Из Рассказов Облачной страны: Всю жизнь мечтал жениться на царевне (4)
(Продолжение. Начало: 1, 2, 3)
13. Тайны
Намма-младший, делопроизводитель Полотняного приказа
Мой наставник, господин Гээн, всегда меня учил: если хочешь выиграть, надо понять, с кем играешь. Что за человек, чего хочет, какими способами предпочитает действовать - и стало быть, когда и в чём он даст слабину.
Но сейчас я не понимаю, с кем состязаюсь. И даже во что мы играем, собственно. Два влюблённых кавалера приехали сюда и договорились с мной, чтоб глаз друг с друга не спускать. И что? Вчера я полдня выслушивал доносы, вернулся - младший воевода по-прежнему на конюшне, помощник блюстителя кладовых в наших жилых покоях. Оба, похоже, в своих задачах не продвинулись. Если даже Киёхара по одной травинке разобрал весь уездный сеновал, своего растения он там не нашёл. И если Касуми ждал, что без меня, без Полотняного чиновника, с ним будут откровеннее местные жители, - тоже, кажется, не дождался.
Допустим, оба держат лицо и отмалчиваются, на самом деле преуспели и рады, а отдельно довольны, что я ничего не знаю. Но - в чём они преуспели? Запросто может оказаться, что оба мне морочат голову. Что вообще-то они совсем не ради сватовства сюда явились. А ради чего? Не понятно.
С утра я допустил, кажется, большую ошибку. Рассказал рассыльному Бану про вчерашний донос - раз уж спутник мой за давешний вечер ни разу не полюбопытствовал, где меня целый день носило. Он выслушал, бросил что-то вроде: как и следовало ожидать… С видом: тебе, юнец, эти уездные дрязги ещё в новинку, а я-то знаю, что они пусты и всюду одинаковы. Я начал злиться и спросил, за что Бан пострадал по службе. Он отозвался:
- Вот, допустим, родич твой, младший советник Хокума, - тот пострадал, да. А я разве страдаю? Мне, смею верить, начальство уделяет ту должность, на которой я смогу принести наибольшую пользу. За чинами же не гонюсь.
И смотрит на меня, как на чинодрала. То есть это, по его намёкам, получается у него прикрытие такое? Служащий Полотняного приказа, пониженный в должности, вызывает больше доверия? Непримиримо, дескать, боролся со всяческими злоупотреблениями, за то и поплатился… Или внушает больше ужаса, если кто вообразит, что его не за правду понизили, а за чрезмерные зверства.
Озадачив меня всеми этими недомолвками, он погрузился в бумаги. Будем надеяться, он просто записывает каждое слово, что при нём сказано. А то мало ли? Вернёмся в Столицу, а Бан как явится к царевичу Оу, как предъявит ему своё собрание песен…
Чистополец нынче опять никуда не поехал, бродит по управе, будто чего-то ждёт. Туманный господин, как я думал, спал до позднего утра. Но - нет! Около полудня я к нему заглянул - а его и след простыл. Только Кёгэн сидит в одиночестве. Тут уж я позвал Киёхару быть свидетелем.
Где - спрашиваю, - господин помощник блюстителя кладовых?
- Извольте понять: в храм отбыл. Надеюсь, к вечеру воротится.
- Что ж он один-то? - спрашиваю. - Нам даже не сказался…
И младший воевода одновременно:
- Небезопасно так себя вести! Здесь же разбойники хозяйничают.
И осёкся. Похоже, не покидая управы, он тоже наслышался о местных безобразиях - а насчёт меня уверен не был. Я кивнул: знаю, мол, мне по должности положено.
Кёгэн смотрит, как мы переглядываемся, и хихикает.
- Господин, знаете ли, проникся доверием к здешнему досточтимому. На мои увещевания молвит: не может такого быть, чтобы то был злонравный монах! А ежели и связан с кем из здешних лиходеев, - так, видите ли, непростая задача угадать, кто вообще в Серебристом Ключе с оными не связан! Ежели бы кто полюбопытствовал моим скромным мнением - я допустил бы, что каждый второй… Хотя, конечно, связи бывают разными, и не всегда они, если можно так выразиться, вполне добровольны…
Чистополец кивает. Но я пока последую тому, чему меня учили в Приказе: не дам себя отвлечь, пока не услышу ответа на вопрос, с которого начал.
- Итак, Туманный господин упоминал, что собирается побеседовать с монахом. Но почему в одиночку? Без нас и даже без тебя?
- Не скучны ли молодым господам разговоры о Законе Просветлённого… Будьте уверенны, ни о чём другом мой барин в храме толковать не станет.
- По прошлому посещению не похоже, - замечает Киёхара.
Всё-таки здраво он мыслит, хоть со мною и темнит.
- По-моему, как раз подобные заверения звучат особенно подозрительно, - соглашаюсь я. - Мы бы уж как-нибудь сами решили, что нам скучно, а что нет.
Кёгэн всплёскивает руками:
- Так в том и разница, что в прошлый раз мы, простите на слове, ввалились к отшельнику целой толпою. При всём моём уважении к досточтимому - он всё же не сам Просветлённый, чтобы вещать, как на Орлиной горе, пред тысячами тысяч… Благочестивая беседа лучше идёт в уединении.
Киёхара качает головой:
- Не вышло бы так, что уединение их нарушат незваные гости. А то и званые.
- О нет! - кажется, Кёгэн всерьёз всполошился. - Умоляю, не надо!
- Чего не надо?
- Не ходите туда. Нижайше прошу прощения, но вы всё испортите. А у моего господина в кои-то веки затеплилась надежда…
- Что мы такое испортим?
Он мнётся:
- Это касается тех самых слухов… До вас в Столице, я думаю, доходило, что помощник блюстителя наследничьих кладовых…
Ничего до меня насчёт него не доходило. Неужто проворовался? И здесь скрывается, а не ищет таинственную сочинительницу?
Младший воевода, кажется, тоже не понял, о чём речь.
- Я в Столице человек новый, - напоминает он.
- Ценю вашу учтивость и осмотрительность, - кланяется Кёгэн.
- Цени, да не переоценивай! Раз уж начал толковать о слухах - объясни, в чём дело. А то мало ли что ненароком скажу в лицо твоему господину, не зная, о чём лучше помалкивать.
Кёгэн решился - взмахнув рукавами, подманивает нас сесть поближе, и переходит на шёпот:
- Неловко! Неловко! Но и вправду лучше уж вам услышать это из уст благожелательных. Господин мой уже долгие годы терзаем неким тяжким недугом. Не таким, что закрыл бы доступ ко двору или вынудил бы оставаться в постели, - но крайне неприятным. Особенно досадно, что при женитьбе… как бы вам сказать… при встрече с дамой наедине скрыть этот недуг невозможно. Столичные лекаря - отступились, заклинатели и молитвенники - бессильны. Здешний же отшельник живёт вдали от суеты, сведущ и во врачевании, и в обрядах - не окажется ли встреча с ним счастливой? А главное, сам мой господин отважился обратиться к нему - а вера в успех в подобном деле уже немало способствует исцелению! Если же и новая неудача - нетрудно понять, что чем меньше о ней станут судачить, тем лучше.
- Эге… - молвит Чистополец. - А жёлчь выдры туманный господин не пробовал?
- Я не сомневался, что вы поймёте всё с полуслова! - восхищается Кёгэн. - Увы, пробовал - и тщетно.
А я и не знаю, от чего принимают такую гадость. Эти двое смотрят на меня, как будто я дитя малое, а не Полотняный чиновник…
Киёхара не унимается:
- Есть средство у дикарей на севере… Свежуют быка, только так, чтобы те самые части остались при шкуре. И в шкуру нужно завернуться и лежать так, пока сможешь, при этом не есть и не пить. У нас один стрелок пробовал - правда, ему всё равно помогло только на один раз… если и о том он не врёт.
