Староверы Ульяновы. Заговор купцов Татьяна Алексеевна Щербакова 3.
1.
2.
САРКИСЯНЦ МАНУЭЛЬ
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
К «русской идее» Н. А. Бердяева / Перевод с нем. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005.
ISBN 5-288-03601-2
Глава 7
Старообрядчество и мистическое сектантство как формы выражения «русской идеи».
« Только в космическом воплощении ощущало русское православие реальность Христа, и благодаря ему оно содержало в себе теургическое напряжение - через ощущение зримого присутствия божественного в материальном. Это проявилось в утверждении обрядов, которым было суждено стать внешним доводом к церковному расколу 1666-1667 годов. Ведь русская мысль усматривала в христианстве провозвестие Нового Иерусалима, где жизнь, во всей ее полноте, станет божественной литургией. Именно так Карташев, выдающийся историк церкви, определил сущность русского старообрядчества. Другой известный историк русского православия, Георгий Флоровский, охарактеризовал стремление к освящению наличной социальной повседневности (быта) и к осу- ществлению христианского Абсолюта на исторической земле (вместе с неизбежно вытекающим из этого отвержением земли существующей) как характерное искушение русской души - искушение старообрядчеством. Тургенев полагал, что всякий русский непременно сделается старообрядцем, если его предоставить самому себе. Карташев, а потом Зеньковский, рассматривал старообрядчество как пароксизм характерного русского религиозного переживания. Он видел в нем прорыв теургического напряжения, в котором пребывал русский дух, и выражавшегося, в частности, в представлении о Москве как о Третьем Риме. Основой политической позиции старообрядчества было именно его упорство в отстаивании идеи Третьего Рима. Старца Филофея представители раннего старообрядчества считали святым. Даже около 1800 г. старообрядческий текст («...Собрание писаний о царстве...») называл Россию не иначе как Третьим Римом».
Нельзя ни в коем случае забывать о том обстоятельстве, что между утверждением этой идеи в государственной идеологии московской Руси и ее возрождением в доктрине славянофильства нет временной дистанции, которая исчислялась бы столетиями: подспудно в сознании старообрядцев идея Третьего Рима не угасала ни на миг.
Старая вера надолго стала основой витальности народной религиозности. В течение более чем двух столетий в глубинах народного сознания теплилась тоска по «граду небесному», по царству Божию на земле. «Мечта раскола была о здешнем Граде, о Граде земном... И [истории] хотелось верить, что... "Царствие" осуществилось под видом московского государства». Именно таким видел идеал старообрядчества Г. Флоровский. Он охарактеризовал его как «социально-апокалиптическую утопию». Раскол есть начало «русской беспочвенности... хотя, говоря исторически, старообрядчество выросло из стремления неуклонно следовать религиозно-социальному идеалу Московской Руси». Его выразителем был, в частности, Иосиф Волоколамский, утверждавший, что Московское государство есть зримое воплощение православия, хранимого Русью до скончания времен. Оцерковление государства стало острой политической проблемой лишь после того, как из-за никонианской реформы, а затем петровских социальных преобразований, эмпирическая реальность пришла в противоречие с народным представлением о Правде, приведя к выводу, что «праведная жизнь [возможна] только в старообрядчестве» . С точки зрения старообрядчества, новшества, принесенные Никоном, были не чем иным, как уклонением церкви от ее миссии: в чистоте и неприкосновенности хранить единственно истинную православную традицию до самого второго пришествия. Если в 1054 году от православия отпал первый Рим, а в 1439 его примеру последовал и второй, то в 1666 году по вине Никона истовую веру отвергло последнее православное царство, которому надлежало простоять до скончания веков. Четвертому Риму уже не быть - в пределах земной истории. Андрей Денисов (1674-1730), один из вдохновителей старообрядческой Выговской Пустыни, утверждал в своем тексте «Об антихристе», что