Остров бабочек. Ссора
Иманд (26, почти 27) - Анна (24)
Широкая полоса белого песка опоясывает укромную бухту, до горизонта простеганную белыми стежками мелких курчавых волн. Небольшие плюшевые скалы, там и сям разбросанные в воде, покрыты влажным изумрудным мехом и глазурованы стеклянистым солнечным блеском. Вокруг них махрятся и взлетают сверкающие оборки крахмальной пены. Йодистый бриз ерошит серебристую шерстку волн и перебирает перистые гривы арековых пальм, раскачивая гибкие кольчатые стволы. Но его дуновение ничуть не охлаждает пыл полуголых спорщиков, которым теперь нет дела до блистающих переливов сине-зеленых вод и прочих прелестей этого райского местечка.
- Анна… прошу тебя. Ты же обгоришь!
- Ты тоже.
- Да, может быть. Но не так быстро и не так сильно как ты.
- Это неважно. С какой стати ты должен страдать из-за жены-растяпы?
Ее пляжное платьице, оставленное на песке у кромки прибоя, утащила волна. На двоих купальщиков, все утро нырявших в подводных садах, осталась только белая рубашка Иманда, предусмотрительно брошенная поодаль. Солнце неумолимо поднимается. До виллы час пути по песку, и никакой тени.
- Анна, пожалуйста… - он все еще надеется упросить ее надеть рубашку поверх купальника, но уже понимает, что легче умолить скалу подвинуться. Она, видите ли, не хочет, чтобы он обгорел. Из-за нее. Ей жальче его, чем себя. Ему - ровно наоборот. Они не договорятся. Иманд исчерпал все доводы. Пробовал просить, убеждать, уговаривать.
Они здесь три дня. Он даже загореть толком не успел. Анне загар вообще «не грозит» - у нее сразу ожог будет - молочно-белая кожа северянки чурается солнца. Она конечно взяла с собой санскрин - и в карман платья его положила… А теперь они стоят тут на солнцепеке - два дурака, и любовью меряются.
- Пойдем, - говорит Анна, - что тут стоять.
Он в два шага догоняет жену и набрасывает рубашку ей на плечи. Она сердито сдергивает ее:
- С чего ты взял, что можешь навязать мне свою волю? Думаешь, у тебя есть на это право?
Право он ощущает за собой только одно - любить и беречь ее. Но вслух никогда этого не скажет.
- Анна, - он не дает ей вывести себя из терпения, - если придется, я просто замотаю тебя в эту тряпку и отнесу домой.
Это не пустые слова. Мужчина, который в вальсе кружит ее, подняв над собой на вытянутых руках, может сгрести ее в охапку и отнести, куда ему вздумается.
- Ты что, бравируешь своей силой?! - она возмущена.
- Нет, - он устал спорить. - Мне очень неприятно это говорить. И даже думать противно. Пожалуйста, не вынуждай меня. Я не позволю тебе делать глупости.
- Не позволишь? Мне? Ты понимаешь, что говоришь? - Такой рассерженной он ее еще не видел.
- Да, - в его словах обреченность. - Я понимаю, что ты не простишь мне насилия над собой. И наши отношения, скорее всего, на этом закончатся. Но я сделаю, что сказал, если не смогу иначе... уговорить.
Весь ее воинственный пыл, как волна, ударившая в скалу, рассыпается на мелкие радуги. «Я буду защищать тебя даже в ущерб себе, даже ценой своего несчастья», - вот что он на самом деле ей говорит.
Анна молча забирает у него из рук рубашку, накидывает на плечи, без споров позволяет ему заботливо застегнуть под горлом пару верхних пуговиц и, понурив голову, идет к дому.
