Жизнь и смерть Ватанабэ Кадзана (3)
(Окончание. Начало: 1, 2)
1837-1838 годы оказались для Ватанабэ Кадзана переломными. В эту пору он рисовал много, в том числе и самые знаменитые свои картины, очень разные. Вот два портрета конфуцианского учёного Итикавы Бэйана - вверху, так сказать, «частный», внизу - «официальный», оба в европейской манере, как Кадзан её понимал.
Над официальным портретом там вверху ещё китайские стихи. Самому Бэйану картина очень понравилась, он в ответ подарил Кадзану собрание китайских рисунков и всячески его расхваливал. Через три года всё изменится…
А вот пейзажи «в китайской манере»:
.
И уже в духе местных портретов красавиц - гейша Отакэ, любовница художника. И не только любовница: китайские стихи на картине (с цитатами из старинных поэтов) имеют смысл: «это мой лучший критик!» Вообще женских портретов у Кадзана мало, два или три.
Ещё один портрет тех же лет - Таками Сэнсэки. Он же - Ян Хендрик Даппер: Таками отвечал за ведомство по делам иностранцев и взял для общения с ними голландское имя. Он был боевым офицером (участвовал в подавлении одного самурайского мятежа), астрономом-любителем (благо европейский телескоп имелся) и большим знатоком заморских стран по меркам токугавской Японии.
А Кадзан в это время всё больше интересовался этими самыми заморскими странами - и уже не только по части искусства. Эдо как раз посетил глава голландской фактории в Нагасаки, Йоханнес Ниманн, большой книгочей и человек образованный - он успел поучиться с трёх или четырёх крупнейших европейских университетах. Кадзан поспешил свести с ним знакомство - встречался лично, кажется, лишь однажды (Ниманн показался ему огромным!), но зато начал обмениваться подробными письмами со множеством вопросов, на которые Ниманн охотно отвечал. Как устроено европейское образование и кто самые выдающиеся тамошние учёные? Как маленькая Португалия сумела подчинить огромную Бразилию? Бывают ли в Европе такие процессии, как у японских князей, когда те направляются в Ставку? У какой европейской страны самое сильное войско, а у какой - самое храброе? Если Луну изучают в телескоп, то узнали ли уже, она обитаема или нет? Богата ли, на иноземный взгляд, Япония, и какими японцев вообще видят иноземцы? И так далее. Ниманн терпеливо (и, кажется, довольно честно) отвечал - и ответы его повергали Кадзана одновременно в восхищение и уныние.
Восхищался он успехами «южных варваров» - научными и военными (университетская система образования произвела на него особенно глубокое впечатление). Но тем страшнее было представлять, что случится, если этот чужой и могучий мир столкнётся с Японией не через узенькую калитку в Нагасаки, а напрямую - и особенно если столкновение это будет враждебным. А такого не избежать, недаром Ниманн сказал: «Самое удивительное в японцах - это их миролюбие. Двести лет мира - такого не может даже вообразить ни одна европейская страна! В Европе где-нибудь да воюют каждый день».
А только что, в прошлом году, случилось неприятное происшествие. Англия, желая наладить отношения с Японией, отправила на корабле «Моррисон» на родину нескольких японских моряков, которых отнесло к канадским берегам (и ещё нескольких, потерпевших крушение близ Филиппин и уступленных Англии испанцами). Увы, судно направилось не в Нагасаки, а прямо в Эдо, причём без предупреждения. С берега по нему открыли огонь - правда, пушкари были неумелыми (Ниманн тоже о японской артиллерии был самого низкого мнения - как, впрочем, и о фортификации) и промахнулись. На «Моррисоне» пушек не было, судно ретировалось, двинулось дальше вдоль побережья, попыталось пристать в Сэндае - и снова, конечно, нарвалось на огонь. Тут уж капитан понял, что ничего не получится, и покинул японские воды с самыми недобрыми воспоминаниями. А в Эдо только через год (как раз когда приехал Ниманн) узнали, что это было за странное явление. Между прочим, Кадзан не знал, что человека и судно можно называть одинаково; то есть если корабль называется «Моррисон», то, наверное, это по имени капитана. А одного европейского Моррисона он отлично знал по книгам - миссионера, автора китайского словаря и переводчика Библии на китайский; и по такому-то великому учёному, прибывшему с благими намерениями, мы открыли огонь! Англия не простит… (На самом деле тот Моррисон уже несколько лет как умер, но в Японии этого никто не знал.)
