Остров бабочек. Зеркало для другого
Иманд (27) - Анна (24)
- Ты когда-нибудь оставался один надолго? - Анна пишет акварелью открывающийся с веранды пейзаж: бухту, окаймленную слева песчаным мысом, гряду кучевых облаков на горизонте, многослойную синеву пронизанных солнцем вод, блещущих серебром, тонконогие лохматые пальмы.
Иманд, устроившись сбоку, втайне от Анны, рисует ее саму: карандашному наброску не хватает уверенности, но силуэт схвачен верно.
- Да, - односложно отвечает он, вспомнив, как пять лет назад после комы провел лето в глухом уголке Исполиновых гор, почти не видя людей и не тяготясь их отсутствием.
- И как тебе этот опыт? - не дождавшись продолжения, спрашивает она.
Опыт?.. Бесцельное блуждание по склонам, заросшим светлым сосняком и пихтой, чтение - не ради интереса, но чтобы занять ум, отвлечься от тоски и навязчивых мыслей. Скоро он заметил, что теряет ясное ощущение себя. Его характер без общения с людьми утратил четкие контуры, расплылся в неопределенности. Нельзя было понять, терпелив он или раздражителен, раз некого было терпеть и не на что раздражаться. Какой он теперь: доверчивый или циничный, замкнутый или общительный, отзывчивый или равнодушный - ему не с кем было проявлять себя. Без людей все это не имело значения.
- Я перестал понимать, какой я. Это… странно не чувствовать себя каким-то.
- Неприятно? - отложив кисточку, Анна поворачивается к нему.
- Скорее тревожно. Одиночество сделало ненужным индивидуальность, - он медленно подбирает слова. - Я где-то читал, что в одиночестве можно обрести все, кроме характера. Почему ты спрашиваешь?
- В то утро, когда я сидела на берегу… помнишь? Вообразила, что осталась одна, что тебя нет - вообще нигде. Я подумала, что это отменяет и меня тоже. Не в физическом смысле, но... Чтобы быть, нужен кто-то, в чьих глазах отражаешься, кто замечает твое существование, очерчивает границы. Как в зеркале - мы смотримся в него, чтобы понять, какие мы. Другой - тоже зеркало. Да?
- Да. Смотри, у тебя краска высохнет, - он хитрит, чтобы Анна повернулась в профиль. Вот теперь можно опять созерцать абрис прелестной груди, подчеркнутой узким лифом и прилежно склоненную голову с пушистым узлом волос на шее. Глаза и руки заняты, но мысль продолжает работать.
Реакция людей на наше поведение - как зеркало возвращает нам образ себя, который иначе мы видеть не можем. Вот зачем нужны другие: они дают то, что в одиночестве недоступно - сознание своих границ, ощущение характера. Но почему она…
- Почему ты сказала, что мое отсутствие отменяет и тебя - ведь не я один на тебя смотрю?
Она смешивает цвета на палитре и отвечает сразу:
- Потому, что другим все равно, а тебе - нет. Чужие - это кривые зеркала. Только любовь может вернуть наше подлинное отражение. Скажи что-то о себе, начиная со слов «я люблю», - неожиданно предлагает она.
- Я люблю историю, - он заинтригован.
- То есть ты интересуешься историей. Много знаешь о ней, разбираешься в разных эпохах. Любить, значит интересоваться. Я люблю тебя - ты мне интересен. Иногда я лучше, чем ты сам могу объяснить смысл твоих слов и поступков. Но и я, благодаря тебе, начинаю видеть в себе то, что только с тобой проявляется - такое, для чего нужна близость любовников.
- Например, твоя склонность ставить чужое удовольствие выше своего, - говорит он.
Не отвечая, она улыбается краешком губ.
- Или ханжество в отношении к сексу.
- Ханжество? - рука с нацеленной кисточкой замирает в воздухе.
- Прости, - он досадует на свой язык, - это не то слово, я не хочу упрекнуть тебя или обидеть. Скажем иначе, двоемыслие. Например, когда в фильме откровенная сцена, ты опускаешь глаза с выражением притворной скуки, хотя на самом деле тебе очень любопытно. Просто ты ощущаешь этот интерес как неприличный и считаешь нужным его скрывать.
Не выдавая отношения к сказанному, она возвращается к рисованию.
