Стокгольм. Резиденция Haga. Молодые родители
Иманд (29-30) - Анна (26-27)
День рождения
Выпроводив визитеров, Иманд выдыхает: наконец-то одни - и, обернувшись от дверей, смотрит на жену. Она полусидит в постели среди подушек, пристроив на опавшем животе сверток с вяло шевелящейся девочкой. Анна выглядит уставшей, и все же от нее веет неизъяснимым сочетанием внутренней силы, мягкости и довольства, каким отмечает женщину материнство.
Прошла зима, весна и лето с тех пор, как ее обольстительность впервые уступила место благодатному покою и тихой радости, разлитой во всем облике. Эта новая Анна влекла и волновала его округлой плавностью движений, туманной, обращенной в себя улыбкой, важностью матроны, проникнутой сознанием своей миссии. Таинство творящейся в ней жизни сделало ее недоступной обычному вожделению. И в то же время вся она - упруго раздавшиеся бедра, налитая пышная грудь, атласная кожа - звала и манила к любви.
Их любовные отношения не прекратились, хотя страстное желание оставило ее, сменилось глубокой омывающей душу нежностью. Сладость их утр месяц за месяцем наполняла мечтами его дни и ночи. Иногда, рассеяно глядя поверх деловых бумаг или потеряв нить светской беседы, он ловил себя на том, что самым неприличным образом грезит о жене, будто влюбленный подросток.
Его смущало, не повредит ли это маленькому, но Анна успокоила его: «Расти в любви родителей - что может быть лучше? Она же чувствует нас…». Анна с самого начала необъяснимо знала, что это девочка. Иманд дивился ее уверенности и тому, с какой готовностью и смирением она встречала всякую неудобную или болезненную перемену в себе. Неприятности вроде утренней тошноты, ноющей поясницы или ночной изжоги, почти не омрачали ее счастливого состояния. Тайное женское знание о высшем смысле всего этого вооружало ее благодушным терпением.
- Дай руку… - она клала его ладонь себе на живот, - вот сейчас…
И он ощущал мягкий толчок крошечного кулака или пятки.
- Ты можешь поговорить с ней - она слышит тебя.
Он не мог. Ему казалось странным обращаться к… Анниному животу. У самой Анны это выходило просто и естественно. Она ворковала, напевала животу песенки и подолгу играла для него на рояле что-то светлое, нежное, детское. И это вовсе не казалось смешным или глупым, напротив, ощущалось правильным, исполненным особого значения. Она откуда-то заранее знала, как обращаться с той, что живет в ней.
Во всем этом Анна далеко опережала его - он чувствовал себя безнадежно отставшим, отделенным от того интуитивного знания, каким обладала она, и вообще едва сознавал свою причастность к происходящему. Анна была экспертом, и мысль, что «жена знает, как надо» поддерживала его - он слушал ее как оракула.
Вчера утром она неожиданно попросила его съездить в Гётеборг по важному, но не такому уж неотложному делу. Он воспротивился:
- Не хочу оставлять тебя сейчас.
- Это же всего на денек, - с несвойственным ей легкомыслием улыбнулась Анна, - что мне сделается?
Она его провела. Он простодушно поддался на ее уговоры - уехал взволнованным мужем, а вернулся ошеломленным отцом.
***
- Ну иди к нам… - зовет Анна, и это «к нам» ударяет его под дых горячей волной смятенья. - Хочешь посмотреть на нее?
Она разворачивает пеленку с ажурным уголком, прикрывающим красное личико размером с апельсин. Нелепое головастое и пузатенькое существо с ножками колесом, криво смотрит на него заплывшим мутно-серым глазом (второй оно разлепить не сумело). Иманд разглядывает его со смесью любопытства и обидного недоумения: этот головастик… его ребенок? И он должен это любить?! Он не чувствует никакой любви - одну оторопь.
Анна внимательно наблюдает за его лицом, и вдруг спрашивает сочувственным полушепотом:
- Страшненькая, да?
Она его поняла. Угадала. Ему делается ужасно стыдно. В замешательстве он мотает головой: нет, нет…
Анна, утешая, гладит его по щеке:
- Она еще и суток на свете не прожила. Ей очень трудно, понимаешь? Ее будто изгнали из рая, оторвали от источника жизни, бросили в неизвестность, где больно, голодно, страшно…
Острая жалость к этому существу только что пережившему крушение теплой и беззаботной жизни, исторгнутому в негостеприимный мир ослепляющего света, пугающих резких звуков, земного тяготения, отчуждения… - колет ему сердце. Чего ждать от жизни, если даже родной отец смотрит на нее без всякой симпатии?
Чувствуя раскаяние, он робко гладит девочку по головке. Лысоватая голова беспокойно ворочается в его ладони. Малышка разевает голый рот и издает недовольные квакающие звуки. Иманд отдергивает руку:
- Ей не нравится?
- Она просто голодная, - воркующе говорит Анна и расстегивает сорочку.
Не так-то просто захватить сосок, когда тебе всего несколько часов от роду! Иманд становится свидетелем волнующей сцены - настоящей борьбы за жизнь, и внезапно обнаруживает себя в стане отчаянных болельщиков. Его дочь старается изо всех сил - жамкает деснами брызнувшую молоком грудь. Анна морщится от боли, и он невольно думает о том, что ей пришлось пережить ради этой козявочки, которая, пожалуй, начинает нравиться ему своей жизненной хваткой - вон как вцепилась в маму! Он хочет спросить жену о родах, но почему-то не решается. Вместо этого спрашивает другое:
- Почему ты меня отослала?
Он слегка обижен тем, что его бесцеремонно отстранили от важнейшего события. Не отрывая от девочки взгляда, Анна водит пальцем по его руке:
- В первый раз это долго бывает. Здесь ты извелся бы от тревоги.
Выходит, она заботилась о нем, чтоб ему было легче?
- Это не потому, что ты… не хотела меня видеть?