Об этом средстве, похоже, и я слышал: оно от ожогов. Неужели Туманный господин обезображен, да так, что женщины пугаются? На лице и руках ожогов ни следа, но тем сильнее может быть потрясение дамы… Впрочем, нет: с такими следами Палата обрядов не допустила бы его к Государеву двору, тем более в покои наследника.
- Этот способ мы ещё не испытывали, - в голосе Кёгэна, однако, не слышно особой уверенности. - Благодарю за совет. Умоляю, однако, сохранить в тайне то, что я вам поведал!
Я киваю, Киёхара тоже соглашается:
- Непременно. И благодарю за искренность - я, честно сказать, уже начал подозревать дурное.
- Да куда уж хуже! - сетует Кёгэн. - Уже, знаете ли, был… печальный опыт… А если царевна… То есть если обо всём расскажут царевичу Оу, дойдёт до… страшно молвить, до кого…
На том мы его и оставили. Но я так просто не унялся. Спросил у Чистопольца:
- Раз уж зашла речь о тайнах и о разбойниках. Верно ли я догадываюсь, что господин младший воевода здесь не только по личному делу, но и со служебным поручением? Не хотелось бы невольно стать помехой. Хуже нет, когда соперничество вкрадывается между двумя ведомствами.
- Да как сказать, - вздыхает он. - У меня одно с другим совпадает. Личное с долгом. Наши края слишком далеко от Столицы.
И что?
- Так уж сложилось: в четырёх поколениях уже мы женились на северянках. Из таких же военных семей… в основном. Нельзя сказать, чтоб неудачные были браки, но получается, будто Чистополье наше - словно бы отдельный остров. И даже не всё Чистополье, а наше рубежное войско. В других ведомствах у нас и связей нет. Дядю моего государь Унрин назначил было в Податную палату, так тот там за двадцать лет еле-еле до младшего советника дослужился. О дворцовых должностях и говорить не приходится. Деда моего это очень тревожит. Вот и постановили, чтоб я посватался в Столице, да сразу к девушке из царевичева дома. Как бы я уклонился?
Понятно. Государево Вервие слабеет, дальние земли Облачной державы делаются с годами всё дальше, всё самостоятельнее, и это не может не беспокоить. Кажется, последний, кто остался уверен в крепости Вервия, - это глава моего дома, старший господин Асано.
Но тогда получается, что и у меня личное совпадает с долгом. Потому что если верить умным людям и срочные меры действительно назрели, и не начаты преобразования лишь из-за косности старейших сподвижников Государя, - то нам, молодым, потребуется всё возможное влияние, нам же ещё предстоит идти против собственных старших родичей, поддерживая Властителя Земель. Так что и у меня - не только любовь и не только личный расчёт. Да и к тому же: каково будет барышне Лунный Блеск отправиться на дикий север? Нет уж, такого я не допущу.
А про разбойников здешнего уезда Чистополец слышал примерно то же, что и я. Рассказали ему, как я понял, потому что хотели выяснить, можно ли на него в случае чего положиться как на боевую силу. Станет ли он вообще вмешиваться, и если да, то на чьей стороне. Любопытно, почему меня о таком не спрашивают: видно по мне, что я не великий стрелок, - или все знают, что Конопляный дом всегда на собственной стороне и никуда не склоняется?
Вообще-то военная наука велит примыкать к тем, чья победа вероятнее. То есть в нашем случае - а, собственно, к кому? Мы с младшим воеводой прикинули и поняли, что слишком мало знаем. И про уездные силы, и про шайку этого самого Барамона. И не знаем, подоспеет ли подкрепление от наместника - и к кому оно подоспеет. И что станут делать поселяне. Они, может, и не слишком боеспособны, зато многочисленны и знают всю местность.
Тут-то, как по заказу, и прискакал гонец из земельной управы. Доложился господину Гингэну, а потом, гляди-ка, вручил какой-то свёрток и моему рассыльному. Не успел я спросить Бана, что это, как господин уездный пригласил меня к себе. Вид у него - ещё мрачнее прежнего.
- Что получается, - говорит. - Ссыльный Тюхэн двадцать лет назад в уездную управу прибыл и был направлен на поселение в Серебристый Ключ, грамоты об этом сохранились. А сюда, судя по всему, не добрался - словно исчез в этом недолгом пути. Или здесь его записали под другим именем - по непонятным мне причинам. Приношу извинения за моих нерадивых предшественников и продолжу разбираться. Но по-прежнему уверен: когда я заступил на здешнюю должность, в Ключе не было ни названного ссыльного, ни кого-либо похожего.
Записали под чужим именем? С чего бы? И вообще, если уж на то пошло, - а в земельную-то управу прибыл тогда смещённый чиновник Поверочного двора Тюхэн? Или кто-то совсем другой под его видом?
Тут доложили, что к уездному явился стражник со срочным делом, и я вернулся к себе. Как и следовало ожидать, рассыльный Бан куда-то исчез. Так что я перекусил и решил продолжить свои изыскания в деревне.
14. Обезумели
Намма-младший, делопроизводитель Полотняного приказа
Жители Серебристого Ключа, однако, больше не спешили ко мне с доносами и жалобами. Похоже, они ещё старательнее держались от меня подальше. Даже когда я начинал о чём-нибудь спрашивать, поселяне отмалчивались и просто усердно кланялись.
Только уже ближе к вечеру ко мне сама подошла та самая безумная старуха, которую я повстречал близ заброшенной хижины. Но на этот раз ни стихов не читала, ни чужими именами не называла: поклонилась, спрашивает:
- Я тут слыхала, молодой господин прибыл из Полотняной управы?
- Приказа, - поправляю. - Да, а что?
- Ну да, а Полотняное это заведение затем устроено, чтобы пресекать злодейства властей, верно?
- Злоупотребления недобросовестных чиновников - да, в частности, и для этого.
- И чтоб заступаться за простой народ, - уверенно довершает бабка. - Молю о защите и снисхождении!
- И кто тебя обидел? - спрашиваю я, а сам осторожно высвобождаю рукав из её пальцев, довольно грязных.
- Да я ж за себя-то не прошу! Я за других, обиженных! Вот ты же, господин, намедни с Лысым Таро уж толковал - он нынче ходит и хвалится, что нашёл защитника. А чего его защищать-то, коли он - убивец и погубитель?
- Погоди… Кого же он убил? - удивился я.
- Так вола же у Косого! И отраву у него, у Лысого, нашли, и учёный человек подтвердил: если вол или иная скотина такого нажрётся - сдохнет! А ты, господин, не в укор будь сказано, Лысого-то выслушал, а Косыми пренебрёг. И из этого может получиться несправедливость для них и недобрая слава для тебя. Хорошо ли будет, если по всему Приволью станут толковать: приезжал сюда Полотняник, судил-рядил, и по всему выходит: ни стыда у него, ни…
Вот это я от неё уже слышал. Так что остановил, вспомнил батюшкину науку, спрашиваю:
- Так что ж мне лучше сделать: идти сейчас к этим Косым или та сама мне расскажешь всё, как на самом деле было?
Конечно, старуха предпочла всё растолковать мне сама, непредвзято и искренне. Насчёт ссоры Лысого с Косым нового она особо не сообщила, а вот некоторые подробности местной обстановки показались мне познавательными. Этот здешний Дядька вершит суд в Серебристом Ключе и по меньшей мере в двух-трёх соседних уездах уже более трёх лет, при разрешении споров берёт с виновной стороны пеню в размере примерно четверти спорного имущества. Если тяжба не хозяйственная - ограничивается карой виновному и доброхотными даяниями правого, но только после суда, вперёд взяток не принимает. Никогда не именует себя человеком наместника - это я отдельно уточнил. А Государевым служилым? Тут старуха запуталась: вроде бы слышала, что Дядька исполняет долг то ли перед Властителем Земель, то ли перед Великим Властителем, но не поручится, что звучало это из его собственных уст. У него, однако, по всей округе глаза и уши, ему служат звери лесные и чиновники из управы, хотя не все, а выборочно. Господин же Гингэн Дядькиному влиянию обязан последними остатками стыда и совести. Но ведёт себя противоречиво: вот и сейчас, мол, решил обрушить свой гнев на невиновного. А именно - на старухиного меньшого сынка Акутаро, который при уездном в стражниках. И именно это, а вовсе не бедствия Косых, как я понял, стало причиной обращения к представителю Полотняного приказа.