Су У, древний китайский посол, много лет проведший в плену у сюнну
Чем больше становился интерес Кадзана к Европе, тем он был и опаснее. Основа Японии - конфуцианство; значит, видимо, основа Европы - тамошнее главное учение, христианское. Если не разобраться, что оно собой представляет, - Япония окажется не в силах понять образ действий европейцев. Христианство в Японии, правда, запрещено под страхом смертной казни, но любознательный человек найдёт способ разобраться в чём угодно. Кадзан раздобыл какую-то голландскую книжку на религиозные темы и попросил одного из своих друзей перевести ему текст. Кадзан пробовал и сам читать ту самую китайскую Библию в переводе Моррисона, но далеко не продвинулся.
Он понимал, что играет с огнём. Самое ценное, что у него было - пятьсот с лишним книг и два-три десятка картин, всё, что скопил за жизнь, - он передал своему князю. «Зачем мне это?» - удивился князь. «Будет голод - продайте, купите риса и раздайте подданным», - мрачно ответил Кадзан. Он понимал, что в случае чего вырученные за собрание средства пойдут скорее не на бедных, а на уплату долгов удела Тахара - но лучше так, чем если Кадзан попадётся и всё его имущество конфискует Ставка.
Тигр в бурю, 1838. Куда более мрачный, чем тигр с первой картины Кадзана (и даже не полосатый)… Говорят, после смерти художника этой картиной князь покрыл долги своего удела на три тысячи золотых. Сумма сказочная, так что это может быть легендой, - но легендой показательной.
Вообще 1837-1838 годы были для княжества неудачными: недороды, тайфун, пожары… Кадзан на своём посту сумел добиться раздачи зерна из княжеских амбаров и из запасов местных зажиточных крестьян - голод оказался смягчён, но опасность следующего недорода смягчать было уже нечем. И это, конечно, способствовало мрачному настроению удельного чиновника.
Вскоре он составил первую свою политическую записку - о том, что такое Запад и что он думает об иноземной угрозе. О том, что нет никакой единой «заграницы», что Китай, Россия и Англия, скажем, - это совсем разные страны и вести себя с ними стоит по-разному. Что у нас до сих пор со страхом и ненавистью вспоминают русских пиратов тридцатилетней давности (Хвостова и Давыдова) - но никто не задумывается о том, что Россия славна не флотом, а армией, а вот Англия, которую недавно так обидели в случае с «Моррисоном», может прислать куда более страшный флот, чем те маленькие русские «Юнона» и «Авось». Что из пяти частей света одна - Европа - уже захватила три - Африку, Америку и Австралию; да и в Азии осталось всего три державы, на которые она ещё не наложила руку: Япония, Китай и Персия (Турция для Кадзана была европейской страной). Что Наполеон уже показал, на что способно европейское оружие даже против такого же европейского. Что как только Англия с союзниками и Россия поделят между собою Китай и Персию, настанет очередь Японии. И никто - даже полководцы в Ставке, даже мудрые конфуцианцы! - об этом всерьёз не думает. Мы, писал Кадзан, подобны лягушке в колодце, не понимающей, что кроме колодца есть и океан…
Вывод был для Кадзана очевиден: море - прекрасная, но недостаточная защита для наших островов, необходимо укреплять побережье, и укрепления строить на западный лад, а не такие, которые можно снести залпами с одного военного судна. У Кадзана тут были единомышленники в Ставке, где как раз, после случая с «Моррисоном», рассматривался вопрос о береговой обороне; но там же имелись и противники, и их было куда больше. Сановник Эгава Хидэтацу, в основном единомышленник Кадзана, прослышал о его записке (Кадзан её, разумеется, не публиковал, но читал друзьям, знакомым, в конфуцианских кружках) и попросил Кадзана составить доклад на эту тему. Кадзан составил: и про иностранную угрозу, и про каменные крепости и форты, и про то, что от крепостей будет мало толку, если Япония не попытается строить суда по западному образцу. Эгава прочёл, сказал: «Слишком резко вышло, смягчи»; Кадзан вздохнул, но переписал помягче.
Одновременно его добрый знакомый Такано Тё:эй написал и распространил в списках собственное сочинение на тему западной силы и европейской угрозы (в частности, о том, что англичане уже посягают на острова Огасавара, они же Бонин). Это сочинение некоторые тоже стали приписывать Кадзану.
