Стокгольм. Резиденция «Haga». Побережье Ботнического залива. Резиденция «Höga Кusten». Фиаско
Иманд (46) - Анна (43)
[18+ Когда будешь один...]
Он падает лицом в подушку и со всего маху бьет по ней кулаком, вымещая досаду, раздражение, острое недовольство собой.
- Не огорчайся, - Анна ласково ерошит ему волосы, - Ты просто устал, и слишком взвинчен, чтоб ощутить это.
- Да, - бурчит он в подушку, - день был сумасшедший, - но в глубине души не принимает оправдания. Нечего было лезть к жене, раз сил нет.
Все как-то само собой вышло. Анна его приласкала немножко, и он потянулся к ней - понежничать, снять нервное напряжение. Но почему это случилось сейчас? Раньше таких конфузов не было. Возраст? Ерунда, он в отличной форме!
- Только не выдумывай никаких причин, - угадав его мысли, говорит Анна, и ее губы щекочут ему шею сзади, - это просто случайность. Она гасит его тревогу мягкими прикосновениями, разумными добрыми словами. Он засыпает почти успокоенный.
А утром полон сил и желания взять реванш. Анна в сладкой полудреме, но его будто черт толкает на штурм теплой сонной жены - навстречу новому позору, который на усталость не спишешь.
Все утро он избегает Анны, боится увидеть в ее глазах разочарование или того хуже - жалость. Хватается за подвернувшуюся, не очень-то и нужную поездку на север страны, лишь бы скрыться от всех, и в одиночестве потихоньку прийти в себя. Расстояние между ними снимает остроту его переживаний, помогает уверить себя, что проблемы никакой нет - всего лишь недоразумение. Ожидая ежевечернего разговора с ней, он желает ее так мучительно, словно не неделю, а целый год жил одними мечтами.
Анна светло улыбается ему с экрана - прекрасная и пока недоступная, почему-то именно это успокаивает, смягчает добровольную разлуку, помогает смириться с отлучением от супружеского ложа. Дело не в воздержании самом по себе, а в том, что ему дороже и нужнее чисто физического удовольствия - эротичности раздевания, ласковости и тепла их ночей, домашности, человеческой близости. Отсутствие всего этого заставляет его тосковать, Иманд долго сидит перед погасшим экраном, лелея мысль о том, как снова окажется с ней в постели.
Он возвращается соскучившийся до бессонницы, мечтая поскорее остаться с ней наедине. Страх новой неудачи загнан усилием воли в самый дальний угол, и там дожидается своего часа. Чтобы вырвавшись оттуда, сокрушить его, превратить в посмешище, в ни на что не годную тряпку. Анна растеряна и осторожно ласкова с ним. А он - уничтожен, жалок, бессилен, и нет таких слов, которые могли бы вернуть ему самоуважение.
Он в отчаянии, но скрывает это. Наваливает на себя столько дел, чтоб у Анны и мысли не возникло, будто причина его «вечной усталости» в… каким словом называется то, что с ним творится? Временами ему кажется, что он противен жене, просто та виду не подает. Иманд не знает, что делать, и пока не придумал ничего лучше, чем возвращаться за полночь и уходить, когда она еще спит.
Анна не слепая, но она тоже не знает, как поступить. Будь между ними внешнее препятствие, она могла бы обойти или разрушить его, но путь к сердцу мужа, когда он в глубоком разладе с собой, закрывает преграда, которую ни пробить, ни сломать, ни отодвинуть. Ей страшно сделать неверный шаг, задеть и без того уязвленную гордость - он стал таким мнительным. Нам надо уехать на время, думает она, туда, где не будет возможности спрятаться за делами, где мы сможем побыть друг с другом без суеты.
- Давай съездим на недельку в Höga Кusten, на лыжах покатаемся. Там сейчас такая зима роскошная, - тон самый беззаботный, невинная улыбка, обычный разговор за обедом.
- Хорошо, - Иманд перестает гонять по тарелке золотистую дольку картофеля (у него совсем нет аппетита). Анна по глазам видит, он понял смысл предложения. В глубине души он знает: нужно отбросить стыд, довериться ей, вместе искать решение.
- Хочешь, прямо завтра? - с надеждой спрашивает она.
- Да, - говорит он, преодолевая что-то в себе, - поедем завтра.
- Иманд, - Анна кладет вилку и нож и, поставив локоть на стол, подпирает ладонью щеку, - скажи, ты ребенком уколов боялся?
- Что? - он удивлен как-то даже весело. - Ну… как все дети, наверное, - а почему ты спрашиваешь?
- У тебя сейчас такой вид, будто ты уже дошел до процедурного кабинета и даже храбро за ручку двери взялся.
***
Лыжную прогулку приходится отложить из-за оттепели. Но рыхлый, напитанный влагой снег дарит им другую забаву. Анна лепит крепкий снежок и запускает им мужу в спину.
