Резиденция «Höga Кusten». Стокгольм. Резиденция Бёрнхольм. Ревность
Мать Анны (69-71-75) - Иманд (34-38-42) - Анна (32-35-39)
[Гостья]Резиденция «Höga Кusten». Гостья
Мать Анны (69) - Иманд (34) - Анна (32)
Они сидят вдвоем на солнечной террасе в плетеных креслах и вроде разговаривают. Иманд слегка подавшись вперед, упирается локтями в колени, опустив подбородок на сцепленные пальцы. Анна откинулась на спинку, свесив с подлокотника узкую руку с обручальным кольцом. Они явно поглощены разговором. Но голосов не слышно, на террасе тишина, шелест ветра в кронах и знойный звон насекомых.
Наблюдая за ними от угла дома, погруженного в глубокую тень, мать Анны недоумевает: чем они заняты? Она приехала только что, никого не предупредив - соскучилась по дочери и внукам. Прошла мимо сомлевших на солнце цветников и остановилась, увидев эту странную сцену.
Семейная жизнь дочери всегда была для нее загадкой, хотя Анна не таилась, звала в гости. Часто привозила любимую внучку (даже имя ей позволила дать - Соланж - солнечный ангел), а потом и Малыша. Но разве насытишь этими визитами одинокую душу?
Не то чтобы она жалела себя, но в последние годы ей выпало столько утрат. Смерть мужа - с этого началась мрачная полоса в ее жизни. Она лишилась своего очага, где столько лет была полноправной хозяйкой. А еще материнская потеря - ее девочка выросла, отдалилась. Наконец утрата всего, чем она дорожила: важных осмысленных занятий, положения. Она была королевой 36 лет, и не просто носила титул - Фредрик нуждался в ней, в ее трезвом изворотливом уме, советах и помощи. И когда она лишилась его, когда ослабевшая от горя так нуждалась в сердечном участии, в дружеской поддержке, у нее отняли все и передали Анне - неопытной, едва ли готовой нести такой груз.
С тех пор как умер муж, пустота в груди каждый день сосет ей сердце. Нет, ее не забывают, навещают, но ведь этого мало. Хочется не встреч от случая к случаю, а семейного тепла, общих хлопот, разговоров, но этого-то и нет, и верно уж не будет. Угораздило же Анну выйти замуж за этого чеха - чужого неприступного, непонятного (она, во всяком случае, никогда его не понимала). Чужак незаметно оттеснил ее от домашнего круга дочери и внуков, из-за него ей там нет места. Теперь семья - у них с Анной, а она… так только - сбоку постоять.
Формально он вошел в их среду, принял титул и все такое. Он не хотел - Анна настояла (сказала, что не допустит, чтоб дети были по положению выше отца). Но родственной близости, общего дома, большой дружной семьи - ничего этого не вышло, да и как - при его-то характере! Он человек холодный, замкнутый, не разберешь, что у него на уме.
Ну да, красавец писаный - даже и теперь, этого не отнять. Но зачем Анне непременно красавец - чтоб к каждой юбке его ревновать? Нет, она лично ничего о его шашнях не знает, но это ведь не значит, что их нет, правда? Это значит, хватает ума не хвастать. Он, надо признать, не болтлив. В разговорах участвует редко, улыбается и молчит - сходит за умного. О чем только Анна с ним разговаривает?
Что и говорить, они с отцом не приняли выбора дочери. Этот парень им сразу не понравился: гордый, самонадеянный, держится особняком, в суждениях (если дает себе труд их высказать) независим - фило-ософ! Упрекнуть его особо не в чем - да то-то и странно! Где только Анна взяла эту ходячую добродетель! Выскочила замуж - никого не послушала. Жалеет ли? Каждый раз она вглядывается в лицо дочери, надеясь увидеть подтверждение своей правоты, но… С виду они кажутся счастливой парой. Хотя кто знает, как там у них на самом деле.
Разве видела она хоть раз, чтоб он приласкал жену? Или Анна его? А ведь это принято у бывалых супругов - обозначать свою близость на людях: коснуться мимоходом руки или плеча, потрепать по волосам. Ни разу не замечала она между ними даже шутливого поцелуя или объятия, игривого щипка или шлепка. При других Анна не высматривает мужа в толпе, словно ей все равно, где он, с кем. И он, отпуская ее от себя, никогда не огладит глазами вслед. Они не окликают друг друга: «милый», «дорогая». Обходятся без домашних прозвищ и уменьшительных имен. Ласки этих двоих надежно скрыты от всех за дверями спальни - даже намека не уловить, что там происходит между ними наедине.
И все же есть одна вещь. Глаз не отвести, когда он ведет ее в танце. В их движениях та потаенная интимная слаженность, какой не выпестовать бальными штудиями. Такая притертость друг к другу, отзывчивость тел, возникает сама собой после тысяч совместных счастливых вздохов. И, глядя на них, зависть, свернувшаяся клубком на дне сердца, подымает плоскую змеиную головку и шипит, исходя отравленной слюной: иш-ш-шь какие, иш-ш-шь.... И все естество скручивает в мокрый тряпичный узел тоска по несбывшейся - поманившей, да обманувшей любви.
Но каков же этот герметичный союз изнутри? Вот сейчас, например, что они делают? Похоже, он ее безмолвно о чем-то спрашивает или просит. Она отвечает согласием - тоже одними глазами. Смотрят неотрывно друг на друга. Не нагляделись еще за столько-то лет! Голубки…
«Обернись!» - должно быть говорит ей муж на этом их немом наречии.
- Мама? - Анна встает.
Тот тоже поднимается. Улыбается (это он умеет!), задает два-три вежливых вопроса, отпускает ни к чему не обязывающее замечание и вскоре, сославшись на «дела», избавляет их от своего общества, пообещав прислать вместо себя детей.
В доме прохладно и тихо, но это живая тишина ненадолго оставленных игрушек, отзвучавшей музыки, стихших на время голосов - совсем не то, что у нее «в склепе».