Они огибают мыс. Ходу остается всего ничего - минут десять. Анна по-прежнему молчит, она запыхалась, стараясь идти так скоро, что Иманду даже не приходится умерять шаг. Потрясенное молчание висит между ними как ширящаяся пропасть. Оба ошеломлены и подавлены - тем, что рассердились друг на друга и не смогли этого скрыть. Случись им поругаться в Стокгольме, среди будней, обыденность обстановки смягчила бы стычку - но поссориться в медовый месяц на сказочном острове, нарочно сотворенном природой, чтоб отъединить влюбленных от всего света… Уехать черт-те куда, чтоб браниться из-за ерунды, качать права и сверкать друг на друга злыми глазами - нормально? Оба впечатлительны и неопытны, обоим чудится, что случившееся - крушение всех прежних надежд. Битый час ни он, ни она не находят в себе силы сказать что-нибудь.
- Злишься? - наконец спрашивает он. Ее оскорбленное молчание невыносимо. Запалённо дыша, она только мотает головой. Но быть с ней в разладе слишком мучительно для него. Он не столько оправдывается, сколько ищет понимания:
- Ты могла бы спокойно смотреть, как любимый человек подвергает себя опасности? Твоя любовь это выдержит? - Анна не отвечает. - Видеть, как ты вредишь себе, и ничего не сделать… я не могу так, - убито продолжает он.
Наконец-то прохлада виллы. Анна никак не может отдышаться, торопливо с усилием сглатывает, выдыхает:
- Прости! Прости пожалуйста! Я наверно спятила, раз решила, что ты из самолюбия подчинить меня хочешь, а ты… Если б не ты…- она не может подобрать слов и просительно берет его за руку.
Готовый к новой вспышке гнева, он слушает эту сбивчивую речь с растерянной улыбкой. Да что я такого сделал? Заставил ее рубашку надеть?
- Я ничего особенного…
- Да, - она кивает, - до «особенного» к счастью не дошло.
Он обнимает ее, шепчет:
- Только не сердись...
Жена осторожно обхватывает его в ответ - за пояс, чтоб не касаться обожженных плеч, покрасневших лопаток.
- Это мне урок, - приникнув щекой к его груди, говорит она взволнованному сердцу - придется теперь, чтоб беречь тебя, беречь и себя, а то… - она чуть слышно фыркает от смеха, - если в другой раз я потеряю не платье, а голову, ты, пожалуй, заставишь меня носить твою.
Широкая полоса белого песка опоясывает укромную бухту, до горизонта простеганную белыми стежками мелких курчавых волн. Небольшие плюшевые скалы, там и сям разбросанные в воде, покрыты влажным изумрудным мехом и глазурованы стеклянистым солнечным блеском. Вокруг них махрятся и взлетают сверкающие оборки крахмальной пены. Йодистый бриз ерошит серебристую шерстку волн и перебирает перистые гривы арековых пальм, раскачивая гибкие кольчатые стволы. Но его дуновение ничуть не охлаждает пыл полуголых спорщиков, которым теперь нет дела до блистающих переливов сине-зеленых вод и прочих прелестей этого райского местечка.
- Анна… прошу тебя. Ты же обгоришь!
- Ты тоже.
- Да, может быть. Но не так быстро и не так сильно как ты.
- Это неважно. С какой стати ты должен страдать из-за жены-растяпы?
Ее пляжное платьице, оставленное на песке у кромки прибоя, утащила волна. На двоих купальщиков, все утро нырявших в подводных садах, осталась только белая рубашка Иманда, предусмотрительно брошенная поодаль. Солнце неумолимо поднимается. До виллы час пути по песку, и никакой тени.
- Анна, пожалуйста… - он все еще надеется упросить ее надеть рубашку поверх купальника, но уже понимает, что легче умолить скалу подвинуться. Она, видите ли, не хочет, чтобы он обгорел. Из-за нее. Ей жальче его, чем себя. Ему - ровно наоборот. Они не договорятся. Иманд исчерпал все доводы. Пробовал просить, убеждать, уговаривать.
Они здесь три дня. Он даже загореть толком не успел. Анне загар вообще «не грозит» - у нее сразу ожог будет - молочно-белая кожа северянки чурается солнца. Она конечно взяла с собой санскрин - и в карман платья его положила… А теперь они стоят тут на солнцепеке - два дурака, и любовью меряются.
- Пойдем, - говорит Анна, - что тут стоять.