Он где-то слышал, что женщины, терпя родовые муки, проклинают своих мужей и клянутся, что не будут больше рожать. Неужели Анна чувствовала то же?
- Тебе было… очень больно? - он боится услышать ответ, сознавая себя в известной мере причиной ее страданий, и с волнением ждет, что она скажет.
- Это была трудная работа, иногда болезненная, но в основном просто тяжелая, - Анна милосердно избавляет его от подробностей. - Но мы справились, видишь, - говоря это, она улыбается ему и осторожно отнимает задремавшую малышку от груди. - Мне нужно пеленки постелить. На, подержи ее.
- Как?! - паника ошпаривает его. Ребенок кажется ему таким хрупким, он боится ненароком сломать в нем что-нибудь.
Анна, при виде его реакции, невольно давится от смеха. Легко ей смеяться! Жена даже вообразить не может, что он испытывает. Она подавляет смешок, говорит мягко:
- Согни левую руку. Вот та-ак… - и бережно опускает головку ребенка ему на локтевой сгиб, - а правой держи ее под попу.
Говорит ободряюще:
- Она крепче, чем тебе кажется.
Держать новорожденную дочь на руках… да у него внутри все переворачивается от волнения, гордости, страха за нее! От мысли, что это - его кроха…
***
На другой день - «Дай я ее возьму!» - он уже со знанием дела подставляет локоть под головку, обернутую кружевным чепчиком, и долго носит дочку на руках, прижимая к себе тепленький, странно легкий сверток, свыкаясь с тревожно радостным ощущением их отныне общего бытия.
Сегодня она уже не такая красная, и глаза под тоненькими голубоватыми веками с темными стрелочкам ресниц прояснились. Бровки у нее тоже темные, и она хмурит их так знакомо… Кто же так хмурится? Он вдруг понимает, кто - его непримиримая теща! Но эта - эта будет его любить, уж он постарается. А пока малышке нужно дать имя.
Утром они обсуждали это в постели, положив между собой и с жадным интересом разглядывая свое дитя. Анна, разжав крошечные пальчики, показала ему девочкину ладонь:
- У нее твои руки: смотри, узкая кисть, длинные пальцы. Может, будет пианистка…
- Как ты?
- С такими руками - лучше! Как мы ее назовем?
Они перебирают звучные имена: Виктория, Шарлотта, Эстель, Ингрид… может, Элизабет? Им самим смешно: вся эта пышность никак не вяжется с голеньким младенцем, барахтающимся в пеленках и уже пометившим отцову щеку острыми как бритва ноготками.
- А если… Соланж? - спрашивает Анна.
Он прежде не слышал этого имени - красивое. Солнечный ангел.
- Мама предложила, - словно извиняясь, тихо говорит Анна. - Мне нравится. Что ты скажешь?
Они договорились еще подумать над этим в одиночестве. Иманд повторяет про себя имя - мягкое и в то же время звонкое оно сразу легло на язык, пристало к девочке. Он готов согласиться не из одних дипломатических соображений - бабушка крохи не оценит его покладистость. Но может, благодаря имени, она полюбит внучку, несмотря на то, что это его дочь.
Сам того не сознавая, он стягивает к своей малышке все доступные запасы любви и симпатии, окружая ее со всех сторон толстым слоем обожания, как оборачивают ценный хрупкий предмет ватой.
***
Вечером они купают свое сокровище - неловко топчутся над ванночкой, задевая друг друга плечами и возбужденно переговариваясь. Анна пробует локтем воду и погружает в нее по шейку малиновое от крика дитя. Очутившись внезапно в родной стихии, девочка потрясенно смолкает - родители переводят дух. Вопли малютки держат их в напряжении, за которым таится пугающая мысль: вдруг мы что-то не так делаем?
Но сейчас ее молчание, похоже, говорит об их родительской состоятельности: они не утопили и не обварили свою дочь - уже молодцы. Пока Анна держит девочку, Иманд, сложив ладони ковшиком, поливает ее сверху - она смешно морщит носишко.
Полотенце у Анны за спиной, она отворачивается за ним. Иманд вынимает дитя, взяв под мышки - головка у девочки опасно заваливается назад. Анна мигом забирает у него дочь:
- Нельзя так - она же не держит голову!
- Не держит - что?!
Его изумление тонет в оглушительном детском крике.
Он сражен наповал: как может быть существо, у которого голова не держится?
- Она научится, - утешает его Анна. - Просто шейка еще слабенькая, а голова тяжелая.
Они поддерживают ей головку, прочищают нос и уши мягкими палочками, по двадцать раз на дню моют попку, не забывая «припудривать» от опрелостей, беспокоятся насчет отхождения газов и срыгивания: «Держи ее столбиком и погладь по спинке». Анна, волнуясь, подрезает ей ноготки, которые и разглядеть-то непросто. Иманд, вычитав где-то, что ребенок может умереть во сне от внезапной остановки дыхания, места себе не находит, то и дело заглядывает в колыбельку: дышит ли?
Они нормальные сумасшедшие родители, измученные своей любовью и ответственностью. Теперь-то им ясно, что подлинная любовь - это служение. Готовность отдавать внимание, тепло, заботу заведомо без возврата, лишь потому, что ребенку это отчаянно нужно, а они могут дать. Услужая своему чаду, они вовсе не находят это занятие унизительным - напротив, оно возвышает их в собственных глазах, наполняя смыслом самые важные в их теперешней жизни титулы - «мама» и «папа».
Неоценимая услуга
Мысль о том, что за ребенком надо не только ухаживать, но и воспитывать его, посещает Иманда не в лучший день его жизни, когда он физически и морально измотан шестичасовым ором дочки и глубоко удручен своей неспособностью понять и устранить его причину. Анна не может прийти к нему на выручку - ее призывают иные обязанности, а передать страдающую малышку в чужие пусть и добрые руки няни, ему не позволяет совесть.