- Ах, та-ак… - он тоже нагибается за снарядом.
Не дожидаясь «сдачи», Анна бросается прочь под защиту сосновых стволов. Они затеяли перестрелку, истоптали весь снег в аллее и украсили деревья белыми отметинами.
С каждым броском Иманд бесстрашно сокращает дистанцию между ними. Чуя, что вот-вот попадет ему в руки, зачинщица задает стрекача, ловко петляя между меднолобыми соснами и кустами в просевших снеговых шапках, сквозь которые торчит щетина сучьев. Он гонится попятам, проваливаясь в снег куда глубже, чем его легконогая подруга. И все же настигает ее, сжимает в объятьях, тянется к желанной награде - к леденцовым от холода губам. Но не тут-то было! Анна выворачивается из его рук и коварно подставляет подножку. Падая, Иманд тянет ее за собой. Они барахтаются в снегу, как сбежавшие с урока школяры. Наконец ему удается перевернуть ее на спину и крепко прижать раскинутые руки. Губы у него горячие, сухие, нежные.
Но она еще не сдалась. Улучив момент, перекатывается в сторону и, резво вскакивает на ноги: «Догони!» И снова он бросается в погоню, изрядно отстав, но, не растеряв охотничьего азарта. Поймать ее, притиснуть спиной к сосне и опять целовать, задыхаясь от нежности, от беготни, от забытого счастья обладания. Красные, вспотевшие, вывалянные в снегу, они никак не могут оторваться друг от друга.
Боже, какой дурью была забита его голова! Как нелепы, терзающие его сомнения. Анна убеждает его в этом без слов, даря умопомрачительные поцелуи, от которых он едва на ногах стоит. Ощутив перемену в нем, она не спешит разнять руки, говорит с нежностью:
- Мокрый весь… не холодно тебе?
У него сжимается горло - от ее заботы, от волнения, что решительная минута, для которой он собирался с духом, настала. Прямо здесь у сосны, не давая себе опомниться, раздумать, он выкладывает ей свои страхи, тревоги, весь этот ужас, в котором жил последние недели. Разоблачает перед ней уловки, на которые пришлось пойти, чтоб хоть так «сохранить лицо». Его тошнит этими словами, они жгут ему язык. И все же облегчают муку.
Анна слушает его, не замечая, как леденеет спина, стынут руки, ужасаясь мраку, в который он загнал себя. Как хрупка их гармония. Как уязвим ее сильный, умный многое повидавший мужчина.
***
- Ты живешь в ладу с собой?
Обнявшись, они сумерничают на диване в ее любимой комнате с эркером, глядя на далекий
лесистый склон и закат, пылающий сквозь кисею сосен.
- Вообще да.
- А сейчас? - Анна смотрит в окно на обугленные садящимся солнцем края серых туч.
- Сейчас… нет, - он низко опускает голову и весь будто деревянный делается. - Нам… обязательно об этом разговаривать?
- Нет, - она успокоительно гладит его по руке, - прости.
Закат багровеет, сгущается до сизого пепла, угасает.
Он возвращается к разговору сам - на другой день, когда они выходят погулять перед вечером. Оттепель еще держится, но к ночи начинает подмораживать.
- Я сам себе противен, - угрюмо глядя в сторону говорит он.
Ослепительный снег исчеркан синими тенями стволов и веток. Тонкая ледяная корочка на сугробах маслится и сахарно похрустывает под шагами, заглушая молчание, особенно тягостное после такого признания.
- Нормальное чувство недовольства собой, - Анна вздыхает, - должно подталкивать человека к осознанию и исправлению своих ошибок. А твое - просто тебя разрушает. Какое-то бессмысленное самоедство. От него нужно освободиться.
- Как? - тихо спрашивает он. - Я не умею.
- Нет, отлично умеешь. Что ты делаешь в себе, когда прощаешь других - меня, например?
Он думает вслух:
- Бывает, ты злишься на меня, ругаешься. Не потому, что хочешь или считаешь правильным так себя вести, а просто удержаться нет сил. В эту минуту ты такая и другой быть не можешь. Потом, наверно, пожалеешь, захочешь исправиться. А сейчас - так. Я это знаю и сочувствую. Как сердиться на того, кто в себе не волен?
- Ты тоже бываешь не властен над собой, и поступаешь не как хочешь, а как можешь, - мягко говорит Анна. - Боишься, стесняешься потому, что страх и стыд владеют тобой, заставляют скрываться, изворачиваться, врать. Ко мне ты снисходителен, а к себе суров до жестокости. Но разве ты из другого теста? Почему, когда я скандалю, лгу или малодушничаю, ты меня прощаешь, а себя - нет?
