Воспоминания Ф.Ветошкина о его мытарствах. Часть 2. В пломбированном вагоне
Часть 1
Падение Невьянска, арест, кутузка, эшелон
По Горнозаводской линии боя происходили у ст. Рудянка, на которую наступал неприятель. В Невьянске были слышны выстрелы. Гул орудий глухо разносился кругом, мрачная картина, что делать. Наши отступили до Раз"езда Шуралы. Здесь шли боя уже за обладания Невьянского завода.
7-го Сентября 1918 г. показался конный отряд казаков со стороны Цементного завода, что в 4-х верстах от Невьянска. Быстро мчался отряд к вокзалу. Печально загудели гудки паровозов и заводов. Наши отступают - отступают в беспорядке, кто куда. В нерешительном состоянии наблюдал я всю эту картину, стоя у ворот своего дома, моё оружие было сдано.
Под вечер прошли чехи в составе одной роты, направляясь на Тагильскую дорогу. Наши укрепились на ближайших возвышениях Невьянска, и оттуда раздавались орудийные выстрелы по вокзалу и цехам завода. Наши аэропланы летали и спускали бомбы над вокзалом и полотном жел. дороги. Жутко, все попрятались по ямам и погребам. Рядом у соседа в погребе было битком набито старух, стариков и малышей. "Господи Иисусе, Божия матерь", - слышалось из всех тёмных уголков, ям и ямочек.
В самый ураган орудийной пальбы, арестовали мою мать, обвинив её в большевизме, разумеется - по доносу, сын, мол, доброволец, а сестра работала в женотделе. Началось! Посмотрим, что будет дальше.
Осколки снарядов долетают до наших домов. На сарае-сеновале соседа собрались мужики, интересуясь сквозь щели, как рвутся снаряды. Иду к ним. Смотрим, в саженях 20-ти на огороде от сарая показался дымок. Трах!… И в щели посыпалась земля, кубарем по лестнице катятся мужики, кто на голове, кто на четырках, ежеминутно поминая Всевышнего. Удар был силён, у многих повылетали окна, и только когда совсем стало тихо, на другой день осторожно стали показываться, вылезая из всевозможных прикрытий с ежеминутной молитвой на устах, то тут, то там высунется из ворот голова и сейчас же назад. Наши отступили к Нижнему Тагилу.
Иду к Сергееву.
- Ну, как, Митька, что будем делать?
- Напрасно остались, надо было уходить.
- Нельзя-ли сейчас?
- Нет, брат, поздно.
- Если так, то на всякий случай нужно приготовить место, где было бы можно прятаться.
- Знаешь что? Идём в стаю.
Входим.
- Видишь пол деревянный, давай тут выроем яму, постелем соломы, снесём все необходимое и хотя первое время посидим там.
Бояться было возможно, т.к. он был членом Правления Союза Молодёжи, а я член Совета Рабочих Солдатских депутатов завода, кроме того работали в комиссии по национализации имущества у местных купцов, а это даром не пройдёт. Но, как и вся молодёжь, пока жизнь не положит своей тяжкой лапы, пока не испытает целого ряда житейских невзгод, не особенно труслива. Мы решили, [5об] что в яме будет скучно, а главное выходить мы ни куда не будем, может всё это и пройдёт.
Но не прошло и дня, как я выкатился узнать, что делает Поляков, он был ранен в плечо. Прихожу на площадь, народу много, и слышно, кто-то говорит с трибуны, быстро поворачиваю в сторону, по переулкам и закоулкам попадаю к Полякову, спрашиваю:
- Дома?
Говорят:
- Нет.
- Ну, бросьте, я ведь свой, что же меня то стесняетесь? Да и нет ни кого, если что и будет, то не сегодня, им теперь не до нас. Где он, на сарае что ли?
Иду на двор, кричу: "Эй, Колька! Вылезай, поговорим. Вот чёрт! Да ведь нет же никого, я сейчас шёл к тебе через весь город и ничего". Ничего, молчит, делать нечего, ухожу.
Скучно. К Сергееву идти, там тоже домашние не особенно ласковы, а главное, старуха, что-же такое, мол, такое время, а он ходит, да ещё кто-нибудь увидит, что к нам зашёл, тогда беда. Иду домой.
Так просидел несколько скучных дней, начинаю бродить по городу, то у того соберёмся, то у другого.
- Как, ребята, плохо это как-то. Живёшь и не живешь. Да, а что если нам, ребята, в сопки, там лучше, и к своим проберёмся, ведь не далеко.
- Нет уж, брат, лучше переждать, - возражает кто-то, - а может, и скоро наши придут.
Так проходило время до 1-го Ноября 1918 года. Были разговоры и о том, не можем-ли мы хотя что-либо напакостить белым. Но оружия почти не было ни у кого, так и осталось. Кто-то убил проезжающего по улице чеха, это дало толчёк к нашему аресту.
1 Ноября мы с Сергеевым направились в библиотеку и, взяв оба по одному тому "Истории Французской Революции", шли домой. Я обещал зайдти к нему вечером, и мы расстались. Вхожу в ограду дома, смотрю, какие-то лица с винтовками, но в полуштатском обмундировании сидят у нас в комнате. Вхожу, молчат, чувствую, что это начало коренного изменения моей жизни и ни малейшего испуга. Отец говорит: "Ну, брат, за тобой пришли, давай садись поесть что-либо, а то кто его знает, куда поведут". Здороваюсь и спрашиваю:
- Значит, за мной?
- Да! Вы Ветошкин Федор Степанович? Да?
- Да!
- У нас есть распоряжение об аресте Вас, но не Вас одних, а много. Вот Башкирова знаете, тоже есть распоряжение.
Хотел спросить, а как Сергеев, но умолчал, думая, что, может, у них нет Приказа об его аресте, и он останется.
- Так что вот, - говорит один из них. - Вы переоденьтесь, а то ведь там грязно. Вы ведь знаете волостные-то кутузки, вот там Вы и будете сидеть.
- Как-же, - отвечаю, - конечно, знаю, хотя и не сидел, но служил в волости.
Переодеваюсь, одеваю валенки, меховую куртку, пью стакан молока (больше ничего не хочется), говорю родным: "До свидания", - и идём.
- Вы, товарищ, не бойтесь, - говорит один из них. - Вам ничего не будет, посидите день-два и выпустят. Там кто-то чеха убил, так вот и будут разбираться.
Но мне было всё равно, лишь бы только ни одному сидеть.
Вот и волость, щёлкает замок камеры. Дверь отворяется и глазам представляется картина: Нары, узкий проход, наши уж почти все здесь, крик, шумные разговоры, свист, песни, всё это не похоже на арест. Песни веселые и вольные, как будто собрались где нибудь у одного из товарищей, но вот, заметив в дверях новый элемент, разом умолкают.
- А, Федька! Так пожалуйте-с, вот Ваш кабинет, - говорит один из товарищей, показывая на нары. - А мы уж, брат, здесь и всё привели в надлежащий вид.
Спрашиваю:
- Ну, что, все здесь?
- Все - вон Мишка, Колька, Чуфелин, а вот и Соколкин собственной персоной. А вот Митьки нет.
- Ты не знаешь, есть-нет приказ об аресте его?
- Не знаю. А может и приведут, время ведь не ушло ещё.
Снова начинаются песни, шум, гам, в углу - жарят в очко. Надо сказать, что арестованные по своему воспитанию и образу жизни и взглядам на окружающее их были далеко не одинаковы, и сразу было заметно деление на 2 лагеря. К первому относились Члены С.Р.М. и другие. То что, казалось верхом мужества и молодецкой удали одним, другим это казалось чем-то вялым-кислым, их умственные способности не в состоянии были понять и оценить ничего хорошего, их Богом была грубая физическая сила, пред которой они и преклонялись. И в то время, когда первые, собравшись в углу для обсуждения создавшегося положения, последние над этим смеялись и чем попало бросали в них.
В дальнейшем мне придётся по подробнее остановиться на этом, и та, и другая сторона имеет много интересного в своей повседневной жизни. Но и не так важна разность повседневной жизни двух сторон, находящихся в одном и том-же положении и по одному делу, как важна характеристика той и другой стороны.