Час за часом оглохший, отупевший от воплей он носит крикунью на руках. Все уже испробовано: еда (бутылочку с молоком она выплевывает), развлечения, музыка, картинки, машинки, катание на качелях, купание, хождение взад-вперед по галерее… Ничто не помогает. Он предлагал ей водичку, пустышку, зеленую лягушку из мягкой резины - дёсенки почесать - все было отвергнуто вредным младенцем. Он намазал ей десну, где уже торчит два зубика, обезболивающим гелем. При этом девчонка так укусила его, что он ругнулся в сердцах и испугался за Анну, вынужденную подставлять маленькому чудовищу не пальцы, а грудь.
Извиваясь у отца на руках, она мусолит и гложет твердый воротничок его рубашки, обсасывает пуговицы. Опасаясь, как бы она не отъела и не проглотила их, Иманд надевает джемпер - новый взрыв негодования - капризуля жаждет пуговиц, заливая его слюнями и слезами. В кроватке она надсаживается так, что вот-вот наорет себе грыжу. Взятая на руки, сердито сопит: похоже, ей нравится помыкать отцом.
Может, мы просто избаловали ее, думает Иманд. Она уловила связь между своим криком и тем, что ее желания сразу исполняются, и теперь командует взрослыми. Должен ли он потакать этому? Не следует ли оставить ее в кроватке - пусть покричит, пока не поймет, что ничего не добьется этим… Усталость и накопившееся раздражение - дурные советчики.
Он уже готов исполнить свое намерение, но дочка, обхватив его за шею, вдруг вся приникает к нему и вздыхает совсем не по-детски. Обнимая малышку, он ложится с ней на софу и вскоре оба - измученные засыпают.
Вечером, когда сытая и сонная девочка отдана в надежные руки няни Сири, Иманд рассказывает о своих выводах жене.
- Она явно капризничала и криками добивалась от меня, чего хотела.
- А чем еще она могла добиться? - задает встречный вопрос Анна. Но она понимает его, говорит сочувственно:
- Ты устал, намаялся за день, и видишь избалованность там, где ее нет. Думаешь, что весь день ублажал мелкого деспота…
- А разве нет?
Анна качает головой:
- На самом деле ты оказал ей неоценимую услугу. Твое терпение и доброта - это терпение и доброта к ней целого мира. Ведь мы и есть ее мир - другого она не знает.
Они расположились на диване в гостиной: Анна, поджав ноги, устроилась в уголке, а он прилег, положив голову ей на колени. Жена гладит ему лоб, виски, ерошит волосы и говорит поразительные вещи.
- Помнишь, незадолго до свадьбы я спрашивала, как ты относишься к самому себе - любишь, уважаешь? Ты сказал «да». А ты думал, откуда взялось это отношение?
Вопрос скорее риторический: к чему размышлять о подобных вещах, когда у нас всегда наготове длинный список своих достоинств и недостатков, способных объяснить любые чувства к себе? Иманд не отвечает, но ему интересно.
- Мы с тобой убеждены в своей хорошести и ценности для мира, - продолжает Анна, - не потому, что мы лучше других. Просто когда мы были маленькими, кто-то был добр к нам, терпеливо сносил наши вопли, капризы и брал нас на ручки, когда нам хотелось, сообщая тем самым, что мы дороги, нужны и любимы. Это позволило нам думать, что жизнь - явление гармоничное и приятное, а бытие предсказуемо и успокоительно.
Мы не «сделали себя сами» - мы переняли отношение к себе от других. Кто-то счел нас хорошими, достойными любви и заботы, и с тех пор мы несем в себе эту убежденность, не задумываясь, откуда она. Теперь наша очередь сделать то же для другого человека.
Все, что наша дочь знает о мире - она узнает через отношения с нами. Мы определяем ее восприятие жизни: доверие или недоверие к ней, ощущение вселенской гармонии или разлада.
Если оставить малышку плакать одну, она не поймет, что ты воспитываешь ее, опасаясь избаловать. Она решит, что ее не любят, что ее бросили, значит, она плохая. Что мир - ужасное место, где она никому не нужна, где кричи, не кричи - никто не откликнется. Что жить мучительно и страшно.
Этот урок усваивается быстро и навсегда. Ребенок, которого вот так отвергали родители, вырастет, ощущая себя не стоящим любви. В будущем это заставит его мириться с незавидной долей, потому, что некто изнутри будет шептать ему: «Смирись, ты не заслуживаешь лучшего».
А ты сегодня весь день нянчился с ней, закладывая другую установку, которая будет работать всю жизнь, станет основой ее уважения к себе и доверия к миру. Она забудет этот день, и никогда не скажет тебе спасибо, но будет жить, относясь к себе так, как научил ее ты.
Теперь, когда Анна высказала эту истину простыми ясными словами, всё кажется очевидным. И в то же время невероятным: неужели отношения человека с самим собой зависят от такой малости? Неужели кто-то грызет и ненавидит себя всю жизнь потому, что его оставляли плакать одного, не брали на руки, не ласкали, когда он в этом нуждался… может даже из любви к нему - желая закалить, подготовить к трудностям. Какая чудовищная ответственность лежит на родителях! И как мало мы знаем об этом.
Они долго молчат. Анна продолжает гладить его по волосам, и эти прикосновения успокаивают, как наверно успокаивают маленькую Соланж его обнимающие руки.
- Ты боишься избаловать ее, - тихо говорит Анна. - Не бойся, - он слышит улыбку в ее голосе. - Через годик, чтоб обнять свою дочь, тебе придется сначала догнать ее.
Опыты познания
День за днем они узнают, что любить - значит, заботиться: напряженно и самозабвенно, ничего не ожидая взамен, радуясь, что тебе это позволено. Их дочь беспомощна, эгоистична, крайне требовательна и чрезвычайно уязвима - она превосходный учитель того, как надо преодолевать себя ради другого. До сих пор они знали только одну сторону любви - влечение к силе, уму, совершенству. Теперь им открылась и другая: щемящая любовь к слабости, трогательной беспомощности.