- Что ж твой Акутаро натворил и что ему грозит?
Тут она начала изъясняться ещё более пространно и путано. Получается: есть в управе некий писарь, душевный человек, радеющий за народ. И, что меня уже не удивило, находящийся в большой дружбе со справедливым разбойником. Отношения у этих друзей искренние, доверительные, и, естественно, приводящие к утечке сведений из управы. Гингэн о том знал, да до поры закрывал глаза, пока - вот неожиданность! - его внимание на это не обратил я. Вот именно я, приезжий из Столицы чиновник Полотняного приказа. Я нарочно её переспрашивал: да, настаивает, что я. Тогда уездный начальник велел стражнику Акутаро задержать писаря. Это не удалось - то ли оттого, что писарь от стражника откупился, то ли он Акутаро застращал, то ли вообще перекинулся белкой и скрылся в лесу. Как бы то ни было, спрос теперь с бедного Акутаро, и его могут даже выгнать из местной охраны, а тот, из-за кого все неприятности начались, об этом даже не думал, пока старая мать стражника не обратилась к его стыду и совести. К моим то есть.
И ведь знаю же я, что эта бабка временами заговаривается. А если - нет? Если это я сам не замечаю, что говорю? Или говорю одно, а люди слышат другое? Тогда нечего удивляться, что ни ссыльного, ни стихов я найти не могу.
Но если старуха и вздор несёт, то слишком уж разный. Ежели она себя считает красавицей, а меня поэтом Хиромаро, то она же меня долгие годы ждала! Откуда у неё тогда сынок, и при чём тут писарь и прочие? Или в её помутнённом рассудке господин Мимбу здесь представлял Полотняный приказ? Для тёмной поселянки вообще странно помнить хоть какие-то названия столичных ведомств, но раз у этой была связь с чиновником… Этак можно вообразить, что и разбойник, и вол отравленный были когда-то в давние времена, и Лысые пострадали от Косых - или наоборот - не в нынешнем поколении, а намного раньше. Но тогда я не понял, получается, что мне пытался втолковать Таро Лысый? Не может же одно и то же безумие поразить сразу всю деревню?
Я бы ещё спросил у неё про два приезда царевича. И про общую родню уездного начальника и досточтимого монаха. Только лучше я это буду делать при свидетелях, да таких, кто мне потом перескажет по-человечески, что она говорила. И что я спрашивал.
Посулил ей разобраться и вернулся в управу. Туманного господина до сих пор нет. Более того, Чистополец недавно ушел: пешком, вместе с дружинником. Куда, осведомлённый Кёгэн судить не берётся, предполагает только, что настроены оба были решительно.
Я всё меньше понимаю, что они понимали под совместными действиями.
Зашёл к уездному. Начал было: тут ко мне подошла старушка, будто бы матушка здешнего охранника Акутаро…
- А вот сейчас возьму я эту старушку, - рявкнул господин Гингэн, - и засуну в погреб. И пока её сынок не объявится и дружка своего за шиворот не приволочёт, пусть прохлаждается сидит!
И уже чуть спокойнее добавил:
- Поистине, господин Намма, кажется мне: иссякает верность и преданность в Облачной стране. Невольно задумаешься: не признак ли то наступления последних времён?
Отец мой, средний советник, на этом месте точно предпочёл бы считать, что последние три слова ему послышались. Кто ссылается на последние времена, тот, как известно, на любую подлость способен. Как показал пример недавно поминавшегося Хокумы…
Пойду, найду рассыльного Бана и спрошу, чего тут все с ума посходили. Или это мне кажется.
15. Из заметок и размышлений рассыльного Бана
С прискорбием должен отметить, что в последующие два дня в розысках ссыльного г-н делопроизводитель не продвинулся, невзирая на всё своё усердие. Более того, известное телесное и умственное утомление, равно как и непривычка к снятию показаний с простолюдинов, даже посеяла в нём зерно сомнений в здравости собственного рассудка. Я почтительно ободрил его, указав на то, что по крайней мере воротился гонец, посланный в земельную управу, и мы можем теперь определённо установить, на каком именно участке пути временно затерялся след преступника Тюхэна. Также обратил внимание г-на делопроизводителя, что возможности уточнений по переписке можно считать исчерпанными. Не имеет ли смысла - посмел я заметить - воротиться в земельную управу и проверить: ежели упомянутый Тюхэн не достиг Серебристого Ключа, не значит ли это, что по ошибке либо по некоему умыслу его направили в иной уезд Привольной земли? Г-н делопроизводитель изволил ответить, что обдумает этот путь.
Более того, если г-н делопроизводитель в размышлениях своих не явит расторопности, сам я никак не смогу откладывать новое посещение земельной управы. Ибо сие означало бы дерзко пренебречь прямым приглашением г-на Мино, каковое гонец привёз мне вместе со свитком для доставки в Столицу. Затрудняясь предположить содержание будущей беседы с г-ном наместником, не могу в то же время не беспокоиться о её исходе. Усомнюсь, что столичные вести наместника однозначно обрадовали - и не сочту удивительным, ежели теперь сей сановник взыскует уточнений и подробностей пусть даже из уст столь низкопоставленной особы, какой ныне являюсь я. Пребываю в сомнениях: если, готовясь к подобному разговору, я осмелюсь ознакомиться с содержанием свитка - будет ли это преступлением, или просто непростительной дерзостью, или мудрым шагом во благо доверившихся моему посредничеству сторон?
И во что мне это обойдётся на сей раз.
16. В Серебристом Ключе: птица Столицы
Удачно: в храме сегодня ни недужных, ни прихожан с дарами, досточтимый сидел один. Помощник блюстителя кладовых всю дорогу пытался подобрать начало для разговора. Как понять, за который прежний грех расплачиваюсь я вот таким-то нынешним моим пороком? Или: какое поучение мне извлечь вот из этого несчастья? Всё нескладно. В итоге начал ещё хуже:
- Верно ли говорят, что свободы не достигнет тот, кто не способен поддаться страстям?
Как будто хвастаешься: я, мол, страстям неподвластен. Или выпрашиваешь себе печать на пропуск во дворец Просветлённого: раз мне не от чего спасаться, стало быть, я уже спасён…
- Как это не способен? - удивился монах.
- Допустим, слишком слаб для убийства, слишком глуп, чтобы лгать, неуклюж, чтобы что-то украсть…
- И слишком несведущ в делах Закона, чтобы измыслить клевету на него?
- К примеру, да.
- Что же, всё сразу? Думаю, такое невозможно. Даже улитка хоть какие-то да способности имеет, а значит, может ими и злоупотребить.
- Если так, то и неспособность свою к чему-то тоже возможно употребить во зло? Вот этого мне бы и не хотелось…
- А в какой страсти ты ощущаешь нехватку? Похожий вопрос задали однажды моему учителю. Не дают мне взяток, сказал чиновник, как же я отрину порок лихоимства?
Туманный господин усмехается:
- Да-да, как раз похожий случай. Я желал бы смирить в себе распутную похоть, только уже не раз убеждался: смирять-то нечего.
- А очень хочется одолеть именно этого врага, чьи стрелы увиты цветами?
Не понятно, насмехается он или сочувствует. Впрочем, кажется, монаху неуместно и то, и другое.
- Хочется понять: это у меня благие задатки к праведности? Или уродство? Или что-то ещё?
