О ревности и верности
Пока вот так. Последние правки вносила утром в такси по следам нашего разговора. Выкладываю текст в архив на место старого, как договорились - увидишь ты и, наверно, еще один человек из Питера. Мне надо его выложить, чтоб он стал отдельно от меня, чтоб я перестала им заниматься, подзабыла - тогда начну «видеть». И наверно сделаю лучше. Помогай! Все, что скажешь - ценно!
Иманд (31) - Анна (28)
Анна
Ревнивица - это не про неё. И дело даже не в отсутствии поводов - что одному повод, то другому пустяк. Просто она доверяет мужу, и не сомневается в своей привлекательности. Ревность для неё понятие книжное. Огнедышащая мука, терзающая романных героев, её не коснулась, и от того мнится ненастоящей, безбожно преувеличенной, как детская обида, раздутая до масштабов трагедии.
Иманд может смотреть на других женщин сколько угодно. Претендовать на то, чтоб быть единственным средоточием его взгляда кажется ей столь же нелепым, как требовать, чтобы ветер всегда дул в одну сторону. Разумеется, воспитанный человек, даже имея полную свободу, не станет таращиться по сторонам (это и ее касается), но от себя она к общепринятым условностям ничего не прибавит.
- Почему ты не ревнуешь? - спрашивает муж через неделю после истории в Опере, подсаживаясь к ней, занятой каким-то шитьём. Сейчас удобный момент - женщина за рукоделием мудра и рассудительна.
- А тебе бы хотелось? - с любопытством спрашивает она, обшивая тесьмой серенькую рукавичку.
- Нет, но… тогда в театре…
- Ну знаешь! Разве физиологическая реакция на опереточные пляски и твои чувства ко мне - вещи одного порядка? Что ж мне теперь, всех, кто вздумает повертеть перед тобой задом - на плаху, что ли? Если тебя возбуждает зрелище виляющей попы, это еще не значит, что у меня есть повод ревновать к ее хозяйке. Кстати, не факт, что ты узнаешь ее с лица, - она смеется. - Так к чему мне ревновать - к природе? Ты реагируешь не на человека, а на сексуальный стимул - это нормально. Смотри! - Анна показывает нарядную варежку с клочком шерсти на тыльной стороне и дырочкой для среднего пальца. - Ну как?
- А что это будет?
- Зайчик - для Соланж. Слышал какие сказки про зайца няня Сири ей рассказывает?
Только теперь он замечает ушастую голову из мягкой резины в шкатулке среди ниток и пуговиц.
Иманд
Раньше ревность была его мукой. Теперь даже вспомнить странно: неужели он любил ее так… отчаянно? Титулованная красавица - мисс Прага, потом мисс Чехия была живым воплощением его желания. Правда, в дни ее славы он еще не думал о девушках, и самой красивой женщиной на свете искренне почитал свою мать. Но потом, когда поддался ее чарам - увидал перед собой образ обольстительной женственности: пышногрудая, крутобедрая, пряная и наливная как спелое лето, неистощимо питавшая его фантазии, она снисходительно принимала пылкость и преклонение, прощала неопытность, исцеляла усталость и обновляла чувственность.
Изумительная красота этой женщины ровнялась только беспримерной наглости, с какой она домогалась любви и внимания к себе, и какое, надо признать, ей охотно оказывали.
День за днем, месяц за месяцем ее неутомимое тщеславие жаждало все новых побед. Не было такого мизерабля, чей восхищенный взгляд не польстил бы ей. Никакой, даже самый вульгарный комплимент, не оскорблял ее вкуса. Любой взглянувший на нее мужчина, встречал кокетливый прищур, обворожительную улыбку, выпяченный бюст, втянутый живот и игриво выставленную ножку. Это происходило с ней словно бы без участия разума, под влиянием одного лишь инстинкта вроде того, с каким голубь, раздув зоб, распустив веером хвост и утробно гукая, наворачивает круги вокруг брошенного на землю платочка.
Что бы она ни говорила, что бы ни делала, все диктовалось единственно желанием пленять. Ни один, даже самый пустячный разговор - будь то сосед-пенсионер, метрдотель в ресторане, прохожий, спросивший дорогу, известный актер или безвестный дворник - не обходился без призывно раскрытых губ (что, черт возьми, шло ей необыкновенно!), жеманства и какой-нибудь невзначай расстегнутой пуговки. С изглоданным сердцем, бледный от бессильной злобы и зависти, он смотрел на расточаемые ею ласки. Весь исходил желчью ревнивого возмущения, ругался, грозил, изнывал от обиды, и проникался страстным братским сочувствием к другим ее жертвам.
Но напрасно он тратил красноречие, надеясь словами пробудить в ней раскаяние. Она беспечно отмахивалась: «Нашел к кому ревновать, дурачок!», или злилась: «Не нравится - вали! Найди себе такую, на которую никто смотреть не будет!» Но чаще всего сама переходила в атаку, заявляя, что ревновать глупо и ужас как несовременно, и что надо, наконец, доверять друг другу. С этим последним нельзя было не согласиться. Что впрочем, не умеряло его страданий.
