Стокгольм. Бёрнхольм. Узнавание
Иманд (26) - Анна (23)
Если бы кто-нибудь попросил Анну охарактеризовать жениха, она пожалуй не нашла бы определения более точного и краткого, чем наивное: он очень хороший. В трех простых словах не вера, но убежденность, основанная на опыте тех дней, что они провели вместе.
Тогда она успела понять главное: перед ней душа - твердо воспринявшая нравственные начала жизни, глубоко укорененная в них, неподатливая развращающему влиянию новомодных идей, высосанных из пальца.
Следствием этой хорошести, оказалась его «крайняя независимость» - так Анна стала называть про себя то неудобное, раздражавшее её свойство. Бесполезно спрашивать Иманда о трудностях, навалившихся на него в новой - вовсе не дружественной обстановке.
За рамками формальной вежливости (их то, во всяком случае, блюдут) таится множество отвратительных способов дать понять чужаку, что его присутствие здесь в качестве жениха - досадное недоразумение, не стоящая внимания глупость. Не счесть ядовитых стрел, пущенных в него, остроумных шпилек, булавочных уколов и подковырок грубо и болезненно язвящих самолюбие, разного рода провокаций и хитроумных интриг. О них (лишь о малой части) Анна узнает стороной и обычно «после драки». От самого Иманда она может «узнать» только, что «всё - как и следует быть - хорошо». У Анны язык не поворачивается упрекнуть его за вранье.
Из того немногого, что она знает о его прошлом, ясно, что Иманд привык во всем полагаться на себя, и жалобы - не по его части. В круговой обороне, которую его вынудили занять, не столько отчаянная гордость одиночки, сколько деликатность человека, который не желает затруднять собою окружающих. Не в его характере перекладывать проблемы на чужие (пусть и услужливо подставленные) плечи. Анне ничего не остается, как принять это - и отступить.
«Крайняя независимость» Иманда подчас сердит ее и внушает тревогу, но порой приводит в восторг.
- Тебе нужно учить язык, - говорит она недели через две после оглашения помолвки, - я найду хорошего преподавателя.
Он кивает и неожиданно отвечает ей на шведском:
- Мне нужно больше разговорной практики, только говорить не с кем.
- О! - слегка опешив от изумления, реагирует она. - И давно ты…?
- Около трех месяцев. Что ты смеешься? Плохо говорю, да?
- Нет, нет, - она мотает головой. - Прости, что не удержалась, но это же трагикомичная ситуация: в стране, где сколько угодно шведов тебе не с кем поговорить по-шведски! У тебя будут собеседники, обещаю, и чур, я первая! Но почему ты раньше не сказал?
Он отвечает неопределенной улыбкой, мол, о чем тут говорить, язык нужен, это ясно, и никто его за меня не выучит.
***
Если бы кто-нибудь спросил Иманда в те дни, какая она - его невеста, он ответил бы одним словом - «красивая», суммируя ощущение не столько от наружности, сколько от личности Анны. От тонкой лепки лица, с прелестно очерченным ртом и сияющим живым взглядом. От стройной, не лишенной приятных округлостей фигуры. От газельей грации поз и жестов и слегка небрежной элегантности природной аристократки. Но по-настоящему красивой ее делает не это, а отсутствие выражения пустой значительности так свойственное глянцевым идолам, чья манекенная красота якобы ничего им не стоит.
Очарование Анны не измеряется деньгами и усилиями, потраченными на прихорашивание. Ее красота - не произведение стилистов, не плод парикмахерских и портновских ухищрений, хотя она и не пренебрегает ими. Все же основные «вложения» в ее внешность - иного рода - это богатство прекрасно образованной утонченной натуры, безупречного вкуса.
Иманд не думает об автономных источниках ее красоты, он воспринимает результат в целом, находя ее поступки и высказывания столь же безошибочно элегантными, как и ее туалеты, осанку или походку. Думая о красоте Анны, он не делает различия между приятной наружностью и душевными качествами, усматривая в их ансамбле единую чудесную гармонию.
Ее выражением Иманд считает и разговор с Анной на трудную тему - о его «крайней независимости». Выслушав очередное «все хорошо», она садится напротив него в кресло и неожиданно спрашивает:
- Тебя в детстве учили молиться?
Вопрос его смущает.
- Ну… никто не настаивал, чтобы я делал это. Просто одно время мне хотелось подражать маме. Она не была атеисткой. И я не атеист. Но ты ведь не об этом?
Она кивает:
- Нет. Я о привычке. Мне кажется, это очень важно для человека - научиться обращаться с просьбой, сознательно вверять себя любви и заботам другого.
- Почему?
- Потому, что это основа любовных отношений: отдавать и принимать. У любящего сердца есть потребность дарить, жертвовать чем-то, даже собой - ради любимого существа, - тихо продолжает она. - Это ведь самые трогательные моменты в жизни - принесение даров. И тот, кто дарит должен уметь высказывать и слышать просьбы. Полная независимость убийственна для любви...
Анна больше ничего не прибавляет. Такой подход вкупе с отказом критиковать его поведение или руководить им, делает сидящую напротив девушку покоряюще совершенной.