Начинало смеркаться. Продолжающийся шум и гам в нашей камере был прекращён явлением, которое сразу сделало нас понятливыми. Перед нами явление, которое сразу изменило наше настроение и чувства. С шумом открылась дверь нашей камеры, удар здоровой нагайки по чему-то мягкому, тяжёлый стон, через порог что-то грузно валится на пол. Громкие ругательства пьяных конвоиров, стоявших в дверях. В камере гробовая тишина, дверь закрывается. Незаметно для нас, мы тесно прижались друг к другу. Кто-то осторожно спрашивает:
- Кто это? Кого привели?
Тихо спускаемся с нар, щупаем, поднимаем.
- Кто?
- Э… я.
- А! Сергеев, Митька! Как же это так? Кто тебя, где?
Всматриваюсь, в лице - шрам от нагайки на щеке, [6] на лбу тоже до крови. Тихонько садится на нары.
- Где тебя взяли? Дома? Так как же это, за что тебя?
- Не знаю.
- Кто тебя вёл?
- Два верховые, по дороге безпрерывно прикладами и нагайками били по чему попало, ехали по бокам, уже не далеко от волости один из них вытащил шашку из ножен и замахнулся ею, думал конец, но смотрю, снова вкладывает в ножны. Заставляли снять шубу, но я на отрез отказался.
Так… Ну, значит дело будет. Только бы не расстреляли, а уж потом сочтёмся. Трепещут молодые сердца, но поздно, нет воли, нет оружия, и теперь только чувствуешь и ясно представляешь себе, что всё это не шутка и не простая случайность нашего ареста. Кто то нас не навидит, кто-то злится на нас за то, что мы вложили свою долю в дело разрушения старых устоев жизни.
11 часов ночи, в камере полно публики, рядом с нами ещё камера, но без квартирантов. Корридор и комната Караульного помещения. Слышатся пьяные ругательства караула и песни. Шум шагов к дверям нашей Камеры заставил нас насторожить свои уши. Щёлкает замок, отворяются двери…
- Карфидов! Выходи!
Выходит… Ждём, что будет. Проходит несколько томительных минут. Слышно, как будто допрашивают. Вдруг, шум, крик и стоны оглашают комнату караульного помещения, слышатся удары прикладов по чему-то мягкому. Нет сомнения, бьют Карфидова. Трудно изобразить состояние оставшихся в камере. Гробовая тишина. Сердце учащённо бьётся. Неужели всех будут бить, а может и расстреляют? Кто следующий, за Карфидовым? Кончилась экзекуция и снова отворяется дверь.
- Ветошкин, выходи!
- Как? - стараюсь упираться, - Господа, Вы перемешали, может не меня, Вы посмотрите хорошенько.
- Никаких ошибок, выходи, м***!
Подхожу к порогу тихо, стараясь не торопиться, останавливаюсь.
- Да выходи-же, сволочь, м***!
Хватают за руку и вытаскивают. Помещение караула - комната имеет форму квадрата, стол, шкаф, стеклянные двери в следующую комнату. Человек 12-14 с винтовками в руках стояли кольцом, примыкая к большому столу, опираясь на который, стоял караульный Начальник, ныне здравствующий гражданин города Невьянска Михаил ДВИНЯНИН. Надо сказать, что он меня отлично знал. Но спрашивает:
- Вы Ветошкин?
- Да!
- Служили в отряде Жебенёва, да?
- Да!
- Много перестреляли наших?
- Не знаю, в расстрелах не учавствовал.
Удар в правое ухо сзади прерывает допрос, больше не вижу Двинянина, бьют прикладами в спину, бока, грудь. Стараюсь прикрыть руками голову, скачу на стол, на табурет, бросаюсь к шкафу, разбил стеклянную дверь, опрокинул ящик, хватаюсь за винтовку, но удержать не могу, силы оставляют. Падаю и больше подняться, несмотря на старания, не могу. Удары сыплются со всех сторон.
- Вставай, сволочь, м***!
Пинают ногами, кто-то говорит: "Довольно, ребята". Поднимают. Шатаюсь. Ведут к двери свободной камеры. По пути получаю ещё удар стволом винтовки в левую половину груди, хватаюсь, вот, вот упаду. Удар прикладом сзади перебрасывает меня через порог, на носу пролетаю под нары, в кучи мусора и харчков. Карфидов, слышно, стонет где-то в углу. Ощупываю ноги, руки и все части тела, пересчитал все ребра. Удивляюсь, всё цело, жарко как в бане.
В комнате караула началась новая экзекуция. Не помню, кто за мной или Соколкин, или Чуфелин. Но помню, что громче всех кричал Чуфелин, длинные волосы которого не выходили из рук караула, его топтали ногами. Мало по малу наша комната впустила в себя всех, кого (как выражался караул) перегоняли с фронта на фронт. Кончив экзекуцию, вернее пресытившись, нас перегнали снова в свою комнату. А пьяные оргии караула слышались до самого утра. Мало кто спал в эту ночь. Спали только лишь те, кто не подлежал перегону с фронта на фронт.
Днём стали приходить домашние, с передачей. Двери открывались и их глазам предстали мы с своими косыми и не ровными физиономиями.
- Это что у тебя? - спрашивают в испуге.
- А! Это ничего, - и тихонько передаю, - били! - даю знак молчать.
Кто-то угораздился передать записку о ночном происшествии, и было слышно, что больше этого не будет. Стали гонять на работу: на кухни чистить картофель, убирать конюшни и даже строить новые. Помню, как у нас главный плотник был Соколкин, с топором в руках лазил по перекладинам и балкам, вбивал гвозди. И по вечерам, возвращаясь с работы, мы не находили в целости принесённого днем родными обеда или что-либо с"едобного.
По обыкновению на работу уводили лиц более или менее "интеллигентных". Так, по крайней мере, выражался караул. Остальная братия на работы не ходила и по вечерам почти каждый вечер выпускалась в комнату караула. Караул в то время был из местных и представлял из себя публику, любящую похулиганить, от скуки ради вымазать у кого либо ворота дёгтем, выбить окна, а при удобном случае кому нибудь из проходящих свернуть на бок скулу. Этот элемент и представляла из себя 2-я группа нашей камеры. И по приходе нас с работы каждый раз начиналась перебранка - у кого пирог с"ели, у кого котлеты очистили, не брезговали, конечно, и белым хлебом. В ответ на наши замечания об исчезновении питательных веществ, они бросали в нас чем попало: куском хлеба, валенком, сапогом, а если не хватало этого, пускали в ход иголки, кололи ими. И если кто был не благодарным за особенное к нему внимание их иголок, начинали тузить и не редко загоняли под нары. [6об]
Так, без особых изменений, тянулась жизнь камеры до 9 Ноября 18 г., когда нас пригнали на вокзал, и мы уселись в вагон, заняв половину его. Ни кто не представлял себе, как далеко нам придется ехать и на какой срок мы покидали свои родные углы, свои семейства, знакомых. Многие имели надежду, что в Екатеринбурге распустят, а может, мобилизуют, а там вольные казаки. Но не тут-то было, в Екатеринбурге мы были помещены во 2-ю часть милиции, большое здание, как помню; на верху, там уж нас было много и было веселее, велись шумные разговоры на всевозможные темы. Здесь не стеснялись ни в чём, ругали всех и вся, во всех углах играли в карты, некоторые занимались чтением книг, кто писал домой письма… Там собралась кучка рассказывающих друг другу, как они на таком-то фронте дрались, как отступали и т.д. Не редко можно было встретить и философские беседы о создавшемся положении в Мировом масштабе, были сторонники Учредительного Собрания, были и сторонники разгона его. Каждый доказывал своё, но точно определить положение было невозможно, ни кто не мог определенно сказать, как далеко будет отступать Красная Армия, и будет ли победа на стороне большевиков, сказать было трудно. Одно было ясно, что старому строю не быть, от слепого подчинения Законам, как было, не осталось и следа.
Так просидели неделю, завязались новые знакомства одинаковых по взглядам на окружающее, чувствам и понятию жизни, людей. 16 Ноября была назначена отправка нас, как говорили, в Челябинск, где и будем сидеть в лагерях, впредь до окончания войны.
Не помню, в какое время, но днём было приказано собраться. Выстроились проверили по спискам и повели на вогзал Екатеринбург ІІІ, на воинскую платформу, где и должны были погрузиться. Родные провожали нас до вагонов, знакомые искали друг друга. Быстрые разговоры, как будто каждый старался наговориться на более долгий срок. Начинает кой-где раздаваться плач, при посадке в вагоны перешедший в общий вой голосов. Плакали родные, плакали и знакомые. При неистовом крике, воплях и плаче двинулся эшалон. Кто-то и не один бежали за поездом, желая уцепиться за что-либо, но поезд пошёл быстро. Вероятно, кто нибудь из родных едущего в эшалоне. Так оставили Екатеринбург. Одни, чтоб совсем не вернуться в его, а другие если и вернуться, но не скоро.