после падения «Ветхого Рима и Нового» - Константинополя, а затем отступничества Москвы - «Третьего Рима», последовало «воцарение... Антихриста». Другой «выговец», Гавриил Украинцев, в 1745 году говорил: «Три Рима на земле, два их пало, а четвертому не быти... Яко есть на конец римского царства, зде в России... знаменует и Антихриста». Ибо после после конца Третьего Рима могла прийти лишь апокалиптическая власть Антихриста. Этим объясняется старообрядческий хилиазм: стремясь неуклонно следовать «дониконианскому» укладу как образцу, ревнители старой веры одновременно ожидали царства Божия, которое - и только оно - должно было прийти ему на смену: после Антихриста. По мнению Флоровского, раскол 1666 года впервые выразил присущее русскому сознанию стремление к «исходу из истории». Напряжения, которые впервые тогда вышли на поверхность, с тех пор как бы постоянно сопровождали русского человека [вплоть до того времени, когда под воздействием марксизма Россия прониклась духом мещанства]. Бердяев полагал, что от старообрядцев это напряжение перешло к интеллигенции; и, стало быть, оно составляет непосредственный фон «выпрыжка вон из царства необходимости» в большевизм через революцию. Эсхатологически истолковывая отход государства от «древлего благочестия», старообрядцы видели в царе Антихриста. Михаил Чернявский утверждал, что почти одна пятая русского населения жила с ощущением постоянного апокалипсиса. По словам Флоровского, не в дискуссиях по поводу обрядов, а в эсхатологической проблеме Антихриста кроется тайна старой веры". Повторения таких «раскольничьих» понятий приписывалось тематике Антихриста даже у Вл. Соловьева и тем более у Мережковского. И особенно показательно отождествление с Антихристом Петра Первого. Ибо с того момента, как петровские реформы начали воплощаться в жизнь, не одна лишь государственная церковь, но вся система государственных и социальных институтов (просуществовавшая, в общем, вплоть до самой революции) стала мишенью старообрядцев несмотря на тот несомненный факт, что, порвав с церковью и тем самым ослабив ее, ревнители старой веры облегчили задачу Петра.
«Старая вера» сыграла роль идеологической программы, если не по отношению к восстанию Степана Разина (1667-1671), который поддерживал связь с Соловецким монастырем, в течение восьми лет (1668-1676) выдерживавшим осаду царских войск, то по отношению к мятежу донских казаков (1684) под предводительством Кузьмы Косого (1684), также как и по отношению к стрелецкому бунту (1698), и к астраханским повстанцам («носовцам», 1705), и к приверженцам Кондратия Булавина (1707-1708), и, наконец, к пугачевскому восстанию (1773-1774), которое потрясло петербургскую империю. Как заметил Карцов, «...по показаниям Пугачева... раскол являлся той... невидимой силой, которая направляла... его на путь самозванчества. Без поддержки крепкой старообрядческой организации Пугачев вряд ли сумел бы стать тем, чем стал...». «В раскольничьих скитах произошло «помазание на царство» Пугачева (как Петра Третьего). Староверческий деятель Филарет санкционировал движение. («Впереди повстанцев на Иргизе шел «раскольничий старец» М. Васильев). Оно и исходило со староверческой территории - яицких казаков, в большинстве староверов. Борьба пугачевцев началась под знаменами с восьмиконечным крестом старообрядчества. «Фактом остаются устойчивые связи Пугачева с раскольниками».
Убежденным старовером был и Афанасий Трефилов, ближайший сподвижник Пугачева. Один из главных идеологов пугачевщины, Иван Грязное, подчеркивал старообрядческий момент в пугачевских прокламациях. Из среды староверов вышли немало других лже-Петров. Поддерживая восстания, как пугачевское, так и подобные, «церковно организованное «поповское» старообрядчество в целом оставалось за его кулисами». Напротив, та часть старообрядчества, которая жила хилиастическими ожиданиями, ориентировалась не столько на изменение государства, сколько на всеобщий конец света. Подобные ожидания стали особенно явными в 1666 году. Конец света должен был, как считалось поначалу, наступить в 1669 году.