***
Отказ от навязывания образа мыслей и действий отражает не только твердую веру Анны в то, что взрослый человек сам разберется, как ему быть, но и желание избавить его от конфронтации. Она заметила, Иманд терпеть не может конфликтов. Вернее сказать, не выносит связанного с ними яростного выплеска чувств, эмоционального давления. Он способен, исчерпав другие способы, дать отпор - моральный или физический, но не в силах устоять перед слезами, жалобами, упреками, обычным выяснением отношений.
Это наблюдение озадачивает ее. Значит, дело не в миролюбии, как ей казалось поначалу, а лишь в стремлении избежать мучительного для него накала страстей. Всё говорит в пользу этой догадки: его попытки сгладить разногласия шуткой или уступкой (даже себе в ущерб). И его реакция на «грозу», когда она все же случается - если уйти нельзя, терпит как ненастье - молча, скрестив руки на груди и опустив голову. На ее вспышки реагирует как на детские капризы - терпеливо и снисходительно.
Это задевает Анну:
- Почему в ссоре ты ведешь себя как пай-мальчик, которому вбили в голову, что ругаться нехорошо? - раздраженно спрашивает она.
- Не хочу разговаривать в таком тоне, - он холоден и замкнут. - И смысла не вижу. Если есть, что обсудить, давай без эмоций.
Анне кажется, что ее взяли за шкирку и аккуратно встряхнули, призывая к порядку. Волей-неволей она чувствует уважение к мужчине, который не позволяет себя завести и до склок не опускается.
Все же она не дает сбить себя с толку и спрашивает снова, но уже тоном ниже:
- Ты чувствуешь себя уязвимым, когда собеседник кипятится?
- Да, - неохотно признает он, - я… мне не по себе. Не могу орать на человека в ответ. Это унизительно и противно. Стыдно даже присутствовать при этом.
То, какие слова Иманд употребляет для объяснения (стыдно, унизительно, противно) показывает, насколько деликатна его эмоциональная сфера.
Так вот в чем дело! Иманд чувствителен, как кисейная барышня (бедный… ему так же плохо от скандала, как мне от какофонии), но стыдится этой «не мужской» черты и всячески ее скрывает. На дух не выносит всего, что может обнаружить в нем эту чувствительность перед другими: сантиментов, патетики, душещипательных сцен. Там, где другой человек расчувствуется, вздохнет или всплакнет, Иманд отреагирует шуткой, колкостью, едким замечанием, сбивающим пафос, разрушающим настроение. Заслужит упрек в бесчувственности, прослывет сухарем и… будет доволен: всех провёл, меньше донимать будут. А на самом деле всё ровно наоборот: он гиперчувствителен, и защищает ранимое нутро. Теперь Анна знает его трогательную тайну.
***
Но не знает, что именно эта чуткость позволяет Иманду заметить ее собственную тщательно скрываемую слабость: Анна болезненно ханжески стыдлива во всем, что касается секса. Кажется в их целомудренных отношениях нет места для подобных открытий. Однако сближение открывает перед ним те стороны Анниной жизни, для правильного понимания которых нужен как раз такой тонкий пристрастный наблюдатель. Первый же совместный выход в свет дает ему пищу для размышлений.
Королевский драматический театр, премьера спектакля. Ни название пьесы, ни имя драматурга ничего не говорят Иманду. К тому же он недостаточно знает язык, чтобы (даже с помощью Анны) следить за действием. И он, пользуясь уединением ложи, чаще смотрит на невесту, чем на актеров. Однако откровенная сцена во втором акте понятна без перевода и приковывает его внимание. Только один беглый взгляд на Анну - как она реагирует? А никак - с безучастным видом рассматривает фриз под потолком театра.
- Тебе не понравился спектакль? - спрашивает он после.
- Нет, отчего же… постановка добротная, лучше многих по этой пьесе.
- Да ты даже на сцену не всегда смотрела, - поддразнивает он.
Но Анну врасплох не застать. Она пожимает плечами.
- Тот эпизод, по-моему, вообще лишний. Уступка вкусам публики. Из контекста и так ясно, что герои близки - подробности тут ничего не добавляют. Тогда к чему они?
Это сильный аргумент - Иманд признает, и в то же время ощущает, что Анна, не уводя обсуждение в сторону, умело закрылась от него, оставив в стороне истинную причину своего нежелания смотреть на сцену.
- Не думаю, что этот эпизод портит спектакль, - замечает он.
- Я такого не говорила.
Иманд улыбается: вот теперь она попалась!
- Так почему же не стала смотреть?
Анна тоже чует, что ее приперли к стенке, но знает, что Иманд спрашивает из желания понять ее.
И отвечает с доверчивой прямотой так, как объясняет сама себе:
- Мне было неловко смотреть - все равно, что подглядывать за людьми в спальне. Это вульгарно. Не то, что происходит в спектакле между любовниками, а то, что мы всем залом на это пялимся. «Подглядываем» на глазах друг у друга. Я нахожу этот коллективный вуайеризм непристойным.
А, что в одиночку, когда никто не видит, подглядывать не стыдно? - хочется спросить ему, но Иманд удерживает этот рвущийся с языка «укол», поскольку слышит в ее словах нечто более важное, чем очевидный логический просчет. Та ловкость, с какой Анна прикрылась моралью, выдает… страх разоблачения. Ей нужен непрошибаемый моральный щит, чтоб прикрыть какую-то личную уязвимость. Она готова выставить себя ханжой, лишь бы спрятать то, чего сама в себе стесняется. Это вызывает в нем сочувствие, желание быть бережным с девушкой, готовой довериться ему.