Теплушки, в которых нам суждено было путешествовать в течении 52 дней, были набиты битком по 36-40 человек в каждой. Были верхние нары и часть нижних, на которых ехать было очень холодно. Сильные забрали себе лучшие места, и обе наши группы, сидевшие вместе в Невьянске, были на лицо в одном вагоне. Вот 2-я то группа наших и заняла опять верхние нары, и начала вводить свои порядки. Сила физическая на их стороне, а больше они и признавать ни чего не хотели. Начнут, бывал бросать с нар на нары валенки или сапоги, при чём обязательно норовят попасть в одного из наших, и тут хоть кричи-не кричи, ни чего не поможет. А если сделаешь вид, что тебе это не приятно, тогда пускают в ход щипки, отрубят сколько полагается не по штату, а по их совести банок и с применением иголочной аттаки обязательно загонят в самый дальний угол под нары, и всё это время безпрерывно смеются. И на взгляд вновь вошедшего всё это могло бы показаться игрой, тогда как сидящему под нарами в углу было не до смеха.
Так доехали до Челябинска. Стоим. Выпускают купить хлеба и вообще пищи. Хлеба давали мало, по фунту и ¼ фунта, но недостатка в нём пока не было, т.к. у всех ещё были деньги. Вдруг сообщают, что в Челябинске нас поместить не где, и наш эшелон получает маршрут в Омск.
"В Омск, так в Омск, чёрт с Вами, везите, может, в Америку увезёте", - слышались разговоры. Без особенных приключений добрались до Омска.
А! Столица! Окна и двери вагонов закрыты наглухо, в вагоне темно. "Боятся, чтоб правителя не с"ели", - кричат некоторые. Часовые прогуливаются снаружи. Но и здесь не везёт, опять нет места нашему эшелону. Получаем маршрут в Иркутск. В вагонах эшелона начинается голодовка. От Омска хлеба выдают по ¼ фунта чёрного мёрзлого. На станциях начинают продавать через открытые люки, кто кальсоны, рубашку, штаны или куртку, а на каждой из станций можно было видеть, как из люков каждого вагона торчало по 2, по 3 руки, держа что-нибудь, и кричали кто что мог:
- Давай на хлеб, тащи капусты, картошки корок, всё равно что!
- Сырая капуста? Давай всё равно, только больше!
Тут-же можно было наблюдать картину, как рабочие, работницы и крестьяне тащили, кто что мог и давали в виде подарков. Но разве хватит на всех. Конвой, видя всё это, пока был пассивен, только смотрел, чтоб кто либо не вылез в окно и пр.
Так пошла в ход часть одежды, всякая опрятность в отношении соблюдения чистоты самих себя стала исчезать по мере того, как исчезали предметы обихода. Всё чаще и чаще отворялись люки, и уж меньше торговались при продаже вещей, которые всегда уходили за сухую корку хлеба, но шум песен и крики протяжные, тоскливые в вагонах не прекращались. [7]
Нет хлеба - хочется есть. "Эх, ты жизнь, запевай, ребята, может, забудется", - и так с вечера до утра, а с утра до вечера продолжались песни. Желающим спать шум уже не мешал, по немногу привыкали. И когда прибыли в Иркутск на Инокентьевскую, мало было счастливцев, имеющих брюки и гимнастёрки или пиджаки, а 2 трети всего эшалона щеголяли в кальсонах, тельных рубашках и босыми. Неумываемые неделями и больше лица были черны, волосы стояли дыбом, слиплись и ссохлись.
Сносное обращение конвоя с арестованными изменилось. Вагоны были замотаны проволокой вместо замков, из всех люков был оставлен только один, а остальные были обмотаны колючей проволокой и забиты. Выпускать из вагона оправиться и сходить за водой стали только раз в сутки, да и то не за водой, а за снегом, и часто раздавались крики часового: "Закрой окно!" И вслед за этим раздавался выстрел, и пуля пролетала мимо вагона, а в конце концов были и ранения.
На Инокентьевской, как говорил конвой, нам будет обед. Надо сказать, что деньги выдавались Начальнику Эшелона на весь маршрут, не помню, сколько, но сумма достаточная, чтоб не быть голодом, расходовалась им на свои нужды. За вагонами шум. Ага, ребята на обед, но наш вагон ещё не открывали. Начались сборы, и многие задавались вопросом, во что же обуть ноги. А мороз был градусов на 40, и чтоб не остаться без обеда, обёртывали ноги в какие-либо тряпки, кто надевал на одну ногу шапку, на другую сохранившуюся рукавицу, обматывая оторванной от кальсон ленточкой или оторванным лоскутом рубашки. О голове не особенно заботились, а у кого находился платок или тряпка, немедленно одевалось на голову.
- Ребята, а может удастся стрельнуть по квартирам?
- Как бы, не удалось, разевай рот.
Оказалось, что человекам трём совершенно было не в чем идти, и, не смотря на страшный голод, они не пошли, так как, не отходя от вагона, могли замёрзнуть. Кой-кто обещался принести им в вагон, если удастся.
Вагон отворили.
- Ну, вылезай на обед! - кричит конвой. - Живо! А вы что? Марш!
- Мы босиком и идти совершенно не в чем.
- Ну, так пропадайте голодом, чёрт с Вами.
Вагон закрывается. "Становись в две шеренги! Равняйсь! Смирно! На право, шагом марш!" Пошли и быстро шли. Сам конвой, не смотря на хорошее обмундирование, зяб. Многие сразу ознобили носы, щёки, руки и ноги. Но в надежде получить горячую пищу бежали.
Длинное здание, похожее вернее на конюшню, где, как видно, был приготовлен для нас обед. Останавливаемся, конвой по углам прячется от ветра, мы положительно замерзаем, ругаемся, что долго не вводят в помещение. Вдруг кто-то обратил внимание на стоявшие рядом с помещением бочки, их было штук 20-25, по виду 25-40 пудовые. Стоявшие ближе приподнимают крышку бочки. Их глазам представляется маринованная капуста. Пробуют, хорошо. Начинают ложить кто в шинель, кто в карман. Началась давка, затрещали бочки. Поднялся шум, задние лезут через головы передних. Местом, куда ложить капусту, не затруднялись, ложили в штаны, толкали под кальсоны, за рубашку, мешки, шапки, рукавицы, всё шло в ход. "Крой, ребята! По крайней мере, хотя голодом не будем, а капуста первый сорт", - кричали другие.
Но вот конвой, смотревший сначала со смехом, вдруг с применением прикладов отогнал нас от бочек.
- Марш в столовую!
Входим, холодно, как в погребе. Наливают в бочки супу. Но увы! Вместо супа одна вода, совершенно ни чем не заправленная, но с жадностью хлебали и воду. Во первых, кипячёная, а во вторых - солёная, всё же не далеко от горячей пищи. "Эй, ребята, мясо лови!" - и стучали ложками о бок, вода ходила кругом. Ввиду "хорошего" супа, хлеба к обеду не дали.
Так, погоняв по бочкам мутную водицу, выходили из за стола и быстро шли обратно в вагоны. Конвой на что-то был озлоблен, и за дорогу кой-кому из счастливцев приходилось иметь дело с прикладом.
Быстро вошли в вагоны, которые сейчас же были закрыты снаружи. Началось выкладывание и сортировка капусты. У многих было не во что выложить, выкладывали на пол, под нары, где она и застывала. Некоторые вместе с мешками положили через свободный люк на крышу вагона. И долго не смолкало чавканье и хрустение на зубах мёрзлой капусты.
В Иркутске нас то-же за неимением места не приняли. Ночью один из наших товарищей, спавший как раз у самого люка, который не был закрыт, пользуясь темнотою, бежал. Мы, как видно, после сытой пищи, каковой была мёрзлая капуста, крепко спали и на утро удивились, где же Новиков.
- А! Эй, ребята, Новикова - нет.
Смотрим, наверное под нары залез. Нету.
- Ну-ка, посмотри его капусту на крыше вагона.
Смотрят - цела.
- Как же это так, бежал и капусту оставил?
- Ну, ничего, ребята, может, благополучно убежит. Выстрелов ни кто не слышал?