- Хочешь, погости у нас, - угадав, о чем она думает, радушно предлагает Анна. - На озеро съездим, там сейчас лилии цветут.
- Да, лилии… что ж, - мать словно не слышит предложения. Анна знает причину: Иманд хронически ее раздражает, просто самим фактом существования. Он сносит это терпеливо, делая вид, что не замечает почти неприкрытой враждебности. Но его очевидное желание уйти от конфликта злит мать еще больше, кажется ей малодушием и трусостью.
- Что это вы сейчас делали на террасе? - она надеется утопить яд в елее.
- Разговаривали.
- Но я не слышала ни слова!
Анна пожимает плечами, не собираясь ничего объяснять.
- И о чем же вы говорили?
- О нас, - односложный ответ призван положить конец расспросам.
Непритворный вздох:
- И как только ты живешь с ним?
На это у Анны тоже готов ответ:
- В любви и согласии, мама.
Тема исчерпана. Придраться не к чему, да и невозможно. К счастью, Анна уже слышит голоса детей - лучшего громоотвода не придумаешь. Пятилетняя Соланж, раскинув ручки со всех ног мчится к бабушке, за ней, пыхтя и таща здоровенного, чуть не с себя ростом, коня, ковыляет двухлетний Малыш.
[Ревность. (18+)]Стокгольм. Резиденция Бёрнхольм. Ревность
Мать Анны (71) - Иманд (38) - Анна (35)
Муж идет к ней по заметенной, темной от вековых ёлок аллее. Нет, не к ней. Просто идет - наклонив голову, загребая ногами сухой слежавшийся снег.
- Иманд! - Анна бежит навстречу, путаясь в длинных полах шубы, оскальзываясь и нелепо взмахивая руками. - Иманд!
- Зачем ты здесь? - он не прячет досады.
- А ты?.. - оборвав бег, она трудно дышит. От мороза колет в носу, стылый воздух вместе со словами царапает ей горло. Он в расстегнутой куртке (неужели не холодно?), кончики волос побелели от осевшего инеем дыханья.
- Пойдем в дом, - не отвечая, говорит он, - замерзнешь.
В гостиной Анна снимает только перчатки - в доме не топлено, мебель в чехлах. Зачем он вернулся в Бёрнхольм, бывший когда-то его «убежищем» в первые месяцы?
- Что у тебя вышло с лордом Фарроу? - Анна не намерена ходить вокруг да около.
«Это я должен тебя спросить!» - хочется сказать ему. Вместо этого он спрашивает угрюмо:
- Откуда ты знаешь?
- Мама сказала, - Анну одновременно пугает и раздражает происходящее.
Не тая злорадства, мать сообщила, что лорд спешно собирает чемоданы и уже сделал официальное заявление о своем отъезде: «..ввиду личной неприязни ко мне герцога Сконе, позволившего себе оскорбительный выпад…» - с выражением зачитала она. - Твой муж затеял безобразную сцену! - не голос - клич победы: наконец-то «этот чех» явил свое истинное лицо. - Говорят, они подрались, - собеседница хихикнула, и Анна ясно представила мелькнувшую на ее губах ядовитую змейку улыбки.
***
Граф Фарроу - коннозаводчик из Дербишира, их летний знакомец. В его поместье Иманда очаровал чистокровный английский скакун - нравный и резвый трёхлеток по кличке Милет. Длинноногий с длинными бабками, он брал живые изгороди и заборы играючи, не боясь препятствий. «Прирожденный стиплер!» - Иманд восхищенно потрепал его по высокой холке, и конь, повернув широколобую голову, доверчиво уткнулся ему в ладони - признал.
Продать жеребца владелец вежливо отказался, но, месяц спустя, прислал его Анне в дар. К коню прилагалась записка с изъявлениями восторгов по поводу их знакомства и надеждой на «счастливое продолжение». На что Иманд пророчески пошутил: мол, не следует ли считать коня троянским?
Фарроу оказался человеком ловким. Благодаря ему, удалось подписать несколько весьма выгодных контрактов. И каждый раз Анна получала от него букеты вкупе с витиеватыми словами благодарности за поддержку. Очевидно, имелись в виду те немногие верховые прогулки, что они совершили вместе.
Иманд в них участия не принимал. Приторная любезность лорда ему претила. Анна как-то сказала в сердцах: «Он как игривый щенок - все гоняется и гоняется за мной со своей палкой» (двусмысленность метафоры заставила Иманда вопросительно поднять бровь). Ослепленный граф ничего не замечал - продолжал «гоняться», возбуждая разные толки. Эскапады его казались Анне скорее смешными, чем предосудительными. От сплетен она отмахнулась: «Поговорят и забудут». Иманд пристально взглянул на нее - ничего не сказал. И вот теперь лорд Фарроу пакует вещички, публика потирает руки, предвкушая знатный (во всех смыслах) скандал, торговое лобби шипит, а виновник инцидента стоит перед ней с измученным серым лицом, глядя куда угодно, только не на нее.
- Так что у вас с графом? - Анна старается не накалять обстановку.
- Мы… поговорили, - он упирается глазами в бумагу на столе, - и лорд Фарроу вспомнил, что ему пора домой.
Не было никакой драки, глядя на него, понимает Анна. Иманд просто прижал неугомонного молодчика к стенке и… сделал внушение.
- Анна, я понимаю, - через силу продолжает он, - ты теперь близко к сердцу принимаешь дела этого… - ему хочется сказать «хлыща», но он сдерживается, - господина. Не буду тебе мешать.
Ей кажется, пол и потолок внезапно поменялись местами - и все теперь будут стоять на голове. Анна смотрит на мужа: хмурое нервное лицо, красные от холода руки, держится будто на льду, с трудом сохраняя равновесие. Он что пил? Глаза блестят как у больного. Ей хочется пощупать его лоб, но Иманд уклоняется: «Не надо».