Нужно дать Анне самой увидеть это противоречие:
- То есть непристойна не эротика, а то, что люди смотрят на нее в обществе себе подобных - я правильно тебя понял?
Анна молчит, ощущая, что в очищенной от пафоса формулировке ее тезис не выражает того, что она хотела сказать.
- Глядя на эротические сцены, - спокойно продолжает он, - мы испытываем вполне определенные чувства, которые неловко и стыдно переживать при посторонних - так?
Теперь она кивает. Иманд выразил ее мысль точнее, чем это удалось ей.
- Значит, если бы спектакль играли для тебя одной, ты бы смотрела? - в его вопросе нет осуждения.
- Да, - признается Анна и, поколебавшись, добавляет, - я неточно выразилась. Ты лучше сказал. Мне неудобно испытывать при других чувства и желания, которые по природе своей интимны.
- Ты не просто смотришь на эротическую сцену, но ощущаешь все это на себе? - он догадался.
Она поднимает на него несчастные глаза и неловко кивает.
Вот теперь Иманд удовлетворен - это честный ответ. И он готов считаться с ее чувствами.
***
Спустя полтора месяца в комнате Анны происходит новый диалог на ту же тему. Ему предшествует недолгая отлучка хозяйки.
- Я скоро вернусь, - извиняющимся тоном говорит она после короткого телефонного разговора. - Ты пока осмотрись тут.
Оставшись один, Иманд (ему прежде не случалось бывать у нее), подходит к открытым книжным полкам, занимающим всю стену слева от окна. Декор их напоминает разросшийся плющ. Книги, журналы, альбомы словно оплетены изящным ползучим растением с кованными резными листочками - оригинальное и красивое дизайнерское решение. Но не оно привлекает внимание. Иманду интересно, что за книги Анна предпочитает держать под рукой.
Изданий на английском не так много (шведский и французский явно преобладают): пьесы Шекспира, Шоу, Ибсена, антология английской поэзии, знаменитое второе издание «Жизни животных» Брема, несколько беллетризованных биографий: Гёте, Бетховен, Кеплер, Ньютон, Дарвин, Кант. Из французских - он смог опознать только «Опыты» Монтеня. Зато на шведском - чего только нет: от детских сказочных повестей и романов Лагерлёф до сочинений Линнея. Почти все книги с экслибрисом Анны, многие - с дарственными надписями, другие явно дороги ей как память. Отдельно стоят музыкальные и художественные альбомы, целая полка цветных ботанических справочников.
Соседняя - занята черным шелковым экраном с вышитыми райскими птицами. Тонкая искусная работа - Анна вышивала? Нет, вещь явно старинная, может, фамильная реликвия. За экраном он замечает корешки книг, обернутых в непрозрачные обложки. Берет их одну за другой. Шокирующая «Физиология пола» Эйдля, затем весьма любопытное антропологическое исследование брачных обычаев народов мира, двухтомник Теслоу «Брак и секс». Несколько тяжеловесных красочных альбомов «Эротика в эпоху Ренессанса» со скандальным приложением «Поз Аретино»*, «Иллюстрированная история эротического искусства» Фукса, «Обнаженная натура в европейской живописи», Роден «Тема любви», коллекционный номер журнала «Acne Magazine» - с изысканными чувственными фотосетами…
Вернувшаяся Анна застает его с журналом в руках, в глазах на миг вспыхивает паника, но она тут же берет себя в руки:
- Нашел что-нибудь интересное?
- Можно я возьму почитать вот это? - он выбирает «Иллюстрированную историю…»
Анна кивает.
- Почему эти книги в обложках и за экраном? - любопытствует он.
- Считаешь, надо их поставить на видное место?
Он пожимает плечами:
- Это тебе решать.
- Я уже решила.
- По-твоему, в них есть нечто неприличное, что нужно прятать от глаз?
- Будь это так, они бы здесь не стояли, - резонно замечает Анна.
- Тогда к чему эта тайна?
- Нет никакой тайны, - в ее голосе легкая досада. - Если б я хотела спрятать, ты бы их не нашел.
Это верно. И все же: непрозрачные обложки на художественных альбомах, экран… в его понимании это чересчур. Иманд не скрывает недоумения. Анна вздыхает, пробует объяснить:
- Не хочу, чтобы их случайно заметили люди, которые иногда заходят ко мне… чтоб это застряло в чьей-нибудь голове, сделалось предметом разговоров или стало ассоциироваться со мной. Секс не та тема, которую я готова светски обсудить с другими, понимаешь?
О да. Теперь он вполне ее понимает: Анна не книжек стесняется, а того, что они есть у нее, своего интереса к ним. И находит нужным его скрывать. Окажись такие книжки в его комнате, она бы и бровью не повела.
- Что же мы стоим? Присядем, - Анна делает приглашающий жест. - Чаю?
За чаем он осторожно возвращается к теме:
- Ты ведь не думаешь, что интерес к эротике предосудителен и порочит тебя?