Досточтимый Горимбо ненадолго задумался.
- Я далёк от столичной жизни. Но разве уродов сейчас назначают на придворную службу? Или должность за тобою числится, но приступить к ней невозможно?
- Жрецы меня во дворец допустили. То есть это не увечье и не врождённый недуг. С лекарями я толковал, они тоже ничего не нашли. Или не пожелали сказать. Предложили снадобье. Оно будто бы излечило от бессилия трёх заморских государей… В Индии, в Китае и в царстве Сираги. Я принимал, толку ни малейшего. Вот я и хотел бы твоего совета.
По крайней мере, хоть монах и лекарь, но не велит: снимай штаны, посмотрим, что там у тебя. И то хорошо.
- Чтобы дать совет не вовсе бесполезный, - качает головой досточтимый, - мало услышать, что тебя не устраивает. Хорошо бы также знать, чего ты хочешь. Иметь успех у красавиц? Продолжить род? Избежать дурной молвы? Потому что едва ли дело ограничивается жаждой смирения страстей: их у тебя, сдаётся мне, и других хватает. Вот на тех лекарей ты же позволяешь себе досадовать? А зря, между прочим.
Туманный господин покаянно склоняет голову:
- Вот… Прошу помощи и сам же возвожу хулу на прежних помощников.
- Итак?
- Хочу, как я и сказал: понять, что со мной и как мне себя вести. Что мне решить насчёт красавиц, насчёт женитьбы, потомства и прочего.
- Не нравятся тебе красавицы? - участливо спрашивает монах. В этот раз, кажется, уже точно с издёвкой.
- Нравятся, да не тем, чем положено. Переписываться порой - одно удовольствие, особенно, если дама пишет сама, а не старшая родня от её имени. Слушать, как они играют на гуслях или, тем более, на лютне. Как играют в шашки… Это иногда тоже замечательно, хоть, наверное, и нехорошо. Любоваться нравится, хотя для меня, увы, нет большой разницы, живая ли это девушка, или картина, или искусная надпись.
Мрачно потупился и продолжает:
- А как доходит дело до постели, то ни с красавицей, ни с умницей, ни с искусницей ничего не получается.
- Страшно? - спрашивает монах.
- Нет. Противно.
- А что именно? Всем пяти чувствам неприятно или какому-то одному, двум?
- Да, пожалуй, всем. А потом ещё и на сердце гадко. Они же думают, это из-за них, а не из-за меня. Как тут объяснишь…
- Так. Просветлённый перед тем, как уйти из дому, увидал своих наложниц и супругу в обличье трупов. Отвратительных, как он потом описывал, и на запах, и наощупь… Что-то подобное?
Касуми поднимает глаза на монаха, перемигивает.
- Жизнеописание Чтимого в Веках мне рассказывали, досточтимый. Не думаю, что это оно меня так впечатлило на всю жизнь. Барышни как барышни, говорят, шевелятся…
- Ясно. И как надолго это чувство остаётся? Вот расстанешься ты с женщиной - и потом до самого вечера мутит? Или до следующего утра, или сколько дней?
- Да нет. Отвращение быстро проходит. В отличие от стыда.
Помолчал и добавил:
- И даже если ни до какой постели дело не доходит, всё равно: стыдно. Заранее чувствую себя обманщиком. Внушаю какие-то ожидания, а оправдать их не смогу. Вот и сейчас. Выбрал для переписки барышню, с которой заведомо скоро ничего не сложится. А может, и вовсе не получится: она слывёт очень разборчивой. Сижу сейчас за много вёрст от неё, причём не сбежав позорно, а с её ведома и одобрения. И всё-таки - чувствую, что я ей голову морочу. И сам себе… неприятен.
- С ведома и одобрения? - поднимает бровь монах. - То есть она тоже рада была бы от такого ухажёра избавиться?
- Это уж я не знаю. Барышня, по-моему, просто играет в прихотливую невесту. В царевну из сказки.
Досточтимый Горимбо поднял ладонь, останавливая собеседника. Задумался. Потом взглянул на Касуми:
- До меня, честно сказать, дошли некоторые слухи из уездной управы. Верно ли я понимаю, что за девушкой этой ухаживаешь и ты, и те твои товарищи, с которыми в прошлый раз приходил? И правильно ли догадываюсь, что барышня эта - из палат царевича Оу, тогда же поминавшегося?
- Поражён твоей проницательностью, - сердито отвечает Туманный господин. - И осведомлённостью прихожан сего храма.
- Тогда погоди немного.
И на этот раз монах замолчал надолго. То ли молится про себя, то ли рассчитывает что-то, то ли просто размышляет. Наконец молвит:
- Если так, неправильно будет мне отделываться общими словами. Не обессудь: буду говорить прямо. Потому что меня это тоже касается.
Касуми кивает:
- В первый раз, когда царевич побывал в Серебристом Ключе, он следовал по стопам Мимбу Хиромаро. А через три года вернулся, чтобы забрать свои бумаги. Но - не только их, а ещё и девочку, дочку? И та особа, чьи стихи о столичной птице… Не важно, что она сочинительница, не учтённая в летописях песенного искусства, а важно, что она и есть мать барышни?
- Это твоя проницательность внушает восхищение, - отвечает монах серьёзно. - Расскажи о барышне подробнее.
- Я особенно много не знаю. Слывёт неприступной красавицей. То есть если с кем-то уже и обменялась клятвами, то, надо понимать, с человеком порядочным, кто не хвастается на всю Столицу. Почерк прекрасный, я думаю, с годами станет ещё лучше. Слог хороший. Няня у неё - женщина умная, кажется, и юной госпоже очень предана. Скорее ей, чем господину составителю государева Изборника. Другие дети царевича и их родня барышню, как я слышал, до сих пор числят за малое дитя, и сама она, и няня этим пользуются. Что ещё сказать? Жива, здорова и не особенно несчастна, если ты об этом.
- Не рассуди превратно, - говорит монах, и теперь голос его звучит глухо. - Я не собираюсь заявлять свои отцовские права или докучать ей… Барышне царевне. Матушку её я любил когда-то, но… Таковы уж, видно, воды нашего Ключа: тут каждый себе выбирает, кто сердцу ближе. И не важно, мужчина то или женщина: как выберет, так и будет.
- А царевич…
- Ведает ли он, чью девочку растит? Да я и сам точно не знаю. И по-моему, это не важно. Раз он за столько лет дитя домой не отослал.
- А матушка её…
- Она ещё до его возвращения скончалась. В повести сказали бы - от тоски, но на самом деле от лихорадки. Похоронена тут, при храме, если хочешь, могу показать.
- Дитя она тебе оставила?
- Нам с братьями. У меня-то жены не было, чтоб младенца кормить. Мы же и с нею в родстве были. Когда бабушка, та самая, стара стала…
- Та, кому писал стихи Хиромаро?
- Да. У бабки были только сыновья, мой отец и дядя, дочерей не было. И у тех - сыновья… Когда бабушка состарилась, нужен стал кто-нибудь, чтоб за ней ухаживать. Вот и вызвалась девушка из нашей дальней родни, перебралась в Ключ. Бабка с нею о песнях толковала, и вообще они хорошо ладили. Потом бабка умерла, а девушка так тут и прижилась. Мне бы раньше надо было решиться… А там - царевич приехал, стал у неё как у самого осведомлённого лица всё расспрашивать. Про песни, про тайные записи… Тоже влюбился, должно быть, хоть ненадолго. Куда мне с ним было тягаться? Он взрослый, даровитый, родовитый, хоть и скрывал, насколько знатного рода, но все и так поняли: высокая особа… Очень плохой я повод выбрал, чтобы в храм уйти, обидно даже.
Следовало бы, выслушав такое, пролить слезу сочувствия. Но господин Касуми вместо этого вскакивает на ноги. Лёгким шагом прохаживается взад-вперёд по крыльцу.