- Нет! Только вот теперь спросят нас, как мол это так, сбежал и не видали?
Начинается поверка счётом и по списку.
- Как же это так, у Вас одного не хватает.
Снова берут список и перекликают. Нет Новикова. Спрашивают, кто видел, как он бежал. Все отвечают, что спали и ничего не слышали. Конвой сильно злился и грозил расстрелом.
На другой день утром слышно было, не вдалеке от вагонов раздавались выстрелы. Ясно, кого-то расстреливали. Ждали, что из нашего вагона кого-нибудь то-же расстреляют, но к счастью этого не случилось.
Свозив нас обратно в [7об] Красноярск, там то-же не оказалось места и нас направили в Читу, а затем в Приморский Край в Шкотовские лагери в 30 верстах от Владивостока. Конвой свирепствовал, началась порка по вагонам. Отсюда и начались голод, холод и болезнь. Хлеба больше чем по ¼ ф.-⅛ фунта в день мы не получали. Продавать было уже нечего, только у моего товарища Сергеева и у меня сохранились ещё шубы, которые мы общими силами старались продать на одной из станций, не помню, кажется китайцу. Долго торговались через люк. Слишком мало давал китаец, но есть хотелось и надо было продать, что и сделали. Не помню за сколько, но этих денег хватило не надолго, и началась общая голодовка.
У открытого люка установили дежурство поочерёдно. На одной станции будут стрелять одни, а на другой другие. Выбрали более компетентных и опытных в этом деле людей, и дело началось, но без драки не обошлось. Эта компетентная публика начала нас обкрадывать, и что полакомее берёт себе и гораздо больше. Так было положено начало и конец организованной стрельбе куска хлеба. И как только поезд подходил к какой либо станции, люк вагона, не только нашего, но и всех вагонов, отворялся, и у люка начиналась отчаянная драка, кому придавили руку, кому голову, вопили во всю глотку, руки вытягались в окно, и каждый кричал хлеба. Люди были похожи на скелетов., и публика из рабочих и работниц, подававшая хлеб, молоко, яйца и другие продукты, возмущалась этим. И на одной станции, кажется, Хайлар, чуть было не произошёл бунт.
К этому времени мы окончательно потеряли вид человека. Уже 5 суток прошло, как нам не давали совсем хлеба. Это было перед Рождеством, конвой говорил нам, что это для праздника. Оправляться на улицу и за водой не выпускали совсем. Стали искать способ, чем заменить воду, и нашли у дверей вагона от тепла внутри намёрзший лед. Разумеется, он был с примесью разных остатков нашего испражнения, но на это мало обращали внимания, и так воду заменить удалось. Также относительно отправления естественных надобностей пробовали сначала испытать открытый люк, но это сразу оказалось не удобным, т.к. во первых на ходу можно ознобиться. Во вторых, как показала практика, можно было загадить станционные стрелки, а сам стрелочник мог оказаться слепым. Не мало было смеха в поисках отверстия, но всё-таки нашли. У кого-то отыскался перочинный нож, поочередно работая им, нам удалось извлечь из стены вагона большой болт. Образовалось отверстие, могущее наполовину удовлетворить естественные надобности. При помощи болта и ножа на полу под нарами начали сверлить дыру, что и удалось сделать в течении нескольких дней. Без свистков и гудков, как на заводе, сменялись исправно и добросовестно работали. В результате вагон оборудован по последнему слову техники, и мы больше не нуждались в просьбе к конвою о разрешении оправиться.
Голод давал себя чувствовать, стали искать крохи от бывшего когда-то богатого стола, и счастливая улыбка озаряла лицо, когда ты с сухой маленькой крошкой в руках вылезал из под нар. Предварительно осмотрев её и очистив от всевозможной примеси, с расстановкой и по немногу брал в рот, но это начало, а дальше без всякого осмотра рад был бы с"есть, но уже пол был чист, и все осмотрели его не раз. Начинаем жевать дерево, всё хотя что-нибудь да есть, а то совсем не славно. Голоса ослабли, но песни продолжались, и как-то легче переносится голод, когда что-либо поёшь. Спускаюсь на пол и настойчиво ищу какую либо крошку. Нет! Ползу под нары и в какой-то задумчивости вижу на самом краю большую в то время по размерам корку хлеба, стараюсь взять, пристыла, царапаю ногтями - больно. Нахожу гвоздь и, свободно извлекая, соображаю - всю с"есть или оставить? Весом с примесью будет ⅛ фунта. Скоблю, и как только стало незаметно примеси, похожей на вид тоже на хлеб, с жадностью поглощаю. Хорошо сразу, веселее стало.
Вагоны эшалона были уже за пломбами, и выходило так, что в вагонах не люди, а какой-то товар, и только редко показывающийся из трубы дым давал знать, что в вагоне что-то есть живое. За дровами не пускали уже 4 суток, начинаем топить нары.
Так приехали на станцию Цицикар. Начинается та же картина. Открываются люки, протягиваются руки и страшные лица то тут, то там высовываются в окно вагона. О приходе нашего эшалона уже знали и ждали его. Не успел остановиться поезд, как рабочие и. работницы окружили его и с хлебом в руках подходили к окнам, подавали, расспрашивали, рассказывали, удивлялись и плакали. Мужчины и бойкие женщины ругались, увидев запломбированные вагоны, они подняли шум. Конвой стал отгонять их от вагонов. Кричали: "Отворите вагоны. Вы кого везёте, скот? Вы людей везёте. Если сейчас же не отворите вагоны, мы сами их откроем и тогда выпустим всех". Конвой забегал вдоль эшалона, и не известно, чем бы кончилось всё это, если-б конвой не открыл двери. Но видя неистовство рабочих, больше женщин, двери отворили на половину и разрешили подачу хлеба только через конвой. Какая радость была в тот день в наших вагонах. После [8] сильной голодовки, у нас был белый хлеб и сдобные вещи. Мы были сыты по горло и громко кричали: "Спасибо рабочим!" Прошёл почтовый поезд, кто-то бросил в открытое окно бутылку коньяку, скричав: "Лови!" В некоторые вагоны бросали вязанные рубашки, кальсоны. Так встретила нас ст. Цицикар.
В Харбине нам пришлось постоять. Американские эшалоны стояли на станции. Вдруг на перроне вагона разыгралась сцена. Какой-то офицер Американской армии, увидав замотанные на проволоку вагоны нашего эшалона. Общая картина протянутых в окно лиц и рук потрясла его. Громко кричит:
- Кто Начальник эшелона?! Быстро сюда! Мерзавцы, скоты. Вас следовало бы так везти, - кричал он русскому конвою. - Смотрите, до чего Вы довели людей - это скелеты. Расстреляю мерзавцев!
Подлетает прапорщик, начальник нашего эшалона, трясётся и берёт под козырёк.
- Вы начальник эшалона?!
- Я.
- Что же вы сделали со своими людьми?
Кто-то успел уже крикнуть американцу, что нам не давали хлеба 5 суток и т.д.
- Вы, г-н прапорщик, не офицер, а мерзавец и скот. Вы тысячу раз хуже сидящих в вагонах людей. Вам даны суточные на эшалон, и Вы не даёте им хлеба, не пускаете их оправляться. Посмотрите на них лица и Вы убедитесь, что Вы не Начальник эшалона и не человке, а самая последняя скотина. Марш сейчас-же к себе и дайте распоряжение открыть вагоны, вычистить их, дайте людям умыться и выдайте на руки суточные и хлеб.
Не помню, на деньги ли этого американца или на собранные им, но по его распоряжению нам привезли хлеба белого. Вагоны открыли - выпели, сходили за водой, умылись, начали раздавать Американские подарки: фуражки, носки, рубашки и т.д., но далеко не всем хватило. И уже из Харбина ехали с полными животами и белым хлебом, хотя и не надолго, но всё-таки в нашем положении это было праздником.
Выдали и паёк чёрного хлеба. Его разрубали топором, а в вагонах на мелкие части копали гвоздями. Начались заболевания, и то на одной станции, то на другой оставляли некоторых больных товарищей. Внутренняя жизнь вагона мало изменилась. По прежнему ежедневно ссорились, дрались и т.д. Кто что мог, рассказывал, и так добрались 2 января 1919 года до Шкотово, военный городишко на берегу Тихоокеанского Пролива. В вагонах простояли до 5 Января, когда утром поступило распоряжение выгружать. Прощай вагоны, что-то будет после Вас? Где будем жить?