Как либералы-рационалисты, так и консерваторы православные часто оспаривали существование внутренней связи между староверием и этими народными волнениями. С одной стороны, либерал Милюков (см.: П. Милюков. Очерки по истории русской культуры. Париж, 1931. Т. 3. С. 204) - вслед за Западом - понимал революцию исключительно в рамках своих представлений о разрыве между политикой и религией. С другой стороны, многие, как, например, консервативные историки церкви (см.: Пятницкий И. А. Секта странников и ее значение в расколе. СПб., 1912. С. 206 и ел.) не желали видеть в религии что-либо кроме привычной опоры трона и церкви. Народничество, вслед за историком Щаповым (см.: Щапов. Т. 1. С. 554 и ел.; И. Юзов. Русские диссиденты. СПб., 1881), напротив, понимало враждебность староверов по отношению к государству как противостояние усилению крепостного права. Марксизм, конечно же, догматически сводил религию староверов к чистой «надстройке» над их экономическим базисом. Русская полемика по поводу «истинного» (обычно монистического) мотива староверия по большей части являлась вопросом культурно-политической позиции. Однако старая «Правда» как раз - таки не признавала никакого разрыва между религиозной, политической и социальной сферами. С современной точки зрения староверие совершенно не различало социальные и религиозные мотивы. Сама постановка вопроса о выборе между этими двумя мотивами является проецированием на русское «средневековье» современных западных категорий.
…Коль скоро откладывалось наступление Царства Божия, выходом все чаще становились массовые самосожжения - приносившие, согласно убеждениям старообрядцев, освобождение от Антихриста; далеко не всегда добровольные, но принявшие в восьмидесятые годы семнадцатого столетия невиданные доселе масштабы: «Не сдавайтесь, вы мои светы, тому змию седмиглавому... бегите в горы... поставьте там костры большие, положите в них серы горючей... свои телеса вы сожгите». Тогда те, кто, отказываясь удовольствоваться личным спасением, стремились к спасению всеобщему, т. е. к освобождению от власти Антихриста, готовы были активно способствовать разрушению мира. Эти настроения нашли выражение, напри- мер, в словах одного старообрядца-«максималиста» этого периода: «Хотел бы я - дабы весь город (все люди)... побросались в воду и погрязли бы на дно, чтобы не увлекаться соблазнами мира... Взял бы я... огонь и запалил бы... кабы сгорел он из конца в конец... - чтобы никто не принял антихристовой печати... за Россией сгорала бы... и вся вселенная». Между 1666 и 1690 годами саможжение стало уделом более чем двадцати тысяч человек. Самосожжения продолжались, хотя и не в прежних масштабах, в восемнадцатом и даже в девятнадцатом веке. Из известных мне свидетельств о самосожжении (и самораспятии) самое позднее относится к 1888 году. В 1897 году 25 староверов кончили жизнь самопогребением вблизи Одессы.
Существуют, однако, сообщения о добровольной голодной смерти, относящиеся уже к началу двадцатого столетия308. (В 1667-1700 гг. покончили жизнь самосожжением 8834 человека, в 1700-1760 гг. - 1332 человека, в 1760-1800 гг. - 401 человек, в 1860 г. - 15.) Крещение в огне проповедовали и в 1751 году. Раскольников приговаривали к сожжению даже в 1752 году. В 1757 году эта казнь была заменена другим наказанием; раскольничья литература видела в судьбе своих приверженцев повторение преследований ранних христиан в языческом Риме309. Вот слова из гимна «нетовцев», одной из наиболее известных групп, принадлежавшей к «беспоповцам»; даже в 1885 году он пользовался большой популярностью: Нет спасенья в мире, несть! Лесть одна лишь правит, лесть! Смерть одна спасти нас может, смерть! Несть и Бога в мире, несть! Счесть нельзя безумства, счесть! Смерть одна спасти нас может, смерть! Несть и жизни в мире, несть! Месть одна лишь братьям, месть! Смерть одна спасти нас может, смерть! При этом конец света и наступление Царства Божия все откладывались, и старообрядческое движение, разумеется, все острее сознавало проблему определения собственной позиции по отношению к миропорядку, над которым властвует Антихрист. Представители умеренного крыла утвердились во мнении, что можно и дальше «стоять» в церкви - до тех пор, пока существует сам окружающий мир. Пусть святая Русь ушла из виду - православие можно было поискать на свете. Не случайно история религиозных движе- ний, особенно история «поповцев», обернулась историей поисков в пространстве: «поповцы» стремились обнаружить оцерковленное идеальное государство (не знающее ни светского суда, ни преступлений) везде, на всех известных им широтах - и на «дальнем Востоке», в Японии (царство Опоньское), и в «Восточном Океане», и на «семидесяти островах».