Она ставит его в тупик этим вопросом. Он не лучше других. Просто привык судить себя строже.
- Ты тоже заслуживаешь сочувствия, - просто говорит Анна. - Ты не исключение. И можешь сделать по отношению к себе то, что делаешь для других, для меня.
Он смотрит в высокое февральское небо с белыми льдинками облаков, плывущими за горизонт.
Анна тоже задирает голову и словно читает там - по облакам:
- Я знаю, почему ты угодил в эту ловушку, - она делает паузу, разбирая небесные письмена.
- Почему? - не выдерживает он.
- Потому, что рвешься всегда и во всем быть на высоте. Но ты не машина, у которой результат всегда одинаков.
- По-твоему, не надо стремиться? - запальчиво спрашивает он.
- Я этого не говорила, - Анна гасит его вспышку прикосновением к руке. - Что значит неудача - для тебя?
- Что нужно исправиться, доказать, что я… чего ты киваешь?
Анна услышала, что хотела:
- Вот причина, - она наклоняет голову, заглядывая ему в глаза, - ты не сексом занимаешься, а «доказываешь». Экзамен сдаешь. Нервничаешь, боишься срезаться. И где вся твоя энергия? Вот тут, - приподнявшись на цыпочки, она мягко целует его в лоб. - Да разве головой много наделаешь в этом деле?
Правота ее слов задевает, но возразить нечего, и он просто хмурится, отводит взгляд.
- Прости за прямоту, - отрывисто продолжает жена, - но не эрекция делает тебя мужчиной.
Они идут мимо конюшен. Анна, издали слышит, как любовно перекликаются лошади в денниках, и давится нервным смешком.
- Вон, слышишь, Милет свою подружку уверяет: я еще о-го-го и-го-го! И ты туда же! Секс - не испытание твоей мужественности, а выражение любви. И просто радость.
Разговор с женой производит безмолвный переворот в его уме.
- Погода меняется, - замечает он после паузы. - Пойдем завтра на лыжах?
***
Одинокая старая ёлка на склоне рухнула еще летом, подточенная древесной хворью и сломленная налетевшим с Ботнического залива штормовым ветром. Ствол лесники убрали, но остался корявый пень. Летом его скрывал травостой, зимой - сугробы. Анна о нем и думать забыла.
Пологий склон дразнит ее нетронутой белизной. Оглянувшись, она машет мужу рукой и тот делает ей отпускающий жест, мол, лети птичка. И она мчит вниз, набирая скорость, обгоняя змейки-поземки, поднятые ветром. Притаившийся под снегом пень ждет ее.
Встреча с бывшей ёлкой высекает у Анны из глаз такой фейерверк, какого она и в столице не видала. Сальто головой в сугроб (слава богу, пень на склоне всего один!) оглушает и ослепляет ее. Последнее, что она слышит, перед тем как мерзлая тьма облепит ее, сухой прощальный треск лыжи.
Анна неуклюже пытается сесть. Руки и голова вроде целы, но боль в ноге заставляет ее вскрикнуть. Заложив вираж, Иманд останавливается рядом и бережно ощупывает пострадавшую ногу: перелома нет, вывиха тоже, голеностоп в порядке - значит, не растяжение. Просто ушиб или трещина в кости? Сейчас не понять.
- Болит? Держись за меня, попробуй встать.
Резкая боль сковывает ей голень. Стоять она может. Идти - нет. Да и куда без лыж - снегу по пояс!
- Главное, ты цела, - он привлекает ее к себе. - Испугалась?
- Может, вернешься домой и поднимешь в воздух авиэт? Тот, что перемонтирован на лыжи.
До дома мили три, но Анне их никак не осилить.
Иманд смотрит на нее с интересом:
- Ты серьезно? Всю жизнь со мной прожила и думаешь, я оставлю тебя одну с больной ногой в зимнем лесу?
- И что мы с тобой зимовать тут будем? - она кривится от боли.
- Если отпущу тебя на минутку, не упадешь? - он разворачивается к ней спиной, втыкает в снег палки: «Летом заберем», и слегка наклоняется, крепко упираясь ладонями в бедра. Командует:
- Обними меня за шею.
- С ума сошел! - ахает Анна, поняв его намерение. - Спину сорвешь!
- Не спорь со мной. Делай, что говорю, - он осторожно подхватывает ее под колени. - Не бойся, держись крепче, - и медленно с усилием выпрямляется. Шутит:
- Если пень, который ты забодала, не рассыпался, скажи ему до свиданья.
Самое трудное выбраться вверх по склону. Дальше он идет широким скользящим шагом, сильно наклонившись вперед. Иногда они делают короткие передышки. Стоять подолгу нельзя - Анна даже через слои одежды ощущает, он весь взмокший, горячий. Ветер крепчает, разгуливается низовая метель. В лесу роящиеся серые сумерки.