Неумелость дочери, ее доверчивость и незащищенность вызывают в них умиление и восхищение, как и то, с каким упорством она овладевает всеми частностями бытия в этом мире. Она настоящий борец: десятки, сотни попыток попасть ложкой в рот, подтянуться на локтях и таки схватить убегающий синий шарик, прожевать кусочек вареного яйца, засунуть ногу за ухо, перелистнуть страницу… всё, решительно всё дается тяжким трудом.
Можно целый день дубасить по клавишам детского пианино, двигать ящички в маминой шкатулке, рвать на части журнал (и съесть все самое красивое!), черпать воду ведерком и выливать ее на тех, кто не успел увернуться, набивать рот одуванчиками, бросать кубики и колечки, удивляясь: одни катятся, а другие нет - Соланж неутомима. Ее любопытство неисчерпаемо. Интересно, наблюдая за дочерью, думает Анна, почему? Откуда в младенце такая жажда познания? Должна же быть причина. Ведь настойчивые попытки познать мир - единственное содержание ее жизни. Вопрос ставит Анну в тупик.
Иманд предлагает ответ: «Она стремится выжить - говорит он. - Ее любознательность помогает разобраться в окружающей среде и повысить шансы на выживание». Конечно, после этого стремление опрокинуть на себя кашу, заползти под диван (и застрять там) или раскурочить несчастное пианино - выглядит в ином свете. А ведь надо еще познать самое себя. Признаки этого сложного процесса рассеяны во времени, их не так-то легко осмыслить.
Анна с восьмимесячной дочкой в коляске гуляет в парке. Погода по-летнему теплая, над цветущими тюльпанами висит струнный гул насекомых. Идиллическую прогулку нарушает невесть откуда взявшийся овод. С угрожающим зуденьем он вьется над коляской, но Соланж увлечена бабочкой-репейницей и не замечает ни опасной твари, ни попыток матери отогнать ее веткой. Хуже того, к одному оводу добавляется другой.
Спасаясь от полосатых разбойников, Анна ускоряет шаг. Она в панике: укус овода сулит многие неприятности. И хотя Соланж не видит ни матери, ни жутких кровопийц, тревога Анны непостижимым образом передается ей. Только что она весело проводила время, и вот уже ёрзает в коляске и кричит от страха. С колотящимся сердцем Анна пытается сделать сразу три вещи: унять напуганную дочку, прогнать налетчиков и поскорее добраться до дома - удается только последнее.
Позже, вспоминая этот случай, она отмечает в уме то, что ускользало от нее раньше: малышка переняла ее состояние и ощутила испуг, не видя опасности - буквально позаимствовала мамину панику.
Анна продолжает свои наблюдения.
Спустя неделю Соланж под присмотром бабушки учится ходить. Она уверенно переступает крепенькими ножками вдоль дивана, держась за сиденье, но, отпустив опору, со всего маху шлепается на попу - аж паркет гудит! При этом на лице у нее нет выражения, она не выказывает никаких эмоций. И чтобы понять, что произошло, смотрит в лицо бабушке - плохое случилось или хорошее? Заплакать или засмеяться? Бабушка испуганно бросается к внучке: «Ах, бедняжка!» - та заливается горестным плачем.
В обществе Иманда те же экзерсисы вдоль дивана проходят иначе. «Черствый человек» и не думает жалеть кроху.
- Вставай! - говорит он накуксившейся девочке и протягивает ей палец.
Взглянув на отца, малышка выясняет, что она вовсе не ушиблась, что ее «бух!» всего лишь неожиданность. Вот теперь она знает, что чувствует! Ухватившись за папин палец, Соланж поднимается, чтоб тут же шлепнуться опять. Иманд смеется - она тоже. Так мамина «трусишка» и бабушкина «неженка» превращается в «храбрую папину дочку».
Раз за разом наблюдая это, Анна приходит к мысли, что страх и радость, душевный подъем и тревога, удивление и горе, какие испытывает их дочь, переняты ею у старших. Хотя переживает она их как собственные чувства. И получив обратную реакцию от взрослых, узнает, что она «зайчишка», плакса, шалунья, резвушка, маленькая безобразница и большая умница.
- Вот откуда «ноги растут» у нашей неизбывной страсти составлять мнение о себе со слов других людей, - делится Анна с мужем. И просит:
- Сходи с ней на прививку. Ты не нервничаешь, как я, может, и она бояться не будет.
Соланж не любит ходить к доктору Эрикссону и заранее капризничает, зная «нехорошие привычки» этого типа делать ей больно. Но папа спокоен, значит, и ей пока бояться нечего, тем более она уже «большая девочка». Доктор добродушно улыбается и угощает гостью сливой. Никогда еще Соланж не видела таких огромных сизо-лиловых слив с медово-желтой мякотью - она въедается в нее по уши. Тем временем папа играючи укладывает ее к себе на колени животиком вниз и весело спрашивает: «Ну как, вкусно? А мне дашь?» Жадина поскорее запихивает сливу в рот. Медицинские манипуляции у нее в тылу проходят почти незамеченными. Зачем ее водили к доктору на этот раз, Соланж так и не поняла. Но сливы у герра Эрикссона замечательные - это она запомнила.
***
Весенним вечером, разговорившись перед сном, они перебирают события последнего времени - со дня рождения Соланж. Анна, хотя и скупо, все же рассказывает ему, каким был для нее тот день, который он провел в Гётеборге. Слушая, Иманд вспоминает вопрос, который у него не хватило духу задать ей полтора года назад. Теперь он может спросить:
- Ты сердилась на меня тогда за ту боль, которую испытывала, да? Больше не согласишься рожать?
- Иманд! - Анна всплескивает руками, едва не брякнув от удивления: «Ты-то тут при чем!», но вовремя прикусывает язык.
Иногда она совершенно не понимает, что творится у него в голове: он что, столько времени жил с этой мыслью?
Анна кладет руки ему на плечи и, приблизив губы к его щеке, шепчет:
- Я хочу от тебя еще ребенка. И давай не будем это откладывать.