По мере того, как сама окружающая действительность как бы приспособливалась поповцами к дониконианской церкви, поповский толк постепенно приспособился к существующему порядку вещей. Разделившиеся на множество группировок (в частности, по вопросу о том, правит ли миром Антихрист), поповцы в большинстве своем отказались от антигосударственных устремлений, и напротив, все более сближались с государственной церковью. Иной была позиция беспоповцев - представителей радикального старообрядчества. По их мнению, после Никона православная церковь перестала существовать вовсе. Как земное учреждение она просто-напросто исчезла. Потому-то для беспоповцев более характерна эсхатологическая тоска по Граду Небесному, который придет на смену Граду Земному во времени, нежели стремление найти до-никонианцев и старую московскую церковность в пространстве. Борьба против Антихриста в ожидании пришествия Христова оказалась преждевременной (ведь все попытки восстания потерпели неудачу!) - и идеалом беспоповцев стал отход от этого мира, управляемого Антихристом, в некую старообрядческую Фиваиду. Эти староверы любили песню Иоасафа царевича (т. е. будущего Будды) «О пустыне»: «Прийми мя, пустыня, яко мати чадо свое во тихое и безмолвное недро свое». На практике история беспоповцев представляла собой непрерывное повторение одного и того же: все более радикальные, все более апокалиптически настроенные группировки постоянно отделялись от других - прежде непримиримых, но затем все более демонстрировавших склонность к
компромиссу с существующим строем - таких, как поморцы, федосеевцы или филипповцы.
В 1784 году внутри беспоповского старообрядчества сложилось хилиастическое обновленческое течение; речь идет о странниках или бегунах («истинно православных, или христианах странствующих»). Его основоположник Евфимий был беглым крепостным солдатом. Аскетические, хилиастические, а таким образом и «революционные» тенденции, таившиеся в русской религиозной традиции, получили здесь самое радикальное развитие («Кто хочет быть другом миру, тот становится врагом богу»). Странники стремились полностью разорвать все земные узы - государственные, общественные, семейные; отвергали они и собственность. Согласно их учению, установление Петром Первым «петербургских» порядков означало, что на русский престол взошел Антихрист; церковь же с этого момента сделалась антихристовой прислужницей. Петр Первый расколол народ с помощью «дьявольских новшеств» (таких, как, например, огораживание земли, из-за которого у одного становится больше земли, у другого - меньше, а третий и вовсе остается без земельного надела. Странники обвиняли Петра в том, что он установил право собственности, принесшее за собой имущественное неравенство, вражду между богатыми и бедными и необузданную жажду выгоды. Само слово «мой» - от дьявола, полагали они, ибо Бог сотворил все земные блага общими. Странники проклинали введенное Петром сословное деление, крепостное право, а заодно и перепись населения - ведь все и так уже переписаны в Царстве Божием, которому только и принадлежат души человеческие. Имперское законодательство странники рассматривали как искажение Правды, а правительствующий Сенат - как палату Антихриста. Удостоились их проклятия и деньги, внешним поводом к чему стал изображенный на монетах двуглавый орел, истолкованный странниками как «знак Зверя» («Гордому оному зверю, обогащенному властию... властодержцу, двуглавому змию в подданство не отдаемся... Антихристу не покоряемся» («Ответ... о непокорении... всерусскому властодержцу»; «Послание против поклоне- ния двуглавому царскому орлу»)). В результате странников стали также называть «безденежниками». Так, например, многочисленные федосеевцы влились в торговую жизнь Москвы, образовав богатую купеческую общину; в качестве одного из следствий такой трансформации можно отметить позицию тех широких старообрядческих кругов, представители которых не приняли участия в пугачевском восстании (ср.: Милюков. Очерки по истории русской культуры. Т. 2. С. 85 ).