Они раньше говорили о ревности. О том, что будет, если кто-то из них… ведь так бывает. Он ей сказал: «Ты не можешь быть моей, как вещь, но можешь быть со мной. А если не захочешь, не стану удерживать тебя за резинку трусов». И сейчас он ее «не удерживает» за резинку…
- Хорошо, - проглотив обиду, она отступает, - но с чего ты взял, что меня волнует Фарроу?
- Анна, - он морщится, - пожалуйста, поезжай домой или… куда хочешь (у него язык не поворачивается сказать «к нему»). Оставь меня. Дай пережить это одному.
- Что… пережить? - она испуганно вглядывается в его лицо. - Что ты вообразил?
Уличать ее, упрекать, винить… неужели она не может избавить его хотя бы от этого. Зачем настаивает?
- Это ведь ты писала, - он подвигает лежащий перед ним лист ей.
- Да, - едва взглянув, говорит Анна. - А что это?
«Мы должны проститься, любовь моя, к этому нас призывает долг, а меня еще и клятвы слишком рано, слишком опрометчиво данные другому. Но верь, я не забуду счастливейших минут в твоих объятиях…»
Анна чувствует, что щеки у нее нестерпимо горят, а спина под шубой вся липкая от пота. Иманд, по-прежнему, на нее не смотрит (не хочет видеть ее позора). Ей нехорошо. Она не знает, плакать или смеяться. Мысли мечутся. Где, черт возьми, он взял эту бумагу?! Содрав с себя шубу, она бросает ее в угол и выскакивает из комнаты.
Возвращается с тяжелым томом в руках, находит нужную страницу и кладет раскрытую книгу перед ним. Отчеркивает ногтем абзац: «Прочти!»
Строчки расползаются у него перед глазами как насекомые: «Мы должны проститься, любовь моя…»
- Что это?
- Ханс Мангель «Я все еще с тобой». Классика, в школе проходят. Ты не мог знать, - она говорит очень мягко.
Иманд смотрит с недоумением.
- Ты что, не могла ему своими словами?..
Анну разбирает истерический смех.
- Я переписала это письмо много лет назад для студенческого спектакля, понимаешь? Я и не знала, что оно цело. Как оно попало к тебе?
- Пришло с утренней почтой.
- Кто-то зло подшутил над тобой.
Он не может поверить в реальность происходящего: драма на глазах оборачивается дурным фарсом. Он чувствует все сразу: потрясение, облегчение, ужас, что обидел ее. Он взбешен самим собой, унижен, охвачен стыдом и раскаянием. Ему одновременно хочется взять мерзавца-шутника за… ну скажем, за шиворот; и - это уж совсем нестерпимо - немедленно овладеть Анной.
Он не знает, куда девать глаза, руки.
- Я… идиот, - с отвращением говорит он, (пряча за этим робкое: «Ты простишь, что я поверил?»)
- Ничего подобного, - она твердо встречает его взгляд. - Кто-то умело сыграл на твоем незнании, заставил мучиться. Но ничего глупого ты не сделал. Ты мужчина и поступаешь, как мужчина - защищаешь то, что тебе дорого. Даже если устраиваешь при этом международный скандал, - она не может удержаться от улыбки. - Я выясню, кто за этим стоит.
- Не вмешивайся, - жестко возражает он. - Я сам.
Анна кивает: «Твое право».
Она с лаской касается его щеки. Этого ему не выдержать - он сграбастывает ее в охапку, окунает лицо в волосы, говорит непослушными от стыда и волненья губами: «Хочу тебя, сил нет! Дай мне сейчас». Это желание, высказанное так откровенно, почти грубо в неподходящей обстановке пустого насквозь промерзшего дома, действует на нее обжигающе, как глоток спиртного. Ей хочется увидеть какое у него при этом лицо, но муж не отпускает, стискивает сильнее, вжимается в нее бедрами, отвердевшим пахом, бормочет в волосы как заведенный: «Хочу тебя как сумасшедший, как животное…»
Ему как никогда нужен просто секс - без всяких там нежностей и церемоний. Сейчас не до соблазнения жены - слепой инстинкт приказывает утвердить себя в ней, восстановить через этот акт контроль над ситуацией. Он ничего не соображает от разрывающего его желания. Но Анна понимает. Каким-то настороженным женским чутьем угадывает это и ложится с ним (ты хоть куртку сними!) прямо здесь в гостиной среди холодных как айсберги белых чехлов. Ему не нужна теперь ласка - только ее покорность. Только возможность быть с нею всем собой. И это простое стремление находит в ней горячий, щекочущий ухо, отклик: «Возьми сразу, делай, что хочешь». Она принимает его со всеми дурацкими порывами, с жадностью, нетерпением, смущением за то, что не в силах справиться с собой. Ему жарко, стыдно, сладко-сладко… он испытывает головокружительное наслаждение, от того, что ощущает себя не насильником, навязавшим женщине свою волю, но счастливым ее обладателем.
Этот короткий бурный секс подобен очистительной грозе, промчавшейся над ними.
Анна никогда потом не спрашивала мужа, удалось ли ему выяснить, кто стоял за интригой. Она сама, проведя в уме несложные разыскания, без труда установила истину. «Театральное» письмо, вместе с другими бумагами, оставшимися с ее студенческих лет, могло находиться только в одном месте - в домашнем архиве, хранящемся теперь у матери.
Осталось только надеяться, что Иманд никогда этого не узнает.
[Прощение]Стокгольм. Прощение
Мать Анны (75) - Иманд (42) - Анна (39)
Он стоит спиной к ней у окна в комнате, за стеной которой умирает Анна. Она до последней минуты не верила, что может умереть:
- В наше время женщины не гибнут в родах. Вы просто сговорились пугать меня. Потому, что кесарево устраивает всех, кроме меня и ребенка, которому вы не даете родиться в свой срок, - все это она не далее как вчера зло выговаривала матери, возбужденно сверкая глазами.
Трудная беременность с поздним токсикозом измотала ее, обессилила, притупила способность судить здраво. Она наотрез отказалась от раннего родоразрешения, считая грозящую опасность надуманной и сильно преувеличенной. Ее не убедили ни результаты анализов, ни собравшийся возле нее консилиум, ни просьбы родных.