Главным противником Эгавы был Тории Ё:дзо:, тоже высокопоставленный политик и видный конфуцианец. С Эгавой ему тягаться было непросто - тот был влиятелен и со связями; а вот нанести удар по Кадзану и Тё:эю - легко. Тории завербовал одного из кадзановских приятелей, тот уговорил художника прочесть ему целиком и записку, и доклад, и переписку с Ниманном, всё запомнил и доложил Тории. Стало складываться замечательное обвинение из двух пунктов - правда, противоречивых. Во-первых, Кадзану вменялось низкопоклонство перед Западом и сеяние панических настроений. Во-вторых - разжигание розни с Англией и чуть ли не подготовка частного военного похода на острова Бонин (они заботили в основном Тё:эя, но Кадзан же его друг и единомышленник!) Ну, заодно попробовали пришить и связи с мятежниками - теми самыми, с которыми расправлялся недавно Таками Сэнсэки. Летом 1839 года Кадзан оказался в эдоской следственной тюрьме для самураев. Все обвинения он, конечно, отрицал и устно, и письменно.
Сперва Кадзан духом не падал: обвинения ложны, Тёэй вроде бы на свободе, Эгава - тем более, друзья и ученики за него, Кадзана, хлопочут, скоро всё разъяснится. Больше всего он тревожился за свою старую мать - которую препоручил заботам своего любимого ученика Цубаки Тиндзана; жена и дети, судя по письмам, его волновали меньше - пусть, если что, отрекутся от него.
Тюремные наброски
Назначили нового следователя - и обвинений сразу прибавилось. Теперь Кадзан обвинялся ещё и в том, что через острова Бонин собирался бежать на Филиппины или даже в Америку (прямо на судне «Моррисон»!), и других на такое же подбивал; а кроме того, выдал Ниманну, явному шпиону, много сведений о Японии - пусть устарелых, но всяко не предназначенных для иностранцев. Всё это тянуло на смертную казнь.
Снаружи тоже дела шли плохо. Тё:ана всё же арестовали. Косэки Санэй, тот, что переводил для Кадзана христианскую книжку и раздобыл словарь Моррисона, перерезал себе вены, чтобы избежать суда и казни. Бакина взяли, но он сумел убедить следствие, что лично с Кадзаном был знаком, а никаких преступных замыслов его не только не разделял, но даже не знал о них. Итикава Бэйан, когда его спросили, знает ли он Кадзана, прилюдно заявил: «Мы даже незнакомы! Кто это вообще такой?» Портрет его был уже знаменит, и Бэйан разом прослыл на весь Эдо и лжецом, и трусом. Сато: Иссай, когда его попросили вызволить ученика из тюрьмы, ответил: «Я сперва дождусь приговора», и не пошевелил и пальцем. Зато другой наставник и друг, Мацудзаки Ко:до:, хлопотал за художника где только можно.
Мацудзаки Ко:до: с наставничьим жезлом
Кадзан отрицал всё, что мог, но своих текстов отрицать не мог. В руках следователей был первый извод его доклада, где о беспечности правительства говорилось очень резко. Кадзан попросил Эгаву представить итоговый, исправленный и смягчённый доклад - но Эгава уже понял, что Кадзан тонет, и не удостоил его ответом. За полгода в темнице Кадзан разболелся - и основательно, несколько раз врачи говорили, что он не выживет.
В начале 1840 года дошло до суда. Приговорили, как и ожидалось, к смертной казни, но Мацудзаки Ко:до: подал прошение о помиловании. Он умел быть убедительным: Кадзана не казнили и из эдоской тюрьмы перевели «по месту происхождения» - в удел Тахара, под домашний арест. Кадзан говорил: «Есть один человек, которому я в жизни обязан большим, чем своему господину и чем родному отцу - это Ко:до:».
В Тахаре Кадзан вновь встретился с матерью, женой и детьми; он был ещё болен, но уже пробовал рисовать. Своего дома у него там давно не было, художнику уступил жильё тот агроном, которого тот несколько лет назад выписал поднимать сельское хозяйство в княжестве. Денег не было, только долги; кое-как выручали подарки от оставшихся немногих друзей и учеников. Сперва художник надеялся прожить огородом при доме, но земледелец из него был никакой. Вообще Кадзан был на деле всё-таки эдосцем и к деревенской жизни не просто не приспособлен - она внушала ему отвращение: «как можно жить в месте, где идёшь в нужник во дворе - а там сидит лиса и смотрит на тебя?» Мать утешала его: «Ну, считай, что мы всей семьёй на даче».
