивая доступ к архивным документам и пропагандируя самые архаические воззрения на события прошлого. В результате возможность общественного обсуждения актуальных вопросов советской эпохи затрудняется, что искажает и без того противоречивую самоидентификацию россиян.
Новейшая историографическая волна помутнела и в ней пытаются ловить рыбу носители откровенно сталинистских и ксенофобских взглядов, считающие, что строительство социализма было великим делом, которое подвергнуто неоправданному поношению. Тема большевистского террора для таких исследователей является наиболее раздражающей. Они не скрывают, что во имя интересов государства историческая правда должна помалкивать. Им нравится закавычивать такие термины, как, например, «репрессии» или «реабилитация». Наиболее реакционные позиции занимают выходцы из структур госбезопасности и МВД, нередко обладающие монопольным правом на ознакомление с делопроизводством «органов». Самым плодовитым автором среди выходцев из ФСБ является О. Б. Мозохин, который сначала получил известность благодаря участию в поиске захоронений жертв террора, а затем перешел на службу в Архив Президента РФ, где долгое время фактически монопольно распоряжался его фондами и выпускал на основе ценнейших архивных источников свои документальные поделки. К сожалению, он не в состоянии грамотно анализировать и удовлетворительно комментировать документы, вводимые им в научный оборот. Мозохин покорно следует за тенденциозными чекистскими источниками, принимает на веру их объяснения и допускает, в силу некомпетентности, детские ошибки. Устаревшие взгляды Мозохина и небрежность в работе с источниками сильно сказались в его самой известной книге[2], где он открыто заявляет, что у органов госбезопасности были законные права на широкие репрессии, «делегированные им высшими законодательными органами государства». Защита чекистов - его принцип. Например, Мозохин сообщает, что циркуляр прокуратуры СССР от 20 июня 1934 г. о процедуре привлечения к уголовной ответственности сотрудников ОГПУ, вызвал протест руководства «органов», поскольку в циркуляре содержалась ссылка на возрастание случаев должностных преступлений чекистов, связанных с превышениями власти и издевательствами над арестованными, вплоть до их убийств. Такая оценка показалась сталинским чекистам незаслуженной. Характерно, что Мозохин, слепо веря чекистским оценкам, фактически солидаризировался с мнением ОГПУ о необоснованности прокурорских выводов об увеличении числа тяжких преступлений среди сотрудников «органов»[3] .
В последних своих работах Мозохин нападает уже на сам процесс реабилитации, одновременно восхваляя дело строительства социализма: «Тема репрессий в СССР сильно и незаслуженно раздута. Ни в одной стране мира эти темы так обстоятельно не обсуждаются, хотя жертв беззаконий там было не меньше. <…> Горбачевский указ 1989 г. и ельцинский закон 1991 г. о реабилитации жертв политических репрессий привели к тому, что сотрудники государственной безопасности совместно с Прокуратурой стали „скопом реабилитировать“ как невинно пострадавших, так и преступников. <…> В настоящий момент уже невозможно разобраться, кто реабилитирован справедливо, а кто нет». Публикация документов о репрессиях, по Мозохину, «преследовала целью дискредитацию идей социализма, создание негативного имиджа России»[4].
Отставной генерал-лейтенант ФСБ и плодовитый автор А. А. Зданович публично заявил о своей уверенности в существовании «заговора военных» во главе с М. Н. Тухачевским, выразив удовлетворение, что «органы госбезопасности вовремя пресекли эту попытку, которая могла вылиться во что-то кровавое»[5] . В своих книгах Зданович пытается, не приводя какой-то конкретики, усомниться, например, в лояльности чекистов-поляков, которые с начала 1920-х годов подвизались в ВЧК-НКВД, внесли большой вклад в карательную политику и были репрессированы в ходе Большого террора, а также упоминает, что в 1938 г. в ряде регионов СССР действовало диверсионное подполье, направляемое странами Запада[6]. Подобного рода оценки, часто выраженные в форме намеков, а где-то и вполне откровенно, говорят скорее об опыте дезинформационных акций, нежели о профессионализме Здановича как исследователя.
Недовольный тем, что международные проекты, организованные немецким историком Марком Юнге[7], перешли от изучения механизмов проведения массовых операций эпохи Большого террора к малоизученной и ещё более неприятной для имиджа ФСБ теме организации судебных процессов в 1939-1941 гг. над «перестаравшимися» сотрудниками советских органов государственной безопасности, Зданович увлеченно предался конспирологическим «объяснениям», обвинив автора данной статьи в постепенном расширении исследовательской тематики интернациональной группы историков в сторону изучения темы наказаний сталинских карателей и их «дисциплинирования» при Л. П. Берии[8]. Конечно, нам было бы приятно считать себя «мозгом» большого исследовательского проекта, завершившегося публикацией в общей сложности пяти книг в серии «Эхо Большого террора» (2017−2019 гг.)[9], однако душой и мотором нашего предприятия был и остается М. Юнге. Все эти выпады могли бы показаться забавными, если бы не отчетливый привкус политических обвинений, привычных для доказательной методики экс-генерала ФСБ, не очень уверенно, несмотря на обилие напечатанного, чувствующего себя на историческом поле.