- Тебе легче соблюдать самые жесткие ограничения, чем позволить другим догадаться, чего тебе хочется на самом деле, - продолжает он. - Даже живи мы в обществе свободных нравов, ты все равно не позволила бы мне целовать тебя на людях - для тебя это слишком деликатная, интимная вещь, чтоб выставлять напоказ.
- Да, - Анна пишет берег широкими размашистыми мазками, - я хочу, чтобы ты целовал меня, и чтоб никто этого не видел, - она не смотрит на него, но в голосе вызов. - Потому, что не выношу ухмылочек, сальных намеков и пошлостей, пачкающих все, чего ни коснутся. Не хочу, чтобы это (ее передергивает от брезгливости) касалось нас. Видишь, я себе иначе это объясняю. Но ты ближе к истине. Я правда ханжа, скрывающая под постной миной нескромные желания. Без тебя я вряд ли поняла бы это. Чужие не станут разбираться в моих э… заморочках. Но ты возвращаешь мне ту часть себя, которая пугливо прячется от всех за завесой благопристойности. Вот почему, если нет тебя, то и меня тоже. Без любви мы как бы не вполне существуем… - отступив назад, Анна смотрит на акварель. - Прозрачности не хватает, да? - она ловит на себе его оценивающий взгляд. - Что ты рисуешь?
- Да так… - он уклоняется от прямого ответа, - потом покажу, - и, чтоб отвлечь ее от своих художеств, спрашивает. - Ты сказала, что можешь объяснить мои поступки лучше, чем я сам. Что ты имела в виду?
Анна размывает слишком плотные пятна цвета водой.
- Только одно слово: «Дин» - можешь это объяснить?
Он опускает голову.
- Нет, - смущен, пожимает плечами, - Не знаю, что тут объяснять.
***
Зима. Прага. Загородный особняк, куда Иманд привез ее с вокзала. В мило обставленной гостиной наряжена ёлка, на окнах теснятся горшки с фиалками. На диване среди ярких разномастных подушек сидит мишка с синим бантом на шее. Черные глазки добродушно щурятся в густой шерсти, пуговка носа поцарапана, на пузе проплешина, но обаяния хоть отбавляй.
Сев на диван, Анна берет мишку на колени:
- Здесь так уютно.
- Рад, что вам нравится, - он вежливо улыбается.
- Это дом кого-то из ваших знакомых?
- Нет. Его сдало агентство. Надеюсь, вам здесь будет удобно.
Разговор выходит натянутый. Анна в волнении теребит медвежье ухо. От игрушки сладко пахнет чем-то детским, конфетами, что ли… Ну да, ирисками. Интересно, кто угощал этого лакомку?
Иманд наблюдает за ней с тонкой улыбкой. Ничего не говорит, но вид Анны с медведем необъяснимо его радует.
Медведь ей мил. Отставной любимец хозяев дома, призванный добавить домашности обстановке съемного жилища, приносит успокоение. В предчувствии решительного объяснения с Имандом, ее гложет тревога. Но ничего не происходит. Он безмятежен, улыбается, показывает ей город - проводит с ней целые дни, и… только. Анна тоже ему улыбается - с утра до вечера. А ночью мишка ее утешает: «идет на ручки», льнет к груди, теплый, мягкий. Она ему жалуется на Иманда - безупречно галантного, сдержанного, непроницаемого: не поймешь что у него на уме… С медведем ей поговорить легче. Медведя, в конце концов, можно просто обнимать, мечтая о других объятиях.
- Вы его держите, как ребенка, - Иманд замечает это вскользь и тут же отводит глаза.
- А как еще? - удивляется Анна. Похлопывая мишку по спинке, она решается попросить:
- Можно мне увезти его с собой? На память. Если хозяева разрешат…
- Я спрошу у агента, - обещает Иманд. Что-то мелькает в его глазах - удивление, насмешка? Должно быть, сентиментальность принцессы его забавляет.
Назавтра он сообщает ей, что хозяева согласны: раз гостье нравится игрушка, пусть берет ее себе. Мишка, это решено, полетит с ней в самолете. О том, как надо держать этого медведя, Анна узнает уже в Стокгольме.
Июнь. Они собираются на Бал роз по случаю ее 24-го дня рождения. Иманд заезжает за невестой слишком рано.
- Подожди, пожалуйста, я скоро буду готова, - говорит Анна из глубин гардеробной. Вокруг нее хлопочут камеристки. Ему туда нельзя.