Портрет матери
Писать и рисовать ссыльному было можно, заниматься каким-либо промыслом или торговлей - запрещено; вообще содержать его полагалось князю, но тот об этом не заботился - в это время он вообще пребывал в Осаке по правительственному заданию. Пришлось в обход запрета продавать картины и рисунки. А работал Кадзан много - «если положу кисть, совсем расхвораюсь». Вот несколько его работ этого последнего года - целиком и куски покрупнее:
.
Картины по старинным китайским историям - «Пока варилась каша» (за это время вся жизнь во сне прошла) и «Ворота сановника Ю» (справедливого судьи).
.
Для заработка особенно годились гравюры, в том числе «открытки»-суримоно:
Покупатели находились - к домику ссыльного приезжали самураи из Эдо и сходились окрестные крестьяне позажиточнее. Пошли слухи (кажется, всё же ложные), что приходят они не только ради живописи. А тут Кадзан ещё задумал устроить выставку своих работ (первую в жизни). И тут прошёл грозный слух: в Тахара прибывает важный чиновник, подчинённый того сановника, при котором служили и господин Эгава, и господин Тории - якобы с проверкой. За Кадзаном накопилось уже много нарушений в ссылке, и он не сомневался: чиновник едет, чтобы в лучшем случае перевести его на дальний остров. (На самом деле и у чиновника, и у его начальника были совсем другие дела в этих краях, к Кадзану не имевшие ни малейшего отношения.) Сподвижники тахарского князя Ясунао прямо говорили: «Кадзан делает всё, чтобы подвести своего господина и не дать ему продвинуться на службе Ставке». Ответить на это можно было только одним способом: он простился с семьёй и в ноябре 1841 года покончил с собой.
Перед смертью Кадзан оставил письма для родных и друзей. Десятилетнему сыну от писал: «Позаботься о бабушке и будь хорошим сыном своей матери: она очень несчастный человек. Ты теперь глава семьи: ты в ответе за старшую сестру и младшего братца. Но запомни: даже если будешь умирать с голоду - никогда не служи двум господам!» Брату писал: «Прости за хлопоты, но я должен умереть, чтобы не подвести господина. Длинно писать не буду: долгие проводы - лишние слёзы». Ученику Цубаки Тиндзану писал: «Моя смерть вызовет злословие и насмешки - прошу тебя во имя нашей дружбы, вытерпи это. Пройдёт несколько лет, наступят большие перемены - и кто знает, не начнут ли люди горевать обо мне?»
Кадзан вспорол себе живот в хозяйственном сарае близ дома, где жил. «Помощника», чтобы снести голову и прервать мучения, у него не было - но он успел вытащить из тела короткий меч и полоснуть себя по горлу. Матери его не было дома; вернувшись, она нашла тело в луже крови и сказала: «Какой позор! Мой сын перерезал себе горло, как женщина?» Но, подойдя ближе, увидела рану в животе и кивнула: «Нет. Всё-таки это действительно мой сын, он умер как подобает». Она пережила Кадзана на три года.
Старый Мацудзаки Ко:до: записал в дневник: «Кадзан был осуждён из-за чужих необоснованных страхов и погиб из-за собственных необоснованных страхов». Он тоже умер через три года.
Цубаки Тиндзан прожил на десять лет дольше и прославился как знаменитый мастер в жанре «цветы и птицы». Писал он и портреты, но никому из многочисленных учеников этого умения не передал.
Дочь Кадзана вышла замуж, через развелась, всю жизнь прожила в Тахара и умерда в 1880-х, няней при детях последнего тахарского князя. Сыновья Кадзана тоже служили князьям Тахара. Старший рано умер (он никогда не служил двум господам), младший дослужился до отцовской высокой должности, но в Тахара ему было тяжело. Он женился на приёмной дочери Тиндзана, учился при его мастерской, оставил службу, стал известным художником и получал награды на уже мэйдзийских выставках. Внуков у Кадзана не было.
Князь Ясунао на следующий год получил долгожданный пост при ставке. Его преемник выхлопотал Кадзану амнистию - в последний год сёгуната.