- Нет, - она улыбается. - Но ты - единственный, с кем я могу и хочу разделить его. Не скажу, что эротика, секс - это стыдно, непристойно, но мне кажется, выставление подобных вещей напоказ, бравирование своей раскрепощенностью - все опошляет, сводит к примитивным инстинктам. И да, я убеждена, что секс - это то, что следует прятать от чужих глаз. Я говорю как ретроградка, да? - она обращает к нему ждущий искательный взгляд.
Иманд качает головой:
- Даже если при нынешней свободе нравов твои слова звучат старомодно, я рад их слышать.
«Рад слышать» - не фигура речи. Он правда рад, польщен тем исключительным положением, в какое Анна его поставила: «ты единственный», но еще больше - ее щепетильностью в том, о чем прежде не задумывался. Если бы те книги стояли на полках вперемешку с другими, он не нашел бы в этом «ничего такого». Эротика, на которую можно наткнуться где попало, давно перестала волновать. Но особое отношение Анны к этому предмету вернуло стимулу его возбуждающую силу. И заставило осознать: его невеста при всей широте взглядов, застенчива и остро-чувствительна к интимной стороне любви.
Позже, раздумывая об этом в одиночестве, он приходит к мысли, что дело не в закомплексованности Анны, просто всё это - при полном отсутствии опыта - слишком сильно на нее действует, притягивает, увлекает до самозабвения. Естественно она боится той власти, какую имеет над ней эротика, нагота. Не стыд, а страх перед этой силой, заставляет ее отводить глаза в театре и прятать возбуждающие картинки под непрозрачными обложками. Но есть и другая сторона: ее тонкая физическая восприимчивость - весьма многообещающее свойство.
***
Анна тоже мысленно возвращается к этому эпизоду, думает о реакции Иманда в разговоре. Услышав объяснение, почему те книги стоят отдельно, он, по-видимому, не согласился с ее доводами, но не сделал попытки разубедить. Выслушал, кивнул, молчаливо признавая право собеседницы иметь другое мнение. Но своего не высказал. Почему?
Анна не раз наблюдала за ним в светских разговорах. Обычно он просто слушает, иногда вступая в беседу, чтоб задать вопрос. Сам говорит редко - если спросят. Хотя Иманд вовсе не молчун. Когда тема ему по душе, охотно делится мыслями, излагая их последовательно и методично, сводя в стройную продуманную систему.
- Почему ты не сказал этого раньше? - удивляется Анна, имея в виду предшествующий его монологу (обращенному к ней одной) общий разговор, в котором он, по обыкновению, отмолчался.
Иманд пожимает плечами, замечает без всякой обиды:
- Меня все равно не стали бы слушать.
Пожалуй, что так - не стали бы, засыпали бы встречными вопросами, попытались втянуть в спор. А он этого не любит. Его логике не требуется оппозиция - только аудитория. Замкнутый, склонный к одиноким размышлениям ум. Анна и сама нередко «уходит в тень» по тем же мотивам - избегает полемики, не находя в ней ни пользы, ни удовольствия. Мы в этом похожи, с теплым чувством думает она. Интересно, всем влюбленным так кажется или это типичное романтическое заблуждение? На сей вопрос у нее пока нет ответа, и она возвращается к предыдущему: почему все-таки он не постарался переубедить меня, как сделал бы на его месте почти любой?
Вместо этого спросил с редкой проницательностью: «Читать о сексе тебе удобнее, чем смотреть спектакль или фильм?»
Раньше она не думала об этом, но теперь оценила, насколько точно задан вопрос. Конечно, она предпочитает книгу публичности воочию наблюдаемого зрелища. Сцены, происходящие в ее уме, в отличие от навязанных извне образов, дают простор воображению, но главное - то сокровенное уединение, тот психологический комфорт, в котором ее чувства могут жить естественно и свободно, не стесненные опасностью чужого присутствия.
В глубине души она понимает, этот вопрос Иманд задал по той же причине, по какой не стал спорить о расстановке книг. Эту причину она, затрудняясь подобрать более точное определение, обозначает про себя как «интеллигентность натуры». С одной стороны это свойство исключает самолюбивую жажду обратить оппонента в свою веру и таким образом, утвердить себя (вот главная причина, по какой люди ввязываются в споры), с другой - делает его чутким к нюансам восприятия других людей.
***
День за днем их представления друг о друге обретают стройность. Пока у них есть только наброски, но генеральные линии, увязывающие все многообразие черт, уже проступают в трепещущей живой путанице впечатлений, как ветки в густой кроне дерева.
Иманд улавливает логику в ее поведении. У Анны получается предвидеть его реакцию или угадать мнение, не задавая вопросов. В то же время оба начинают понимать, что узнавание подобно кругу света, раздвигающему тьму: чем больше круг, тем шире границы непознанного.
«Но если я люблю человека, которого почти не знаю, - спрашивает себя Анна, - кого же я тогда люблю на самом деле - свою фантазию о нем?» Время задать этот вопрос вслух еще не настало.
------------------------------------------------------------
*Позы Аретино («Шестнадцать поз», «Любовные позы»). Итальянский художник Джулио Романо, ожидая выплаты гонорара от папы Климента VII, вместо религиозных сюжетов расписал «зал Константина» в Ватиканском дворце откровенными сценами, изобразив «все возможные способы, положения и позы, в каких развратные мужчины спят с женщинами» (цитата из «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари). А поэт Пьетро Аретино написал для каждого способа неприличный сонет. Фрески были уничтожены, но сохранились копии.