Теперь она умирает. И если надежда еще не угасла, то только потому, что есть он - человек, отвернувшийся сейчас к окну, чтобы скрыть осунувшееся лицо с больными глазами. Это он убедил Анну принять помощь врачей, сказав ей то, чему она, наконец, поверила.
***
- Ты тоже пришел меня уговаривать? Ты заодно с ними? - с трудом поднявшись на локте и сдвинув брови, она сердито смотрит на него.
При виде Анны - глаза на исхудалом лице кажутся огромными, как у персонажей японских анимэ - тоска и страх теснят ему сердце.
Господи… ручки-ножки-огуречик… ну как ты собираешься родить сама, когда тебя уже из-за живота не видно!
- Нет. Уговаривать тебя бесполезно. Ты уже выслушала все доводы и не приняла их, а я не могу прибавить ничего нового, - жалость к ней рыхлым комком сидит в горле - ни проглотить, ни продохнуть.
- Тогда зачем ты пришел? Я сейчас больная, страшная, меня тошнит все время, - по бледному лицу бегут слезы, она закрывается от него подушкой, - уходи!
- Анна, я… проститься, - он выговаривает это глухим невыразительным голосом.
- Ты разве… уезжаешь? - она испуганно выглядывает из-за подушки, ничего не понимая.
- Нет, это ты «уезжаешь», - Иманд садится к ней на постель и выразительно стучит пальцем по лбу. - Кто-то должен сказать тебе - пусть я. Тебя не переубедить, но знай вот что: ты решаешь за нас обоих, - у него дергается щека, лицо кривится как отражение в потревоженной воде. - Или будем жить оба, или умрем как в сказке - в один день, - твердо заканчивает он.
- Ты опускаешься до шантажа?! - она возмущена и почти кричит это мужу в лицо.
- Называй, как хочешь, - угрюмо говорит он. - Раз не боишься за свою жизнь - бойся за мою.
Он сам дипломат и знает, что примитивный как оплеуха шантаж в сто раз надежней чертовой дипломатии.
- Ты не посмеешь! Не посмеешь! - в запальчивости она лупит его кулаком по колену.
Муж молчит. У него измученный вид. И дело не только в ее «фокусах». Все, что раньше они делили на двоих, теперь целиком на его плечах. И уже давно. Анна знает, он справляется - мать доложила, признав, между прочим, что выйти за него замуж было не такой уж плохой идеей. Но зачем ему, никогда не искавшему власти, этот груз - без нее?
- Ты не посмеешь, - убеждая себя, повторяет она тоном ниже. - А дети?
- Кто бы говорил! - с досадой бросает он и тут же смягчается (как можно злиться на нее… если б я так мучился, может, и меня бы смерть не пугала). - Анна… у нас не будет другого случая, ты все время гонишь меня, мы днями не видимся, давай хоть простимся по-человечески.
- Ты так уверен, что я умру? - у нее в голове не укладывается, что этот разговор происходит на самом деле.
- Не знаю. Врачи говорят, - у него в глазах, в голосе такое, что Анна в панике хватается за мужа.
Он наклоняется, обнимает ее - легкую почти прозрачную от голода и целует в сухие бескровные губы.
***
Мать смотрит ему в спину: худощавый, подтянутый и не скажешь, что за сорок. О чем он думает, этот непонятный человек, пятнадцать лет назад отнявший у нее дочь, а теперь пообещавший Анне умереть вместе с ней? Она - мать и то не додумалась сказать такое. Молчит, сдерживается из последних сил. И все же не может сдержаться.
- Все будет хорошо, - зачем-то тихо говорит она в его напряженную спину.
Никакой реакции.
- Все обойдется, - что-то заставляет ее твердить это - вера, надежда, или жалость к тому, для кого ее своенравная дочь готова забыть свой страх перед операцией, которая ее «изуродует».
Жалость гонит ее прочь из неудобного кресла, впервые ей хочется погладить эти скованные бедой плечи - она не решается. Раньше надо было, а теперь что уж... Он должно быть услышал топтанье за спиной - обернулся, уставил на нее совершенно сухие, горящие темным огнем глаза. И вдруг смягчился:
- Как вы?
- Все будет хорошо, - с нажимом повторяет она.
Зять коротко кивает.
Все должно решиться вот-вот, и эти минуты они проводят плечом к плечу стоя у окна. Кто-то в белом, явившийся за их спинами (ангел?) сообщает, что мать и новорожденная сейчас вне опасности, но к ним пока нельзя, и исчезает, не дав себя рассмотреть. Сжав горло рукой, он почти бегом выходит из комнаты.
Возвращается через четверть часа - умытый, с виду спокойный. Приносит ей чашку чая - как мило.
Она вежливо: «А вы?»
Он рассеяно: «Спасибо, я уже…» - врет, думает она.
Облегчение в ней смешивается с глупо-счастливой благодарностью и стыдом. Застарелая неприязнь ржавчиной осыпается с оголенных нервов. Восставшая совесть требует немедленного очистительного усилия. Конечно сейчас не время, но... вдруг она уже не найдет в себе сил? Да и может ли откладывать - в ее-то годы!
- Знаете, - чашка трясется у нее в руке, - я должна повиниться.
- Это лишнее, - скованно говорит он, надеясь избавить их обоих от тягостной сцены.
Поздно.
- Помните то письмо из романа Мангеля? Анна ведь сказала вам, что оно из книги?
- Да.
- Вы знаете, кто послал его вам?
- Знаю, - он видит страдающие глаза в изломах морщин.
- Простите меня.
Иманд быстро кивает, ему мучителен этот разговор, ее запоздалый стыд. - Давайте забудем всё, ладно?
Теща знакомым нервным движением расправляет на коленях подол, и без того ровный - вот откуда у его жены эта привычка.
- Анна… знает? - не поднимая глаз, спрашивает она, чуя, что вопрос зряшный.
Иманд качает головой:
- Не узнает, если вы ей не скажете.