Откровенно просталинским образом высказывается целый ряд других авторов - выходцев из спецслужб. Так, о крупном сталинском чекисте Б. А. Баке пишется так: «Около десятка лет в Самаре он разоблачал вредителей, кулаков-террористов, замышлявших или совершивших свои злодеяния»[10]. К. В. Скоркин одобрительно высказывается об идее создания трудовых армий Л. Д. Троцкого, именуя её «блестящей», о раскрестьянивании («руководство СССР к весне 1932 г. добилось коренного перелома в политике коллективизации, завершило раскулачивание и высылку всех антисоветски настроенных элементов») и паспортной системе, позволившей «существенно разгрузить города от избыточного населения и удалить из них антисоветски настроенный элемент»[11].
Признать большевистский террор необходимым и по возможности оправдать сотрудников карательных органов - очевидная тенденция ведомственной историографии деятельности ОГПУ-НКВД, влияющая в последние годы и на гражданских историков, причем с каждым годом всё сильнее. Так, в журнале «ФСБ: за и против»[12] в 2013 г. появилась хвалебная статья А. Терещенко о видном чекисте-генерале Н. Г. Кравченко, который начал свой стремительный карьерный рост в 1938 г. в органах НКВД Украины за счёт активной деятельности, направленной на проведение пресловутых «национальных операций». Терещенко скорбит о крахе карьеры Кравченко, который в 1959 г., будучи начальником Особого отдела Прикарпатского военного округа, оказался уволен из КГБ и лишён как генеральского звания, так и половины пенсии. По мнению Терещенко, этот способный и честный чекист стал жертвой усердия военного прокурора, который де «сфабриковал» дело о ложности подготовленных Кравченко уголовных дел на польских «шпионов», поскольку агенты Польской организации войсковой (ПОВ) якобы действовали в начале 1930-х годов на всей (!) территории СССР[13]. Отметим, что мифическое мнение о масштабах деятельности ПОВ в СССР 30-х годов может опираться на публикации упомянутого выше А. А. Здановича.
Сегодня у ведомственных историков-«охранителей» появилась открытая поддержка свыше. Директор ФСБ А. Бортников в интервью, данном в декабре 2017 г. по случаю векового юбилея ведомства, заявил, что значительная часть следственных материалов 1930-х годов была обоснована, а те, кто выступал против Сталина, являлись действительными врагами государства и шпионами иностранных разведок: «Архивные материалы свидетельствуют о наличии объективной стороны в значительной части уголовных дел, в том числе лёгших в основу известных открытых процессов [1930-х годов]»[14].
В последние годы особенно заметно, что чекистская точка зрения стала выглядеть привлекательной и для тех историков, которые заслуженно имели приличную академическую репутацию. Для них характерно полное абстрагирование от трагедий прошлого. В коллизиях репрессивной политики они видят только целесообразность или нецелесообразность, и ничего более (характерно, что и авторы советских документов, рассказывающих о преступлениях чекистов, совершенно равнодушны к жертвам сталинских карателей, беспокоясь обычно только о неизбежной дискредитации власти). Всё остальное ими объявляется несущественным.
Ряд историков демонстрирует настоящий страх перед подлинными документами, выявление которых объявляется антигосударственным делом. Так, Б. А. Старков прямо обвинил критиков сталинщины в антипатриотизме и выступил против «стихийного рассекречивания» документов, заявив: «Трактовка деятельности органов государственной безопасности в истории российской государственности приобрела негативный, антинародный и антинациональный характер»[15]. Ссылаясь на печально памятного председателя КГБ СССР В. А. Крючкова, уничтожившего в начале 1990-х годов огромное количество важнейших документов своего ведомства, Г. А. Куренков оправдывает современную закрытость российских архивов, соглашаясь с тезисом Крючкова о том, что «неосторожное обращение с архивами может нанести непоправимый ущерб» государству[16].