(Приложение будет)
1837-1838 годы оказались для Ватанабэ Кадзана переломными. В эту пору он рисовал много, в том числе и самые знаменитые свои картины, очень разные. Вот два портрета конфуцианского учёного Итикавы Бэйана - вверху, так сказать, «частный», внизу - «официальный», оба в европейской манере, как Кадзан её понимал.
Над официальным портретом там вверху ещё китайские стихи. Самому Бэйану картина очень понравилась, он в ответ подарил Кадзану собрание китайских рисунков и всячески его расхваливал. Через три года всё изменится…
А вот пейзажи «в китайской манере»:
.
И уже в духе местных портретов красавиц - гейша Отакэ, любовница художника. И не только любовница: китайские стихи на картине (с цитатами из старинных поэтов) имеют смысл: «это мой лучший критик!» Вообще женских портретов у Кадзана мало, два или три.
Ещё один портрет тех же лет - Таками Сэнсэки. Он же - Ян Хендрик Даппер: Таками отвечал за ведомство по делам иностранцев и взял для общения с ними голландское имя. Он был боевым офицером (участвовал в подавлении одного самурайского мятежа), астрономом-любителем (благо европейский телескоп имелся) и большим знатоком заморских стран по меркам токугавской Японии.
А Кадзан в это время всё больше интересовался этими самыми заморскими странами - и уже не только по части искусства. Эдо как раз посетил глава голландской фактории в Нагасаки, Йоханнес Ниманн, большой книгочей и человек образованный - он успел поучиться с трёх или четырёх крупнейших европейских университетах. Кадзан поспешил свести с ним знакомство - встречался лично, кажется, лишь однажды (Ниманн показался ему огромным!), но зато начал обмениваться подробными письмами со множеством вопросов, на которые Ниманн охотно отвечал. Как устроено европейское образование и кто самые выдающиеся тамошние учёные? Как маленькая Португалия сумела подчинить огромную Бразилию? Бывают ли в Европе такие процессии, как у японских князей, когда те направляются в Ставку? У какой европейской страны самое сильное войско, а у какой - самое храброе? Если Луну изучают в телескоп, то узнали ли уже, она обитаема или нет? Богата ли, на иноземный взгляд, Япония, и какими японцев вообще видят иноземцы? И так далее. Ниманн терпеливо (и, кажется, довольно честно) отвечал - и ответы его повергали Кадзана одновременно в восхищение и уныние.
Восхищался он успехами «южных варваров» - научными и военными (университетская система образования произвела на него особенно глубокое впечатление). Но тем страшнее было представлять, что случится, если этот чужой и могучий мир столкнётся с Японией не через узенькую калитку в Нагасаки, а напрямую - и особенно если столкновение это будет враждебным. А такого не избежать, недаром Ниманн сказал: «Самое удивительное в японцах - это их миролюбие. Двести лет мира - такого не может даже вообразить ни одна европейская страна! В Европе где-нибудь да воюют каждый день».
А только что, в прошлом году, случилось неприятное происшествие. Англия, желая наладить отношения с Японией, отправила на корабле «Моррисон» на родину нескольких японских моряков, которых отнесло к канадским берегам (и ещё нескольких, потерпевших крушение близ Филиппин и уступленных Англии испанцами). Увы, судно направилось не в Нагасаки, а прямо в Эдо, причём без предупреждения. С берега по нему открыли огонь - правда, пушкари были неумелыми (Ниманн тоже о японской артиллерии был самого низкого мнения - как, впрочем, и о фортификации) и промахнулись. На «Моррисоне» пушек не было, судно ретировалось, двинулось дальше вдоль побережья, попыталось пристать в Сэндае - и снова, конечно, нарвалось на огонь. Тут уж капитан понял, что ничего не получится, и покинул японские воды с самыми недобрыми воспоминаниями. А в Эдо только через год (как раз когда приехал Ниманн) узнали, что это было за странное явление. Между прочим, Кадзан не знал, что человека и судно можно называть одинаково; то есть если корабль называется «Моррисон», то, наверное, это по имени капитана. А одного европейского Моррисона он отлично знал по книгам - миссионера, автора китайского словаря и переводчика Библии на китайский; и по такому-то великому учёному, прибывшему с благими намерениями, мы открыли огонь! Англия не простит… (На самом деле тот Моррисон уже несколько лет как умер, но в Японии этого никто не знал.)