- Ты как, голова не кружится? - он боится, что у Анны сотрясение. - Нет. И нога уже почти не болит.
Хорошая новость прибавляет ему сил. Они возвращаются затемно. Он первым делом стягивает с нее комбинезон, осматривает голень. Отек спадает, трещины, судя по всему, нет. Синяк налился - это да. Легко отделалась.
***
- И охота тебе… - с неопределенной интонацией бросает он.
Конечно, отдаваться женским рукам, чувствовать ее заботу - невыразимо приятно, но сейчас, после утомительного дня в лесу, после пережитого ею опасного приключения, зачем она это делает?
Подогретые мнительностью надежды и опасения (он не готов сейчас!) бродят в нем, и Анна, замечая это, добродушно смеется:
- Да мне просто нравится возиться с тобой, разве не знаешь? - она катает в ладонях флакончик с душистым маслом, согревая его своим теплом.
Он знает, что это правда. К тому же сейчас у него нет сил искать тайные мотивы ее поступков. После горячего душа и еды его разморило, он налит сладкой жаждой сна и с облегчением вытягивается на постели, всей кожей ощущая прохладную свежесть простыней.
Анна бесшумно ходит по спальне, задвигая шторы, зажигая неяркие светильники, напевая себе под нос что-то незатейливое - из вечернего репертуара для маленькой Софии. Снаружи к окнам льнет ночной ветер, шуршит и скребется в стекла колючая лапа метели. Но оттого только слаще их уют, благодать мягкой постели, неслышные приготовления Анны, мурлычущей дочкину песенку.
Она садится рядом с ним (он чувствует тепло ее бедра сквозь шелк сорочки), энергично потирает ладони, распространяя летний аромат трав, и кладет теплые скользкие от масла руки ему на плечи. Поглаживает скованные усталостью мускулы, разминает умелыми чуткими пальцами, ввергая его в блаженное состояние, когда невозможно шевельнуться, а только смежить веки и раствориться в осязании.
- Можешь даже уснуть, - разрешает Анна, утюжа ему спину горячими ладонями, согревая, нежа и расслабляя каждую мышцу, - и хорошо, если поспишь.
Забытье охватывает его не сразу. Он слышит над собой дыхание жены, чувствует ее касания, и вдруг отделившись от распростертого под ее руками тела, парит надмирно невесомый, безгранично свободный, объятый счастливым сном: в цветах и душистых травах, в ласковых солнечных лучах. Его гладят чьи-то добрые руки, родной голос умиротворяюще воркует над ним, и душа его воспаряет к счастью.
Проходят века прежде, чем он снова слышит над собой ее голос:
- Раздвинь ноги.
Он послушен ей. Все и всегда слушаются Анну, такая уж у нее роль в этом мире. Он ощущает себя легким, отдохнувшим. Ему интересно, что она собирается делать.
Ее ладони уверенно скользят по пояснице, по ягодицам, по внутренней стороне бедер, пальцы, лаская, едва касаются тонкой кожи под коленями и снова движутся вверх. Он поворачивает к ней голову, спрашивает полушутя:
- Думаешь, я смогу долго это выдерживать?
Анна встречается с ним взглядом и после короткой, насыщенной ожиданием паузы, отвечает ему в тон:
- Когда уже не сможешь, повернись на спину...
Она не договаривает, да и не нужно. Хватит и того, что она с очаровательным бесстыдством пообещала ему сейчас то, на что он сам втайне надеялся. И точно рассчитала эффект, заставила его окунуть вспыхнувшее лицо в подушку.
Он переворачивается на спину, открываясь ей. И получает то, о чем мечтал. Анна утонченно нежна, открывая ему и с ним новые оттенки чувственности, доводя до изнеможения. В какой-то миг она оставляет его, истомленного ласками, чтобы тут же всей мягкой женской тяжестью опуститься ему на бедра.
- Не заботься ни о чем, - упреждая его встречное движение, говорит она. - Я сама.
Она поднимает его почти до пика, когда в спальне вдруг гаснет свет, и в наступившей тьме ясно слышится разбойничий свист вьюги, оборвавшей где-то провода. Он безотчетно пытается привстать, но Анна прижимает его напрягшиеся плечи к подушке:
- Лежи… без нас обойдутся.
Она делает в темноте легкое вспорхнувшее шелком движение и наклоняется к нему голая. Он не видит - только ощущает упругое касание и прохладную мягкость еще не успевших обозначиться сосков. Дыхание ее теперь так близко, что он без труда находит его источник - и с лихвой возвращает поцелуи, оставшиеся за ним с прошлого раза - у сосны. Он сейчас такой, как всегда - изобретательный, ласковый, уверенный в себе. И тогда Анна, не разрывая их соединения, плавно перекатывается на спину - меняется с ним ролями, отдавая ему первенство в любовной игре и возможность длить ее самому, сколько заблагорассудится.