Представление о себе как о ревнивце крепко засело в нем. И теперь, когда Анна в ответ на его «ты не ревнуешь?» спросила: «А ты?» - он только неловко пожал плечами.
Анна
- Ты так и не сказала, почему не ревнуешь.
- Нет, сказала. Потому, что физическая реакция не затрагивает ни твоих чувств ко мне, ни наших отношений, - терпеливо повторяет она.
- И тебя не обижает, если я засматриваюсь на других, любуюсь не тобой?
Он выговаривает это, стыдясь своих слов, как стыдился бы признания в настоящей измене, сам не зная, что побуждает его настаивать. Может, возможность обсудить наконец эту волнующую тему с женщиной, понять, что она чувствует, или желание прощупать границы дозволенного?
Анна не спешит отвечать. Она разложила шитье на коленях и роется в шкатулке, отыскивая подходящие нитки, прикладывая то одни, то другие.
- Тебе неприятен разговор? - с тревогой прерывает он затянувшуюся паузу.
- Нет. Ты правильно спросил. Видишь ли… каковы бы ни были мои достоинства - они ограничены. Вокруг нас, тебя… много женщин, и если ты ценишь красоту - а ты ее ценишь, то она будет привлекать тебя и в них. Как я могу возмущаться, что они тебе нравятся?
Говоря это, она бесцельно крутит в пальцах катушку, распускает и снова наматывает нитку. Ей не нужна видимость верности. Она хочет любить и уважать мужчину - не выдуманный романтический идеал, а такого, каков он на самом деле, вместо того, чтоб презирать его за глаза, зная, что все мужики - сво…, и стоит только ей отвернуться…
- Но ты все же возмущаешься - в глубине души?
Ему мало этой типичной для Анны (но не для других женщин - нет!) реакции, пропущенной через рассудок и одобренной им. А что она ощущает при этом - обижается, злится, вся кипит внутри?
- Мне не безразлично, но я не чувствую себя оскорбленной, и не стану требовать, что б ты отворачивался или лицемерил - не понимаю такой ревности.
- А какую понимаешь? Разве верность может быть чем-то иным, кроме самоограничения?
- То есть, сознательного сопротивления соблазну? Бедные мужчины…
Он задет.
- А женщины?
- У них тестостерона меньше. Для них приказ «плодитесь и размножайтесь» звучит не так громко.
- А, так Шопенгауэр все-таки прав!..
Иманд
Не далее как утром он читал вслух «Метафизику половой любви», пока жена складывала в виде лотосов белые и розовые салфетки для пятничного «индийского» приема. У нее прямо талант: смотрит на кусок ткани и видит скрытую в нем объемную фигуру: хоп-хоп - и готово! Может розу сделать, бабочку, свечу, артишок или свернуть что-нибудь эдакое - загадочное: не то замок с башнями, не то папскую тиару. Никогда такому не училась, а просто вот - дано человеку! За монотонным этим занятием он и читал ей. Сама попросила: «Ничего, что с середины. Я эту работу хорошо помню».
Дойдя до места, где Шопенгауэр объявляет, что супружеская верность у мужчины, способного оплодотворить множество женщин, имеет характер искусственный, а у женщины, могущей родить лишь одного ребенка в год - естественный, из чего заключает что, прелюбодеяние женщины куда непростительнее, чем прелюбодеяние мужчины, пришлось прерваться.
- Выводить мораль из биологии - это не философия, а шовинизм, - отложив салфетки, скривилась Анна.
Иманд опустил книгу.
- Да, «должное» из «сущего» выводить нельзя. Мораль из факта не следует. Нельзя перейти от описания ситуации, типа, женщина может родить только одного ребенка в год - к этическому суждению: поэтому ее измена непростительнее мужской.
Но в глубине души он согласен с автором в другом: верность мужчины - это жертва, приносимая на алтарь любви, ради прочных отношений. И теперь, услышав аргумент насчет избытка ответственного за либидо тестостерона, воодушевленно восклицает: «А, так Шопенгауэр все-таки прав насчет мужской верности!..»
Анна
- Нечего тут Шопенгауэром прикрываться, - говорит Анна, омочив во рту кончик нитки, вставив ее в иголку и снова принимаясь за шитье. - Поговорим-ка лучше о тебе. Представь, что внебрачные связи - обычное дело, их никто не осуждает, и твоя «половина» не обидится. Можешь иметь их сколько хочешь. Воспользуешься?
Она шьет с легкой улыбкой, зная, что может рассчитывать на честный ответ и не сомневаясь, каким он будет.
Анне искусственная верность по Шопенгауэру претит. Высота ее презрения к тому, что в просторечии именуется кобеляжем, прямо-таки водопадная. Если мужчина готов променять ее на другое тело - ведь не душу на душу меняют - значит, она для него не личность, а привлекательный… кусок мяса, что ли? И к этому ревновать - ей?! Желать в женщине набор более-менее аппетитных выпуклостей - в этом же ничего человеческого нет!
Иманд верен ей не потому, что закон и обычай стоят над ним с палкой - он сам этого хочет. Любовь сделала его разборчивым. Он не станет вкладываться в случайные связи ни душевно, ни физически - в них нет того, что он ценит: эмоциональной близости, доверительности, понимания. Она поднимает глаза на мужа и встречает говорящую улыбку. Другого ответа не требуется.