Су У, древний китайский посол, много лет проведший в плену у сюнну
Чем больше становился интерес Кадзана к Европе, тем он был и опаснее. Основа Японии - конфуцианство; значит, видимо, основа Европы - тамошнее главное учение, христианское. Если не разобраться, что оно собой представляет, - Япония окажется не в силах понять образ действий европейцев. Христианство в Японии, правда, запрещено под страхом смертной казни, но любознательный человек найдёт способ разобраться в чём угодно. Кадзан раздобыл какую-то голландскую книжку на религиозные темы и попросил одного из своих друзей перевести ему текст. Кадзан пробовал и сам читать ту самую китайскую Библию в переводе Моррисона, но далеко не продвинулся.
Он понимал, что играет с огнём. Самое ценное, что у него было - пятьсот с лишним книг и два-три десятка картин, всё, что скопил за жизнь, - он передал своему князю. «Зачем мне это?» - удивился князь. «Будет голод - продайте, купите риса и раздайте подданным», - мрачно ответил Кадзан. Он понимал, что в случае чего вырученные за собрание средства пойдут скорее не на бедных, а на уплату долгов удела Тахара - но лучше так, чем если Кадзан попадётся и всё его имущество конфискует Ставка.
Тигр в бурю, 1838. Куда более мрачный, чем тигр с первой картины Кадзана (и даже не полосатый)… Говорят, после смерти художника этой картиной князь покрыл долги своего удела на три тысячи золотых. Сумма сказочная, так что это может быть легендой, - но легендой показательной.
Вообще 1837-1838 годы были для княжества неудачными: недороды, тайфун, пожары… Кадзан на своём посту сумел добиться раздачи зерна из княжеских амбаров и из запасов местных зажиточных крестьян - голод оказался смягчён, но опасность следующего недорода смягчать было уже нечем. И это, конечно, способствовало мрачному настроению удельного чиновника.
Вскоре он составил первую свою политическую записку - о том, что такое Запад и что он думает об иноземной угрозе. О том, что нет никакой единой «заграницы», что Китай, Россия и Англия, скажем, - это совсем разные страны и вести себя с ними стоит по-разному. Что у нас до сих пор со страхом и ненавистью вспоминают русских пиратов тридцатилетней давности (Хвостова и Давыдова) - но никто не задумывается о том, что Россия славна не флотом, а армией, а вот Англия, которую недавно так обидели в случае с «Моррисоном», может прислать куда более страшный флот, чем те маленькие русские «Юнона» и «Авось». Что из пяти частей света одна - Европа - уже захватила три - Африку, Америку и Австралию; да и в Азии осталось всего три державы, на которые она ещё не наложила руку: Япония, Китай и Персия (Турция для Кадзана была европейской страной). Что Наполеон уже показал, на что способно европейское оружие даже против такого же европейского. Что как только Англия с союзниками и Россия поделят между собою Китай и Персию, настанет очередь Японии. И никто - даже полководцы в Ставке, даже мудрые конфуцианцы! - об этом всерьёз не думает. Мы, писал Кадзан, подобны лягушке в колодце, не понимающей, что кроме колодца есть и океан…
Вывод был для Кадзана очевиден: море - прекрасная, но недостаточная защита для наших островов, необходимо укреплять побережье, и укрепления строить на западный лад, а не такие, которые можно снести залпами с одного военного судна. У Кадзана тут были единомышленники в Ставке, где как раз, после случая с «Моррисоном», рассматривался вопрос о береговой обороне; но там же имелись и противники, и их было куда больше. Сановник Эгава Хидэтацу, в основном единомышленник Кадзана, прослышал о его записке (Кадзан её, разумеется, не публиковал, но читал друзьям, знакомым, в конфуцианских кружках) и попросил Кадзана составить доклад на эту тему. Кадзан составил: и про иностранную угрозу, и про каменные крепости и форты, и про то, что от крепостей будет мало толку, если Япония не попытается строить суда по западному образцу. Эгава прочёл, сказал: «Слишком резко вышло, смягчи»; Кадзан вздохнул, но переписал помягче.
Одновременно его добрый знакомый Такано Тё:эй написал и распространил в списках собственное сочинение на тему западной силы и европейской угрозы (в частности, о том, что англичане уже посягают на острова Огасавара, они же Бонин). Это сочинение некоторые тоже стали приписывать Кадзану.