С не меньшим упорством сопротивлялись странники и другим «антихристовым» новшествам: сбору налогов, военной службе и даже введение паспортов (этим, в частности, объясняется их нежелание жить подолгу на одном месте). Вместо царского паспорта странники хранили «грамоту», выданную во Граде Небесном и подписанную самим Господом (!K25. В торжественном уничтожении паспортов и тому подобного, в проклятиях государству, царю, церкви, армии, состояло бегунское «крещение»326, крещение пустынное: «Христиане есмы на земле, а место отечества не имеем, но [града] грядущего взыскаем, странники есмы». Коль скоро от Антихриста невозможно было скрыться, с ним надлежало вести борьбу. Сопротивление императору-Антихристу было объявлено долгом всех верующих - вплоть до самого Судного Дня. Апокалипсис был истолкован в том смысле, что каждый Земной Град- ни что иное, как Вавилон, находящийся под властью Антихриста. Бегство из этого мира, бегство от всех земных уз, от родины, от семьи, от собственности, от цивилизации, - вот центральный тезис страннического учения. Их тексты утверждали это, ссылаясь на житие святых, например, Алексея, человека Божьего, в которых «порицают мирское житие... восхваляют пустыню... бегство от прелестей мира с полным отречением от него». Этим настроением пронизаны и песни странников, с их тоской по православной Правде, исчезнувшей с земли, и ощущением странствия по свету и сопряженным с ним бремя: « Скучно жить в стране безбожной без святого алтаря, где кумир и бог надложный и власть надменного царя, Где святой закон в зазоре, нету истины следа, О велико наше горе, жить с неверными беда! ...Вот и снова злое время над вселенной взяло власть, утаено правды пламя, терпят кроткие напасть. Пала древняя святыня, град духовный разорен, и Сион стал как пустыня, весь закон в нем изменен. Вспомнишь лишь минувшие годы, слезы сронишь не хотя, время мира и свободы - о прошедших днях грустя Когда вера процветала и любовь жила в сердцах, Всюду истина блистала, был в народе Божий страх. Воин, раб и царь на троне, князь, святитель и купец были все в одном законе - земледелец и мудрец».
Понятие «подпольщики» стало применяться к странникам-староверам (бегунам) (см.: В. Ф. Миловидов. Современное старообрядчество. М., 1979. С. 26) раньше, чем к революционерам. «Все одну печать имели, крест честной, небесный знак; и в одной святой купели смывали древний мрак. Пойду страдать в страну далеку... Прощай, любезная другиня... быть может временю так скором найду где странствию конец Наставь о вере несумненной, наставь меня и утверди, что жизнь сия изменна, и ону в память приведи ...И может солнце где восходит, мое жилище будет там, и где оно заходит, там Бог велит вселиться мне». Страннику надлежало быть чужаком, пришельцем в этом мире. «Града настоящего не имамы, а грядущего взыскуем». Тем же, кто не сумеет разорвать цепей мира сего, суждено с ним и погибнуть. И спасется лишь не покорившийся мучителю: «До самого дне судного непокоривым быти антихристу повелено». Но «близко то время, когда Спаситель на белом коне с небеси, сотворит брань с антихристом и... в это время все странники будут в рядах его воинства... и будут иереи Богу и Христу и воцарятся с Ним на тысячу лет - тысячелетнее царство справедливости». Град взыскуемый откроется...