В ее комнате совсем мало мебели: кабинетный рояль, книжные полки с тем, что она предпочитает держать под рукой и мягкий уголок, похожий на гнездо зяблика. На полу у окна стройная фарфоровая ваза - сегодня она полна роз. Иманд уже бывал здесь. Но медведя с синим бантом в прошлый раз не видел (где он у нее был - в спальне?). Сейчас он сидит в гнездышке - должно быть составлял хозяйке компанию.
Иманд берет старого друга к себе, как всегда его брал - захватив поперек живота и крепко прижимая локтем. Мишка все еще пахнет ирисками и чем-то новым… духами?
Она входит бесшумно и видит эту картину: задумавшегося Иманда и его медведя. Так вот откуда у мишки на пузе плешь! Заметив ее и спохватившись, он неловко опускает руку с игрушкой, еще не зная, что разоблачен. Анна смотрит на него, еле сдерживая смех:
- Скажи хоть, как его зовут…
***
- Как ты догадалась, что Дин - мой?
- Надо было хоть раз увидеть тебя с этой игрушкой, - Анна улыбается. - Похоже, Дин с детства был твоим единственным конфидентом - ему можно доверять без страха.
Иманд ничем не подтверждает ее догадки. У него отстраненный вид, словно не о нем речь. Но Анна теперь знает цену его «спокойствию». Оставив акварель сохнуть, она садится рядом.
- Ты боишься проявить чувства. Поэтому делаешь вид, что у тебя их нет. Чтоб никто не узнал, что тебе тоже бывает горько, тяжело, обидно, и не ударил в больное место. Ты никогда не жалуешься. Думаю, в детстве никто, кроме Дина, и не знал о твоих печалях. Тебя, наверное, считали идеальным ребенком - ни слез, ни крика, ни капризов, - ей хочется знать, права ли она, но Иманд молчит, опустив голову. И Анна продолжает:
- Проявление чувств делает тебя уязвимым. Ты попадаешь во власть тех, кто их вызвал, зависишь от чужого произвола. Это пугает. Поняв, что ты нуждаешься в них, люди могут оттолкнуть тебя, насмеяться. Пусть лучше ничего не знают. Ты им не доверяешь. Но тебе очень хочется доверять. Хочется выражать себя, ощущать взаимность. Как это сделать, не рискуя быть отвергнутым? И ты находишь способ: приносишь любимую игрушку - средоточие детских переживаний, фактически, образ себя, и втайне наслаждаешься, видя, что я его из рук не выпускаю. В каком-то смысле чувствуешь себя на его месте. А если мишка мне надоест, что ж… тебя это не заденет, я даже не узнаю, что он твой. Ведь сам ты не признался бы, правда?
- Да, - первое его слово за весь разговор.
- Но и ты не узнал бы, - Анна кладет руки ему на плечи, он едва успевает отложить в сторону свой рисунок, перевернув его картинкой вниз, - что, обнимая Дина, я на самом деле мечтаю обнять тебя.
- Думаешь, я трус?
- Нет. Трус не может переступить через свой страх. А ты можешь. Твоя эмоциональная уязвимость - оборотная сторона тонкости чувств. Будь они грубее, проще, ты не страдал бы. Вот, - она показывает на отложенный рисунок, - не глядя, могу сказать, там что-то связанное с твоими эмоциями. А то бы ты не стеснялся показать. Но я не буду спрашивать.
Оказавшись лицом к лицу с теми сторонами своего «я», которые ускользали от рефлексии именно в силу очевидности, Иманд чувствует себя ошеломленным беспощадной точностью этого отражения, но в душе разливается теплота. Никто не уделял ему столько внимания, не пытался понять его ради него самого. Он не умеет выразить этого и молчит, доверяя говорить за себя объятиям и поцелуям.
Солнце медленно сползает к горизонту, выстилая веранду желтыми лучами. Наступает лучший час для купания, когда даже белоснежки не рискуют обжечь свою нежную шкурку.
- Хочешь, поплаваем? - предлагает Иманд между поцелуями.
- Да, - отвечает она в следующей паузе.
Сделав над собой усилие, он встает:
- Пойду переоденусь.
Анна принимается собирать краски, складывает мольберт. Обернувшись, видит на столе оставленный им рисунок. Уходя, он перевернул листок картинкой кверху.