Он в два шага догоняет жену и набрасывает рубашку ей на плечи. Она сердито сдергивает ее:
- С чего ты взял, что можешь навязать мне свою волю? Думаешь, у тебя есть на это право?
Право он ощущает за собой только одно - любить и беречь ее. Но вслух никогда этого не скажет.
- Анна, - он не дает ей вывести себя из терпения, - если придется, я просто замотаю тебя в эту тряпку и отнесу домой.
Это не пустые слова. Мужчина, который в вальсе кружит ее, подняв над собой на вытянутых руках, может сгрести ее в охапку и отнести, куда ему вздумается.
- Ты что, бравируешь своей силой?! - она возмущена.
- Нет, - он устал спорить. - Мне очень неприятно это говорить. И даже думать противно. Пожалуйста, не вынуждай меня. Я не позволю тебе делать глупости.
- Не позволишь? Мне? Ты понимаешь, что говоришь? - Такой рассерженной он ее еще не видел.
- Да, - в его словах обреченность. - Я понимаю, что ты не простишь мне насилия над собой. И наши отношения, скорее всего, на этом закончатся. Но я сделаю, что сказал, если не смогу иначе... уговорить.
Весь ее воинственный пыл, как волна, ударившая в скалу, рассыпается на мелкие радуги. «Я буду защищать тебя даже в ущерб себе, даже ценой своего несчастья», - вот что он на самом деле ей говорит.
Анна молча забирает у него из рук рубашку, накидывает на плечи, без споров позволяет ему заботливо застегнуть под горлом пару верхних пуговиц и, понурив голову, идет к дому.
Они огибают мыс. Ходу остается всего ничего - минут десять. Анна по-прежнему молчит, она запыхалась, стараясь идти так скоро, что Иманду даже не приходится умерять шаг. Потрясенное молчание висит между ними как ширящаяся пропасть. Оба ошеломлены и подавлены - тем, что рассердились друг на друга и не смогли этого скрыть. Случись им поругаться в Стокгольме, среди будней, обыденность обстановки смягчила бы стычку - но поссориться в медовый месяц на сказочном острове, нарочно сотворенном природой, чтоб отъединить влюбленных от всего света… Уехать черт-те куда, чтоб браниться из-за ерунды, качать права и сверкать друг на друга злыми глазами - нормально? Оба впечатлительны и неопытны, обоим чудится, что случившееся - крушение всех прежних надежд. Битый час ни он, ни она не находят в себе силы сказать что-нибудь.
- Злишься? - наконец спрашивает он. Ее оскорбленное молчание невыносимо. Запалённо дыша, она только мотает головой. Но быть с ней в разладе слишком мучительно для него. Он не столько оправдывается, сколько ищет понимания:
- Ты могла бы спокойно смотреть, как любимый человек подвергает себя опасности? Твоя любовь это выдержит? - Анна не отвечает. - Видеть, как ты вредишь себе, и ничего не сделать… я не могу так, - убито продолжает он.
Наконец-то прохлада виллы. Анна никак не может отдышаться, торопливо с усилием сглатывает, выдыхает:
- Прости! Прости пожалуйста! Я наверно спятила, раз решила, что ты из самолюбия подчинить меня хочешь, а ты… Если б не ты…- она не может подобрать слов и просительно берет его за руку.
Готовый к новой вспышке гнева, он слушает эту сбивчивую речь с растерянной улыбкой. Да что я такого сделал? Заставил ее рубашку надеть?
- Я ничего особенного…
- Да, - она кивает, - до «особенного» к счастью не дошло.
Он обнимает ее, шепчет:
- Только не сердись...
Жена осторожно обхватывает его в ответ - за пояс, чтоб не касаться обожженных плеч, покрасневших лопаток.
- Это мне урок, - приникнув щекой к его груди, говорит она взволнованному сердцу - придется теперь, чтоб беречь тебя, беречь и себя, а то… - она чуть слышно фыркает от смеха, - если в другой раз я потеряю не платье, а голову, ты, пожалуй, заставишь меня носить твою.