Иманд
А, правда, хотел бы он вот так с одобрения супруги заниматься сексом с каждой приглянувшейся женщиной? Ради разнообразия, свежести чувств, да просто для удовольствия ощущать себя покорителем все новых и новых сердец? Только что, пока он рассуждал «вообще», все эти «ради» казались вескими причинами. Пока дело не коснулось его самого. Нет, он не хочет, чтоб как раньше… Все уже было, и опостылело задолго до встречи с Анной. Промискуитет - это скучно. И противно.
Как-то в Гааге, изучая брошюры в лобби отеля, он свел знакомство с заводной девчонкой - переводчицей с португальского. Они побродили по городу, осмотрели забавные скульптуры на набережной Схевенингена, посидели в плавучем кафе - ветер с моря вздувал пожаром ее рыжие с красноватым отливом волосы, горяча ему кровь, распаляя фантазию. Он все смотрел на ее огнистый румянец и яркие пряди - темные на концах и светлевшие к макушке, на золотисто-рыжеватые брови, от чего казалось, будто на нее все время светит солнце, и воображал эту своенравную стихию покорно разметанной по белой подушке. Прощаясь у ее дома, договорились увидеться завтра - здесь же. Она показала, где лежит ключ: «Если придешь раньше - не стесняйся!»
На другой вечер, захватив бутылочку игристого Луи Родерер и корзинку с фруктами, он оказался у заветной двери. Хозяйка еще не вернулась, и он, чтоб не торчать на виду у всей улицы, воспользовался ключом. Римские шторы в маленькой студии были спущены: духота, солнечный сумрак, застоявшийся запах сырых полотенец, мусорного ведра, перезревших, уже засопливившихся бананов на столике, где он приткнул свою корзинку. Неубранная постель со съехавшей на пол простыней и пижамой, брошенной поверх скомканного одеяла, покоила на подушке поднос с остатками завтрака. В молоке среди раскисших кукурузных хлопьев плавала муха. За отодвинутой дверцей шкафа-купе на полках теснилось месиво из ношеных носков, джинсов, колготок, шерстяных рукавов, бретелек… С полминуты он тупо смотрел на это, потом вышел на свежий воздух, сунул ключ на место и быстро зашагал прочь.
Девушки, издали казавшиеся прекрасными, вблизи нагоняли на него тоску и зевоту никчемной болтовней. Иманд хотел их, пока не знал, а потом уже жалел, что связался и мечтал о сексе, как об избавлении - довести дело до конца и развязаться. Он не любил обманывать чужих ожиданий.
Анна
- Так что, - жена лукаво взглядывает на него из под свесившейся на глаза прядки. - Шопенгауэр все еще прав?
- Не в моем случае. Но расскажи все-таки, какую верность ты приемлешь?
- Ну... вот такую, о которой ты думал, когда улыбался. О свободном выборе сердца. Только такую верность - по высокому, истинно человеческому мотиву я могу принять от тебя.
- Значит, ты и от себя такой требуешь?
Она кивает, и ниже, будто уклончиво, опускает голову.
- Ну расскажи же! Что за мотив?
- А разве нужно что-то еще кроме любви?
Это уж совсем не похоже на Анну - таиться от него. Иманда не шутя разбирает любопытство.
- Пусть не нужно. Но раз он есть…
Закончив шить, она не спеша складывает свою работу на коленях.
- Думаешь, я кокетничаю, тайнами тебя дразню? Да нет, просто смущать не хотела. Ты таких разговоров не любишь.
- Каких «таких»?
- Когда хвалят. Вон уж и порозовел, - не без удовольствия уличает она. - Ладно, сам напросился. Мой мотив, помимо любви - восхищение. Нет, - она жестом останавливает готовые сорваться с его губ возражения, - теперь уж молчи и слушай, - и с иронией, - или надеешься словами меня разубедить? Восхищение - не условие любви. Мы же не каждого любим, кем восхищаемся. И это не оценка в рациональном смысле, скорее эмоциональный отклик на твое бытие. Не понимаешь, да? А помнишь, как впервые меня увидел - в ратуше? Свое ощущение помнишь? В зале было много красавиц, но ты никого не замечал. Вот и я на других не смотрю, но не из-за внешности твоей - я к ней привыкла, а из-за мужских, человеческих качеств, - и, видя, что вогнала-таки его в краску, милосердно умолкает.
Иманд
Он такого не ожидал, конечно. И Анна права, чувствует себя не польщенным, а смущенным и встревоженным. За какие это заслуги его вознесли на пьедестал - в холодные разряженные высоты, где так зябко, неловко и одиноко. И что будет, когда ее ослепление пройдет - она разочаруется, разлюбит? Говорит, это не рациональная оценка… Рациональная она или нет, но это именно оценка - высший балл, которого человек по определению не может все время заслуживать. Вот отчего он взволнован, а не от того, что похвал стесняется.
- Так что насчет твоей ревности? - Анна восстанавливает упущенную нить разговора и
вспоминает вальс-вельер, отданный Эдмунду - кто бы мог подумать, что это так его заденет! Иногда он бывает… болезненно чувствителен. И хорошо бы знать, отчего.