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Падение Невьянска, арест, кутузка, эшелон
По Горнозаводской линии боя происходили у ст. Рудянка, на которую наступал неприятель. В Невьянске были слышны выстрелы. Гул орудий глухо разносился кругом, мрачная картина, что делать. Наши отступили до Раз"езда Шуралы. Здесь шли боя уже за обладания Невьянского завода.
7-го Сентября 1918 г. показался конный отряд казаков со стороны Цементного завода, что в 4-х верстах от Невьянска. Быстро мчался отряд к вокзалу. Печально загудели гудки паровозов и заводов. Наши отступают - отступают в беспорядке, кто куда. В нерешительном состоянии наблюдал я всю эту картину, стоя у ворот своего дома, моё оружие было сдано.
Под вечер прошли чехи в составе одной роты, направляясь на Тагильскую дорогу. Наши укрепились на ближайших возвышениях Невьянска, и оттуда раздавались орудийные выстрелы по вокзалу и цехам завода. Наши аэропланы летали и спускали бомбы над вокзалом и полотном жел. дороги. Жутко, все попрятались по ямам и погребам. Рядом у соседа в погребе было битком набито старух, стариков и малышей. "Господи Иисусе, Божия матерь", - слышалось из всех тёмных уголков, ям и ямочек.
В самый ураган орудийной пальбы, арестовали мою мать, обвинив её в большевизме, разумеется - по доносу, сын, мол, доброволец, а сестра работала в женотделе. Началось! Посмотрим, что будет дальше.
Осколки снарядов долетают до наших домов. На сарае-сеновале соседа собрались мужики, интересуясь сквозь щели, как рвутся снаряды. Иду к ним. Смотрим, в саженях 20-ти на огороде от сарая показался дымок. Трах!… И в щели посыпалась земля, кубарем по лестнице катятся мужики, кто на голове, кто на четырках, ежеминутно поминая Всевышнего. Удар был силён, у многих повылетали окна, и только когда совсем стало тихо, на другой день осторожно стали показываться, вылезая из всевозможных прикрытий с ежеминутной молитвой на устах, то тут, то там высунется из ворот голова и сейчас же назад. Наши отступили к Нижнему Тагилу.
Иду к Сергееву.
- Ну, как, Митька, что будем делать?
- Напрасно остались, надо было уходить.
- Нельзя-ли сейчас?
- Нет, брат, поздно.
- Если так, то на всякий случай нужно приготовить место, где было бы можно прятаться.
- Знаешь что? Идём в стаю.
Входим.
- Видишь пол деревянный, давай тут выроем яму, постелем соломы, снесём все необходимое и хотя первое время посидим там.
Бояться было возможно, т.к. он был членом Правления Союза Молодёжи, а я член Совета Рабочих Солдатских депутатов завода, кроме того работали в комиссии по национализации имущества у местных купцов, а это даром не пройдёт. Но, как и вся молодёжь, пока жизнь не положит своей тяжкой лапы, пока не испытает целого ряда житейских невзгод, не особенно труслива. Мы решили, [5об] что в яме будет скучно, а главное выходить мы ни куда не будем, может всё это и пройдёт.
Но не прошло и дня, как я выкатился узнать, что делает Поляков, он был ранен в плечо. Прихожу на площадь, народу много, и слышно, кто-то говорит с трибуны, быстро поворачиваю в сторону, по переулкам и закоулкам попадаю к Полякову, спрашиваю:
- Дома?
Говорят:
- Нет.
- Ну, бросьте, я ведь свой, что же меня то стесняетесь? Да и нет ни кого, если что и будет, то не сегодня, им теперь не до нас. Где он, на сарае что ли?
Иду на двор, кричу: "Эй, Колька! Вылезай, поговорим. Вот чёрт! Да ведь нет же никого, я сейчас шёл к тебе через весь город и ничего". Ничего, молчит, делать нечего, ухожу.
Скучно. К Сергееву идти, там тоже домашние не особенно ласковы, а главное, старуха, что-же такое, мол, такое время, а он ходит, да ещё кто-нибудь увидит, что к нам зашёл, тогда беда. Иду домой.
Так просидел несколько скучных дней, начинаю бродить по городу, то у того соберёмся, то у другого.
- Как, ребята, плохо это как-то. Живёшь и не живешь. Да, а что если нам, ребята, в сопки, там лучше, и к своим проберёмся, ведь не далеко.
- Нет уж, брат, лучше переждать, - возражает кто-то, - а может, и скоро наши придут.
Так проходило время до 1-го Ноября 1918 года. Были разговоры и о том, не можем-ли мы хотя что-либо напакостить белым. Но оружия почти не было ни у кого, так и осталось. Кто-то убил проезжающего по улице чеха, это дало толчёк к нашему аресту.
1 Ноября мы с Сергеевым направились в библиотеку и, взяв оба по одному тому "Истории Французской Революции", шли домой. Я обещал зайдти к нему вечером, и мы расстались. Вхожу в ограду дома, смотрю, какие-то лица с винтовками, но в полуштатском обмундировании сидят у нас в комнате. Вхожу, молчат, чувствую, что это начало коренного изменения моей жизни и ни малейшего испуга. Отец говорит: "Ну, брат, за тобой пришли, давай садись поесть что-либо, а то кто его знает, куда поведут". Здороваюсь и спрашиваю:
- Значит, за мной?
- Да! Вы Ветошкин Федор Степанович? Да?
- Да!
- У нас есть распоряжение об аресте Вас, но не Вас одних, а много. Вот Башкирова знаете, тоже есть распоряжение.
Хотел спросить, а как Сергеев, но умолчал, думая, что, может, у них нет Приказа об его аресте, и он останется.
- Так что вот, - говорит один из них. - Вы переоденьтесь, а то ведь там грязно. Вы ведь знаете волостные-то кутузки, вот там Вы и будете сидеть.
- Как-же, - отвечаю, - конечно, знаю, хотя и не сидел, но служил в волости.
Переодеваюсь, одеваю валенки, меховую куртку, пью стакан молока (больше ничего не хочется), говорю родным: "До свидания", - и идём.
- Вы, товарищ, не бойтесь, - говорит один из них. - Вам ничего не будет, посидите день-два и выпустят. Там кто-то чеха убил, так вот и будут разбираться.
Но мне было всё равно, лишь бы только ни одному сидеть.
Вот и волость, щёлкает замок камеры. Дверь отворяется и глазам представляется картина: Нары, узкий проход, наши уж почти все здесь, крик, шумные разговоры, свист, песни, всё это не похоже на арест. Песни веселые и вольные, как будто собрались где нибудь у одного из товарищей, но вот, заметив в дверях новый элемент, разом умолкают.
- А, Федька! Так пожалуйте-с, вот Ваш кабинет, - говорит один из товарищей, показывая на нары. - А мы уж, брат, здесь и всё привели в надлежащий вид.
Спрашиваю:
- Ну, что, все здесь?
- Все - вон Мишка, Колька, Чуфелин, а вот и Соколкин собственной персоной. А вот Митьки нет.
- Ты не знаешь, есть-нет приказ об аресте его?
- Не знаю. А может и приведут, время ведь не ушло ещё.
Снова начинаются песни, шум, гам, в углу - жарят в очко. Надо сказать, что арестованные по своему воспитанию и образу жизни и взглядам на окружающее их были далеко не одинаковы, и сразу было заметно деление на 2 лагеря. К первому относились Члены С.Р.М. и другие. То что, казалось верхом мужества и молодецкой удали одним, другим это казалось чем-то вялым-кислым, их умственные способности не в состоянии были понять и оценить ничего хорошего, их Богом была грубая физическая сила, пред которой они и преклонялись. И в то время, когда первые, собравшись в углу для обсуждения создавшегося положения, последние над этим смеялись и чем попало бросали в них.
В дальнейшем мне придётся по подробнее остановиться на этом, и та, и другая сторона имеет много интересного в своей повседневной жизни. Но и не так важна разность повседневной жизни двух сторон, находящихся в одном и том-же положении и по одному делу, как важна характеристика той и другой стороны.
Начинало смеркаться. Продолжающийся шум и гам в нашей камере был прекращён явлением, которое сразу сделало нас понятливыми. Перед нами явление, которое сразу изменило наше настроение и чувства. С шумом открылась дверь нашей камеры, удар здоровой нагайки по чему-то мягкому, тяжёлый стон, через порог что-то грузно валится на пол. Громкие ругательства пьяных конвоиров, стоявших в дверях. В камере гробовая тишина, дверь закрывается. Незаметно для нас, мы тесно прижались друг к другу. Кто-то осторожно спрашивает:
- Кто это? Кого привели?