Центр страннического движения находился недалеко от Ярославля. Отсюда в первой четверти девятнадцатого столетия оно распространилось по всему течению Волги - от Твери до Астрахани, а оттуда - до Сибири. Однако число тех из них, кто проповедовал истинное бегство от всех земных уз, все же было не столь большим, и это движение не обрело характер массового. Наибольшего распространения странничество достигло в царствование Николая Первого (1825-1855) - период растущего административного гнета. Советский историк Чистов напоминает, что бегуны с фанатическим упорством вели противоправительственную, противоцерковную, противокрепостническую, противорекрутскую пропаганду. Их пропаганда, их тайные листки, легенды и песни «активно воспринимались крестьянскими массами, не принадлежащими к секте, даже не при- надлежащими к староверам». Ибо бегуны «отличались от остальных слоев крестьянства только последовательностью своего отрицания». Правда, впоследствии странники пошли на компромисс с власть предержащими: многое из своей прежней идеологии они стали истолковывать в сугубо символическом смысле . С другой стороны, для странников-бегунов, в еще большей степени, чем для первоначальных беспоповцев, уверенность в изчезновении православия вела к дуалистической «деморализации» мирского. Например, они пришли к выводу, что брак не является таинством. Этот вывод, имевший первоначально аскетический смысл, постепенно превратился в религиозное обоснование свобод- ной любви (И. Нильский. Семейная жизнь в... Расколе. СПб., 1869. С. 370-385).
С другой стороны, среди странников продолжали существовать течения - на фоне остальных ревнителей «старой веры» - остававшиеся «крайними»; они в самой минимальной степени отошли от тех позиций, которые старообрядцы отстаивали при Никоне. В страннической среде не переводились и радикалы, выступавшие с почти что коммунистическими требованиями; некоторые из них открыто стремились к обобществлению собственности. В 1860-х годах из странников-бегунов образовались «неплательщики», в 1870-х и 1880-х - «лучинковцы», бывшие в некоторых отношениях еще радикальнее бегунов. О том, насколько ярко отразилось народное мировоззрение в мистическом русском сектантстве за пределами раскольничьего мира, свидетельствуют доктрины двух мистических сект - хлыстов и скопцов. В них с наибольшей наглядностью воплотилась идея харизматического страдальчества, некогда глубоко укорененная в традиционных русских понятиях о святости. Согласно хлыстовской доктрине, добровольное отречение от всякой земной власти и добро- вольные же страдания должны были превратить человека в Христа. Считалось, что верующий «нисходил», таким образом, к Матери-Сырой-Земле, которую не одни только хлысты отождествляли с Богородицей. Согласно доктрине хлыстовства, земля отождествлялась с женским началом, что и дало Н. А. Бердяеву повод думать, что «христианское дионисийство» (присущее, по его мнению, православию) соприкасалось с хлыстовскими тенденциями. На этой концепции основывался и культ тех, в ком видели воплощение Христа; число таких «воплощений» постоянно росло. Кондратия Селиванова, основателя секты скопцов (он умер в 1832 году), считали Христом; основанием тому служили как перенесенные им преследования, так и пережитое им мессианское мученичество - самооскопление, которому подверг себя создатель скопческой доктрины. Более того, последователи Селиванова мистически отождествляли его с другим мучеником - «царственным Христом» Петром Треть- им340 . В то же время, сложилось предание, согласно которому Петр Третий покинул свой трон и, подобно самому Селиванову, стал жить среди народа, предпочтя богадельню царским хоромам. Еще в 1873 года скопцы, судимые за ересь, открыто называли Петра Третьего спасителем, ибо он принял мученическую смерть . Но и «революционные» ожидания были чрезвычайно характерны для скопческого сознания. Наглядным подтверждением тому стали песни скопцов: «Искуситель наш покатывает... набирал полки премудрые - кавалерию духовную... При втором спасители Душам