- Замечательно! Пришёл за добрым советом, а получил ответ на царевнин вопрос. И что мне теперь: возвращаться и свататься?
- А зачем, если не хочешь? - спрашивает Горимбо. - Не думаю, что этот рассказ для тебя что-то изменил.
- Ничего и не изменил. Не взыщи, досточтимый, но кабы мне помогали примеры из чужих любовных историй, так незачем было бы так далеко ехать. Ты думаешь, я не пробовал этак… вдохновляться?
И собрался уходить. Быть может, ни разу помощник блюстителя кладовых не бывал так зол. Видел бы его сейчас кто-нибудь из Столицы…
- Я вот что спросить хотел, - в спину ему говорит монах. - Женщины тебе отвратительны, я понял. А мужчины?
Господин Касуми не оборачивается, но остановился.
Всплеснул рукавами. Расхохотался, закинув голову.
- Немыслимая проницательность! Непостижимая! И что толку?!
- Понимаешь, - продолжает Горимбо, - Как видно из моего рассказа, в делах с женщинами я советчик плохой. Но таких, кто их избегает вот по этой причине, встречал немало. И в обителях Южной столицы, и вообще. Может, и смогу что-то присоветовать, если ты не торопишься.
Очень медленно Касуми разворачивается. И возвращается на крыльцо.
(Продолжение будет)
13. Тайны
Намма-младший, делопроизводитель Полотняного приказа
Мой наставник, господин Гээн, всегда меня учил: если хочешь выиграть, надо понять, с кем играешь. Что за человек, чего хочет, какими способами предпочитает действовать - и стало быть, когда и в чём он даст слабину.
Но сейчас я не понимаю, с кем состязаюсь. И даже во что мы играем, собственно. Два влюблённых кавалера приехали сюда и договорились с мной, чтоб глаз друг с друга не спускать. И что? Вчера я полдня выслушивал доносы, вернулся - младший воевода по-прежнему на конюшне, помощник блюстителя кладовых в наших жилых покоях. Оба, похоже, в своих задачах не продвинулись. Если даже Киёхара по одной травинке разобрал весь уездный сеновал, своего растения он там не нашёл. И если Касуми ждал, что без меня, без Полотняного чиновника, с ним будут откровеннее местные жители, - тоже, кажется, не дождался.
Допустим, оба держат лицо и отмалчиваются, на самом деле преуспели и рады, а отдельно довольны, что я ничего не знаю. Но - в чём они преуспели? Запросто может оказаться, что оба мне морочат голову. Что вообще-то они совсем не ради сватовства сюда явились. А ради чего? Не понятно.
С утра я допустил, кажется, большую ошибку. Рассказал рассыльному Бану про вчерашний донос - раз уж спутник мой за давешний вечер ни разу не полюбопытствовал, где меня целый день носило. Он выслушал, бросил что-то вроде: как и следовало ожидать… С видом: тебе, юнец, эти уездные дрязги ещё в новинку, а я-то знаю, что они пусты и всюду одинаковы. Я начал злиться и спросил, за что Бан пострадал по службе. Он отозвался:
- Вот, допустим, родич твой, младший советник Хокума, - тот пострадал, да. А я разве страдаю? Мне, смею верить, начальство уделяет ту должность, на которой я смогу принести наибольшую пользу. За чинами же не гонюсь.
И смотрит на меня, как на чинодрала. То есть это, по его намёкам, получается у него прикрытие такое? Служащий Полотняного приказа, пониженный в должности, вызывает больше доверия? Непримиримо, дескать, боролся со всяческими злоупотреблениями, за то и поплатился… Или внушает больше ужаса, если кто вообразит, что его не за правду понизили, а за чрезмерные зверства.
Озадачив меня всеми этими недомолвками, он погрузился в бумаги. Будем надеяться, он просто записывает каждое слово, что при нём сказано. А то мало ли? Вернёмся в Столицу, а Бан как явится к царевичу Оу, как предъявит ему своё собрание песен…
Чистополец нынче опять никуда не поехал, бродит по управе, будто чего-то ждёт. Туманный господин, как я думал, спал до позднего утра. Но - нет! Около полудня я к нему заглянул - а его и след простыл. Только Кёгэн сидит в одиночестве. Тут уж я позвал Киёхару быть свидетелем.
Где - спрашиваю, - господин помощник блюстителя кладовых?
- Извольте понять: в храм отбыл. Надеюсь, к вечеру воротится.
- Что ж он один-то? - спрашиваю. - Нам даже не сказался…
И младший воевода одновременно:
- Небезопасно так себя вести! Здесь же разбойники хозяйничают.
И осёкся. Похоже, не покидая управы, он тоже наслышался о местных безобразиях - а насчёт меня уверен не был. Я кивнул: знаю, мол, мне по должности положено.
Кёгэн смотрит, как мы переглядываемся, и хихикает.
- Господин, знаете ли, проникся доверием к здешнему досточтимому. На мои увещевания молвит: не может такого быть, чтобы то был злонравный монах! А ежели и связан с кем из здешних лиходеев, - так, видите ли, непростая задача угадать, кто вообще в Серебристом Ключе с оными не связан! Ежели бы кто полюбопытствовал моим скромным мнением - я допустил бы, что каждый второй… Хотя, конечно, связи бывают разными, и не всегда они, если можно так выразиться, вполне добровольны…
Чистополец кивает. Но я пока последую тому, чему меня учили в Приказе: не дам себя отвлечь, пока не услышу ответа на вопрос, с которого начал.
- Итак, Туманный господин упоминал, что собирается побеседовать с монахом. Но почему в одиночку? Без нас и даже без тебя?
- Не скучны ли молодым господам разговоры о Законе Просветлённого… Будьте уверенны, ни о чём другом мой барин в храме толковать не станет.
- По прошлому посещению не похоже, - замечает Киёхара.
Всё-таки здраво он мыслит, хоть со мною и темнит.
- По-моему, как раз подобные заверения звучат особенно подозрительно, - соглашаюсь я. - Мы бы уж как-нибудь сами решили, что нам скучно, а что нет.
Кёгэн всплёскивает руками:
- Так в том и разница, что в прошлый раз мы, простите на слове, ввалились к отшельнику целой толпою. При всём моём уважении к досточтимому - он всё же не сам Просветлённый, чтобы вещать, как на Орлиной горе, пред тысячами тысяч… Благочестивая беседа лучше идёт в уединении.
Киёхара качает головой:
- Не вышло бы так, что уединение их нарушат незваные гости. А то и званые.
- О нет! - кажется, Кёгэн всерьёз всполошился. - Умоляю, не надо!
- Чего не надо?
- Не ходите туда. Нижайше прошу прощения, но вы всё испортите. А у моего господина в кои-то веки затеплилась надежда…
- Что мы такое испортим?
Он мнётся:
- Это касается тех самых слухов… До вас в Столице, я думаю, доходило, что помощник блюстителя наследничьих кладовых…
Ничего до меня насчёт него не доходило. Неужто проворовался? И здесь скрывается, а не ищет таинственную сочинительницу?
Младший воевода, кажется, тоже не понял, о чём речь.
- Я в Столице человек новый, - напоминает он.
- Ценю вашу учтивость и осмотрительность, - кланяется Кёгэн.
- Цени, да не переоценивай! Раз уж начал толковать о слухах - объясни, в чём дело. А то мало ли что ненароком скажу в лицо твоему господину, не зная, о чём лучше помалкивать.
Кёгэн решился - взмахнув рукавами, подманивает нас сесть поближе, и переходит на шёпот:
- Неловко! Неловко! Но и вправду лучше уж вам услышать это из уст благожелательных. Господин мой уже долгие годы терзаем неким тяжким недугом. Не таким, что закрыл бы доступ ко двору или вынудил бы оставаться в постели, - но крайне неприятным. Особенно досадно, что при женитьбе… как бы вам сказать… при встрече с дамой наедине скрыть этот недуг невозможно. Столичные лекаря - отступились, заклинатели и молитвенники - бессильны. Здешний же отшельник живёт вдали от суеты, сведущ и во врачевании, и в обрядах - не окажется ли встреча с ним счастливой? А главное, сам мой господин отважился обратиться к нему - а вера в успех в подобном деле уже немало способствует исцелению! Если же и новая неудача - нетрудно понять, что чем меньше о ней станут судачить, тем лучше.