- Ты когда-нибудь оставался один надолго? - Анна пишет акварелью открывающийся с веранды пейзаж: бухту, окаймленную слева песчаным мысом, гряду кучевых облаков на горизонте, многослойную синеву пронизанных солнцем вод, блещущих серебром, тонконогие лохматые пальмы.
Иманд, устроившись сбоку, втайне от Анны, рисует ее саму: карандашному наброску не хватает уверенности, но силуэт схвачен верно.
- Да, - односложно отвечает он, вспомнив, как пять лет назад после комы провел лето в глухом уголке Исполиновых гор, почти не видя людей и не тяготясь их отсутствием.
- И как тебе этот опыт? - не дождавшись продолжения, спрашивает она.
Опыт?.. Бесцельное блуждание по склонам, заросшим светлым сосняком и пихтой, чтение - не ради интереса, но чтобы занять ум, отвлечься от тоски и навязчивых мыслей. Скоро он заметил, что теряет ясное ощущение себя. Его характер без общения с людьми утратил четкие контуры, расплылся в неопределенности. Нельзя было понять, терпелив он или раздражителен, раз некого было терпеть и не на что раздражаться. Какой он теперь: доверчивый или циничный, замкнутый или общительный, отзывчивый или равнодушный - ему не с кем было проявлять себя. Без людей все это не имело значения.
- Я перестал понимать, какой я. Это… странно не чувствовать себя каким-то.
- Неприятно? - отложив кисточку, Анна поворачивается к нему.
- Скорее тревожно. Одиночество сделало ненужным индивидуальность, - он медленно подбирает слова. - Я где-то читал, что в одиночестве можно обрести все, кроме характера. Почему ты спрашиваешь?
- В то утро, когда я сидела на берегу… помнишь? Вообразила, что осталась одна, что тебя нет - вообще нигде. Я подумала, что это отменяет и меня тоже. Не в физическом смысле, но... Чтобы быть, нужен кто-то, в чьих глазах отражаешься, кто замечает твое существование, очерчивает границы. Как в зеркале - мы смотримся в него, чтобы понять, какие мы. Другой - тоже зеркало. Да?
- Да. Смотри, у тебя краска высохнет, - он хитрит, чтобы Анна повернулась в профиль. Вот теперь можно опять созерцать абрис прелестной груди, подчеркнутой узким лифом и прилежно склоненную голову с пушистым узлом волос на шее. Глаза и руки заняты, но мысль продолжает работать.
Реакция людей на наше поведение - как зеркало возвращает нам образ себя, который иначе мы видеть не можем. Вот зачем нужны другие: они дают то, что в одиночестве недоступно - сознание своих границ, ощущение характера. Но почему она…
- Почему ты сказала, что мое отсутствие отменяет и тебя - ведь не я один на тебя смотрю?
Она смешивает цвета на палитре и отвечает сразу:
- Потому, что другим все равно, а тебе - нет. Чужие - это кривые зеркала. Только любовь может вернуть наше подлинное отражение. Скажи что-то о себе, начиная со слов «я люблю», - неожиданно предлагает она.
- Я люблю историю, - он заинтригован.
- То есть ты интересуешься историей. Много знаешь о ней, разбираешься в разных эпохах. Любить, значит интересоваться. Я люблю тебя - ты мне интересен. Иногда я лучше, чем ты сам могу объяснить смысл твоих слов и поступков. Но и я, благодаря тебе, начинаю видеть в себе то, что только с тобой проявляется - такое, для чего нужна близость любовников.
- Например, твоя склонность ставить чужое удовольствие выше своего, - говорит он.
Не отвечая, она улыбается краешком губ.
- Или ханжество в отношении к сексу.
- Ханжество? - рука с нацеленной кисточкой замирает в воздухе.
- Прости, - он досадует на свой язык, - это не то слово, я не хочу упрекнуть тебя или обидеть. Скажем иначе, двоемыслие. Например, когда в фильме откровенная сцена, ты опускаешь глаза с выражением притворной скуки, хотя на самом деле тебе очень любопытно. Просто ты ощущаешь этот интерес как неприличный и считаешь нужным его скрывать.
Не выдавая отношения к сказанному, она возвращается к рисованию.