День рождения
Выпроводив визитеров, Иманд выдыхает: наконец-то одни - и, обернувшись от дверей, смотрит на жену. Она полусидит в постели среди подушек, пристроив на опавшем животе сверток с вяло шевелящейся девочкой. Анна выглядит уставшей, и все же от нее веет неизъяснимым сочетанием внутренней силы, мягкости и довольства, каким отмечает женщину материнство.
Прошла зима, весна и лето с тех пор, как ее обольстительность впервые уступила место благодатному покою и тихой радости, разлитой во всем облике. Эта новая Анна влекла и волновала его округлой плавностью движений, туманной, обращенной в себя улыбкой, важностью матроны, проникнутой сознанием своей миссии. Таинство творящейся в ней жизни сделало ее недоступной обычному вожделению. И в то же время вся она - упруго раздавшиеся бедра, налитая пышная грудь, атласная кожа - звала и манила к любви.
Их любовные отношения не прекратились, хотя страстное желание оставило ее, сменилось глубокой омывающей душу нежностью. Сладость их утр месяц за месяцем наполняла мечтами его дни и ночи. Иногда, рассеяно глядя поверх деловых бумаг или потеряв нить светской беседы, он ловил себя на том, что самым неприличным образом грезит о жене, будто влюбленный подросток.
Его смущало, не повредит ли это маленькому, но Анна успокоила его: «Расти в любви родителей - что может быть лучше? Она же чувствует нас…». Анна с самого начала необъяснимо знала, что это девочка. Иманд дивился ее уверенности и тому, с какой готовностью и смирением она встречала всякую неудобную или болезненную перемену в себе. Неприятности вроде утренней тошноты, ноющей поясницы или ночной изжоги, почти не омрачали ее счастливого состояния. Тайное женское знание о высшем смысле всего этого вооружало ее благодушным терпением.
- Дай руку… - она клала его ладонь себе на живот, - вот сейчас…
И он ощущал мягкий толчок крошечного кулака или пятки.
- Ты можешь поговорить с ней - она слышит тебя.
Он не мог. Ему казалось странным обращаться к… Анниному животу. У самой Анны это выходило просто и естественно. Она ворковала, напевала животу песенки и подолгу играла для него на рояле что-то светлое, нежное, детское. И это вовсе не казалось смешным или глупым, напротив, ощущалось правильным, исполненным особого значения. Она откуда-то заранее знала, как обращаться с той, что живет в ней.
Во всем этом Анна далеко опережала его - он чувствовал себя безнадежно отставшим, отделенным от того интуитивного знания, каким обладала она, и вообще едва сознавал свою причастность к происходящему. Анна была экспертом, и мысль, что «жена знает, как надо» поддерживала его - он слушал ее как оракула.
Вчера утром она неожиданно попросила его съездить в Гётеборг по важному, но не такому уж неотложному делу. Он воспротивился:
- Не хочу оставлять тебя сейчас.
- Это же всего на денек, - с несвойственным ей легкомыслием улыбнулась Анна, - что мне сделается?
Она его провела. Он простодушно поддался на ее уговоры - уехал взволнованным мужем, а вернулся ошеломленным отцом.
***
- Ну иди к нам… - зовет Анна, и это «к нам» ударяет его под дых горячей волной смятенья. - Хочешь посмотреть на нее?
Она разворачивает пеленку с ажурным уголком, прикрывающим красное личико размером с апельсин. Нелепое головастое и пузатенькое существо с ножками колесом, криво смотрит на него заплывшим мутно-серым глазом (второй оно разлепить не сумело). Иманд разглядывает его со смесью любопытства и обидного недоумения: этот головастик… его ребенок? И он должен это любить?! Он не чувствует никакой любви - одну оторопь.
Анна внимательно наблюдает за его лицом, и вдруг спрашивает сочувственным полушепотом:
- Страшненькая, да?
Она его поняла. Угадала. Ему делается ужасно стыдно. В замешательстве он мотает головой: нет, нет…
Анна, утешая, гладит его по щеке:
- Она еще и суток на свете не прожила. Ей очень трудно, понимаешь? Ее будто изгнали из рая, оторвали от источника жизни, бросили в неизвестность, где больно, голодно, страшно…
Острая жалость к этому существу только что пережившему крушение теплой и беззаботной жизни, исторгнутому в негостеприимный мир ослепляющего света, пугающих резких звуков, земного тяготения, отчуждения… - колет ему сердце. Чего ждать от жизни, если даже родной отец смотрит на нее без всякой симпатии?
Чувствуя раскаяние, он робко гладит девочку по головке. Лысоватая голова беспокойно ворочается в его ладони. Малышка разевает голый рот и издает недовольные квакающие звуки. Иманд отдергивает руку:
- Ей не нравится?
- Она просто голодная, - воркующе говорит Анна и расстегивает сорочку.
Не так-то просто захватить сосок, когда тебе всего несколько часов от роду! Иманд становится свидетелем волнующей сцены - настоящей борьбы за жизнь, и внезапно обнаруживает себя в стане отчаянных болельщиков. Его дочь старается изо всех сил - жамкает деснами брызнувшую молоком грудь. Анна морщится от боли, и он невольно думает о том, что ей пришлось пережить ради этой козявочки, которая, пожалуй, начинает нравиться ему своей жизненной хваткой - вон как вцепилась в маму! Он хочет спросить жену о родах, но почему-то не решается. Вместо этого спрашивает другое:
- Почему ты меня отослала?
Он слегка обижен тем, что его бесцеремонно отстранили от важнейшего события. Не отрывая от девочки взгляда, Анна водит пальцем по его руке:
- В первый раз это долго бывает. Здесь ты извелся бы от тревоги.
Выходит, она заботилась о нем, чтоб ему было легче?
- Это не потому, что ты… не хотела меня видеть?
Он где-то слышал, что женщины, терпя родовые муки, проклинают своих мужей и клянутся, что не будут больше рожать. Неужели Анна чувствовала то же?