- Эге… - молвит Чистополец. - А жёлчь выдры туманный господин не пробовал?
- Я не сомневался, что вы поймёте всё с полуслова! - восхищается Кёгэн. - Увы, пробовал - и тщетно.
А я и не знаю, от чего принимают такую гадость. Эти двое смотрят на меня, как будто я дитя малое, а не Полотняный чиновник…
Киёхара не унимается:
- Есть средство у дикарей на севере… Свежуют быка, только так, чтобы те самые части остались при шкуре. И в шкуру нужно завернуться и лежать так, пока сможешь, при этом не есть и не пить. У нас один стрелок пробовал - правда, ему всё равно помогло только на один раз… если и о том он не врёт.
Об этом средстве, похоже, и я слышал: оно от ожогов. Неужели Туманный господин обезображен, да так, что женщины пугаются? На лице и руках ожогов ни следа, но тем сильнее может быть потрясение дамы… Впрочем, нет: с такими следами Палата обрядов не допустила бы его к Государеву двору, тем более в покои наследника.
- Этот способ мы ещё не испытывали, - в голосе Кёгэна, однако, не слышно особой уверенности. - Благодарю за совет. Умоляю, однако, сохранить в тайне то, что я вам поведал!
Я киваю, Киёхара тоже соглашается:
- Непременно. И благодарю за искренность - я, честно сказать, уже начал подозревать дурное.
- Да куда уж хуже! - сетует Кёгэн. - Уже, знаете ли, был… печальный опыт… А если царевна… То есть если обо всём расскажут царевичу Оу, дойдёт до… страшно молвить, до кого…
На том мы его и оставили. Но я так просто не унялся. Спросил у Чистопольца:
- Раз уж зашла речь о тайнах и о разбойниках. Верно ли я догадываюсь, что господин младший воевода здесь не только по личному делу, но и со служебным поручением? Не хотелось бы невольно стать помехой. Хуже нет, когда соперничество вкрадывается между двумя ведомствами.
- Да как сказать, - вздыхает он. - У меня одно с другим совпадает. Личное с долгом. Наши края слишком далеко от Столицы.
И что?
- Так уж сложилось: в четырёх поколениях уже мы женились на северянках. Из таких же военных семей… в основном. Нельзя сказать, чтоб неудачные были браки, но получается, будто Чистополье наше - словно бы отдельный остров. И даже не всё Чистополье, а наше рубежное войско. В других ведомствах у нас и связей нет. Дядю моего государь Унрин назначил было в Податную палату, так тот там за двадцать лет еле-еле до младшего советника дослужился. О дворцовых должностях и говорить не приходится. Деда моего это очень тревожит. Вот и постановили, чтоб я посватался в Столице, да сразу к девушке из царевичева дома. Как бы я уклонился?
Понятно. Государево Вервие слабеет, дальние земли Облачной державы делаются с годами всё дальше, всё самостоятельнее, и это не может не беспокоить. Кажется, последний, кто остался уверен в крепости Вервия, - это глава моего дома, старший господин Асано.
Но тогда получается, что и у меня личное совпадает с долгом. Потому что если верить умным людям и срочные меры действительно назрели, и не начаты преобразования лишь из-за косности старейших сподвижников Государя, - то нам, молодым, потребуется всё возможное влияние, нам же ещё предстоит идти против собственных старших родичей, поддерживая Властителя Земель. Так что и у меня - не только любовь и не только личный расчёт. Да и к тому же: каково будет барышне Лунный Блеск отправиться на дикий север? Нет уж, такого я не допущу.
А про разбойников здешнего уезда Чистополец слышал примерно то же, что и я. Рассказали ему, как я понял, потому что хотели выяснить, можно ли на него в случае чего положиться как на боевую силу. Станет ли он вообще вмешиваться, и если да, то на чьей стороне. Любопытно, почему меня о таком не спрашивают: видно по мне, что я не великий стрелок, - или все знают, что Конопляный дом всегда на собственной стороне и никуда не склоняется?
Вообще-то военная наука велит примыкать к тем, чья победа вероятнее. То есть в нашем случае - а, собственно, к кому? Мы с младшим воеводой прикинули и поняли, что слишком мало знаем. И про уездные силы, и про шайку этого самого Барамона. И не знаем, подоспеет ли подкрепление от наместника - и к кому оно подоспеет. И что станут делать поселяне. Они, может, и не слишком боеспособны, зато многочисленны и знают всю местность.
Тут-то, как по заказу, и прискакал гонец из земельной управы. Доложился господину Гингэну, а потом, гляди-ка, вручил какой-то свёрток и моему рассыльному. Не успел я спросить Бана, что это, как господин уездный пригласил меня к себе. Вид у него - ещё мрачнее прежнего.
- Что получается, - говорит. - Ссыльный Тюхэн двадцать лет назад в уездную управу прибыл и был направлен на поселение в Серебристый Ключ, грамоты об этом сохранились. А сюда, судя по всему, не добрался - словно исчез в этом недолгом пути. Или здесь его записали под другим именем - по непонятным мне причинам. Приношу извинения за моих нерадивых предшественников и продолжу разбираться. Но по-прежнему уверен: когда я заступил на здешнюю должность, в Ключе не было ни названного ссыльного, ни кого-либо похожего.
Записали под чужим именем? С чего бы? И вообще, если уж на то пошло, - а в земельную-то управу прибыл тогда смещённый чиновник Поверочного двора Тюхэн? Или кто-то совсем другой под его видом?
Тут доложили, что к уездному явился стражник со срочным делом, и я вернулся к себе. Как и следовало ожидать, рассыльный Бан куда-то исчез. Так что я перекусил и решил продолжить свои изыскания в деревне.
14. Обезумели
Намма-младший, делопроизводитель Полотняного приказа
Жители Серебристого Ключа, однако, больше не спешили ко мне с доносами и жалобами. Похоже, они ещё старательнее держались от меня подальше. Даже когда я начинал о чём-нибудь спрашивать, поселяне отмалчивались и просто усердно кланялись.
Только уже ближе к вечеру ко мне сама подошла та самая безумная старуха, которую я повстречал близ заброшенной хижины. Но на этот раз ни стихов не читала, ни чужими именами не называла: поклонилась, спрашивает:
- Я тут слыхала, молодой господин прибыл из Полотняной управы?
- Приказа, - поправляю. - Да, а что?
- Ну да, а Полотняное это заведение затем устроено, чтобы пресекать злодейства властей, верно?
- Злоупотребления недобросовестных чиновников - да, в частности, и для этого.
- И чтоб заступаться за простой народ, - уверенно довершает бабка. - Молю о защите и снисхождении!
- И кто тебя обидел? - спрашиваю я, а сам осторожно высвобождаю рукав из её пальцев, довольно грязных.
- Да я ж за себя-то не прошу! Я за других, обиженных! Вот ты же, господин, намедни с Лысым Таро уж толковал - он нынче ходит и хвалится, что нашёл защитника. А чего его защищать-то, коли он - убивец и погубитель?
- Погоди… Кого же он убил? - удивился я.
- Так вола же у Косого! И отраву у него, у Лысого, нашли, и учёный человек подтвердил: если вол или иная скотина такого нажрётся - сдохнет! А ты, господин, не в укор будь сказано, Лысого-то выслушал, а Косыми пренебрёг. И из этого может получиться несправедливость для них и недобрая слава для тебя. Хорошо ли будет, если по всему Приволью станут толковать: приезжал сюда Полотняник, судил-рядил, и по всему выходит: ни стыда у него, ни…
Вот это я от неё уже слышал. Так что остановил, вспомнил батюшкину науку, спрашиваю:
- Так что ж мне лучше сделать: идти сейчас к этим Косым или та сама мне расскажешь всё, как на самом деле было?