Если бы кто-нибудь попросил Анну охарактеризовать жениха, она пожалуй не нашла бы определения более точного и краткого, чем наивное: он очень хороший. В трех простых словах не вера, но убежденность, основанная на опыте тех дней, что они провели вместе.
Тогда она успела понять главное: перед ней душа - твердо воспринявшая нравственные начала жизни, глубоко укорененная в них, неподатливая развращающему влиянию новомодных идей, высосанных из пальца.
Следствием этой хорошести, оказалась его «крайняя независимость» - так Анна стала называть про себя то неудобное, раздражавшее её свойство. Бесполезно спрашивать Иманда о трудностях, навалившихся на него в новой - вовсе не дружественной обстановке.
За рамками формальной вежливости (их то, во всяком случае, блюдут) таится множество отвратительных способов дать понять чужаку, что его присутствие здесь в качестве жениха - досадное недоразумение, не стоящая внимания глупость. Не счесть ядовитых стрел, пущенных в него, остроумных шпилек, булавочных уколов и подковырок грубо и болезненно язвящих самолюбие, разного рода провокаций и хитроумных интриг. О них (лишь о малой части) Анна узнает стороной и обычно «после драки». От самого Иманда она может «узнать» только, что «всё - как и следует быть - хорошо». У Анны язык не поворачивается упрекнуть его за вранье.
Из того немногого, что она знает о его прошлом, ясно, что Иманд привык во всем полагаться на себя, и жалобы - не по его части. В круговой обороне, которую его вынудили занять, не столько отчаянная гордость одиночки, сколько деликатность человека, который не желает затруднять собою окружающих. Не в его характере перекладывать проблемы на чужие (пусть и услужливо подставленные) плечи. Анне ничего не остается, как принять это - и отступить.
«Крайняя независимость» Иманда подчас сердит ее и внушает тревогу, но порой приводит в восторг.
- Тебе нужно учить язык, - говорит она недели через две после оглашения помолвки, - я найду хорошего преподавателя.
Он кивает и неожиданно отвечает ей на шведском:
- Мне нужно больше разговорной практики, только говорить не с кем.
- О! - слегка опешив от изумления, реагирует она. - И давно ты…?
- Около трех месяцев. Что ты смеешься? Плохо говорю, да?
- Нет, нет, - она мотает головой. - Прости, что не удержалась, но это же трагикомичная ситуация: в стране, где сколько угодно шведов тебе не с кем поговорить по-шведски! У тебя будут собеседники, обещаю, и чур, я первая! Но почему ты раньше не сказал?
Он отвечает неопределенной улыбкой, мол, о чем тут говорить, язык нужен, это ясно, и никто его за меня не выучит.
***
Если бы кто-нибудь спросил Иманда в те дни, какая она - его невеста, он ответил бы одним словом - «красивая», суммируя ощущение не столько от наружности, сколько от личности Анны. От тонкой лепки лица, с прелестно очерченным ртом и сияющим живым взглядом. От стройной, не лишенной приятных округлостей фигуры. От газельей грации поз и жестов и слегка небрежной элегантности природной аристократки. Но по-настоящему красивой ее делает не это, а отсутствие выражения пустой значительности так свойственное глянцевым идолам, чья манекенная красота якобы ничего им не стоит.
Очарование Анны не измеряется деньгами и усилиями, потраченными на прихорашивание. Ее красота - не произведение стилистов, не плод парикмахерских и портновских ухищрений, хотя она и не пренебрегает ими. Все же основные «вложения» в ее внешность - иного рода - это богатство прекрасно образованной утонченной натуры, безупречного вкуса.
Иманд не думает об автономных источниках ее красоты, он воспринимает результат в целом, находя ее поступки и высказывания столь же безошибочно элегантными, как и ее туалеты, осанку или походку. Думая о красоте Анны, он не делает различия между приятной наружностью и душевными качествами, усматривая в их ансамбле единую чудесную гармонию.
Ее выражением Иманд считает и разговор с Анной на трудную тему - о его «крайней независимости». Выслушав очередное «все хорошо», она садится напротив него в кресло и неожиданно спрашивает:
- Тебя в детстве учили молиться?
Вопрос его смущает.
- Ну… никто не настаивал, чтобы я делал это. Просто одно время мне хотелось подражать маме. Она не была атеисткой. И я не атеист. Но ты ведь не об этом?
Она кивает:
- Нет. Я о привычке. Мне кажется, это очень важно для человека - научиться обращаться с просьбой, сознательно вверять себя любви и заботам другого.
- Почему?
- Потому, что это основа любовных отношений: отдавать и принимать. У любящего сердца есть потребность дарить, жертвовать чем-то, даже собой - ради любимого существа, - тихо продолжает она. - Это ведь самые трогательные моменты в жизни - принесение даров. И тот, кто дарит должен уметь высказывать и слышать просьбы. Полная независимость убийственна для любви...
Анна больше ничего не прибавляет. Такой подход вкупе с отказом критиковать его поведение или руководить им, делает сидящую напротив девушку покоряюще совершенной.