Оба вздыхают с тайным облегчением: Анна ничего не должна узнать.
[Гостья]Резиденция «Höga Кusten». Гостья
Мать Анны (69) - Иманд (34) - Анна (32)
Они сидят вдвоем на солнечной террасе в плетеных креслах и вроде разговаривают. Иманд слегка подавшись вперед, упирается локтями в колени, опустив подбородок на сцепленные пальцы. Анна откинулась на спинку, свесив с подлокотника узкую руку с обручальным кольцом. Они явно поглощены разговором. Но голосов не слышно, на террасе тишина, шелест ветра в кронах и знойный звон насекомых.
Наблюдая за ними от угла дома, погруженного в глубокую тень, мать Анны недоумевает: чем они заняты? Она приехала только что, никого не предупредив - соскучилась по дочери и внукам. Прошла мимо сомлевших на солнце цветников и остановилась, увидев эту странную сцену.
Семейная жизнь дочери всегда была для нее загадкой, хотя Анна не таилась, звала в гости. Часто привозила любимую внучку (даже имя ей позволила дать - Соланж - солнечный ангел), а потом и Малыша. Но разве насытишь этими визитами одинокую душу?
Не то чтобы она жалела себя, но в последние годы ей выпало столько утрат. Смерть мужа - с этого началась мрачная полоса в ее жизни. Она лишилась своего очага, где столько лет была полноправной хозяйкой. А еще материнская потеря - ее девочка выросла, отдалилась. Наконец утрата всего, чем она дорожила: важных осмысленных занятий, положения. Она была королевой 36 лет, и не просто носила титул - Фредрик нуждался в ней, в ее трезвом изворотливом уме, советах и помощи. И когда она лишилась его, когда ослабевшая от горя так нуждалась в сердечном участии, в дружеской поддержке, у нее отняли все и передали Анне - неопытной, едва ли готовой нести такой груз.
С тех пор как умер муж, пустота в груди каждый день сосет ей сердце. Нет, ее не забывают, навещают, но ведь этого мало. Хочется не встреч от случая к случаю, а семейного тепла, общих хлопот, разговоров, но этого-то и нет, и верно уж не будет. Угораздило же Анну выйти замуж за этого чеха - чужого неприступного, непонятного (она, во всяком случае, никогда его не понимала). Чужак незаметно оттеснил ее от домашнего круга дочери и внуков, из-за него ей там нет места. Теперь семья - у них с Анной, а она… так только - сбоку постоять.
Формально он вошел в их среду, принял титул и все такое. Он не хотел - Анна настояла (сказала, что не допустит, чтоб дети были по положению выше отца). Но родственной близости, общего дома, большой дружной семьи - ничего этого не вышло, да и как - при его-то характере! Он человек холодный, замкнутый, не разберешь, что у него на уме.
Ну да, красавец писаный - даже и теперь, этого не отнять. Но зачем Анне непременно красавец - чтоб к каждой юбке его ревновать? Нет, она лично ничего о его шашнях не знает, но это ведь не значит, что их нет, правда? Это значит, хватает ума не хвастать. Он, надо признать, не болтлив. В разговорах участвует редко, улыбается и молчит - сходит за умного. О чем только Анна с ним разговаривает?
Что и говорить, они с отцом не приняли выбора дочери. Этот парень им сразу не понравился: гордый, самонадеянный, держится особняком, в суждениях (если дает себе труд их высказать) независим - фило-ософ! Упрекнуть его особо не в чем - да то-то и странно! Где только Анна взяла эту ходячую добродетель! Выскочила замуж - никого не послушала. Жалеет ли? Каждый раз она вглядывается в лицо дочери, надеясь увидеть подтверждение своей правоты, но… С виду они кажутся счастливой парой. Хотя кто знает, как там у них на самом деле.
Разве видела она хоть раз, чтоб он приласкал жену? Или Анна его? А ведь это принято у бывалых супругов - обозначать свою близость на людях: коснуться мимоходом руки или плеча, потрепать по волосам. Ни разу не замечала она между ними даже шутливого поцелуя или объятия, игривого щипка или шлепка. При других Анна не высматривает мужа в толпе, словно ей все равно, где он, с кем. И он, отпуская ее от себя, никогда не огладит глазами вслед. Они не окликают друг друга: «милый», «дорогая». Обходятся без домашних прозвищ и уменьшительных имен. Ласки этих двоих надежно скрыты от всех за дверями спальни - даже намека не уловить, что там происходит между ними наедине.
И все же есть одна вещь. Глаз не отвести, когда он ведет ее в танце. В их движениях та потаенная интимная слаженность, какой не выпестовать бальными штудиями. Такая притертость друг к другу, отзывчивость тел, возникает сама собой после тысяч совместных счастливых вздохов. И, глядя на них, зависть, свернувшаяся клубком на дне сердца, подымает плоскую змеиную головку и шипит, исходя отравленной слюной: иш-ш-шь какие, иш-ш-шь.... И все естество скручивает в мокрый тряпичный узел тоска по несбывшейся - поманившей, да обманувшей любви.
Но каков же этот герметичный союз изнутри? Вот сейчас, например, что они делают? Похоже, он ее безмолвно о чем-то спрашивает или просит. Она отвечает согласием - тоже одними глазами. Смотрят неотрывно друг на друга. Не нагляделись еще за столько-то лет! Голубки…
«Обернись!» - должно быть говорит ей муж на этом их немом наречии.
- Мама? - Анна встает.
Тот тоже поднимается. Улыбается (это он умеет!), задает два-три вежливых вопроса, отпускает ни к чему не обязывающее замечание и вскоре, сославшись на «дела», избавляет их от своего общества, пообещав прислать вместо себя детей.
В доме прохладно и тихо, но это живая тишина ненадолго оставленных игрушек, отзвучавшей музыки, стихших на время голосов - совсем не то, что у нее «в склепе».
- Хочешь, погости у нас, - угадав, о чем она думает, радушно предлагает Анна. - На озеро съездим, там сейчас лилии цветут.