Главным противником Эгавы был Тории Ё:дзо:, тоже высокопоставленный политик и видный конфуцианец. С Эгавой ему тягаться было непросто - тот был влиятелен и со связями; а вот нанести удар по Кадзану и Тё:эю - легко. Тории завербовал одного из кадзановских приятелей, тот уговорил художника прочесть ему целиком и записку, и доклад, и переписку с Ниманном, всё запомнил и доложил Тории. Стало складываться замечательное обвинение из двух пунктов - правда, противоречивых. Во-первых, Кадзану вменялось низкопоклонство перед Западом и сеяние панических настроений. Во-вторых - разжигание розни с Англией и чуть ли не подготовка частного военного похода на острова Бонин (они заботили в основном Тё:эя, но Кадзан же его друг и единомышленник!) Ну, заодно попробовали пришить и связи с мятежниками - теми самыми, с которыми расправлялся недавно Таками Сэнсэки. Летом 1839 года Кадзан оказался в эдоской следственной тюрьме для самураев. Все обвинения он, конечно, отрицал и устно, и письменно.
Сперва Кадзан духом не падал: обвинения ложны, Тёэй вроде бы на свободе, Эгава - тем более, друзья и ученики за него, Кадзана, хлопочут, скоро всё разъяснится. Больше всего он тревожился за свою старую мать - которую препоручил заботам своего любимого ученика Цубаки Тиндзана; жена и дети, судя по письмам, его волновали меньше - пусть, если что, отрекутся от него.
Тюремные наброски
Назначили нового следователя - и обвинений сразу прибавилось. Теперь Кадзан обвинялся ещё и в том, что через острова Бонин собирался бежать на Филиппины или даже в Америку (прямо на судне «Моррисон»!), и других на такое же подбивал; а кроме того, выдал Ниманну, явному шпиону, много сведений о Японии - пусть устарелых, но всяко не предназначенных для иностранцев. Всё это тянуло на смертную казнь.
Снаружи тоже дела шли плохо. Тё:ана всё же арестовали. Косэки Санэй, тот, что переводил для Кадзана христианскую книжку и раздобыл словарь Моррисона, перерезал себе вены, чтобы избежать суда и казни. Бакина взяли, но он сумел убедить следствие, что лично с Кадзаном был знаком, а никаких преступных замыслов его не только не разделял, но даже не знал о них. Итикава Бэйан, когда его спросили, знает ли он Кадзана, прилюдно заявил: «Мы даже незнакомы! Кто это вообще такой?» Портрет его был уже знаменит, и Бэйан разом прослыл на весь Эдо и лжецом, и трусом. Сато: Иссай, когда его попросили вызволить ученика из тюрьмы, ответил: «Я сперва дождусь приговора», и не пошевелил и пальцем. Зато другой наставник и друг, Мацудзаки Ко:до:, хлопотал за художника где только можно.
Мацудзаки Ко:до: с наставничьим жезлом
Кадзан отрицал всё, что мог, но своих текстов отрицать не мог. В руках следователей был первый извод его доклада, где о беспечности правительства говорилось очень резко. Кадзан попросил Эгаву представить итоговый, исправленный и смягчённый доклад - но Эгава уже понял, что Кадзан тонет, и не удостоил его ответом. За полгода в темнице Кадзан разболелся - и основательно, несколько раз врачи говорили, что он не выживет.
В начале 1840 года дошло до суда. Приговорили, как и ожидалось, к смертной казни, но Мацудзаки Ко:до: подал прошение о помиловании. Он умел быть убедительным: Кадзана не казнили и из эдоской тюрьмы перевели «по месту происхождения» - в удел Тахара, под домашний арест. Кадзан говорил: «Есть один человек, которому я в жизни обязан большим, чем своему господину и чем родному отцу - это Ко:до:».
В Тахаре Кадзан вновь встретился с матерью, женой и детьми; он был ещё болен, но уже пробовал рисовать. Своего дома у него там давно не было, художнику уступил жильё тот агроном, которого тот несколько лет назад выписал поднимать сельское хозяйство в княжестве. Денег не было, только долги; кое-как выручали подарки от оставшихся немногих друзей и учеников. Сперва художник надеялся прожить огородом при доме, но земледелец из него был никакой. Вообще Кадзан был на деле всё-таки эдосцем и к деревенской жизни не просто не приспособлен - она внушала ему отвращение: «как можно жить в месте, где идёшь в нужник во дворе - а там сидит лиса и смотрит на тебя?» Мать утешала его: «Ну, считай, что мы всей семьёй на даче».