- Ты ревнуешь?
- Не знаю... у меня нет чувства собственности на тебя.
- А что есть?
Пожимает плечами:
- Конкуренция наверно. Когда ты болтаешь с Эдмундом, я хочу стать для тебя более интересным собеседником, чем он. Если ты хвалишь кого-то, мне хочется превзойти похваленного - не из тщеславия, но чтобы из всех предложенных рук ты всегда выбирала мою.
- Но ведь это… не всегда возможно. Обстоятельства, обязанности…
Он кивает, поправляется:
- Предпочла бы мою руку. Ты моя жена, а не моя собственность - человек не может быть чьим-то, но может быть с кем-то. И если однажды ты выберешь не меня… - в глазах его вспугнутой птицей мечется бесприютная тень, но голос тверд, - я не стану хватать тебя за резинку трусов. Ты свободна, и всегда будешь свободна.
Бросив взгляд на часы, он встает: «Извини…» - и быстро выходит из комнаты, не отвечая на «куда ты?» и, кажется, даже не слыша вопроса.
Анна
Вот это что сейчас было? Глядя в открытую дверь, она встряхивает головой, избавляясь от наваждения. Еще и на часы посмотрел! Чуть только речь о чувствах - сразу за дверь! Но вообще-то он сильно изменился за эти годы. Раньше на вопрос «Ты ревнуешь?» просто шуткой отделался бы. Говорить о чувствах - почти всегда означало для него признаваться в слабости, зависимости, уязвимости. Он шел на это, если считал необходимым, мучительно принуждая себя к откровенности. Тяжко было смотреть, как он мается, мусоля и тиская тупые беспомощные слова. Анна мужа не приневоливала, со временем она привыкла к его яростной сдержанности, научилась уважать ее. Но вот полгода назад, болтая в постели перед сном, они заговорили о прошлом, припомнили первые дни знакомства, астрономов и славного малого Поля Лакура, недавно получившего премию французской академии наук за исследования звездной системы MY Cam, которая таки сливается по рассчитанной им теоретической модели.
- А помнишь, как из обсерватории под утро возвращались?
Как не помнить! Летели над косматыми черными еловыми лесами, над заливом, застланным туманом как одеялом, и опаловая с зеленеющим восточным краем чаша неба медленно поворачивалась над ними. Уже приземлившись, долго сидели в авиэте, скованные молчаливой нежностью.
- Я потом уснуть не могла. Лежала и до самого завтрака о тебе мечтала, - припав в темноте к его голому плечу и горяча шепотом щеку, Анна и не думала, что теплое дуновение с ее губ коснется не только слуха. Порожденная ее дыханием любовная волна, внезапно прилила прямо к сердцу и он, прежде лишь смущенно улыбавшийся в ответ на ее признания, нежданно для себя шепнул ей в волосы:
- Я тоже.
Скажи эти два слова кто другой, тут и говорить было бы не о чем, но надо же знать этого молчальника! Теперь уж он не всегда отшучивается - иногда отвечает искренно, серьезно, но чтоб убегать - такого еще не было!
Иманд
А он только на минутку вообразил, что это будет - что однажды она выберет не его, и не ревностью, не обидой, а огненным жгутом страха скрутило ему все внутренности, и уже нельзя было остаться с ней, дать ей увидеть себя таким. В голове, в груди мигом раздулось колючее, жалящее, ослепительное солнце, так что он и ступеней не видел, несясь наверх и глядя перед собой невидяще, как в туман.
Сейчас, сейчас он возьмет себя в руки, переборет приступ паники без свидетелей, укрывшись в темноте спальни. Ведь нет же никакого повода - ни малейшего! С тех пор, как он знает Анну, она ни разу на других мужчин не взглянула. Но ведь может взглянуть! Ревность? Да он в ужасе от того, как легко разрушить всю их жизнь! И так ясно представляет этот крах, и то беспросветное житье, какое наступит… Видела бы жена, что с ним творится - решила бы, что он с ума сошел: лежит на постели согнувшись, плечи дрожат, горло дергается как у птицы, и тупая боль давит изнутри на сухие горячие глазные яблоки.
Что с ним такое? Паническая атака? Сухая мужская истерика? Внезапный бунт погребенных под спудом эмоций? Он не в силах думать об этом. Но Анна, подверженная тому же недугу, сама ставит диагноз: это страх. Безрассудный, ибо возник задолго до разума, неподвластный здравому смыслу, ласковым уговорам: «не бойся, тебе ничто не грозит» Это как малыша убеждать, что в темной комнате нет никакого буки. Нужно просто взять трусишку за руку, и войти туда вместе с ним. Единственный способ одолеть этот страх, говорить на его языке - языке чувственного контакта.
Он почти справился с собой, когда Анна, быстро пройдя по дому, обнаруживает его убежище. Свет в спальне погашен, шторы опущены, ни звука, ни шевеления, просто она чует истекающее из темноты настороженное дышащее безмолвие. Она входит неслышно и, не потревожив его, ложится рядом на постель, скорее желанная, чем нежданная. И опять, как бывало уже не раз, Иманд ощущает её присутствие, не как пьянящий эликсир страсти, расходящийся по жилам, но как благотворную, целительную силу. И все проходит - от тепла накрывающей его руки, от щекотного дыхания в шею, от молчаливой близости все понимающего родного существа.