- Да, лилии… что ж, - мать словно не слышит предложения. Анна знает причину: Иманд хронически ее раздражает, просто самим фактом существования. Он сносит это терпеливо, делая вид, что не замечает почти неприкрытой враждебности. Но его очевидное желание уйти от конфликта злит мать еще больше, кажется ей малодушием и трусостью.
- Что это вы сейчас делали на террасе? - она надеется утопить яд в елее.
- Разговаривали.
- Но я не слышала ни слова!
Анна пожимает плечами, не собираясь ничего объяснять.
- И о чем же вы говорили?
- О нас, - односложный ответ призван положить конец расспросам.
Непритворный вздох:
- И как только ты живешь с ним?
На это у Анны тоже готов ответ:
- В любви и согласии, мама.
Тема исчерпана. Придраться не к чему, да и невозможно. К счастью, Анна уже слышит голоса детей - лучшего громоотвода не придумаешь. Пятилетняя Соланж, раскинув ручки со всех ног мчится к бабушке, за ней, пыхтя и таща здоровенного, чуть не с себя ростом, коня, ковыляет двухлетний Малыш.
[Ревность. (18+)]Стокгольм. Резиденция Бёрнхольм. Ревность
Мать Анны (71) - Иманд (38) - Анна (35)
Муж идет к ней по заметенной, темной от вековых ёлок аллее. Нет, не к ней. Просто идет - наклонив голову, загребая ногами сухой слежавшийся снег.
- Иманд! - Анна бежит навстречу, путаясь в длинных полах шубы, оскальзываясь и нелепо взмахивая руками. - Иманд!
- Зачем ты здесь? - он не прячет досады.
- А ты?.. - оборвав бег, она трудно дышит. От мороза колет в носу, стылый воздух вместе со словами царапает ей горло. Он в расстегнутой куртке (неужели не холодно?), кончики волос побелели от осевшего инеем дыханья.
- Пойдем в дом, - не отвечая, говорит он, - замерзнешь.
В гостиной Анна снимает только перчатки - в доме не топлено, мебель в чехлах. Зачем он вернулся в Бёрнхольм, бывший когда-то его «убежищем» в первые месяцы?
- Что у тебя вышло с лордом Фарроу? - Анна не намерена ходить вокруг да около.
«Это я должен тебя спросить!» - хочется сказать ему. Вместо этого он спрашивает угрюмо:
- Откуда ты знаешь?
- Мама сказала, - Анну одновременно пугает и раздражает происходящее.
Не тая злорадства, мать сообщила, что лорд спешно собирает чемоданы и уже сделал официальное заявление о своем отъезде: «..ввиду личной неприязни ко мне герцога Сконе, позволившего себе оскорбительный выпад…» - с выражением зачитала она. - Твой муж затеял безобразную сцену! - не голос - клич победы: наконец-то «этот чех» явил свое истинное лицо. - Говорят, они подрались, - собеседница хихикнула, и Анна ясно представила мелькнувшую на ее губах ядовитую змейку улыбки.
***
Граф Фарроу - коннозаводчик из Дербишира, их летний знакомец. В его поместье Иманда очаровал чистокровный английский скакун - нравный и резвый трёхлеток по кличке Милет. Длинноногий с длинными бабками, он брал живые изгороди и заборы играючи, не боясь препятствий. «Прирожденный стиплер!» - Иманд восхищенно потрепал его по высокой холке, и конь, повернув широколобую голову, доверчиво уткнулся ему в ладони - признал.
Продать жеребца владелец вежливо отказался, но, месяц спустя, прислал его Анне в дар. К коню прилагалась записка с изъявлениями восторгов по поводу их знакомства и надеждой на «счастливое продолжение». На что Иманд пророчески пошутил: мол, не следует ли считать коня троянским?
Фарроу оказался человеком ловким. Благодаря ему, удалось подписать несколько весьма выгодных контрактов. И каждый раз Анна получала от него букеты вкупе с витиеватыми словами благодарности за поддержку. Очевидно, имелись в виду те немногие верховые прогулки, что они совершили вместе.
Иманд в них участия не принимал. Приторная любезность лорда ему претила. Анна как-то сказала в сердцах: «Он как игривый щенок - все гоняется и гоняется за мной со своей палкой» (двусмысленность метафоры заставила Иманда вопросительно поднять бровь). Ослепленный граф ничего не замечал - продолжал «гоняться», возбуждая разные толки. Эскапады его казались Анне скорее смешными, чем предосудительными. От сплетен она отмахнулась: «Поговорят и забудут». Иманд пристально взглянул на нее - ничего не сказал. И вот теперь лорд Фарроу пакует вещички, публика потирает руки, предвкушая знатный (во всех смыслах) скандал, торговое лобби шипит, а виновник инцидента стоит перед ней с измученным серым лицом, глядя куда угодно, только не на нее.
- Так что у вас с графом? - Анна старается не накалять обстановку.
- Мы… поговорили, - он упирается глазами в бумагу на столе, - и лорд Фарроу вспомнил, что ему пора домой.
Не было никакой драки, глядя на него, понимает Анна. Иманд просто прижал неугомонного молодчика к стенке и… сделал внушение.
- Анна, я понимаю, - через силу продолжает он, - ты теперь близко к сердцу принимаешь дела этого… - ему хочется сказать «хлыща», но он сдерживается, - господина. Не буду тебе мешать.
Ей кажется, пол и потолок внезапно поменялись местами - и все теперь будут стоять на голове. Анна смотрит на мужа: хмурое нервное лицо, красные от холода руки, держится будто на льду, с трудом сохраняя равновесие. Он что пил? Глаза блестят как у больного. Ей хочется пощупать его лоб, но Иманд уклоняется: «Не надо».
Они раньше говорили о ревности. О том, что будет, если кто-то из них… ведь так бывает. Он ей сказал: «Ты не можешь быть моей, как вещь, но можешь быть со мной. А если не захочешь, не стану удерживать тебя за резинку трусов». И сейчас он ее «не удерживает» за резинку…
- Хорошо, - проглотив обиду, она отступает, - но с чего ты взял, что меня волнует Фарроу?