Портрет матери
Писать и рисовать ссыльному было можно, заниматься каким-либо промыслом или торговлей - запрещено; вообще содержать его полагалось князю, но тот об этом не заботился - в это время он вообще пребывал в Осаке по правительственному заданию. Пришлось в обход запрета продавать картины и рисунки. А работал Кадзан много - «если положу кисть, совсем расхвораюсь». Вот несколько его работ этого последнего года - целиком и куски покрупнее:
.
Картины по старинным китайским историям - «Пока варилась каша» (за это время вся жизнь во сне прошла) и «Ворота сановника Ю» (справедливого судьи).
.
Для заработка особенно годились гравюры, в том числе «открытки»-суримоно:
Покупатели находились - к домику ссыльного приезжали самураи из Эдо и сходились окрестные крестьяне позажиточнее. Пошли слухи (кажется, всё же ложные), что приходят они не только ради живописи. А тут Кадзан ещё задумал устроить выставку своих работ (первую в жизни). И тут прошёл грозный слух: в Тахара прибывает важный чиновник, подчинённый того сановника, при котором служили и господин Эгава, и господин Тории - якобы с проверкой. За Кадзаном накопилось уже много нарушений в ссылке, и он не сомневался: чиновник едет, чтобы в лучшем случае перевести его на дальний остров. (На самом деле и у чиновника, и у его начальника были совсем другие дела в этих краях, к Кадзану не имевшие ни малейшего отношения.) Сподвижники тахарского князя Ясунао прямо говорили: «Кадзан делает всё, чтобы подвести своего господина и не дать ему продвинуться на службе Ставке». Ответить на это можно было только одним способом: он простился с семьёй и в ноябре 1841 года покончил с собой.
Перед смертью Кадзан оставил письма для родных и друзей. Десятилетнему сыну от писал: «Позаботься о бабушке и будь хорошим сыном своей матери: она очень несчастный человек. Ты теперь глава семьи: ты в ответе за старшую сестру и младшего братца. Но запомни: даже если будешь умирать с голоду - никогда не служи двум господам!» Брату писал: «Прости за хлопоты, но я должен умереть, чтобы не подвести господина. Длинно писать не буду: долгие проводы - лишние слёзы». Ученику Цубаки Тиндзану писал: «Моя смерть вызовет злословие и насмешки - прошу тебя во имя нашей дружбы, вытерпи это. Пройдёт несколько лет, наступят большие перемены - и кто знает, не начнут ли люди горевать обо мне?»
Кадзан вспорол себе живот в хозяйственном сарае близ дома, где жил. «Помощника», чтобы снести голову и прервать мучения, у него не было - но он успел вытащить из тела короткий меч и полоснуть себя по горлу. Матери его не было дома; вернувшись, она нашла тело в луже крови и сказала: «Какой позор! Мой сын перерезал себе горло, как женщина?» Но, подойдя ближе, увидела рану в животе и кивнула: «Нет. Всё-таки это действительно мой сын, он умер как подобает». Она пережила Кадзана на три года.
Старый Мацудзаки Ко:до: записал в дневник: «Кадзан был осуждён из-за чужих необоснованных страхов и погиб из-за собственных необоснованных страхов». Он тоже умер через три года.
Цубаки Тиндзан прожил на десять лет дольше и прославился как знаменитый мастер в жанре «цветы и птицы». Писал он и портреты, но никому из многочисленных учеников этого умения не передал.
Дочь Кадзана вышла замуж, через развелась, всю жизнь прожила в Тахара и умерда в 1880-х, няней при детях последнего тахарского князя. Сыновья Кадзана тоже служили князьям Тахара. Старший рано умер (он никогда не служил двум господам), младший дослужился до отцовской высокой должности, но в Тахара ему было тяжело. Он женился на приёмной дочери Тиндзана, учился при его мастерской, оставил службу, стал известным художником и получал награды на уже мэйдзийских выставках. Внуков у Кадзана не было.
Князь Ясунао на следующий год получил долгожданный пост при ставке. Его преемник выхлопотал Кадзану амнистию - в последний год сёгуната.
(Приложение будет)