- Тебе легче соблюдать самые жесткие ограничения, чем позволить другим догадаться, чего тебе хочется на самом деле, - продолжает он. - Даже живи мы в обществе свободных нравов, ты все равно не позволила бы мне целовать тебя на людях - для тебя это слишком деликатная, интимная вещь, чтоб выставлять напоказ.
- Да, - Анна пишет берег широкими размашистыми мазками, - я хочу, чтобы ты целовал меня, и чтоб никто этого не видел, - она не смотрит на него, но в голосе вызов. - Потому, что не выношу ухмылочек, сальных намеков и пошлостей, пачкающих все, чего ни коснутся. Не хочу, чтобы это (ее передергивает от брезгливости) касалось нас. Видишь, я себе иначе это объясняю. Но ты ближе к истине. Я правда ханжа, скрывающая под постной миной нескромные желания. Без тебя я вряд ли поняла бы это. Чужие не станут разбираться в моих э… заморочках. Но ты возвращаешь мне ту часть себя, которая пугливо прячется от всех за завесой благопристойности. Вот почему, если нет тебя, то и меня тоже. Без любви мы как бы не вполне существуем… - отступив назад, Анна смотрит на акварель. - Прозрачности не хватает, да? - она ловит на себе его оценивающий взгляд. - Что ты рисуешь?
- Да так… - он уклоняется от прямого ответа, - потом покажу, - и, чтоб отвлечь ее от своих художеств, спрашивает. - Ты сказала, что можешь объяснить мои поступки лучше, чем я сам. Что ты имела в виду?
Анна размывает слишком плотные пятна цвета водой.
- Только одно слово: «Дин» - можешь это объяснить?
Он опускает голову.
- Нет, - смущен, пожимает плечами, - Не знаю, что тут объяснять.
***
Зима. Прага. Загородный особняк, куда Иманд привез ее с вокзала. В мило обставленной гостиной наряжена ёлка, на окнах теснятся горшки с фиалками. На диване среди ярких разномастных подушек сидит мишка с синим бантом на шее. Черные глазки добродушно щурятся в густой шерсти, пуговка носа поцарапана, на пузе проплешина, но обаяния хоть отбавляй.
Сев на диван, Анна берет мишку на колени:
- Здесь так уютно.
- Рад, что вам нравится, - он вежливо улыбается.
- Это дом кого-то из ваших знакомых?
- Нет. Его сдало агентство. Надеюсь, вам здесь будет удобно.
Разговор выходит натянутый. Анна в волнении теребит медвежье ухо. От игрушки сладко пахнет чем-то детским, конфетами, что ли… Ну да, ирисками. Интересно, кто угощал этого лакомку?
Иманд наблюдает за ней с тонкой улыбкой. Ничего не говорит, но вид Анны с медведем необъяснимо его радует.
Медведь ей мил. Отставной любимец хозяев дома, призванный добавить домашности обстановке съемного жилища, приносит успокоение. В предчувствии решительного объяснения с Имандом, ее гложет тревога. Но ничего не происходит. Он безмятежен, улыбается, показывает ей город - проводит с ней целые дни, и… только. Анна тоже ему улыбается - с утра до вечера. А ночью мишка ее утешает: «идет на ручки», льнет к груди, теплый, мягкий. Она ему жалуется на Иманда - безупречно галантного, сдержанного, непроницаемого: не поймешь что у него на уме… С медведем ей поговорить легче. Медведя, в конце концов, можно просто обнимать, мечтая о других объятиях.
- Вы его держите, как ребенка, - Иманд замечает это вскользь и тут же отводит глаза.
- А как еще? - удивляется Анна. Похлопывая мишку по спинке, она решается попросить:
- Можно мне увезти его с собой? На память. Если хозяева разрешат…
- Я спрошу у агента, - обещает Иманд. Что-то мелькает в его глазах - удивление, насмешка? Должно быть, сентиментальность принцессы его забавляет.
Назавтра он сообщает ей, что хозяева согласны: раз гостье нравится игрушка, пусть берет ее себе. Мишка, это решено, полетит с ней в самолете. О том, как надо держать этого медведя, Анна узнает уже в Стокгольме.
Июнь. Они собираются на Бал роз по случаю ее 24-го дня рождения. Иманд заезжает за невестой слишком рано.
- Подожди, пожалуйста, я скоро буду готова, - говорит Анна из глубин гардеробной. Вокруг нее хлопочут камеристки. Ему туда нельзя.