[18+ Когда будешь один...]
Он падает лицом в подушку и со всего маху бьет по ней кулаком, вымещая досаду, раздражение, острое недовольство собой.
- Не огорчайся, - Анна ласково ерошит ему волосы, - Ты просто устал, и слишком взвинчен, чтоб ощутить это.
- Да, - бурчит он в подушку, - день был сумасшедший, - но в глубине души не принимает оправдания. Нечего было лезть к жене, раз сил нет.
Все как-то само собой вышло. Анна его приласкала немножко, и он потянулся к ней - понежничать, снять нервное напряжение. Но почему это случилось сейчас? Раньше таких конфузов не было. Возраст? Ерунда, он в отличной форме!
- Только не выдумывай никаких причин, - угадав его мысли, говорит Анна, и ее губы щекочут ему шею сзади, - это просто случайность. Она гасит его тревогу мягкими прикосновениями, разумными добрыми словами. Он засыпает почти успокоенный.
А утром полон сил и желания взять реванш. Анна в сладкой полудреме, но его будто черт толкает на штурм теплой сонной жены - навстречу новому позору, который на усталость не спишешь.
Все утро он избегает Анны, боится увидеть в ее глазах разочарование или того хуже - жалость. Хватается за подвернувшуюся, не очень-то и нужную поездку на север страны, лишь бы скрыться от всех, и в одиночестве потихоньку прийти в себя. Расстояние между ними снимает остроту его переживаний, помогает уверить себя, что проблемы никакой нет - всего лишь недоразумение. Ожидая ежевечернего разговора с ней, он желает ее так мучительно, словно не неделю, а целый год жил одними мечтами.
Анна светло улыбается ему с экрана - прекрасная и пока недоступная, почему-то именно это успокаивает, смягчает добровольную разлуку, помогает смириться с отлучением от супружеского ложа. Дело не в воздержании самом по себе, а в том, что ему дороже и нужнее чисто физического удовольствия - эротичности раздевания, ласковости и тепла их ночей, домашности, человеческой близости. Отсутствие всего этого заставляет его тосковать, Иманд долго сидит перед погасшим экраном, лелея мысль о том, как снова окажется с ней в постели.
Он возвращается соскучившийся до бессонницы, мечтая поскорее остаться с ней наедине. Страх новой неудачи загнан усилием воли в самый дальний угол, и там дожидается своего часа. Чтобы вырвавшись оттуда, сокрушить его, превратить в посмешище, в ни на что не годную тряпку. Анна растеряна и осторожно ласкова с ним. А он - уничтожен, жалок, бессилен, и нет таких слов, которые могли бы вернуть ему самоуважение.
Он в отчаянии, но скрывает это. Наваливает на себя столько дел, чтоб у Анны и мысли не возникло, будто причина его «вечной усталости» в… каким словом называется то, что с ним творится? Временами ему кажется, что он противен жене, просто та виду не подает. Иманд не знает, что делать, и пока не придумал ничего лучше, чем возвращаться за полночь и уходить, когда она еще спит.
Анна не слепая, но она тоже не знает, как поступить. Будь между ними внешнее препятствие, она могла бы обойти или разрушить его, но путь к сердцу мужа, когда он в глубоком разладе с собой, закрывает преграда, которую ни пробить, ни сломать, ни отодвинуть. Ей страшно сделать неверный шаг, задеть и без того уязвленную гордость - он стал таким мнительным. Нам надо уехать на время, думает она, туда, где не будет возможности спрятаться за делами, где мы сможем побыть друг с другом без суеты.
- Давай съездим на недельку в Höga Кusten, на лыжах покатаемся. Там сейчас такая зима роскошная, - тон самый беззаботный, невинная улыбка, обычный разговор за обедом.
- Хорошо, - Иманд перестает гонять по тарелке золотистую дольку картофеля (у него совсем нет аппетита). Анна по глазам видит, он понял смысл предложения. В глубине души он знает: нужно отбросить стыд, довериться ей, вместе искать решение.
- Хочешь, прямо завтра? - с надеждой спрашивает она.
- Да, - говорит он, преодолевая что-то в себе, - поедем завтра.
- Иманд, - Анна кладет вилку и нож и, поставив локоть на стол, подпирает ладонью щеку, - скажи, ты ребенком уколов боялся?
- Что? - он удивлен как-то даже весело. - Ну… как все дети, наверное, - а почему ты спрашиваешь?
- У тебя сейчас такой вид, будто ты уже дошел до процедурного кабинета и даже храбро за ручку двери взялся.
***
Лыжную прогулку приходится отложить из-за оттепели. Но рыхлый, напитанный влагой снег дарит им другую забаву. Анна лепит крепкий снежок и запускает им мужу в спину.