- Тебе было… очень больно? - он боится услышать ответ, сознавая себя в известной мере причиной ее страданий, и с волнением ждет, что она скажет.
- Это была трудная работа, иногда болезненная, но в основном просто тяжелая, - Анна милосердно избавляет его от подробностей. - Но мы справились, видишь, - говоря это, она улыбается ему и осторожно отнимает задремавшую малышку от груди. - Мне нужно пеленки постелить. На, подержи ее.
- Как?! - паника ошпаривает его. Ребенок кажется ему таким хрупким, он боится ненароком сломать в нем что-нибудь.
Анна, при виде его реакции, невольно давится от смеха. Легко ей смеяться! Жена даже вообразить не может, что он испытывает. Она подавляет смешок, говорит мягко:
- Согни левую руку. Вот та-ак… - и бережно опускает головку ребенка ему на локтевой сгиб, - а правой держи ее под попу.
Говорит ободряюще:
- Она крепче, чем тебе кажется.
Держать новорожденную дочь на руках… да у него внутри все переворачивается от волнения, гордости, страха за нее! От мысли, что это - его кроха…
***
На другой день - «Дай я ее возьму!» - он уже со знанием дела подставляет локоть под головку, обернутую кружевным чепчиком, и долго носит дочку на руках, прижимая к себе тепленький, странно легкий сверток, свыкаясь с тревожно радостным ощущением их отныне общего бытия.
Сегодня она уже не такая красная, и глаза под тоненькими голубоватыми веками с темными стрелочкам ресниц прояснились. Бровки у нее тоже темные, и она хмурит их так знакомо… Кто же так хмурится? Он вдруг понимает, кто - его непримиримая теща! Но эта - эта будет его любить, уж он постарается. А пока малышке нужно дать имя.
Утром они обсуждали это в постели, положив между собой и с жадным интересом разглядывая свое дитя. Анна, разжав крошечные пальчики, показала ему девочкину ладонь:
- У нее твои руки: смотри, узкая кисть, длинные пальцы. Может, будет пианистка…
- Как ты?
- С такими руками - лучше! Как мы ее назовем?
Они перебирают звучные имена: Виктория, Шарлотта, Эстель, Ингрид… может, Элизабет? Им самим смешно: вся эта пышность никак не вяжется с голеньким младенцем, барахтающимся в пеленках и уже пометившим отцову щеку острыми как бритва ноготками.
- А если… Соланж? - спрашивает Анна.
Он прежде не слышал этого имени - красивое. Солнечный ангел.
- Мама предложила, - словно извиняясь, тихо говорит Анна. - Мне нравится. Что ты скажешь?
Они договорились еще подумать над этим в одиночестве. Иманд повторяет про себя имя - мягкое и в то же время звонкое оно сразу легло на язык, пристало к девочке. Он готов согласиться не из одних дипломатических соображений - бабушка крохи не оценит его покладистость. Но может, благодаря имени, она полюбит внучку, несмотря на то, что это его дочь.
Сам того не сознавая, он стягивает к своей малышке все доступные запасы любви и симпатии, окружая ее со всех сторон толстым слоем обожания, как оборачивают ценный хрупкий предмет ватой.
***
Вечером они купают свое сокровище - неловко топчутся над ванночкой, задевая друг друга плечами и возбужденно переговариваясь. Анна пробует локтем воду и погружает в нее по шейку малиновое от крика дитя. Очутившись внезапно в родной стихии, девочка потрясенно смолкает - родители переводят дух. Вопли малютки держат их в напряжении, за которым таится пугающая мысль: вдруг мы что-то не так делаем?
Но сейчас ее молчание, похоже, говорит об их родительской состоятельности: они не утопили и не обварили свою дочь - уже молодцы. Пока Анна держит девочку, Иманд, сложив ладони ковшиком, поливает ее сверху - она смешно морщит носишко.
Полотенце у Анны за спиной, она отворачивается за ним. Иманд вынимает дитя, взяв под мышки - головка у девочки опасно заваливается назад. Анна мигом забирает у него дочь:
- Нельзя так - она же не держит голову!
- Не держит - что?!
Его изумление тонет в оглушительном детском крике.
Он сражен наповал: как может быть существо, у которого голова не держится?
- Она научится, - утешает его Анна. - Просто шейка еще слабенькая, а голова тяжелая.
Они поддерживают ей головку, прочищают нос и уши мягкими палочками, по двадцать раз на дню моют попку, не забывая «припудривать» от опрелостей, беспокоятся насчет отхождения газов и срыгивания: «Держи ее столбиком и погладь по спинке». Анна, волнуясь, подрезает ей ноготки, которые и разглядеть-то непросто. Иманд, вычитав где-то, что ребенок может умереть во сне от внезапной остановки дыхания, места себе не находит, то и дело заглядывает в колыбельку: дышит ли?
Они нормальные сумасшедшие родители, измученные своей любовью и ответственностью. Теперь-то им ясно, что подлинная любовь - это служение. Готовность отдавать внимание, тепло, заботу заведомо без возврата, лишь потому, что ребенку это отчаянно нужно, а они могут дать. Услужая своему чаду, они вовсе не находят это занятие унизительным - напротив, оно возвышает их в собственных глазах, наполняя смыслом самые важные в их теперешней жизни титулы - «мама» и «папа».
Неоценимая услуга
Мысль о том, что за ребенком надо не только ухаживать, но и воспитывать его, посещает Иманда не в лучший день его жизни, когда он физически и морально измотан шестичасовым ором дочки и глубоко удручен своей неспособностью понять и устранить его причину. Анна не может прийти к нему на выручку - ее призывают иные обязанности, а передать страдающую малышку в чужие пусть и добрые руки няни, ему не позволяет совесть.