***
Отказ от навязывания образа мыслей и действий отражает не только твердую веру Анны в то, что взрослый человек сам разберется, как ему быть, но и желание избавить его от конфронтации. Она заметила, Иманд терпеть не может конфликтов. Вернее сказать, не выносит связанного с ними яростного выплеска чувств, эмоционального давления. Он способен, исчерпав другие способы, дать отпор - моральный или физический, но не в силах устоять перед слезами, жалобами, упреками, обычным выяснением отношений.
Это наблюдение озадачивает ее. Значит, дело не в миролюбии, как ей казалось поначалу, а лишь в стремлении избежать мучительного для него накала страстей. Всё говорит в пользу этой догадки: его попытки сгладить разногласия шуткой или уступкой (даже себе в ущерб). И его реакция на «грозу», когда она все же случается - если уйти нельзя, терпит как ненастье - молча, скрестив руки на груди и опустив голову. На ее вспышки реагирует как на детские капризы - терпеливо и снисходительно.
Это задевает Анну:
- Почему в ссоре ты ведешь себя как пай-мальчик, которому вбили в голову, что ругаться нехорошо? - раздраженно спрашивает она.
- Не хочу разговаривать в таком тоне, - он холоден и замкнут. - И смысла не вижу. Если есть, что обсудить, давай без эмоций.
Анне кажется, что ее взяли за шкирку и аккуратно встряхнули, призывая к порядку. Волей-неволей она чувствует уважение к мужчине, который не позволяет себя завести и до склок не опускается.
Все же она не дает сбить себя с толку и спрашивает снова, но уже тоном ниже:
- Ты чувствуешь себя уязвимым, когда собеседник кипятится?
- Да, - неохотно признает он, - я… мне не по себе. Не могу орать на человека в ответ. Это унизительно и противно. Стыдно даже присутствовать при этом.
То, какие слова Иманд употребляет для объяснения (стыдно, унизительно, противно) показывает, насколько деликатна его эмоциональная сфера.
Так вот в чем дело! Иманд чувствителен, как кисейная барышня (бедный… ему так же плохо от скандала, как мне от какофонии), но стыдится этой «не мужской» черты и всячески ее скрывает. На дух не выносит всего, что может обнаружить в нем эту чувствительность перед другими: сантиментов, патетики, душещипательных сцен. Там, где другой человек расчувствуется, вздохнет или всплакнет, Иманд отреагирует шуткой, колкостью, едким замечанием, сбивающим пафос, разрушающим настроение. Заслужит упрек в бесчувственности, прослывет сухарем и… будет доволен: всех провёл, меньше донимать будут. А на самом деле всё ровно наоборот: он гиперчувствителен, и защищает ранимое нутро. Теперь Анна знает его трогательную тайну.
***
Но не знает, что именно эта чуткость позволяет Иманду заметить ее собственную тщательно скрываемую слабость: Анна болезненно ханжески стыдлива во всем, что касается секса. Кажется в их целомудренных отношениях нет места для подобных открытий. Однако сближение открывает перед ним те стороны Анниной жизни, для правильного понимания которых нужен как раз такой тонкий пристрастный наблюдатель. Первый же совместный выход в свет дает ему пищу для размышлений.
Королевский драматический театр, премьера спектакля. Ни название пьесы, ни имя драматурга ничего не говорят Иманду. К тому же он недостаточно знает язык, чтобы (даже с помощью Анны) следить за действием. И он, пользуясь уединением ложи, чаще смотрит на невесту, чем на актеров. Однако откровенная сцена во втором акте понятна без перевода и приковывает его внимание. Только один беглый взгляд на Анну - как она реагирует? А никак - с безучастным видом рассматривает фриз под потолком театра.
- Тебе не понравился спектакль? - спрашивает он после.
- Нет, отчего же… постановка добротная, лучше многих по этой пьесе.
- Да ты даже на сцену не всегда смотрела, - поддразнивает он.
Но Анну врасплох не застать. Она пожимает плечами.
- Тот эпизод, по-моему, вообще лишний. Уступка вкусам публики. Из контекста и так ясно, что герои близки - подробности тут ничего не добавляют. Тогда к чему они?
Это сильный аргумент - Иманд признает, и в то же время ощущает, что Анна, не уводя обсуждение в сторону, умело закрылась от него, оставив в стороне истинную причину своего нежелания смотреть на сцену.
- Не думаю, что этот эпизод портит спектакль, - замечает он.
- Я такого не говорила.
Иманд улыбается: вот теперь она попалась!
- Так почему же не стала смотреть?
Анна тоже чует, что ее приперли к стенке, но знает, что Иманд спрашивает из желания понять ее.
И отвечает с доверчивой прямотой так, как объясняет сама себе:
- Мне было неловко смотреть - все равно, что подглядывать за людьми в спальне. Это вульгарно. Не то, что происходит в спектакле между любовниками, а то, что мы всем залом на это пялимся. «Подглядываем» на глазах друг у друга. Я нахожу этот коллективный вуайеризм непристойным.
А, что в одиночку, когда никто не видит, подглядывать не стыдно? - хочется спросить ему, но Иманд удерживает этот рвущийся с языка «укол», поскольку слышит в ее словах нечто более важное, чем очевидный логический просчет. Та ловкость, с какой Анна прикрылась моралью, выдает… страх разоблачения. Ей нужен непрошибаемый моральный щит, чтоб прикрыть какую-то личную уязвимость. Она готова выставить себя ханжой, лишь бы спрятать то, чего сама в себе стесняется. Это вызывает в нем сочувствие, желание быть бережным с девушкой, готовой довериться ему.