- Анна, - он морщится, - пожалуйста, поезжай домой или… куда хочешь (у него язык не поворачивается сказать «к нему»). Оставь меня. Дай пережить это одному.
- Что… пережить? - она испуганно вглядывается в его лицо. - Что ты вообразил?
Уличать ее, упрекать, винить… неужели она не может избавить его хотя бы от этого. Зачем настаивает?
- Это ведь ты писала, - он подвигает лежащий перед ним лист ей.
- Да, - едва взглянув, говорит Анна. - А что это?
«Мы должны проститься, любовь моя, к этому нас призывает долг, а меня еще и клятвы слишком рано, слишком опрометчиво данные другому. Но верь, я не забуду счастливейших минут в твоих объятиях…»
Анна чувствует, что щеки у нее нестерпимо горят, а спина под шубой вся липкая от пота. Иманд, по-прежнему, на нее не смотрит (не хочет видеть ее позора). Ей нехорошо. Она не знает, плакать или смеяться. Мысли мечутся. Где, черт возьми, он взял эту бумагу?! Содрав с себя шубу, она бросает ее в угол и выскакивает из комнаты.
Возвращается с тяжелым томом в руках, находит нужную страницу и кладет раскрытую книгу перед ним. Отчеркивает ногтем абзац: «Прочти!»
Строчки расползаются у него перед глазами как насекомые: «Мы должны проститься, любовь моя…»
- Что это?
- Ханс Мангель «Я все еще с тобой». Классика, в школе проходят. Ты не мог знать, - она говорит очень мягко.
Иманд смотрит с недоумением.
- Ты что, не могла ему своими словами?..
Анну разбирает истерический смех.
- Я переписала это письмо много лет назад для студенческого спектакля, понимаешь? Я и не знала, что оно цело. Как оно попало к тебе?
- Пришло с утренней почтой.
- Кто-то зло подшутил над тобой.
Он не может поверить в реальность происходящего: драма на глазах оборачивается дурным фарсом. Он чувствует все сразу: потрясение, облегчение, ужас, что обидел ее. Он взбешен самим собой, унижен, охвачен стыдом и раскаянием. Ему одновременно хочется взять мерзавца-шутника за… ну скажем, за шиворот; и - это уж совсем нестерпимо - немедленно овладеть Анной.
Он не знает, куда девать глаза, руки.
- Я… идиот, - с отвращением говорит он, (пряча за этим робкое: «Ты простишь, что я поверил?»)
- Ничего подобного, - она твердо встречает его взгляд. - Кто-то умело сыграл на твоем незнании, заставил мучиться. Но ничего глупого ты не сделал. Ты мужчина и поступаешь, как мужчина - защищаешь то, что тебе дорого. Даже если устраиваешь при этом международный скандал, - она не может удержаться от улыбки. - Я выясню, кто за этим стоит.
- Не вмешивайся, - жестко возражает он. - Я сам.
Анна кивает: «Твое право».
Она с лаской касается его щеки. Этого ему не выдержать - он сграбастывает ее в охапку, окунает лицо в волосы, говорит непослушными от стыда и волненья губами: «Хочу тебя, сил нет! Дай мне сейчас». Это желание, высказанное так откровенно, почти грубо в неподходящей обстановке пустого насквозь промерзшего дома, действует на нее обжигающе, как глоток спиртного. Ей хочется увидеть какое у него при этом лицо, но муж не отпускает, стискивает сильнее, вжимается в нее бедрами, отвердевшим пахом, бормочет в волосы как заведенный: «Хочу тебя как сумасшедший, как животное…»
Ему как никогда нужен просто секс - без всяких там нежностей и церемоний. Сейчас не до соблазнения жены - слепой инстинкт приказывает утвердить себя в ней, восстановить через этот акт контроль над ситуацией. Он ничего не соображает от разрывающего его желания. Но Анна понимает. Каким-то настороженным женским чутьем угадывает это и ложится с ним (ты хоть куртку сними!) прямо здесь в гостиной среди холодных как айсберги белых чехлов. Ему не нужна теперь ласка - только ее покорность. Только возможность быть с нею всем собой. И это простое стремление находит в ней горячий, щекочущий ухо, отклик: «Возьми сразу, делай, что хочешь». Она принимает его со всеми дурацкими порывами, с жадностью, нетерпением, смущением за то, что не в силах справиться с собой. Ему жарко, стыдно, сладко-сладко… он испытывает головокружительное наслаждение, от того, что ощущает себя не насильником, навязавшим женщине свою волю, но счастливым ее обладателем.
Этот короткий бурный секс подобен очистительной грозе, промчавшейся над ними.
Анна никогда потом не спрашивала мужа, удалось ли ему выяснить, кто стоял за интригой. Она сама, проведя в уме несложные разыскания, без труда установила истину. «Театральное» письмо, вместе с другими бумагами, оставшимися с ее студенческих лет, могло находиться только в одном месте - в домашнем архиве, хранящемся теперь у матери.
Осталось только надеяться, что Иманд никогда этого не узнает.
[Прощение]Стокгольм. Прощение
Мать Анны (75) - Иманд (42) - Анна (39)
Он стоит спиной к ней у окна в комнате, за стеной которой умирает Анна. Она до последней минуты не верила, что может умереть:
- В наше время женщины не гибнут в родах. Вы просто сговорились пугать меня. Потому, что кесарево устраивает всех, кроме меня и ребенка, которому вы не даете родиться в свой срок, - все это она не далее как вчера зло выговаривала матери, возбужденно сверкая глазами.
Трудная беременность с поздним токсикозом измотала ее, обессилила, притупила способность судить здраво. Она наотрез отказалась от раннего родоразрешения, считая грозящую опасность надуманной и сильно преувеличенной. Ее не убедили ни результаты анализов, ни собравшийся возле нее консилиум, ни просьбы родных.