Иманд (31) - Анна (28)
Анна
Ревнивица - это не про неё. И дело даже не в отсутствии поводов - что одному повод, то другому пустяк. Просто она доверяет мужу, и не сомневается в своей привлекательности. Ревность для неё понятие книжное. Огнедышащая мука, терзающая романных героев, её не коснулась, и от того мнится ненастоящей, безбожно преувеличенной, как детская обида, раздутая до масштабов трагедии.
Иманд может смотреть на других женщин сколько угодно. Претендовать на то, чтоб быть единственным средоточием его взгляда кажется ей столь же нелепым, как требовать, чтобы ветер всегда дул в одну сторону. Разумеется, воспитанный человек, даже имея полную свободу, не станет таращиться по сторонам (это и ее касается), но от себя она к общепринятым условностям ничего не прибавит.
- Почему ты не ревнуешь? - спрашивает муж через неделю после истории в Опере, подсаживаясь к ней, занятой каким-то шитьём. Сейчас удобный момент - женщина за рукоделием мудра и рассудительна.
- А тебе бы хотелось? - с любопытством спрашивает она, обшивая тесьмой серенькую рукавичку.
- Нет, но… тогда в театре…
- Ну знаешь! Разве физиологическая реакция на опереточные пляски и твои чувства ко мне - вещи одного порядка? Что ж мне теперь, всех, кто вздумает повертеть перед тобой задом - на плаху, что ли? Если тебя возбуждает зрелище виляющей попы, это еще не значит, что у меня есть повод ревновать к ее хозяйке. Кстати, не факт, что ты узнаешь ее с лица, - она смеется. - Так к чему мне ревновать - к природе? Ты реагируешь не на человека, а на сексуальный стимул - это нормально. Смотри! - Анна показывает нарядную варежку с клочком шерсти на тыльной стороне и дырочкой для среднего пальца. - Ну как?
- А что это будет?
- Зайчик - для Соланж. Слышал какие сказки про зайца няня Сири ей рассказывает?
Только теперь он замечает ушастую голову из мягкой резины в шкатулке среди ниток и пуговиц.
Иманд
Раньше ревность была его мукой. Теперь даже вспомнить странно: неужели он любил ее так… отчаянно? Титулованная красавица - мисс Прага, потом мисс Чехия была живым воплощением его желания. Правда, в дни ее славы он еще не думал о девушках, и самой красивой женщиной на свете искренне почитал свою мать. Но потом, когда поддался ее чарам - увидал перед собой образ обольстительной женственности: пышногрудая, крутобедрая, пряная и наливная как спелое лето, неистощимо питавшая его фантазии, она снисходительно принимала пылкость и преклонение, прощала неопытность, исцеляла усталость и обновляла чувственность.
Изумительная красота этой женщины ровнялась только беспримерной наглости, с какой она домогалась любви и внимания к себе, и какое, надо признать, ей охотно оказывали.
День за днем, месяц за месяцем ее неутомимое тщеславие жаждало все новых побед. Не было такого мизерабля, чей восхищенный взгляд не польстил бы ей. Никакой, даже самый вульгарный комплимент, не оскорблял ее вкуса. Любой взглянувший на нее мужчина, встречал кокетливый прищур, обворожительную улыбку, выпяченный бюст, втянутый живот и игриво выставленную ножку. Это происходило с ней словно бы без участия разума, под влиянием одного лишь инстинкта вроде того, с каким голубь, раздув зоб, распустив веером хвост и утробно гукая, наворачивает круги вокруг брошенного на землю платочка.
Что бы она ни говорила, что бы ни делала, все диктовалось единственно желанием пленять. Ни один, даже самый пустячный разговор - будь то сосед-пенсионер, метрдотель в ресторане, прохожий, спросивший дорогу, известный актер или безвестный дворник - не обходился без призывно раскрытых губ (что, черт возьми, шло ей необыкновенно!), жеманства и какой-нибудь невзначай расстегнутой пуговки. С изглоданным сердцем, бледный от бессильной злобы и зависти, он смотрел на расточаемые ею ласки. Весь исходил желчью ревнивого возмущения, ругался, грозил, изнывал от обиды, и проникался страстным братским сочувствием к другим ее жертвам.
Но напрасно он тратил красноречие, надеясь словами пробудить в ней раскаяние. Она беспечно отмахивалась: «Нашел к кому ревновать, дурачок!», или злилась: «Не нравится - вали! Найди себе такую, на которую никто смотреть не будет!» Но чаще всего сама переходила в атаку, заявляя, что ревновать глупо и ужас как несовременно, и что надо, наконец, доверять друг другу. С этим последним нельзя было не согласиться. Что впрочем, не умеряло его страданий.
Представление о себе как о ревнивце крепко засело в нем. И теперь, когда Анна в ответ на его «ты не ревнуешь?» спросила: «А ты?» - он только неловко пожал плечами.
Анна
- Ты так и не сказала, почему не ревнуешь.