- Ах, та-ак… - он тоже нагибается за снарядом.
Не дожидаясь «сдачи», Анна бросается прочь под защиту сосновых стволов. Они затеяли перестрелку, истоптали весь снег в аллее и украсили деревья белыми отметинами.
С каждым броском Иманд бесстрашно сокращает дистанцию между ними. Чуя, что вот-вот попадет ему в руки, зачинщица задает стрекача, ловко петляя между меднолобыми соснами и кустами в просевших снеговых шапках, сквозь которые торчит щетина сучьев. Он гонится попятам, проваливаясь в снег куда глубже, чем его легконогая подруга. И все же настигает ее, сжимает в объятьях, тянется к желанной награде - к леденцовым от холода губам. Но не тут-то было! Анна выворачивается из его рук и коварно подставляет подножку. Падая, Иманд тянет ее за собой. Они барахтаются в снегу, как сбежавшие с урока школяры. Наконец ему удается перевернуть ее на спину и крепко прижать раскинутые руки. Губы у него горячие, сухие, нежные.
Но она еще не сдалась. Улучив момент, перекатывается в сторону и, резво вскакивает на ноги: «Догони!» И снова он бросается в погоню, изрядно отстав, но, не растеряв охотничьего азарта. Поймать ее, притиснуть спиной к сосне и опять целовать, задыхаясь от нежности, от беготни, от забытого счастья обладания. Красные, вспотевшие, вывалянные в снегу, они никак не могут оторваться друг от друга.
Боже, какой дурью была забита его голова! Как нелепы, терзающие его сомнения. Анна убеждает его в этом без слов, даря умопомрачительные поцелуи, от которых он едва на ногах стоит. Ощутив перемену в нем, она не спешит разнять руки, говорит с нежностью:
- Мокрый весь… не холодно тебе?
У него сжимается горло - от ее заботы, от волнения, что решительная минута, для которой он собирался с духом, настала. Прямо здесь у сосны, не давая себе опомниться, раздумать, он выкладывает ей свои страхи, тревоги, весь этот ужас, в котором жил последние недели. Разоблачает перед ней уловки, на которые пришлось пойти, чтоб хоть так «сохранить лицо». Его тошнит этими словами, они жгут ему язык. И все же облегчают муку.
Анна слушает его, не замечая, как леденеет спина, стынут руки, ужасаясь мраку, в который он загнал себя. Как хрупка их гармония. Как уязвим ее сильный, умный многое повидавший мужчина.
***
- Ты живешь в ладу с собой?
Обнявшись, они сумерничают на диване в ее любимой комнате с эркером, глядя на далекий
лесистый склон и закат, пылающий сквозь кисею сосен.
- Вообще да.
- А сейчас? - Анна смотрит в окно на обугленные садящимся солнцем края серых туч.
- Сейчас… нет, - он низко опускает голову и весь будто деревянный делается. - Нам… обязательно об этом разговаривать?
- Нет, - она успокоительно гладит его по руке, - прости.
Закат багровеет, сгущается до сизого пепла, угасает.
Он возвращается к разговору сам - на другой день, когда они выходят погулять перед вечером. Оттепель еще держится, но к ночи начинает подмораживать.
- Я сам себе противен, - угрюмо глядя в сторону говорит он.
Ослепительный снег исчеркан синими тенями стволов и веток. Тонкая ледяная корочка на сугробах маслится и сахарно похрустывает под шагами, заглушая молчание, особенно тягостное после такого признания.
- Нормальное чувство недовольства собой, - Анна вздыхает, - должно подталкивать человека к осознанию и исправлению своих ошибок. А твое - просто тебя разрушает. Какое-то бессмысленное самоедство. От него нужно освободиться.
- Как? - тихо спрашивает он. - Я не умею.
- Нет, отлично умеешь. Что ты делаешь в себе, когда прощаешь других - меня, например?
Он думает вслух:
- Бывает, ты злишься на меня, ругаешься. Не потому, что хочешь или считаешь правильным так себя вести, а просто удержаться нет сил. В эту минуту ты такая и другой быть не можешь. Потом, наверно, пожалеешь, захочешь исправиться. А сейчас - так. Я это знаю и сочувствую. Как сердиться на того, кто в себе не волен?
- Ты тоже бываешь не властен над собой, и поступаешь не как хочешь, а как можешь, - мягко говорит Анна. - Боишься, стесняешься потому, что страх и стыд владеют тобой, заставляют скрываться, изворачиваться, врать. Ко мне ты снисходителен, а к себе суров до жестокости. Но разве ты из другого теста? Почему, когда я скандалю, лгу или малодушничаю, ты меня прощаешь, а себя - нет?
Она ставит его в тупик этим вопросом. Он не лучше других. Просто привык судить себя строже.