Час за часом оглохший, отупевший от воплей он носит крикунью на руках. Все уже испробовано: еда (бутылочку с молоком она выплевывает), развлечения, музыка, картинки, машинки, катание на качелях, купание, хождение взад-вперед по галерее… Ничто не помогает. Он предлагал ей водичку, пустышку, зеленую лягушку из мягкой резины - дёсенки почесать - все было отвергнуто вредным младенцем. Он намазал ей десну, где уже торчит два зубика, обезболивающим гелем. При этом девчонка так укусила его, что он ругнулся в сердцах и испугался за Анну, вынужденную подставлять маленькому чудовищу не пальцы, а грудь.
Извиваясь у отца на руках, она мусолит и гложет твердый воротничок его рубашки, обсасывает пуговицы. Опасаясь, как бы она не отъела и не проглотила их, Иманд надевает джемпер - новый взрыв негодования - капризуля жаждет пуговиц, заливая его слюнями и слезами. В кроватке она надсаживается так, что вот-вот наорет себе грыжу. Взятая на руки, сердито сопит: похоже, ей нравится помыкать отцом.
Может, мы просто избаловали ее, думает Иманд. Она уловила связь между своим криком и тем, что ее желания сразу исполняются, и теперь командует взрослыми. Должен ли он потакать этому? Не следует ли оставить ее в кроватке - пусть покричит, пока не поймет, что ничего не добьется этим… Усталость и накопившееся раздражение - дурные советчики.
Он уже готов исполнить свое намерение, но дочка, обхватив его за шею, вдруг вся приникает к нему и вздыхает совсем не по-детски. Обнимая малышку, он ложится с ней на софу и вскоре оба - измученные засыпают.
Вечером, когда сытая и сонная девочка отдана в надежные руки няни Сири, Иманд рассказывает о своих выводах жене.
- Она явно капризничала и криками добивалась от меня, чего хотела.
- А чем еще она могла добиться? - задает встречный вопрос Анна. Но она понимает его, говорит сочувственно:
- Ты устал, намаялся за день, и видишь избалованность там, где ее нет. Думаешь, что весь день ублажал мелкого деспота…
- А разве нет?
Анна качает головой:
- На самом деле ты оказал ей неоценимую услугу. Твое терпение и доброта - это терпение и доброта к ней целого мира. Ведь мы и есть ее мир - другого она не знает.
Они расположились на диване в гостиной: Анна, поджав ноги, устроилась в уголке, а он прилег, положив голову ей на колени. Жена гладит ему лоб, виски, ерошит волосы и говорит поразительные вещи.
- Помнишь, незадолго до свадьбы я спрашивала, как ты относишься к самому себе - любишь, уважаешь? Ты сказал «да». А ты думал, откуда взялось это отношение?
Вопрос скорее риторический: к чему размышлять о подобных вещах, когда у нас всегда наготове длинный список своих достоинств и недостатков, способных объяснить любые чувства к себе? Иманд не отвечает, но ему интересно.
- Мы с тобой убеждены в своей хорошести и ценности для мира, - продолжает Анна, - не потому, что мы лучше других. Просто когда мы были маленькими, кто-то был добр к нам, терпеливо сносил наши вопли, капризы и брал нас на ручки, когда нам хотелось, сообщая тем самым, что мы дороги, нужны и любимы. Это позволило нам думать, что жизнь - явление гармоничное и приятное, а бытие предсказуемо и успокоительно.
Мы не «сделали себя сами» - мы переняли отношение к себе от других. Кто-то счел нас хорошими, достойными любви и заботы, и с тех пор мы несем в себе эту убежденность, не задумываясь, откуда она. Теперь наша очередь сделать то же для другого человека.
Все, что наша дочь знает о мире - она узнает через отношения с нами. Мы определяем ее восприятие жизни: доверие или недоверие к ней, ощущение вселенской гармонии или разлада.
Если оставить малышку плакать одну, она не поймет, что ты воспитываешь ее, опасаясь избаловать. Она решит, что ее не любят, что ее бросили, значит, она плохая. Что мир - ужасное место, где она никому не нужна, где кричи, не кричи - никто не откликнется. Что жить мучительно и страшно.
Этот урок усваивается быстро и навсегда. Ребенок, которого вот так отвергали родители, вырастет, ощущая себя не стоящим любви. В будущем это заставит его мириться с незавидной долей, потому, что некто изнутри будет шептать ему: «Смирись, ты не заслуживаешь лучшего».
А ты сегодня весь день нянчился с ней, закладывая другую установку, которая будет работать всю жизнь, станет основой ее уважения к себе и доверия к миру. Она забудет этот день, и никогда не скажет тебе спасибо, но будет жить, относясь к себе так, как научил ее ты.
Теперь, когда Анна высказала эту истину простыми ясными словами, всё кажется очевидным. И в то же время невероятным: неужели отношения человека с самим собой зависят от такой малости? Неужели кто-то грызет и ненавидит себя всю жизнь потому, что его оставляли плакать одного, не брали на руки, не ласкали, когда он в этом нуждался… может даже из любви к нему - желая закалить, подготовить к трудностям. Какая чудовищная ответственность лежит на родителях! И как мало мы знаем об этом.
Они долго молчат. Анна продолжает гладить его по волосам, и эти прикосновения успокаивают, как наверно успокаивают маленькую Соланж его обнимающие руки.
- Ты боишься избаловать ее, - тихо говорит Анна. - Не бойся, - он слышит улыбку в ее голосе. - Через годик, чтоб обнять свою дочь, тебе придется сначала догнать ее.
Опыты познания
День за днем они узнают, что любить - значит, заботиться: напряженно и самозабвенно, ничего не ожидая взамен, радуясь, что тебе это позволено. Их дочь беспомощна, эгоистична, крайне требовательна и чрезвычайно уязвима - она превосходный учитель того, как надо преодолевать себя ради другого. До сих пор они знали только одну сторону любви - влечение к силе, уму, совершенству. Теперь им открылась и другая: щемящая любовь к слабости, трогательной беспомощности.