- Нет, сказала. Потому, что физическая реакция не затрагивает ни твоих чувств ко мне, ни наших отношений, - терпеливо повторяет она.
- И тебя не обижает, если я засматриваюсь на других, любуюсь не тобой?
Он выговаривает это, стыдясь своих слов, как стыдился бы признания в настоящей измене, сам не зная, что побуждает его настаивать. Может, возможность обсудить наконец эту волнующую тему с женщиной, понять, что она чувствует, или желание прощупать границы дозволенного?
Анна не спешит отвечать. Она разложила шитье на коленях и роется в шкатулке, отыскивая подходящие нитки, прикладывая то одни, то другие.
- Тебе неприятен разговор? - с тревогой прерывает он затянувшуюся паузу.
- Нет. Ты правильно спросил. Видишь ли… каковы бы ни были мои достоинства - они ограничены. Вокруг нас, тебя… много женщин, и если ты ценишь красоту - а ты ее ценишь, то она будет привлекать тебя и в них. Как я могу возмущаться, что они тебе нравятся?
Говоря это, она бесцельно крутит в пальцах катушку, распускает и снова наматывает нитку. Ей не нужна видимость верности. Она хочет любить и уважать мужчину - не выдуманный романтический идеал, а такого, каков он на самом деле, вместо того, чтоб презирать его за глаза, зная, что все мужики - сво…, и стоит только ей отвернуться…
- Но ты все же возмущаешься - в глубине души?
Ему мало этой типичной для Анны (но не для других женщин - нет!) реакции, пропущенной через рассудок и одобренной им. А что она ощущает при этом - обижается, злится, вся кипит внутри?
- Мне не безразлично, но я не чувствую себя оскорбленной, и не стану требовать, что б ты отворачивался или лицемерил - не понимаю такой ревности.
- А какую понимаешь? Разве верность может быть чем-то иным, кроме самоограничения?
- То есть, сознательного сопротивления соблазну? Бедные мужчины…
Он задет.
- А женщины?
- У них тестостерона меньше. Для них приказ «плодитесь и размножайтесь» звучит не так громко.
- А, так Шопенгауэр все-таки прав!..
Иманд
Не далее как утром он читал вслух «Метафизику половой любви», пока жена складывала в виде лотосов белые и розовые салфетки для пятничного «индийского» приема. У нее прямо талант: смотрит на кусок ткани и видит скрытую в нем объемную фигуру: хоп-хоп - и готово! Может розу сделать, бабочку, свечу, артишок или свернуть что-нибудь эдакое - загадочное: не то замок с башнями, не то папскую тиару. Никогда такому не училась, а просто вот - дано человеку! За монотонным этим занятием он и читал ей. Сама попросила: «Ничего, что с середины. Я эту работу хорошо помню».
Дойдя до места, где Шопенгауэр объявляет, что супружеская верность у мужчины, способного оплодотворить множество женщин, имеет характер искусственный, а у женщины, могущей родить лишь одного ребенка в год - естественный, из чего заключает что, прелюбодеяние женщины куда непростительнее, чем прелюбодеяние мужчины, пришлось прерваться.
- Выводить мораль из биологии - это не философия, а шовинизм, - отложив салфетки, скривилась Анна.
Иманд опустил книгу.
- Да, «должное» из «сущего» выводить нельзя. Мораль из факта не следует. Нельзя перейти от описания ситуации, типа, женщина может родить только одного ребенка в год - к этическому суждению: поэтому ее измена непростительнее мужской.
Но в глубине души он согласен с автором в другом: верность мужчины - это жертва, приносимая на алтарь любви, ради прочных отношений. И теперь, услышав аргумент насчет избытка ответственного за либидо тестостерона, воодушевленно восклицает: «А, так Шопенгауэр все-таки прав насчет мужской верности!..»
Анна
- Нечего тут Шопенгауэром прикрываться, - говорит Анна, омочив во рту кончик нитки, вставив ее в иголку и снова принимаясь за шитье. - Поговорим-ка лучше о тебе. Представь, что внебрачные связи - обычное дело, их никто не осуждает, и твоя «половина» не обидится. Можешь иметь их сколько хочешь. Воспользуешься?
Она шьет с легкой улыбкой, зная, что может рассчитывать на честный ответ и не сомневаясь, каким он будет.
Анне искусственная верность по Шопенгауэру претит. Высота ее презрения к тому, что в просторечии именуется кобеляжем, прямо-таки водопадная. Если мужчина готов променять ее на другое тело - ведь не душу на душу меняют - значит, она для него не личность, а привлекательный… кусок мяса, что ли? И к этому ревновать - ей?! Желать в женщине набор более-менее аппетитных выпуклостей - в этом же ничего человеческого нет!
Иманд верен ей не потому, что закон и обычай стоят над ним с палкой - он сам этого хочет. Любовь сделала его разборчивым. Он не станет вкладываться в случайные связи ни душевно, ни физически - в них нет того, что он ценит: эмоциональной близости, доверительности, понимания. Она поднимает глаза на мужа и встречает говорящую улыбку. Другого ответа не требуется.