Нужно дать Анне самой увидеть это противоречие:
- То есть непристойна не эротика, а то, что люди смотрят на нее в обществе себе подобных - я правильно тебя понял?
Анна молчит, ощущая, что в очищенной от пафоса формулировке ее тезис не выражает того, что она хотела сказать.
- Глядя на эротические сцены, - спокойно продолжает он, - мы испытываем вполне определенные чувства, которые неловко и стыдно переживать при посторонних - так?
Теперь она кивает. Иманд выразил ее мысль точнее, чем это удалось ей.
- Значит, если бы спектакль играли для тебя одной, ты бы смотрела? - в его вопросе нет осуждения.
- Да, - признается Анна и, поколебавшись, добавляет, - я неточно выразилась. Ты лучше сказал. Мне неудобно испытывать при других чувства и желания, которые по природе своей интимны.
- Ты не просто смотришь на эротическую сцену, но ощущаешь все это на себе? - он догадался.
Она поднимает на него несчастные глаза и неловко кивает.
Вот теперь Иманд удовлетворен - это честный ответ. И он готов считаться с ее чувствами.
***
Спустя полтора месяца в комнате Анны происходит новый диалог на ту же тему. Ему предшествует недолгая отлучка хозяйки.
- Я скоро вернусь, - извиняющимся тоном говорит она после короткого телефонного разговора. - Ты пока осмотрись тут.
Оставшись один, Иманд (ему прежде не случалось бывать у нее), подходит к открытым книжным полкам, занимающим всю стену слева от окна. Декор их напоминает разросшийся плющ. Книги, журналы, альбомы словно оплетены изящным ползучим растением с кованными резными листочками - оригинальное и красивое дизайнерское решение. Но не оно привлекает внимание. Иманду интересно, что за книги Анна предпочитает держать под рукой.
Изданий на английском не так много (шведский и французский явно преобладают): пьесы Шекспира, Шоу, Ибсена, антология английской поэзии, знаменитое второе издание «Жизни животных» Брема, несколько беллетризованных биографий: Гёте, Бетховен, Кеплер, Ньютон, Дарвин, Кант. Из французских - он смог опознать только «Опыты» Монтеня. Зато на шведском - чего только нет: от детских сказочных повестей и романов Лагерлёф до сочинений Линнея. Почти все книги с экслибрисом Анны, многие - с дарственными надписями, другие явно дороги ей как память. Отдельно стоят музыкальные и художественные альбомы, целая полка цветных ботанических справочников.
Соседняя - занята черным шелковым экраном с вышитыми райскими птицами. Тонкая искусная работа - Анна вышивала? Нет, вещь явно старинная, может, фамильная реликвия. За экраном он замечает корешки книг, обернутых в непрозрачные обложки. Берет их одну за другой. Шокирующая «Физиология пола» Эйдля, затем весьма любопытное антропологическое исследование брачных обычаев народов мира, двухтомник Теслоу «Брак и секс». Несколько тяжеловесных красочных альбомов «Эротика в эпоху Ренессанса» со скандальным приложением «Поз Аретино»*, «Иллюстрированная история эротического искусства» Фукса, «Обнаженная натура в европейской живописи», Роден «Тема любви», коллекционный номер журнала «Acne Magazine» - с изысканными чувственными фотосетами…
Вернувшаяся Анна застает его с журналом в руках, в глазах на миг вспыхивает паника, но она тут же берет себя в руки:
- Нашел что-нибудь интересное?
- Можно я возьму почитать вот это? - он выбирает «Иллюстрированную историю…»
Анна кивает.
- Почему эти книги в обложках и за экраном? - любопытствует он.
- Считаешь, надо их поставить на видное место?
Он пожимает плечами:
- Это тебе решать.
- Я уже решила.
- По-твоему, в них есть нечто неприличное, что нужно прятать от глаз?
- Будь это так, они бы здесь не стояли, - резонно замечает Анна.
- Тогда к чему эта тайна?
- Нет никакой тайны, - в ее голосе легкая досада. - Если б я хотела спрятать, ты бы их не нашел.
Это верно. И все же: непрозрачные обложки на художественных альбомах, экран… в его понимании это чересчур. Иманд не скрывает недоумения. Анна вздыхает, пробует объяснить:
- Не хочу, чтобы их случайно заметили люди, которые иногда заходят ко мне… чтоб это застряло в чьей-нибудь голове, сделалось предметом разговоров или стало ассоциироваться со мной. Секс не та тема, которую я готова светски обсудить с другими, понимаешь?
О да. Теперь он вполне ее понимает: Анна не книжек стесняется, а того, что они есть у нее, своего интереса к ним. И находит нужным его скрывать. Окажись такие книжки в его комнате, она бы и бровью не повела.
- Что же мы стоим? Присядем, - Анна делает приглашающий жест. - Чаю?
За чаем он осторожно возвращается к теме:
- Ты ведь не думаешь, что интерес к эротике предосудителен и порочит тебя?
- Нет, - она улыбается. - Но ты - единственный, с кем я могу и хочу разделить его. Не скажу, что эротика, секс - это стыдно, непристойно, но мне кажется, выставление подобных вещей напоказ, бравирование своей раскрепощенностью - все опошляет, сводит к примитивным инстинктам. И да, я убеждена, что секс - это то, что следует прятать от чужих глаз. Я говорю как ретроградка, да? - она обращает к нему ждущий искательный взгляд.