Тихо спускаемся с нар, щупаем, поднимаем.
- Кто?
- Э… я.
- А! Сергеев, Митька! Как же это так? Кто тебя, где?
Всматриваюсь, в лице - шрам от нагайки на щеке, [6] на лбу тоже до крови. Тихонько садится на нары.
- Где тебя взяли? Дома? Так как же это, за что тебя?
- Не знаю.
- Кто тебя вёл?
- Два верховые, по дороге безпрерывно прикладами и нагайками били по чему попало, ехали по бокам, уже не далеко от волости один из них вытащил шашку из ножен и замахнулся ею, думал конец, но смотрю, снова вкладывает в ножны. Заставляли снять шубу, но я на отрез отказался.
Так… Ну, значит дело будет. Только бы не расстреляли, а уж потом сочтёмся. Трепещут молодые сердца, но поздно, нет воли, нет оружия, и теперь только чувствуешь и ясно представляешь себе, что всё это не шутка и не простая случайность нашего ареста. Кто то нас не навидит, кто-то злится на нас за то, что мы вложили свою долю в дело разрушения старых устоев жизни.
11 часов ночи, в камере полно публики, рядом с нами ещё камера, но без квартирантов. Корридор и комната Караульного помещения. Слышатся пьяные ругательства караула и песни. Шум шагов к дверям нашей Камеры заставил нас насторожить свои уши. Щёлкает замок, отворяются двери…
- Карфидов! Выходи!
Выходит… Ждём, что будет. Проходит несколько томительных минут. Слышно, как будто допрашивают. Вдруг, шум, крик и стоны оглашают комнату караульного помещения, слышатся удары прикладов по чему-то мягкому. Нет сомнения, бьют Карфидова. Трудно изобразить состояние оставшихся в камере. Гробовая тишина. Сердце учащённо бьётся. Неужели всех будут бить, а может и расстреляют? Кто следующий, за Карфидовым? Кончилась экзекуция и снова отворяется дверь.
- Ветошкин, выходи!
- Как? - стараюсь упираться, - Господа, Вы перемешали, может не меня, Вы посмотрите хорошенько.
- Никаких ошибок, выходи, м***!
Подхожу к порогу тихо, стараясь не торопиться, останавливаюсь.
- Да выходи-же, сволочь, м***!
Хватают за руку и вытаскивают. Помещение караула - комната имеет форму квадрата, стол, шкаф, стеклянные двери в следующую комнату. Человек 12-14 с винтовками в руках стояли кольцом, примыкая к большому столу, опираясь на который, стоял караульный Начальник, ныне здравствующий гражданин города Невьянска Михаил ДВИНЯНИН. Надо сказать, что он меня отлично знал. Но спрашивает:
- Вы Ветошкин?
- Да!
- Служили в отряде Жебенёва, да?
- Да!
- Много перестреляли наших?
- Не знаю, в расстрелах не учавствовал.
Удар в правое ухо сзади прерывает допрос, больше не вижу Двинянина, бьют прикладами в спину, бока, грудь. Стараюсь прикрыть руками голову, скачу на стол, на табурет, бросаюсь к шкафу, разбил стеклянную дверь, опрокинул ящик, хватаюсь за винтовку, но удержать не могу, силы оставляют. Падаю и больше подняться, несмотря на старания, не могу. Удары сыплются со всех сторон.
- Вставай, сволочь, м***!
Пинают ногами, кто-то говорит: "Довольно, ребята". Поднимают. Шатаюсь. Ведут к двери свободной камеры. По пути получаю ещё удар стволом винтовки в левую половину груди, хватаюсь, вот, вот упаду. Удар прикладом сзади перебрасывает меня через порог, на носу пролетаю под нары, в кучи мусора и харчков. Карфидов, слышно, стонет где-то в углу. Ощупываю ноги, руки и все части тела, пересчитал все ребра. Удивляюсь, всё цело, жарко как в бане.
В комнате караула началась новая экзекуция. Не помню, кто за мной или Соколкин, или Чуфелин. Но помню, что громче всех кричал Чуфелин, длинные волосы которого не выходили из рук караула, его топтали ногами. Мало по малу наша комната впустила в себя всех, кого (как выражался караул) перегоняли с фронта на фронт. Кончив экзекуцию, вернее пресытившись, нас перегнали снова в свою комнату. А пьяные оргии караула слышались до самого утра. Мало кто спал в эту ночь. Спали только лишь те, кто не подлежал перегону с фронта на фронт.
Днём стали приходить домашние, с передачей. Двери открывались и их глазам предстали мы с своими косыми и не ровными физиономиями.
- Это что у тебя? - спрашивают в испуге.
- А! Это ничего, - и тихонько передаю, - били! - даю знак молчать.
Кто-то угораздился передать записку о ночном происшествии, и было слышно, что больше этого не будет. Стали гонять на работу: на кухни чистить картофель, убирать конюшни и даже строить новые. Помню, как у нас главный плотник был Соколкин, с топором в руках лазил по перекладинам и балкам, вбивал гвозди. И по вечерам, возвращаясь с работы, мы не находили в целости принесённого днем родными обеда или что-либо с"едобного.
По обыкновению на работу уводили лиц более или менее "интеллигентных". Так, по крайней мере, выражался караул. Остальная братия на работы не ходила и по вечерам почти каждый вечер выпускалась в комнату караула. Караул в то время был из местных и представлял из себя публику, любящую похулиганить, от скуки ради вымазать у кого либо ворота дёгтем, выбить окна, а при удобном случае кому нибудь из проходящих свернуть на бок скулу. Этот элемент и представляла из себя 2-я группа нашей камеры. И по приходе нас с работы каждый раз начиналась перебранка - у кого пирог с"ели, у кого котлеты очистили, не брезговали, конечно, и белым хлебом. В ответ на наши замечания об исчезновении питательных веществ, они бросали в нас чем попало: куском хлеба, валенком, сапогом, а если не хватало этого, пускали в ход иголки, кололи ими. И если кто был не благодарным за особенное к нему внимание их иголок, начинали тузить и не редко загоняли под нары. [6об]
Так, без особых изменений, тянулась жизнь камеры до 9 Ноября 18 г., когда нас пригнали на вокзал, и мы уселись в вагон, заняв половину его. Ни кто не представлял себе, как далеко нам придется ехать и на какой срок мы покидали свои родные углы, свои семейства, знакомых. Многие имели надежду, что в Екатеринбурге распустят, а может, мобилизуют, а там вольные казаки. Но не тут-то было, в Екатеринбурге мы были помещены во 2-ю часть милиции, большое здание, как помню; на верху, там уж нас было много и было веселее, велись шумные разговоры на всевозможные темы. Здесь не стеснялись ни в чём, ругали всех и вся, во всех углах играли в карты, некоторые занимались чтением книг, кто писал домой письма… Там собралась кучка рассказывающих друг другу, как они на таком-то фронте дрались, как отступали и т.д. Не редко можно было встретить и философские беседы о создавшемся положении в Мировом масштабе, были сторонники Учредительного Собрания, были и сторонники разгона его. Каждый доказывал своё, но точно определить положение было невозможно, ни кто не мог определенно сказать, как далеко будет отступать Красная Армия, и будет ли победа на стороне большевиков, сказать было трудно. Одно было ясно, что старому строю не быть, от слепого подчинения Законам, как было, не осталось и следа.
Так просидели неделю, завязались новые знакомства одинаковых по взглядам на окружающее, чувствам и понятию жизни, людей. 16 Ноября была назначена отправка нас, как говорили, в Челябинск, где и будем сидеть в лагерях, впредь до окончания войны.
Не помню, в какое время, но днём было приказано собраться. Выстроились проверили по спискам и повели на вогзал Екатеринбург ІІІ, на воинскую платформу, где и должны были погрузиться. Родные провожали нас до вагонов, знакомые искали друг друга. Быстрые разговоры, как будто каждый старался наговориться на более долгий срок. Начинает кой-где раздаваться плач, при посадке в вагоны перешедший в общий вой голосов. Плакали родные, плакали и знакомые. При неистовом крике, воплях и плаче двинулся эшалон. Кто-то и не один бежали за поездом, желая уцепиться за что-либо, но поезд пошёл быстро. Вероятно, кто нибудь из родных едущего в эшалоне. Так оставили Екатеринбург. Одни, чтоб совсем не вернуться в его, а другие если и вернуться, но не скоро.