Сталинский дискурс по-прежнему довлеет над многими исследователями. Идейные и лексические конструкции ленинско-сталинской эпохи до сих пор считаются вполне адекватными для описания исторической реальности. Ряд известных специалистов-аграрников давно заменяют идеологически определённый термин «раскулачивание» на «раскрестьянивание» (С. А. Красильников[17]) или «репрессивное раскрестьянивание» (В. А. Ильиных), однако многие историки по сей день считают возможным употреблять данный термин без кавычек, сопротивляясь его изъятию из научного языка. Полагаем, что современная историческая наука должна начинать процесс отторжения и такого ключевого понятия сталинской эпохи, как «коллективизация». Под этим привычным и носящим вполне положительные коннотации термином на деле скрываются катастрофические для народного хозяйства и общества в целом силовые процессы принудительного огосударствления аграрного сектора, что привело к полному уничтожению жизненного уклада основной части населения страны. Часто используемый вариант «насильственная коллективизация» в целом является менее точным, чем «репрессивное раскрестьянивание». С нашей точки зрения, процесс силового огосударствления сельского хозяйства правильнее было бы описывать как принудительно-репрессивные акции в системе становления и утверждения мобилизационной экономики.
В новейшей книге В. В. Кондрашина и О. Б. Мозохина о политотделах МТС 1930-х годов на основе чекистских документов показана деятельность этих своеобразных властных органов на местах, представлявших собой гибрид мини-райкомов с райотделами ОГПУ. Авторы критикуют устоявшееся в литературе мнение о преимущественно террористическом направлении деятельности политотделов МТС, беря на веру подготовленные чекистами-политотдельцами информационные сводки, в которых содержится огромное количество сведений о «вредительской» и «саботажнической» деятельности колхозников. Авторы солидаризируются с чекистским мнением в том, что политотделы МТС преследовали настоящих вредителей, которые и были виновниками плохой работы колхозов и совхозов (неумелым и плохо мотивированным механизаторам, нещадно ломавшим технику, приписаны, таким образом, сознательные саботаж и вредительство!). С точки зрения Кондрашина и Мозохина, государственные репрессии в этом случае не помешали, а помогли экономике. Чутко улавливая конъюнктуру, авторы доказывают созидательность работы политотделов, выявлявших истинных врагов социализма, по наведению порядка в деревне, а также связывают «успехи» сталинской модернизации с проблемой экономических санкций западных стран против современной России и поставленной президентом В. В. Путиным задачей широкого импортозамещения[18].
Что касается такого известного статистика репрессий, как В. Н. Земсков, то для него характерно большое упрощение в толковании тех документов, которые он видел (и далеко не исчерпывающих тему). Крайняя жестокость тюремно-лагерного и ссыльного режима им просто опускается, поскольку эти элементы репрессивного механизма слабо описываются статистикой. При этом автор путается в категориях репрессированных, отождествляя ссыльных периода «чистки» городов от «социально-вредных элементов» в 1933 г. с «кулаками». Он открыто провозглашает своей целью защиту Сталина от дискредитации со стороны идейно-политических противников СССР и заявляет, что 97,5% населения при Сталине не подвергались репрессиям ни в какой форме[19]. У Земскова жертвы - это только умершие. «Актированные» узники ГУЛАГа (сотни тысяч!), в основном умершие за колючей проволокой, но формально уже свободные, все те, кто подорвал здоровье в застенках, покончил с собой или сошёл с ума от ужаса перед арестом, - это не «настоящие» жертвы. С точки зрения Земскова, раз статистика относительно данных категорий пострадавших от действий режима ему недоступна (между тем сведения о гигантских масштабах «актированных» по инвалидности имеются в документах санитарного отдела ГУЛАГа и были обнаружены псковским историком М. Ю. Наконечным) или просто отсутствует, то даже говорить об этом не стоит. Земсков обвиняет А. И. Солженицына в огромном преувеличении жертв большевизма[20], игнорируя тот факт, что писатель на деле говорил не только об убитых и умерших в заключении, но и фиксировал внимание на многомиллионных потерях из-за дефицита рождаемости и общем колоссальном сокращении населения как результате демографической катастрофы в России первой половины ХХ века.
Историки, идеализирующие сталинизм и чекистов, не в силах предложить какие-либо оригинальные и обоснованные идеи, питаясь исключительно реликтами далёкого прошлого. Для части из них сохраняют актуальность даже объяснения хрущевской поры, вроде такого: «Грубость и болезненная подозрительность [Сталина] оказались на руку иностранным разведкам, а также карьеристам, авантюристам, враждебным элементам, пробравшимся в советские органы безопасности и начавшим в массовом порядке фабриковать одно за другим дела об измене и предательстве руководящих работников партии»[21]. В скандально известном учебнике А. С. Барсенкова и А. И. Вдовина[22] раздел, в котором говорится о сталинском терроре и его жертвах, озаглавлен в точном соответствии с чекистской оценкой 30-х годов: «Удары по потенциалу „пятой колонны“». В свою очередь В. И. Бакулин решительно заявляет, что для него остается «открытым вопрос об истинном содержании и историческом месте публичных политических процессов 1930-х гг.»; также он отвергает мнение о том, что подавляющее большинство репрессированных в 1937-1938 гг. «являлись „невинными жертвами тоталитарного режима“»[23].
Окончание.
Оригинал: rusk.ru
Скриншот