Конечно, старуха предпочла всё растолковать мне сама, непредвзято и искренне. Насчёт ссоры Лысого с Косым нового она особо не сообщила, а вот некоторые подробности местной обстановки показались мне познавательными. Этот здешний Дядька вершит суд в Серебристом Ключе и по меньшей мере в двух-трёх соседних уездах уже более трёх лет, при разрешении споров берёт с виновной стороны пеню в размере примерно четверти спорного имущества. Если тяжба не хозяйственная - ограничивается карой виновному и доброхотными даяниями правого, но только после суда, вперёд взяток не принимает. Никогда не именует себя человеком наместника - это я отдельно уточнил. А Государевым служилым? Тут старуха запуталась: вроде бы слышала, что Дядька исполняет долг то ли перед Властителем Земель, то ли перед Великим Властителем, но не поручится, что звучало это из его собственных уст. У него, однако, по всей округе глаза и уши, ему служат звери лесные и чиновники из управы, хотя не все, а выборочно. Господин же Гингэн Дядькиному влиянию обязан последними остатками стыда и совести. Но ведёт себя противоречиво: вот и сейчас, мол, решил обрушить свой гнев на невиновного. А именно - на старухиного меньшого сынка Акутаро, который при уездном в стражниках. И именно это, а вовсе не бедствия Косых, как я понял, стало причиной обращения к представителю Полотняного приказа.
- Что ж твой Акутаро натворил и что ему грозит?
Тут она начала изъясняться ещё более пространно и путано. Получается: есть в управе некий писарь, душевный человек, радеющий за народ. И, что меня уже не удивило, находящийся в большой дружбе со справедливым разбойником. Отношения у этих друзей искренние, доверительные, и, естественно, приводящие к утечке сведений из управы. Гингэн о том знал, да до поры закрывал глаза, пока - вот неожиданность! - его внимание на это не обратил я. Вот именно я, приезжий из Столицы чиновник Полотняного приказа. Я нарочно её переспрашивал: да, настаивает, что я. Тогда уездный начальник велел стражнику Акутаро задержать писаря. Это не удалось - то ли оттого, что писарь от стражника откупился, то ли он Акутаро застращал, то ли вообще перекинулся белкой и скрылся в лесу. Как бы то ни было, спрос теперь с бедного Акутаро, и его могут даже выгнать из местной охраны, а тот, из-за кого все неприятности начались, об этом даже не думал, пока старая мать стражника не обратилась к его стыду и совести. К моим то есть.
И ведь знаю же я, что эта бабка временами заговаривается. А если - нет? Если это я сам не замечаю, что говорю? Или говорю одно, а люди слышат другое? Тогда нечего удивляться, что ни ссыльного, ни стихов я найти не могу.
Но если старуха и вздор несёт, то слишком уж разный. Ежели она себя считает красавицей, а меня поэтом Хиромаро, то она же меня долгие годы ждала! Откуда у неё тогда сынок, и при чём тут писарь и прочие? Или в её помутнённом рассудке господин Мимбу здесь представлял Полотняный приказ? Для тёмной поселянки вообще странно помнить хоть какие-то названия столичных ведомств, но раз у этой была связь с чиновником… Этак можно вообразить, что и разбойник, и вол отравленный были когда-то в давние времена, и Лысые пострадали от Косых - или наоборот - не в нынешнем поколении, а намного раньше. Но тогда я не понял, получается, что мне пытался втолковать Таро Лысый? Не может же одно и то же безумие поразить сразу всю деревню?
Я бы ещё спросил у неё про два приезда царевича. И про общую родню уездного начальника и досточтимого монаха. Только лучше я это буду делать при свидетелях, да таких, кто мне потом перескажет по-человечески, что она говорила. И что я спрашивал.
Посулил ей разобраться и вернулся в управу. Туманного господина до сих пор нет. Более того, Чистополец недавно ушел: пешком, вместе с дружинником. Куда, осведомлённый Кёгэн судить не берётся, предполагает только, что настроены оба были решительно.
Я всё меньше понимаю, что они понимали под совместными действиями.
Зашёл к уездному. Начал было: тут ко мне подошла старушка, будто бы матушка здешнего охранника Акутаро…
- А вот сейчас возьму я эту старушку, - рявкнул господин Гингэн, - и засуну в погреб. И пока её сынок не объявится и дружка своего за шиворот не приволочёт, пусть прохлаждается сидит!
И уже чуть спокойнее добавил:
- Поистине, господин Намма, кажется мне: иссякает верность и преданность в Облачной стране. Невольно задумаешься: не признак ли то наступления последних времён?
Отец мой, средний советник, на этом месте точно предпочёл бы считать, что последние три слова ему послышались. Кто ссылается на последние времена, тот, как известно, на любую подлость способен. Как показал пример недавно поминавшегося Хокумы…
Пойду, найду рассыльного Бана и спрошу, чего тут все с ума посходили. Или это мне кажется.
15. Из заметок и размышлений рассыльного Бана
С прискорбием должен отметить, что в последующие два дня в розысках ссыльного г-н делопроизводитель не продвинулся, невзирая на всё своё усердие. Более того, известное телесное и умственное утомление, равно как и непривычка к снятию показаний с простолюдинов, даже посеяла в нём зерно сомнений в здравости собственного рассудка. Я почтительно ободрил его, указав на то, что по крайней мере воротился гонец, посланный в земельную управу, и мы можем теперь определённо установить, на каком именно участке пути временно затерялся след преступника Тюхэна. Также обратил внимание г-на делопроизводителя, что возможности уточнений по переписке можно считать исчерпанными. Не имеет ли смысла - посмел я заметить - воротиться в земельную управу и проверить: ежели упомянутый Тюхэн не достиг Серебристого Ключа, не значит ли это, что по ошибке либо по некоему умыслу его направили в иной уезд Привольной земли? Г-н делопроизводитель изволил ответить, что обдумает этот путь.
Более того, если г-н делопроизводитель в размышлениях своих не явит расторопности, сам я никак не смогу откладывать новое посещение земельной управы. Ибо сие означало бы дерзко пренебречь прямым приглашением г-на Мино, каковое гонец привёз мне вместе со свитком для доставки в Столицу. Затрудняясь предположить содержание будущей беседы с г-ном наместником, не могу в то же время не беспокоиться о её исходе. Усомнюсь, что столичные вести наместника однозначно обрадовали - и не сочту удивительным, ежели теперь сей сановник взыскует уточнений и подробностей пусть даже из уст столь низкопоставленной особы, какой ныне являюсь я. Пребываю в сомнениях: если, готовясь к подобному разговору, я осмелюсь ознакомиться с содержанием свитка - будет ли это преступлением, или просто непростительной дерзостью, или мудрым шагом во благо доверившихся моему посредничеству сторон?
И во что мне это обойдётся на сей раз.
16. В Серебристом Ключе: птица Столицы
Удачно: в храме сегодня ни недужных, ни прихожан с дарами, досточтимый сидел один. Помощник блюстителя кладовых всю дорогу пытался подобрать начало для разговора. Как понять, за который прежний грех расплачиваюсь я вот таким-то нынешним моим пороком? Или: какое поучение мне извлечь вот из этого несчастья? Всё нескладно. В итоге начал ещё хуже:
- Верно ли говорят, что свободы не достигнет тот, кто не способен поддаться страстям?
Как будто хвастаешься: я, мол, страстям неподвластен. Или выпрашиваешь себе печать на пропуск во дворец Просветлённого: раз мне не от чего спасаться, стало быть, я уже спасён…
- Как это не способен? - удивился монах.