Иманд
А, правда, хотел бы он вот так с одобрения супруги заниматься сексом с каждой приглянувшейся женщиной? Ради разнообразия, свежести чувств, да просто для удовольствия ощущать себя покорителем все новых и новых сердец? Только что, пока он рассуждал «вообще», все эти «ради» казались вескими причинами. Пока дело не коснулось его самого. Нет, он не хочет, чтоб как раньше… Все уже было, и опостылело задолго до встречи с Анной. Промискуитет - это скучно. И противно.
Как-то в Гааге, изучая брошюры в лобби отеля, он свел знакомство с заводной девчонкой - переводчицей с португальского. Они побродили по городу, осмотрели забавные скульптуры на набережной Схевенингена, посидели в плавучем кафе - ветер с моря вздувал пожаром ее рыжие с красноватым отливом волосы, горяча ему кровь, распаляя фантазию. Он все смотрел на ее огнистый румянец и яркие пряди - темные на концах и светлевшие к макушке, на золотисто-рыжеватые брови, от чего казалось, будто на нее все время светит солнце, и воображал эту своенравную стихию покорно разметанной по белой подушке. Прощаясь у ее дома, договорились увидеться завтра - здесь же. Она показала, где лежит ключ: «Если придешь раньше - не стесняйся!»
На другой вечер, захватив бутылочку игристого Луи Родерер и корзинку с фруктами, он оказался у заветной двери. Хозяйка еще не вернулась, и он, чтоб не торчать на виду у всей улицы, воспользовался ключом. Римские шторы в маленькой студии были спущены: духота, солнечный сумрак, застоявшийся запах сырых полотенец, мусорного ведра, перезревших, уже засопливившихся бананов на столике, где он приткнул свою корзинку. Неубранная постель со съехавшей на пол простыней и пижамой, брошенной поверх скомканного одеяла, покоила на подушке поднос с остатками завтрака. В молоке среди раскисших кукурузных хлопьев плавала муха. За отодвинутой дверцей шкафа-купе на полках теснилось месиво из ношеных носков, джинсов, колготок, шерстяных рукавов, бретелек… С полминуты он тупо смотрел на это, потом вышел на свежий воздух, сунул ключ на место и быстро зашагал прочь.
Девушки, издали казавшиеся прекрасными, вблизи нагоняли на него тоску и зевоту никчемной болтовней. Иманд хотел их, пока не знал, а потом уже жалел, что связался и мечтал о сексе, как об избавлении - довести дело до конца и развязаться. Он не любил обманывать чужих ожиданий.
Анна
- Так что, - жена лукаво взглядывает на него из под свесившейся на глаза прядки. - Шопенгауэр все еще прав?
- Не в моем случае. Но расскажи все-таки, какую верность ты приемлешь?
- Ну... вот такую, о которой ты думал, когда улыбался. О свободном выборе сердца. Только такую верность - по высокому, истинно человеческому мотиву я могу принять от тебя.
- Значит, ты и от себя такой требуешь?
Она кивает, и ниже, будто уклончиво, опускает голову.
- Ну расскажи же! Что за мотив?
- А разве нужно что-то еще кроме любви?
Это уж совсем не похоже на Анну - таиться от него. Иманда не шутя разбирает любопытство.
- Пусть не нужно. Но раз он есть…
Закончив шить, она не спеша складывает свою работу на коленях.
- Думаешь, я кокетничаю, тайнами тебя дразню? Да нет, просто смущать не хотела. Ты таких разговоров не любишь.
- Каких «таких»?
- Когда хвалят. Вон уж и порозовел, - не без удовольствия уличает она. - Ладно, сам напросился. Мой мотив, помимо любви - восхищение. Нет, - она жестом останавливает готовые сорваться с его губ возражения, - теперь уж молчи и слушай, - и с иронией, - или надеешься словами меня разубедить? Восхищение - не условие любви. Мы же не каждого любим, кем восхищаемся. И это не оценка в рациональном смысле, скорее эмоциональный отклик на твое бытие. Не понимаешь, да? А помнишь, как впервые меня увидел - в ратуше? Свое ощущение помнишь? В зале было много красавиц, но ты никого не замечал. Вот и я на других не смотрю, но не из-за внешности твоей - я к ней привыкла, а из-за мужских, человеческих качеств, - и, видя, что вогнала-таки его в краску, милосердно умолкает.
Иманд
Он такого не ожидал, конечно. И Анна права, чувствует себя не польщенным, а смущенным и встревоженным. За какие это заслуги его вознесли на пьедестал - в холодные разряженные высоты, где так зябко, неловко и одиноко. И что будет, когда ее ослепление пройдет - она разочаруется, разлюбит? Говорит, это не рациональная оценка… Рациональная она или нет, но это именно оценка - высший балл, которого человек по определению не может все время заслуживать. Вот отчего он взволнован, а не от того, что похвал стесняется.
- Так что насчет твоей ревности? - Анна восстанавливает упущенную нить разговора и
вспоминает вальс-вельер, отданный Эдмунду - кто бы мог подумать, что это так его заденет! Иногда он бывает… болезненно чувствителен. И хорошо бы знать, отчего.
- Ты ревнуешь?
- Не знаю... у меня нет чувства собственности на тебя.
- А что есть?