Иманд качает головой:
- Даже если при нынешней свободе нравов твои слова звучат старомодно, я рад их слышать.
«Рад слышать» - не фигура речи. Он правда рад, польщен тем исключительным положением, в какое Анна его поставила: «ты единственный», но еще больше - ее щепетильностью в том, о чем прежде не задумывался. Если бы те книги стояли на полках вперемешку с другими, он не нашел бы в этом «ничего такого». Эротика, на которую можно наткнуться где попало, давно перестала волновать. Но особое отношение Анны к этому предмету вернуло стимулу его возбуждающую силу. И заставило осознать: его невеста при всей широте взглядов, застенчива и остро-чувствительна к интимной стороне любви.
Позже, раздумывая об этом в одиночестве, он приходит к мысли, что дело не в закомплексованности Анны, просто всё это - при полном отсутствии опыта - слишком сильно на нее действует, притягивает, увлекает до самозабвения. Естественно она боится той власти, какую имеет над ней эротика, нагота. Не стыд, а страх перед этой силой, заставляет ее отводить глаза в театре и прятать возбуждающие картинки под непрозрачными обложками. Но есть и другая сторона: ее тонкая физическая восприимчивость - весьма многообещающее свойство.
***
Анна тоже мысленно возвращается к этому эпизоду, думает о реакции Иманда в разговоре. Услышав объяснение, почему те книги стоят отдельно, он, по-видимому, не согласился с ее доводами, но не сделал попытки разубедить. Выслушал, кивнул, молчаливо признавая право собеседницы иметь другое мнение. Но своего не высказал. Почему?
Анна не раз наблюдала за ним в светских разговорах. Обычно он просто слушает, иногда вступая в беседу, чтоб задать вопрос. Сам говорит редко - если спросят. Хотя Иманд вовсе не молчун. Когда тема ему по душе, охотно делится мыслями, излагая их последовательно и методично, сводя в стройную продуманную систему.
- Почему ты не сказал этого раньше? - удивляется Анна, имея в виду предшествующий его монологу (обращенному к ней одной) общий разговор, в котором он, по обыкновению, отмолчался.
Иманд пожимает плечами, замечает без всякой обиды:
- Меня все равно не стали бы слушать.
Пожалуй, что так - не стали бы, засыпали бы встречными вопросами, попытались втянуть в спор. А он этого не любит. Его логике не требуется оппозиция - только аудитория. Замкнутый, склонный к одиноким размышлениям ум. Анна и сама нередко «уходит в тень» по тем же мотивам - избегает полемики, не находя в ней ни пользы, ни удовольствия. Мы в этом похожи, с теплым чувством думает она. Интересно, всем влюбленным так кажется или это типичное романтическое заблуждение? На сей вопрос у нее пока нет ответа, и она возвращается к предыдущему: почему все-таки он не постарался переубедить меня, как сделал бы на его месте почти любой?
Вместо этого спросил с редкой проницательностью: «Читать о сексе тебе удобнее, чем смотреть спектакль или фильм?»
Раньше она не думала об этом, но теперь оценила, насколько точно задан вопрос. Конечно, она предпочитает книгу публичности воочию наблюдаемого зрелища. Сцены, происходящие в ее уме, в отличие от навязанных извне образов, дают простор воображению, но главное - то сокровенное уединение, тот психологический комфорт, в котором ее чувства могут жить естественно и свободно, не стесненные опасностью чужого присутствия.
В глубине души она понимает, этот вопрос Иманд задал по той же причине, по какой не стал спорить о расстановке книг. Эту причину она, затрудняясь подобрать более точное определение, обозначает про себя как «интеллигентность натуры». С одной стороны это свойство исключает самолюбивую жажду обратить оппонента в свою веру и таким образом, утвердить себя (вот главная причина, по какой люди ввязываются в споры), с другой - делает его чутким к нюансам восприятия других людей.
***
День за днем их представления друг о друге обретают стройность. Пока у них есть только наброски, но генеральные линии, увязывающие все многообразие черт, уже проступают в трепещущей живой путанице впечатлений, как ветки в густой кроне дерева.
Иманд улавливает логику в ее поведении. У Анны получается предвидеть его реакцию или угадать мнение, не задавая вопросов. В то же время оба начинают понимать, что узнавание подобно кругу света, раздвигающему тьму: чем больше круг, тем шире границы непознанного.
«Но если я люблю человека, которого почти не знаю, - спрашивает себя Анна, - кого же я тогда люблю на самом деле - свою фантазию о нем?» Время задать этот вопрос вслух еще не настало.
------------------------------------------------------------
*Позы Аретино («Шестнадцать поз», «Любовные позы»). Итальянский художник Джулио Романо, ожидая выплаты гонорара от папы Климента VII, вместо религиозных сюжетов расписал «зал Константина» в Ватиканском дворце откровенными сценами, изобразив «все возможные способы, положения и позы, в каких развратные мужчины спят с женщинами» (цитата из «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари). А поэт Пьетро Аретино написал для каждого способа неприличный сонет. Фрески были уничтожены, но сохранились копии.