Теплушки, в которых нам суждено было путешествовать в течении 52 дней, были набиты битком по 36-40 человек в каждой. Были верхние нары и часть нижних, на которых ехать было очень холодно. Сильные забрали себе лучшие места, и обе наши группы, сидевшие вместе в Невьянске, были на лицо в одном вагоне. Вот 2-я то группа наших и заняла опять верхние нары, и начала вводить свои порядки. Сила физическая на их стороне, а больше они и признавать ни чего не хотели. Начнут, бывал бросать с нар на нары валенки или сапоги, при чём обязательно норовят попасть в одного из наших, и тут хоть кричи-не кричи, ни чего не поможет. А если сделаешь вид, что тебе это не приятно, тогда пускают в ход щипки, отрубят сколько полагается не по штату, а по их совести банок и с применением иголочной аттаки обязательно загонят в самый дальний угол под нары, и всё это время безпрерывно смеются. И на взгляд вновь вошедшего всё это могло бы показаться игрой, тогда как сидящему под нарами в углу было не до смеха.
Так доехали до Челябинска. Стоим. Выпускают купить хлеба и вообще пищи. Хлеба давали мало, по фунту и ¼ фунта, но недостатка в нём пока не было, т.к. у всех ещё были деньги. Вдруг сообщают, что в Челябинске нас поместить не где, и наш эшелон получает маршрут в Омск.
"В Омск, так в Омск, чёрт с Вами, везите, может, в Америку увезёте", - слышались разговоры. Без особенных приключений добрались до Омска.
А! Столица! Окна и двери вагонов закрыты наглухо, в вагоне темно. "Боятся, чтоб правителя не с"ели", - кричат некоторые. Часовые прогуливаются снаружи. Но и здесь не везёт, опять нет места нашему эшелону. Получаем маршрут в Иркутск. В вагонах эшелона начинается голодовка. От Омска хлеба выдают по ¼ фунта чёрного мёрзлого. На станциях начинают продавать через открытые люки, кто кальсоны, рубашку, штаны или куртку, а на каждой из станций можно было видеть, как из люков каждого вагона торчало по 2, по 3 руки, держа что-нибудь, и кричали кто что мог:
- Давай на хлеб, тащи капусты, картошки корок, всё равно что!
- Сырая капуста? Давай всё равно, только больше!
Тут-же можно было наблюдать картину, как рабочие, работницы и крестьяне тащили, кто что мог и давали в виде подарков. Но разве хватит на всех. Конвой, видя всё это, пока был пассивен, только смотрел, чтоб кто либо не вылез в окно и пр.
Так пошла в ход часть одежды, всякая опрятность в отношении соблюдения чистоты самих себя стала исчезать по мере того, как исчезали предметы обихода. Всё чаще и чаще отворялись люки, и уж меньше торговались при продаже вещей, которые всегда уходили за сухую корку хлеба, но шум песен и крики протяжные, тоскливые в вагонах не прекращались. [7]
Нет хлеба - хочется есть. "Эх, ты жизнь, запевай, ребята, может, забудется", - и так с вечера до утра, а с утра до вечера продолжались песни. Желающим спать шум уже не мешал, по немногу привыкали. И когда прибыли в Иркутск на Инокентьевскую, мало было счастливцев, имеющих брюки и гимнастёрки или пиджаки, а 2 трети всего эшалона щеголяли в кальсонах, тельных рубашках и босыми. Неумываемые неделями и больше лица были черны, волосы стояли дыбом, слиплись и ссохлись.
Сносное обращение конвоя с арестованными изменилось. Вагоны были замотаны проволокой вместо замков, из всех люков был оставлен только один, а остальные были обмотаны колючей проволокой и забиты. Выпускать из вагона оправиться и сходить за водой стали только раз в сутки, да и то не за водой, а за снегом, и часто раздавались крики часового: "Закрой окно!" И вслед за этим раздавался выстрел, и пуля пролетала мимо вагона, а в конце концов были и ранения.
На Инокентьевской, как говорил конвой, нам будет обед. Надо сказать, что деньги выдавались Начальнику Эшелона на весь маршрут, не помню, сколько, но сумма достаточная, чтоб не быть голодом, расходовалась им на свои нужды. За вагонами шум. Ага, ребята на обед, но наш вагон ещё не открывали. Начались сборы, и многие задавались вопросом, во что же обуть ноги. А мороз был градусов на 40, и чтоб не остаться без обеда, обёртывали ноги в какие-либо тряпки, кто надевал на одну ногу шапку, на другую сохранившуюся рукавицу, обматывая оторванной от кальсон ленточкой или оторванным лоскутом рубашки. О голове не особенно заботились, а у кого находился платок или тряпка, немедленно одевалось на голову.
- Ребята, а может удастся стрельнуть по квартирам?
- Как бы, не удалось, разевай рот.
Оказалось, что человекам трём совершенно было не в чем идти, и, не смотря на страшный голод, они не пошли, так как, не отходя от вагона, могли замёрзнуть. Кой-кто обещался принести им в вагон, если удастся.
Вагон отворили.
- Ну, вылезай на обед! - кричит конвой. - Живо! А вы что? Марш!
- Мы босиком и идти совершенно не в чем.
- Ну, так пропадайте голодом, чёрт с Вами.
Вагон закрывается. "Становись в две шеренги! Равняйсь! Смирно! На право, шагом марш!" Пошли и быстро шли. Сам конвой, не смотря на хорошее обмундирование, зяб. Многие сразу ознобили носы, щёки, руки и ноги. Но в надежде получить горячую пищу бежали.
Длинное здание, похожее вернее на конюшню, где, как видно, был приготовлен для нас обед. Останавливаемся, конвой по углам прячется от ветра, мы положительно замерзаем, ругаемся, что долго не вводят в помещение. Вдруг кто-то обратил внимание на стоявшие рядом с помещением бочки, их было штук 20-25, по виду 25-40 пудовые. Стоявшие ближе приподнимают крышку бочки. Их глазам представляется маринованная капуста. Пробуют, хорошо. Начинают ложить кто в шинель, кто в карман. Началась давка, затрещали бочки. Поднялся шум, задние лезут через головы передних. Местом, куда ложить капусту, не затруднялись, ложили в штаны, толкали под кальсоны, за рубашку, мешки, шапки, рукавицы, всё шло в ход. "Крой, ребята! По крайней мере, хотя голодом не будем, а капуста первый сорт", - кричали другие.
Но вот конвой, смотревший сначала со смехом, вдруг с применением прикладов отогнал нас от бочек.
- Марш в столовую!
Входим, холодно, как в погребе. Наливают в бочки супу. Но увы! Вместо супа одна вода, совершенно ни чем не заправленная, но с жадностью хлебали и воду. Во первых, кипячёная, а во вторых - солёная, всё же не далеко от горячей пищи. "Эй, ребята, мясо лови!" - и стучали ложками о бок, вода ходила кругом. Ввиду "хорошего" супа, хлеба к обеду не дали.
Так, погоняв по бочкам мутную водицу, выходили из за стола и быстро шли обратно в вагоны. Конвой на что-то был озлоблен, и за дорогу кой-кому из счастливцев приходилось иметь дело с прикладом.
Быстро вошли в вагоны, которые сейчас же были закрыты снаружи. Началось выкладывание и сортировка капусты. У многих было не во что выложить, выкладывали на пол, под нары, где она и застывала. Некоторые вместе с мешками положили через свободный люк на крышу вагона. И долго не смолкало чавканье и хрустение на зубах мёрзлой капусты.
В Иркутске нас то-же за неимением места не приняли. Ночью один из наших товарищей, спавший как раз у самого люка, который не был закрыт, пользуясь темнотою, бежал. Мы, как видно, после сытой пищи, каковой была мёрзлая капуста, крепко спали и на утро удивились, где же Новиков.
- А! Эй, ребята, Новикова - нет.
Смотрим, наверное под нары залез. Нету.
- Ну-ка, посмотри его капусту на крыше вагона.
Смотрят - цела.
- Как же это так, бежал и капусту оставил?
- Ну, ничего, ребята, может, благополучно убежит. Выстрелов ни кто не слышал?