Неумелость дочери, ее доверчивость и незащищенность вызывают в них умиление и восхищение, как и то, с каким упорством она овладевает всеми частностями бытия в этом мире. Она настоящий борец: десятки, сотни попыток попасть ложкой в рот, подтянуться на локтях и таки схватить убегающий синий шарик, прожевать кусочек вареного яйца, засунуть ногу за ухо, перелистнуть страницу… всё, решительно всё дается тяжким трудом.
Можно целый день дубасить по клавишам детского пианино, двигать ящички в маминой шкатулке, рвать на части журнал (и съесть все самое красивое!), черпать воду ведерком и выливать ее на тех, кто не успел увернуться, набивать рот одуванчиками, бросать кубики и колечки, удивляясь: одни катятся, а другие нет - Соланж неутомима. Ее любопытство неисчерпаемо. Интересно, наблюдая за дочерью, думает Анна, почему? Откуда в младенце такая жажда познания? Должна же быть причина. Ведь настойчивые попытки познать мир - единственное содержание ее жизни. Вопрос ставит Анну в тупик.
Иманд предлагает ответ: «Она стремится выжить - говорит он. - Ее любознательность помогает разобраться в окружающей среде и повысить шансы на выживание». Конечно, после этого стремление опрокинуть на себя кашу, заползти под диван (и застрять там) или раскурочить несчастное пианино - выглядит в ином свете. А ведь надо еще познать самое себя. Признаки этого сложного процесса рассеяны во времени, их не так-то легко осмыслить.
Анна с восьмимесячной дочкой в коляске гуляет в парке. Погода по-летнему теплая, над цветущими тюльпанами висит струнный гул насекомых. Идиллическую прогулку нарушает невесть откуда взявшийся овод. С угрожающим зуденьем он вьется над коляской, но Соланж увлечена бабочкой-репейницей и не замечает ни опасной твари, ни попыток матери отогнать ее веткой. Хуже того, к одному оводу добавляется другой.
Спасаясь от полосатых разбойников, Анна ускоряет шаг. Она в панике: укус овода сулит многие неприятности. И хотя Соланж не видит ни матери, ни жутких кровопийц, тревога Анны непостижимым образом передается ей. Только что она весело проводила время, и вот уже ёрзает в коляске и кричит от страха. С колотящимся сердцем Анна пытается сделать сразу три вещи: унять напуганную дочку, прогнать налетчиков и поскорее добраться до дома - удается только последнее.
Позже, вспоминая этот случай, она отмечает в уме то, что ускользало от нее раньше: малышка переняла ее состояние и ощутила испуг, не видя опасности - буквально позаимствовала мамину панику.
Анна продолжает свои наблюдения.
Спустя неделю Соланж под присмотром бабушки учится ходить. Она уверенно переступает крепенькими ножками вдоль дивана, держась за сиденье, но, отпустив опору, со всего маху шлепается на попу - аж паркет гудит! При этом на лице у нее нет выражения, она не выказывает никаких эмоций. И чтобы понять, что произошло, смотрит в лицо бабушке - плохое случилось или хорошее? Заплакать или засмеяться? Бабушка испуганно бросается к внучке: «Ах, бедняжка!» - та заливается горестным плачем.
В обществе Иманда те же экзерсисы вдоль дивана проходят иначе. «Черствый человек» и не думает жалеть кроху.
- Вставай! - говорит он накуксившейся девочке и протягивает ей палец.
Взглянув на отца, малышка выясняет, что она вовсе не ушиблась, что ее «бух!» всего лишь неожиданность. Вот теперь она знает, что чувствует! Ухватившись за папин палец, Соланж поднимается, чтоб тут же шлепнуться опять. Иманд смеется - она тоже. Так мамина «трусишка» и бабушкина «неженка» превращается в «храбрую папину дочку».
Раз за разом наблюдая это, Анна приходит к мысли, что страх и радость, душевный подъем и тревога, удивление и горе, какие испытывает их дочь, переняты ею у старших. Хотя переживает она их как собственные чувства. И получив обратную реакцию от взрослых, узнает, что она «зайчишка», плакса, шалунья, резвушка, маленькая безобразница и большая умница.
- Вот откуда «ноги растут» у нашей неизбывной страсти составлять мнение о себе со слов других людей, - делится Анна с мужем. И просит:
- Сходи с ней на прививку. Ты не нервничаешь, как я, может, и она бояться не будет.
Соланж не любит ходить к доктору Эрикссону и заранее капризничает, зная «нехорошие привычки» этого типа делать ей больно. Но папа спокоен, значит, и ей пока бояться нечего, тем более она уже «большая девочка». Доктор добродушно улыбается и угощает гостью сливой. Никогда еще Соланж не видела таких огромных сизо-лиловых слив с медово-желтой мякотью - она въедается в нее по уши. Тем временем папа играючи укладывает ее к себе на колени животиком вниз и весело спрашивает: «Ну как, вкусно? А мне дашь?» Жадина поскорее запихивает сливу в рот. Медицинские манипуляции у нее в тылу проходят почти незамеченными. Зачем ее водили к доктору на этот раз, Соланж так и не поняла. Но сливы у герра Эрикссона замечательные - это она запомнила.
***
Весенним вечером, разговорившись перед сном, они перебирают события последнего времени - со дня рождения Соланж. Анна, хотя и скупо, все же рассказывает ему, каким был для нее тот день, который он провел в Гётеборге. Слушая, Иманд вспоминает вопрос, который у него не хватило духу задать ей полтора года назад. Теперь он может спросить:
- Ты сердилась на меня тогда за ту боль, которую испытывала, да? Больше не согласишься рожать?
- Иманд! - Анна всплескивает руками, едва не брякнув от удивления: «Ты-то тут при чем!», но вовремя прикусывает язык.
Иногда она совершенно не понимает, что творится у него в голове: он что, столько времени жил с этой мыслью?
Анна кладет руки ему на плечи и, приблизив губы к его щеке, шепчет:
- Я хочу от тебя еще ребенка. И давай не будем это откладывать.