- Ты тоже заслуживаешь сочувствия, - просто говорит Анна. - Ты не исключение. И можешь сделать по отношению к себе то, что делаешь для других, для меня.
Он смотрит в высокое февральское небо с белыми льдинками облаков, плывущими за горизонт.
Анна тоже задирает голову и словно читает там - по облакам:
- Я знаю, почему ты угодил в эту ловушку, - она делает паузу, разбирая небесные письмена.
- Почему? - не выдерживает он.
- Потому, что рвешься всегда и во всем быть на высоте. Но ты не машина, у которой результат всегда одинаков.
- По-твоему, не надо стремиться? - запальчиво спрашивает он.
- Я этого не говорила, - Анна гасит его вспышку прикосновением к руке. - Что значит неудача - для тебя?
- Что нужно исправиться, доказать, что я… чего ты киваешь?
Анна услышала, что хотела:
- Вот причина, - она наклоняет голову, заглядывая ему в глаза, - ты не сексом занимаешься, а «доказываешь». Экзамен сдаешь. Нервничаешь, боишься срезаться. И где вся твоя энергия? Вот тут, - приподнявшись на цыпочки, она мягко целует его в лоб. - Да разве головой много наделаешь в этом деле?
Правота ее слов задевает, но возразить нечего, и он просто хмурится, отводит взгляд.
- Прости за прямоту, - отрывисто продолжает жена, - но не эрекция делает тебя мужчиной.
Они идут мимо конюшен. Анна, издали слышит, как любовно перекликаются лошади в денниках, и давится нервным смешком.
- Вон, слышишь, Милет свою подружку уверяет: я еще о-го-го и-го-го! И ты туда же! Секс - не испытание твоей мужественности, а выражение любви. И просто радость.
Разговор с женой производит безмолвный переворот в его уме.
- Погода меняется, - замечает он после паузы. - Пойдем завтра на лыжах?
***
Одинокая старая ёлка на склоне рухнула еще летом, подточенная древесной хворью и сломленная налетевшим с Ботнического залива штормовым ветром. Ствол лесники убрали, но остался корявый пень. Летом его скрывал травостой, зимой - сугробы. Анна о нем и думать забыла.
Пологий склон дразнит ее нетронутой белизной. Оглянувшись, она машет мужу рукой и тот делает ей отпускающий жест, мол, лети птичка. И она мчит вниз, набирая скорость, обгоняя змейки-поземки, поднятые ветром. Притаившийся под снегом пень ждет ее.
Встреча с бывшей ёлкой высекает у Анны из глаз такой фейерверк, какого она и в столице не видала. Сальто головой в сугроб (слава богу, пень на склоне всего один!) оглушает и ослепляет ее. Последнее, что она слышит, перед тем как мерзлая тьма облепит ее, сухой прощальный треск лыжи.
Анна неуклюже пытается сесть. Руки и голова вроде целы, но боль в ноге заставляет ее вскрикнуть. Заложив вираж, Иманд останавливается рядом и бережно ощупывает пострадавшую ногу: перелома нет, вывиха тоже, голеностоп в порядке - значит, не растяжение. Просто ушиб или трещина в кости? Сейчас не понять.
- Болит? Держись за меня, попробуй встать.
Резкая боль сковывает ей голень. Стоять она может. Идти - нет. Да и куда без лыж - снегу по пояс!
- Главное, ты цела, - он привлекает ее к себе. - Испугалась?
- Может, вернешься домой и поднимешь в воздух авиэт? Тот, что перемонтирован на лыжи.
До дома мили три, но Анне их никак не осилить.
Иманд смотрит на нее с интересом:
- Ты серьезно? Всю жизнь со мной прожила и думаешь, я оставлю тебя одну с больной ногой в зимнем лесу?
- И что мы с тобой зимовать тут будем? - она кривится от боли.
- Если отпущу тебя на минутку, не упадешь? - он разворачивается к ней спиной, втыкает в снег палки: «Летом заберем», и слегка наклоняется, крепко упираясь ладонями в бедра. Командует:
- Обними меня за шею.
- С ума сошел! - ахает Анна, поняв его намерение. - Спину сорвешь!
- Не спорь со мной. Делай, что говорю, - он осторожно подхватывает ее под колени. - Не бойся, держись крепче, - и медленно с усилием выпрямляется. Шутит:
- Если пень, который ты забодала, не рассыпался, скажи ему до свиданья.
Самое трудное выбраться вверх по склону. Дальше он идет широким скользящим шагом, сильно наклонившись вперед. Иногда они делают короткие передышки. Стоять подолгу нельзя - Анна даже через слои одежды ощущает, он весь взмокший, горячий. Ветер крепчает, разгуливается низовая метель. В лесу роящиеся серые сумерки.
- Ты как, голова не кружится? - он боится, что у Анны сотрясение. - Нет. И нога уже почти не болит.