- Нет! Только вот теперь спросят нас, как мол это так, сбежал и не видали?
Начинается поверка счётом и по списку.
- Как же это так, у Вас одного не хватает.
Снова берут список и перекликают. Нет Новикова. Спрашивают, кто видел, как он бежал. Все отвечают, что спали и ничего не слышали. Конвой сильно злился и грозил расстрелом.
На другой день утром слышно было, не вдалеке от вагонов раздавались выстрелы. Ясно, кого-то расстреливали. Ждали, что из нашего вагона кого-нибудь то-же расстреляют, но к счастью этого не случилось.
Свозив нас обратно в [7об] Красноярск, там то-же не оказалось места и нас направили в Читу, а затем в Приморский Край в Шкотовские лагери в 30 верстах от Владивостока. Конвой свирепствовал, началась порка по вагонам. Отсюда и начались голод, холод и болезнь. Хлеба больше чем по ¼ ф.-⅛ фунта в день мы не получали. Продавать было уже нечего, только у моего товарища Сергеева и у меня сохранились ещё шубы, которые мы общими силами старались продать на одной из станций, не помню, кажется китайцу. Долго торговались через люк. Слишком мало давал китаец, но есть хотелось и надо было продать, что и сделали. Не помню за сколько, но этих денег хватило не надолго, и началась общая голодовка.
У открытого люка установили дежурство поочерёдно. На одной станции будут стрелять одни, а на другой другие. Выбрали более компетентных и опытных в этом деле людей, и дело началось, но без драки не обошлось. Эта компетентная публика начала нас обкрадывать, и что полакомее берёт себе и гораздо больше. Так было положено начало и конец организованной стрельбе куска хлеба. И как только поезд подходил к какой либо станции, люк вагона, не только нашего, но и всех вагонов, отворялся, и у люка начиналась отчаянная драка, кому придавили руку, кому голову, вопили во всю глотку, руки вытягались в окно, и каждый кричал хлеба. Люди были похожи на скелетов., и публика из рабочих и работниц, подававшая хлеб, молоко, яйца и другие продукты, возмущалась этим. И на одной станции, кажется, Хайлар, чуть было не произошёл бунт.
К этому времени мы окончательно потеряли вид человека. Уже 5 суток прошло, как нам не давали совсем хлеба. Это было перед Рождеством, конвой говорил нам, что это для праздника. Оправляться на улицу и за водой не выпускали совсем. Стали искать способ, чем заменить воду, и нашли у дверей вагона от тепла внутри намёрзший лед. Разумеется, он был с примесью разных остатков нашего испражнения, но на это мало обращали внимания, и так воду заменить удалось. Также относительно отправления естественных надобностей пробовали сначала испытать открытый люк, но это сразу оказалось не удобным, т.к. во первых на ходу можно ознобиться. Во вторых, как показала практика, можно было загадить станционные стрелки, а сам стрелочник мог оказаться слепым. Не мало было смеха в поисках отверстия, но всё-таки нашли. У кого-то отыскался перочинный нож, поочередно работая им, нам удалось извлечь из стены вагона большой болт. Образовалось отверстие, могущее наполовину удовлетворить естественные надобности. При помощи болта и ножа на полу под нарами начали сверлить дыру, что и удалось сделать в течении нескольких дней. Без свистков и гудков, как на заводе, сменялись исправно и добросовестно работали. В результате вагон оборудован по последнему слову техники, и мы больше не нуждались в просьбе к конвою о разрешении оправиться.
Голод давал себя чувствовать, стали искать крохи от бывшего когда-то богатого стола, и счастливая улыбка озаряла лицо, когда ты с сухой маленькой крошкой в руках вылезал из под нар. Предварительно осмотрев её и очистив от всевозможной примеси, с расстановкой и по немногу брал в рот, но это начало, а дальше без всякого осмотра рад был бы с"есть, но уже пол был чист, и все осмотрели его не раз. Начинаем жевать дерево, всё хотя что-нибудь да есть, а то совсем не славно. Голоса ослабли, но песни продолжались, и как-то легче переносится голод, когда что-либо поёшь. Спускаюсь на пол и настойчиво ищу какую либо крошку. Нет! Ползу под нары и в какой-то задумчивости вижу на самом краю большую в то время по размерам корку хлеба, стараюсь взять, пристыла, царапаю ногтями - больно. Нахожу гвоздь и, свободно извлекая, соображаю - всю с"есть или оставить? Весом с примесью будет ⅛ фунта. Скоблю, и как только стало незаметно примеси, похожей на вид тоже на хлеб, с жадностью поглощаю. Хорошо сразу, веселее стало.
Вагоны эшалона были уже за пломбами, и выходило так, что в вагонах не люди, а какой-то товар, и только редко показывающийся из трубы дым давал знать, что в вагоне что-то есть живое. За дровами не пускали уже 4 суток, начинаем топить нары.
Так приехали на станцию Цицикар. Начинается та же картина. Открываются люки, протягиваются руки и страшные лица то тут, то там высовываются в окно вагона. О приходе нашего эшалона уже знали и ждали его. Не успел остановиться поезд, как рабочие и. работницы окружили его и с хлебом в руках подходили к окнам, подавали, расспрашивали, рассказывали, удивлялись и плакали. Мужчины и бойкие женщины ругались, увидев запломбированные вагоны, они подняли шум. Конвой стал отгонять их от вагонов. Кричали: "Отворите вагоны. Вы кого везёте, скот? Вы людей везёте. Если сейчас же не отворите вагоны, мы сами их откроем и тогда выпустим всех". Конвой забегал вдоль эшалона, и не известно, чем бы кончилось всё это, если-б конвой не открыл двери. Но видя неистовство рабочих, больше женщин, двери отворили на половину и разрешили подачу хлеба только через конвой. Какая радость была в тот день в наших вагонах. После [8] сильной голодовки, у нас был белый хлеб и сдобные вещи. Мы были сыты по горло и громко кричали: "Спасибо рабочим!" Прошёл почтовый поезд, кто-то бросил в открытое окно бутылку коньяку, скричав: "Лови!" В некоторые вагоны бросали вязанные рубашки, кальсоны. Так встретила нас ст. Цицикар.
В Харбине нам пришлось постоять. Американские эшалоны стояли на станции. Вдруг на перроне вагона разыгралась сцена. Какой-то офицер Американской армии, увидав замотанные на проволоку вагоны нашего эшалона. Общая картина протянутых в окно лиц и рук потрясла его. Громко кричит:
- Кто Начальник эшелона?! Быстро сюда! Мерзавцы, скоты. Вас следовало бы так везти, - кричал он русскому конвою. - Смотрите, до чего Вы довели людей - это скелеты. Расстреляю мерзавцев!
Подлетает прапорщик, начальник нашего эшалона, трясётся и берёт под козырёк.
- Вы начальник эшалона?!
- Я.
- Что же вы сделали со своими людьми?
Кто-то успел уже крикнуть американцу, что нам не давали хлеба 5 суток и т.д.
- Вы, г-н прапорщик, не офицер, а мерзавец и скот. Вы тысячу раз хуже сидящих в вагонах людей. Вам даны суточные на эшалон, и Вы не даёте им хлеба, не пускаете их оправляться. Посмотрите на них лица и Вы убедитесь, что Вы не Начальник эшалона и не человке, а самая последняя скотина. Марш сейчас-же к себе и дайте распоряжение открыть вагоны, вычистить их, дайте людям умыться и выдайте на руки суточные и хлеб.
Не помню, на деньги ли этого американца или на собранные им, но по его распоряжению нам привезли хлеба белого. Вагоны открыли - выпели, сходили за водой, умылись, начали раздавать Американские подарки: фуражки, носки, рубашки и т.д., но далеко не всем хватило. И уже из Харбина ехали с полными животами и белым хлебом, хотя и не надолго, но всё-таки в нашем положении это было праздником.
Выдали и паёк чёрного хлеба. Его разрубали топором, а в вагонах на мелкие части копали гвоздями. Начались заболевания, и то на одной станции, то на другой оставляли некоторых больных товарищей. Внутренняя жизнь вагона мало изменилась. По прежнему ежедневно ссорились, дрались и т.д. Кто что мог, рассказывал, и так добрались 2 января 1919 года до Шкотово, военный городишко на берегу Тихоокеанского Пролива. В вагонах простояли до 5 Января, когда утром поступило распоряжение выгружать. Прощай вагоны, что-то будет после Вас? Где будем жить?
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8