Теперь она умирает. И если надежда еще не угасла, то только потому, что есть он - человек, отвернувшийся сейчас к окну, чтобы скрыть осунувшееся лицо с больными глазами. Это он убедил Анну принять помощь врачей, сказав ей то, чему она, наконец, поверила.
***
- Ты тоже пришел меня уговаривать? Ты заодно с ними? - с трудом поднявшись на локте и сдвинув брови, она сердито смотрит на него.
При виде Анны - глаза на исхудалом лице кажутся огромными, как у персонажей японских анимэ - тоска и страх теснят ему сердце.
Господи… ручки-ножки-огуречик… ну как ты собираешься родить сама, когда тебя уже из-за живота не видно!
- Нет. Уговаривать тебя бесполезно. Ты уже выслушала все доводы и не приняла их, а я не могу прибавить ничего нового, - жалость к ней рыхлым комком сидит в горле - ни проглотить, ни продохнуть.
- Тогда зачем ты пришел? Я сейчас больная, страшная, меня тошнит все время, - по бледному лицу бегут слезы, она закрывается от него подушкой, - уходи!
- Анна, я… проститься, - он выговаривает это глухим невыразительным голосом.
- Ты разве… уезжаешь? - она испуганно выглядывает из-за подушки, ничего не понимая.
- Нет, это ты «уезжаешь», - Иманд садится к ней на постель и выразительно стучит пальцем по лбу. - Кто-то должен сказать тебе - пусть я. Тебя не переубедить, но знай вот что: ты решаешь за нас обоих, - у него дергается щека, лицо кривится как отражение в потревоженной воде. - Или будем жить оба, или умрем как в сказке - в один день, - твердо заканчивает он.
- Ты опускаешься до шантажа?! - она возмущена и почти кричит это мужу в лицо.
- Называй, как хочешь, - угрюмо говорит он. - Раз не боишься за свою жизнь - бойся за мою.
Он сам дипломат и знает, что примитивный как оплеуха шантаж в сто раз надежней чертовой дипломатии.
- Ты не посмеешь! Не посмеешь! - в запальчивости она лупит его кулаком по колену.
Муж молчит. У него измученный вид. И дело не только в ее «фокусах». Все, что раньше они делили на двоих, теперь целиком на его плечах. И уже давно. Анна знает, он справляется - мать доложила, признав, между прочим, что выйти за него замуж было не такой уж плохой идеей. Но зачем ему, никогда не искавшему власти, этот груз - без нее?
- Ты не посмеешь, - убеждая себя, повторяет она тоном ниже. - А дети?
- Кто бы говорил! - с досадой бросает он и тут же смягчается (как можно злиться на нее… если б я так мучился, может, и меня бы смерть не пугала). - Анна… у нас не будет другого случая, ты все время гонишь меня, мы днями не видимся, давай хоть простимся по-человечески.
- Ты так уверен, что я умру? - у нее в голове не укладывается, что этот разговор происходит на самом деле.
- Не знаю. Врачи говорят, - у него в глазах, в голосе такое, что Анна в панике хватается за мужа.
Он наклоняется, обнимает ее - легкую почти прозрачную от голода и целует в сухие бескровные губы.
***
Мать смотрит ему в спину: худощавый, подтянутый и не скажешь, что за сорок. О чем он думает, этот непонятный человек, пятнадцать лет назад отнявший у нее дочь, а теперь пообещавший Анне умереть вместе с ней? Она - мать и то не додумалась сказать такое. Молчит, сдерживается из последних сил. И все же не может сдержаться.
- Все будет хорошо, - зачем-то тихо говорит она в его напряженную спину.
Никакой реакции.
- Все обойдется, - что-то заставляет ее твердить это - вера, надежда, или жалость к тому, для кого ее своенравная дочь готова забыть свой страх перед операцией, которая ее «изуродует».
Жалость гонит ее прочь из неудобного кресла, впервые ей хочется погладить эти скованные бедой плечи - она не решается. Раньше надо было, а теперь что уж... Он должно быть услышал топтанье за спиной - обернулся, уставил на нее совершенно сухие, горящие темным огнем глаза. И вдруг смягчился:
- Как вы?
- Все будет хорошо, - с нажимом повторяет она.
Зять коротко кивает.
Все должно решиться вот-вот, и эти минуты они проводят плечом к плечу стоя у окна. Кто-то в белом, явившийся за их спинами (ангел?) сообщает, что мать и новорожденная сейчас вне опасности, но к ним пока нельзя, и исчезает, не дав себя рассмотреть. Сжав горло рукой, он почти бегом выходит из комнаты.
Возвращается через четверть часа - умытый, с виду спокойный. Приносит ей чашку чая - как мило.
Она вежливо: «А вы?»
Он рассеяно: «Спасибо, я уже…» - врет, думает она.
Облегчение в ней смешивается с глупо-счастливой благодарностью и стыдом. Застарелая неприязнь ржавчиной осыпается с оголенных нервов. Восставшая совесть требует немедленного очистительного усилия. Конечно сейчас не время, но... вдруг она уже не найдет в себе сил? Да и может ли откладывать - в ее-то годы!
- Знаете, - чашка трясется у нее в руке, - я должна повиниться.
- Это лишнее, - скованно говорит он, надеясь избавить их обоих от тягостной сцены.
Поздно.
- Помните то письмо из романа Мангеля? Анна ведь сказала вам, что оно из книги?
- Да.
- Вы знаете, кто послал его вам?
- Знаю, - он видит страдающие глаза в изломах морщин.
- Простите меня.
Иманд быстро кивает, ему мучителен этот разговор, ее запоздалый стыд. - Давайте забудем всё, ладно?
Теща знакомым нервным движением расправляет на коленях подол, и без того ровный - вот откуда у его жены эта привычка.
- Анна… знает? - не поднимая глаз, спрашивает она, чуя, что вопрос зряшный.
Иманд качает головой:
- Не узнает, если вы ей не скажете.
Оба вздыхают с тайным облегчением: Анна ничего не должна узнать.