В ее комнате совсем мало мебели: кабинетный рояль, книжные полки с тем, что она предпочитает держать под рукой и мягкий уголок, похожий на гнездо зяблика. На полу у окна стройная фарфоровая ваза - сегодня она полна роз. Иманд уже бывал здесь. Но медведя с синим бантом в прошлый раз не видел (где он у нее был - в спальне?). Сейчас он сидит в гнездышке - должно быть составлял хозяйке компанию.
Иманд берет старого друга к себе, как всегда его брал - захватив поперек живота и крепко прижимая локтем. Мишка все еще пахнет ирисками и чем-то новым… духами?
Она входит бесшумно и видит эту картину: задумавшегося Иманда и его медведя. Так вот откуда у мишки на пузе плешь! Заметив ее и спохватившись, он неловко опускает руку с игрушкой, еще не зная, что разоблачен. Анна смотрит на него, еле сдерживая смех:
- Скажи хоть, как его зовут…
***
- Как ты догадалась, что Дин - мой?
- Надо было хоть раз увидеть тебя с этой игрушкой, - Анна улыбается. - Похоже, Дин с детства был твоим единственным конфидентом - ему можно доверять без страха.
Иманд ничем не подтверждает ее догадки. У него отстраненный вид, словно не о нем речь. Но Анна теперь знает цену его «спокойствию». Оставив акварель сохнуть, она садится рядом.
- Ты боишься проявить чувства. Поэтому делаешь вид, что у тебя их нет. Чтоб никто не узнал, что тебе тоже бывает горько, тяжело, обидно, и не ударил в больное место. Ты никогда не жалуешься. Думаю, в детстве никто, кроме Дина, и не знал о твоих печалях. Тебя, наверное, считали идеальным ребенком - ни слез, ни крика, ни капризов, - ей хочется знать, права ли она, но Иманд молчит, опустив голову. И Анна продолжает:
- Проявление чувств делает тебя уязвимым. Ты попадаешь во власть тех, кто их вызвал, зависишь от чужого произвола. Это пугает. Поняв, что ты нуждаешься в них, люди могут оттолкнуть тебя, насмеяться. Пусть лучше ничего не знают. Ты им не доверяешь. Но тебе очень хочется доверять. Хочется выражать себя, ощущать взаимность. Как это сделать, не рискуя быть отвергнутым? И ты находишь способ: приносишь любимую игрушку - средоточие детских переживаний, фактически, образ себя, и втайне наслаждаешься, видя, что я его из рук не выпускаю. В каком-то смысле чувствуешь себя на его месте. А если мишка мне надоест, что ж… тебя это не заденет, я даже не узнаю, что он твой. Ведь сам ты не признался бы, правда?
- Да, - первое его слово за весь разговор.
- Но и ты не узнал бы, - Анна кладет руки ему на плечи, он едва успевает отложить в сторону свой рисунок, перевернув его картинкой вниз, - что, обнимая Дина, я на самом деле мечтаю обнять тебя.
- Думаешь, я трус?
- Нет. Трус не может переступить через свой страх. А ты можешь. Твоя эмоциональная уязвимость - оборотная сторона тонкости чувств. Будь они грубее, проще, ты не страдал бы. Вот, - она показывает на отложенный рисунок, - не глядя, могу сказать, там что-то связанное с твоими эмоциями. А то бы ты не стеснялся показать. Но я не буду спрашивать.
Оказавшись лицом к лицу с теми сторонами своего «я», которые ускользали от рефлексии именно в силу очевидности, Иманд чувствует себя ошеломленным беспощадной точностью этого отражения, но в душе разливается теплота. Никто не уделял ему столько внимания, не пытался понять его ради него самого. Он не умеет выразить этого и молчит, доверяя говорить за себя объятиям и поцелуям.
Солнце медленно сползает к горизонту, выстилая веранду желтыми лучами. Наступает лучший час для купания, когда даже белоснежки не рискуют обжечь свою нежную шкурку.
- Хочешь, поплаваем? - предлагает Иманд между поцелуями.
- Да, - отвечает она в следующей паузе.
Сделав над собой усилие, он встает:
- Пойду переоденусь.
Анна принимается собирать краски, складывает мольберт. Обернувшись, видит на столе оставленный им рисунок. Уходя, он перевернул листок картинкой кверху.