Хорошая новость прибавляет ему сил. Они возвращаются затемно. Он первым делом стягивает с нее комбинезон, осматривает голень. Отек спадает, трещины, судя по всему, нет. Синяк налился - это да. Легко отделалась.
***
- И охота тебе… - с неопределенной интонацией бросает он.
Конечно, отдаваться женским рукам, чувствовать ее заботу - невыразимо приятно, но сейчас, после утомительного дня в лесу, после пережитого ею опасного приключения, зачем она это делает?
Подогретые мнительностью надежды и опасения (он не готов сейчас!) бродят в нем, и Анна, замечая это, добродушно смеется:
- Да мне просто нравится возиться с тобой, разве не знаешь? - она катает в ладонях флакончик с душистым маслом, согревая его своим теплом.
Он знает, что это правда. К тому же сейчас у него нет сил искать тайные мотивы ее поступков. После горячего душа и еды его разморило, он налит сладкой жаждой сна и с облегчением вытягивается на постели, всей кожей ощущая прохладную свежесть простыней.
Анна бесшумно ходит по спальне, задвигая шторы, зажигая неяркие светильники, напевая себе под нос что-то незатейливое - из вечернего репертуара для маленькой Софии. Снаружи к окнам льнет ночной ветер, шуршит и скребется в стекла колючая лапа метели. Но оттого только слаще их уют, благодать мягкой постели, неслышные приготовления Анны, мурлычущей дочкину песенку.
Она садится рядом с ним (он чувствует тепло ее бедра сквозь шелк сорочки), энергично потирает ладони, распространяя летний аромат трав, и кладет теплые скользкие от масла руки ему на плечи. Поглаживает скованные усталостью мускулы, разминает умелыми чуткими пальцами, ввергая его в блаженное состояние, когда невозможно шевельнуться, а только смежить веки и раствориться в осязании.
- Можешь даже уснуть, - разрешает Анна, утюжа ему спину горячими ладонями, согревая, нежа и расслабляя каждую мышцу, - и хорошо, если поспишь.
Забытье охватывает его не сразу. Он слышит над собой дыхание жены, чувствует ее касания, и вдруг отделившись от распростертого под ее руками тела, парит надмирно невесомый, безгранично свободный, объятый счастливым сном: в цветах и душистых травах, в ласковых солнечных лучах. Его гладят чьи-то добрые руки, родной голос умиротворяюще воркует над ним, и душа его воспаряет к счастью.
Проходят века прежде, чем он снова слышит над собой ее голос:
- Раздвинь ноги.
Он послушен ей. Все и всегда слушаются Анну, такая уж у нее роль в этом мире. Он ощущает себя легким, отдохнувшим. Ему интересно, что она собирается делать.
Ее ладони уверенно скользят по пояснице, по ягодицам, по внутренней стороне бедер, пальцы, лаская, едва касаются тонкой кожи под коленями и снова движутся вверх. Он поворачивает к ней голову, спрашивает полушутя:
- Думаешь, я смогу долго это выдерживать?
Анна встречается с ним взглядом и после короткой, насыщенной ожиданием паузы, отвечает ему в тон:
- Когда уже не сможешь, повернись на спину...
Она не договаривает, да и не нужно. Хватит и того, что она с очаровательным бесстыдством пообещала ему сейчас то, на что он сам втайне надеялся. И точно рассчитала эффект, заставила его окунуть вспыхнувшее лицо в подушку.
Он переворачивается на спину, открываясь ей. И получает то, о чем мечтал. Анна утонченно нежна, открывая ему и с ним новые оттенки чувственности, доводя до изнеможения. В какой-то миг она оставляет его, истомленного ласками, чтобы тут же всей мягкой женской тяжестью опуститься ему на бедра.
- Не заботься ни о чем, - упреждая его встречное движение, говорит она. - Я сама.
Она поднимает его почти до пика, когда в спальне вдруг гаснет свет, и в наступившей тьме ясно слышится разбойничий свист вьюги, оборвавшей где-то провода. Он безотчетно пытается привстать, но Анна прижимает его напрягшиеся плечи к подушке:
- Лежи… без нас обойдутся.
Она делает в темноте легкое вспорхнувшее шелком движение и наклоняется к нему голая. Он не видит - только ощущает упругое касание и прохладную мягкость еще не успевших обозначиться сосков. Дыхание ее теперь так близко, что он без труда находит его источник - и с лихвой возвращает поцелуи, оставшиеся за ним с прошлого раза - у сосны. Он сейчас такой, как всегда - изобретательный, ласковый, уверенный в себе. И тогда Анна, не разрывая их соединения, плавно перекатывается на спину - меняется с ним ролями, отдавая ему первенство в любовной игре и возможность длить ее самому, сколько заблагорассудится.