нашим воскресение. Уже стал... государь наш... своими полками подковать... Не помогут... сего свету вам князья, И цари-то все земные Пойдут они под землю, И накроет их земля... Ваша воля, ваша власть, Что угодно, то устрой». Когда же придет скончание света, Селиванов, вернувшись на землю в образе Христа, свергнет всех земных властителей и будет вершить над ними суд. Казнь последнего царя станет началом этого суда. О том, что эти ожидания играли в России немаловажную роль еще накануне Первой мировой войны, писал в декабре 1914 года хорошо осведомленный большевик В. Бонч-Бруевич. Согласно ему, спасовцы (эта секта также сложилась в среде беспоповцев и была близка к странникам) проповедовали, что господству Антихриста, начавшемуся при Петре, придет конец в 1912 году: Антихрист, воплощенный в кайзере Вильгельме Втором, будет свергнут, после чего начнется Страшный Суд. Мировая война представляла собой, по мнению спасовцев, борьбу антихристовых полчищ и святой Руси, где скрывается «много благочестивых и святых людей, смиренных и незаметных богоносцев». Из этой войны Русь выйдет счастливой и обновленной; после того, как падет престол Антихриста, власти остальных земных властителей также настанет конец; «многотерпеливые» будут спасены. На развалинах старого мира возникнет новый: Дух Святой преобразит освобожденное человечество, и Царство Божие восторжествует на земле... Как ни примечательны такого рода представления сами по себе, еще более интересно то обстоятельство, что эсхатологические настроения и ожидания, столь характерные для кануна и начала Первой мировой войны, позволили Бонч-Бруевичу, исследователю-марксисту, увидеть как бы проекцию своей собственной идеологии на фоне русского сектантства, с его хилиастическими ожиданиями. Даже после 1847 года скопцы верили, что Селиванов не умер, но, в виде мученика Петра Третьего, скрывается где-то на просторах России (ср.: Мельников-Печерский. Материалы к истории хлыстов и скопцов // ЧОИДР. 1872. Т. 3. С. 154-160).
В течение всего девятнадцатого века старообрядчество и сектантство продолжали распространяться. В 1890-х годах из всего населения России одна шестая считалась старообрядцами. Согласно данным, которые приводит П. Н. Милюков, в 1907 году в России насчитывалось 25 000000 сектантов и старообрядцев (из них старообрядцы якобы составляли около десяти миллионов). Однако реальная роль, которую они играли в тогдашнем российском обществе, была намного более значительной, чем процент, составляемый ими к общему составу населения. Уже один тот факт, что невозможно установить их точное число, указывает на важность старообрядческого фактора для той эпохи. Ибо, как когда-то отметил Леруа-Белье, «староверие» нередко проявлялось как тенденция, т. е. как своего рода склонность. В еще большей степени, чем количество открытых приверженцев, ее силу составляли безмолвные массы народа, внутренне к ней тяготевшие. В отличие от прочих «еретиков» и отщепенцев, нередко вызывавших у церковного народа презрение и ненависть, старообрядцев уважали. Одним из важнейших препятствий на пути свободы вероисповедания был страх господствующей церкви, что все больше православных будут от- крыто следовать канонам «старой веры». Еще в 1763 году митрополит Гавриил и его архиереи предупреждали, что от послабления гонений на раскольников «церковь может разодраться надвое». Священник Петров, о котором уже шла речь выше, отмечал в 1906 году, что в случае введения свободы вероисповедания вся крестьянская масса присоединилась бы к старообрядцам. Даже в 1850 году, в тот момент, когда петербургское самодержавие находилось на вершине своего могущества, славянофил Иван Аксаков писал, что Россия вскоре распадется на две части: государственная церковь останется с царем и дворянством - остальная же Россия обратится в «старую веру».
Продолжение следует
Староверы Ульяновы. Заговор купцов (Татьяна Алексеевна Щербакова) / Стихи.ру
Портал предоставляет авторам возможность свободной публикации и обсуждения произведений современной поэзии.
stihi.ru