Пожимает плечами:
- Конкуренция наверно. Когда ты болтаешь с Эдмундом, я хочу стать для тебя более интересным собеседником, чем он. Если ты хвалишь кого-то, мне хочется превзойти похваленного - не из тщеславия, но чтобы из всех предложенных рук ты всегда выбирала мою.
- Но ведь это… не всегда возможно. Обстоятельства, обязанности…
Он кивает, поправляется:
- Предпочла бы мою руку. Ты моя жена, а не моя собственность - человек не может быть чьим-то, но может быть с кем-то. И если однажды ты выберешь не меня… - в глазах его вспугнутой птицей мечется бесприютная тень, но голос тверд, - я не стану хватать тебя за резинку трусов. Ты свободна, и всегда будешь свободна.
Бросив взгляд на часы, он встает: «Извини…» - и быстро выходит из комнаты, не отвечая на «куда ты?» и, кажется, даже не слыша вопроса.
Анна
Вот это что сейчас было? Глядя в открытую дверь, она встряхивает головой, избавляясь от наваждения. Еще и на часы посмотрел! Чуть только речь о чувствах - сразу за дверь! Но вообще-то он сильно изменился за эти годы. Раньше на вопрос «Ты ревнуешь?» просто шуткой отделался бы. Говорить о чувствах - почти всегда означало для него признаваться в слабости, зависимости, уязвимости. Он шел на это, если считал необходимым, мучительно принуждая себя к откровенности. Тяжко было смотреть, как он мается, мусоля и тиская тупые беспомощные слова. Анна мужа не приневоливала, со временем она привыкла к его яростной сдержанности, научилась уважать ее. Но вот полгода назад, болтая в постели перед сном, они заговорили о прошлом, припомнили первые дни знакомства, астрономов и славного малого Поля Лакура, недавно получившего премию французской академии наук за исследования звездной системы MY Cam, которая таки сливается по рассчитанной им теоретической модели.
- А помнишь, как из обсерватории под утро возвращались?
Как не помнить! Летели над косматыми черными еловыми лесами, над заливом, застланным туманом как одеялом, и опаловая с зеленеющим восточным краем чаша неба медленно поворачивалась над ними. Уже приземлившись, долго сидели в авиэте, скованные молчаливой нежностью.
- Я потом уснуть не могла. Лежала и до самого завтрака о тебе мечтала, - припав в темноте к его голому плечу и горяча шепотом щеку, Анна и не думала, что теплое дуновение с ее губ коснется не только слуха. Порожденная ее дыханием любовная волна, внезапно прилила прямо к сердцу и он, прежде лишь смущенно улыбавшийся в ответ на ее признания, нежданно для себя шепнул ей в волосы:
- Я тоже.
Скажи эти два слова кто другой, тут и говорить было бы не о чем, но надо же знать этого молчальника! Теперь уж он не всегда отшучивается - иногда отвечает искренно, серьезно, но чтоб убегать - такого еще не было!
Иманд
А он только на минутку вообразил, что это будет - что однажды она выберет не его, и не ревностью, не обидой, а огненным жгутом страха скрутило ему все внутренности, и уже нельзя было остаться с ней, дать ей увидеть себя таким. В голове, в груди мигом раздулось колючее, жалящее, ослепительное солнце, так что он и ступеней не видел, несясь наверх и глядя перед собой невидяще, как в туман.
Сейчас, сейчас он возьмет себя в руки, переборет приступ паники без свидетелей, укрывшись в темноте спальни. Ведь нет же никакого повода - ни малейшего! С тех пор, как он знает Анну, она ни разу на других мужчин не взглянула. Но ведь может взглянуть! Ревность? Да он в ужасе от того, как легко разрушить всю их жизнь! И так ясно представляет этот крах, и то беспросветное житье, какое наступит… Видела бы жена, что с ним творится - решила бы, что он с ума сошел: лежит на постели согнувшись, плечи дрожат, горло дергается как у птицы, и тупая боль давит изнутри на сухие горячие глазные яблоки.
Что с ним такое? Паническая атака? Сухая мужская истерика? Внезапный бунт погребенных под спудом эмоций? Он не в силах думать об этом. Но Анна, подверженная тому же недугу, сама ставит диагноз: это страх. Безрассудный, ибо возник задолго до разума, неподвластный здравому смыслу, ласковым уговорам: «не бойся, тебе ничто не грозит» Это как малыша убеждать, что в темной комнате нет никакого буки. Нужно просто взять трусишку за руку, и войти туда вместе с ним. Единственный способ одолеть этот страх, говорить на его языке - языке чувственного контакта.
Он почти справился с собой, когда Анна, быстро пройдя по дому, обнаруживает его убежище. Свет в спальне погашен, шторы опущены, ни звука, ни шевеления, просто она чует истекающее из темноты настороженное дышащее безмолвие. Она входит неслышно и, не потревожив его, ложится рядом на постель, скорее желанная, чем нежданная. И опять, как бывало уже не раз, Иманд ощущает её присутствие, не как пьянящий эликсир страсти, расходящийся по жилам, но как благотворную, целительную силу. И все проходит - от тепла накрывающей его руки, от щекотного дыхания в шею, от молчаливой близости все понимающего родного существа.