- Допустим, слишком слаб для убийства, слишком глуп, чтобы лгать, неуклюж, чтобы что-то украсть…
- И слишком несведущ в делах Закона, чтобы измыслить клевету на него?
- К примеру, да.
- Что же, всё сразу? Думаю, такое невозможно. Даже улитка хоть какие-то да способности имеет, а значит, может ими и злоупотребить.
- Если так, то и неспособность свою к чему-то тоже возможно употребить во зло? Вот этого мне бы и не хотелось…
- А в какой страсти ты ощущаешь нехватку? Похожий вопрос задали однажды моему учителю. Не дают мне взяток, сказал чиновник, как же я отрину порок лихоимства?
Туманный господин усмехается:
- Да-да, как раз похожий случай. Я желал бы смирить в себе распутную похоть, только уже не раз убеждался: смирять-то нечего.
- А очень хочется одолеть именно этого врага, чьи стрелы увиты цветами?
Не понятно, насмехается он или сочувствует. Впрочем, кажется, монаху неуместно и то, и другое.
- Хочется понять: это у меня благие задатки к праведности? Или уродство? Или что-то ещё?
Досточтимый Горимбо ненадолго задумался.
- Я далёк от столичной жизни. Но разве уродов сейчас назначают на придворную службу? Или должность за тобою числится, но приступить к ней невозможно?
- Жрецы меня во дворец допустили. То есть это не увечье и не врождённый недуг. С лекарями я толковал, они тоже ничего не нашли. Или не пожелали сказать. Предложили снадобье. Оно будто бы излечило от бессилия трёх заморских государей… В Индии, в Китае и в царстве Сираги. Я принимал, толку ни малейшего. Вот я и хотел бы твоего совета.
По крайней мере, хоть монах и лекарь, но не велит: снимай штаны, посмотрим, что там у тебя. И то хорошо.
- Чтобы дать совет не вовсе бесполезный, - качает головой досточтимый, - мало услышать, что тебя не устраивает. Хорошо бы также знать, чего ты хочешь. Иметь успех у красавиц? Продолжить род? Избежать дурной молвы? Потому что едва ли дело ограничивается жаждой смирения страстей: их у тебя, сдаётся мне, и других хватает. Вот на тех лекарей ты же позволяешь себе досадовать? А зря, между прочим.
Туманный господин покаянно склоняет голову:
- Вот… Прошу помощи и сам же возвожу хулу на прежних помощников.
- Итак?
- Хочу, как я и сказал: понять, что со мной и как мне себя вести. Что мне решить насчёт красавиц, насчёт женитьбы, потомства и прочего.
- Не нравятся тебе красавицы? - участливо спрашивает монах. В этот раз, кажется, уже точно с издёвкой.
- Нравятся, да не тем, чем положено. Переписываться порой - одно удовольствие, особенно, если дама пишет сама, а не старшая родня от её имени. Слушать, как они играют на гуслях или, тем более, на лютне. Как играют в шашки… Это иногда тоже замечательно, хоть, наверное, и нехорошо. Любоваться нравится, хотя для меня, увы, нет большой разницы, живая ли это девушка, или картина, или искусная надпись.
Мрачно потупился и продолжает:
- А как доходит дело до постели, то ни с красавицей, ни с умницей, ни с искусницей ничего не получается.
- Страшно? - спрашивает монах.
- Нет. Противно.
- А что именно? Всем пяти чувствам неприятно или какому-то одному, двум?
- Да, пожалуй, всем. А потом ещё и на сердце гадко. Они же думают, это из-за них, а не из-за меня. Как тут объяснишь…
- Так. Просветлённый перед тем, как уйти из дому, увидал своих наложниц и супругу в обличье трупов. Отвратительных, как он потом описывал, и на запах, и наощупь… Что-то подобное?
Касуми поднимает глаза на монаха, перемигивает.
- Жизнеописание Чтимого в Веках мне рассказывали, досточтимый. Не думаю, что это оно меня так впечатлило на всю жизнь. Барышни как барышни, говорят, шевелятся…
- Ясно. И как надолго это чувство остаётся? Вот расстанешься ты с женщиной - и потом до самого вечера мутит? Или до следующего утра, или сколько дней?
- Да нет. Отвращение быстро проходит. В отличие от стыда.
Помолчал и добавил:
- И даже если ни до какой постели дело не доходит, всё равно: стыдно. Заранее чувствую себя обманщиком. Внушаю какие-то ожидания, а оправдать их не смогу. Вот и сейчас. Выбрал для переписки барышню, с которой заведомо скоро ничего не сложится. А может, и вовсе не получится: она слывёт очень разборчивой. Сижу сейчас за много вёрст от неё, причём не сбежав позорно, а с её ведома и одобрения. И всё-таки - чувствую, что я ей голову морочу. И сам себе… неприятен.
- С ведома и одобрения? - поднимает бровь монах. - То есть она тоже рада была бы от такого ухажёра избавиться?
- Это уж я не знаю. Барышня, по-моему, просто играет в прихотливую невесту. В царевну из сказки.
Досточтимый Горимбо поднял ладонь, останавливая собеседника. Задумался. Потом взглянул на Касуми:
- До меня, честно сказать, дошли некоторые слухи из уездной управы. Верно ли я понимаю, что за девушкой этой ухаживаешь и ты, и те твои товарищи, с которыми в прошлый раз приходил? И правильно ли догадываюсь, что барышня эта - из палат царевича Оу, тогда же поминавшегося?
- Поражён твоей проницательностью, - сердито отвечает Туманный господин. - И осведомлённостью прихожан сего храма.
- Тогда погоди немного.
И на этот раз монах замолчал надолго. То ли молится про себя, то ли рассчитывает что-то, то ли просто размышляет. Наконец молвит:
- Если так, неправильно будет мне отделываться общими словами. Не обессудь: буду говорить прямо. Потому что меня это тоже касается.
Касуми кивает:
- В первый раз, когда царевич побывал в Серебристом Ключе, он следовал по стопам Мимбу Хиромаро. А через три года вернулся, чтобы забрать свои бумаги. Но - не только их, а ещё и девочку, дочку? И та особа, чьи стихи о столичной птице… Не важно, что она сочинительница, не учтённая в летописях песенного искусства, а важно, что она и есть мать барышни?
- Это твоя проницательность внушает восхищение, - отвечает монах серьёзно. - Расскажи о барышне подробнее.
- Я особенно много не знаю. Слывёт неприступной красавицей. То есть если с кем-то уже и обменялась клятвами, то, надо понимать, с человеком порядочным, кто не хвастается на всю Столицу. Почерк прекрасный, я думаю, с годами станет ещё лучше. Слог хороший. Няня у неё - женщина умная, кажется, и юной госпоже очень предана. Скорее ей, чем господину составителю государева Изборника. Другие дети царевича и их родня барышню, как я слышал, до сих пор числят за малое дитя, и сама она, и няня этим пользуются. Что ещё сказать? Жива, здорова и не особенно несчастна, если ты об этом.
- Не рассуди превратно, - говорит монах, и теперь голос его звучит глухо. - Я не собираюсь заявлять свои отцовские права или докучать ей… Барышне царевне. Матушку её я любил когда-то, но… Таковы уж, видно, воды нашего Ключа: тут каждый себе выбирает, кто сердцу ближе. И не важно, мужчина то или женщина: как выберет, так и будет.
- А царевич…
- Ведает ли он, чью девочку растит? Да я и сам точно не знаю. И по-моему, это не важно. Раз он за столько лет дитя домой не отослал.
- А матушка её…
- Она ещё до его возвращения скончалась. В повести сказали бы - от тоски, но на самом деле от лихорадки. Похоронена тут, при храме, если хочешь, могу показать.
- Дитя она тебе оставила?
- Нам с братьями. У меня-то жены не было, чтоб младенца кормить. Мы же и с нею в родстве были. Когда бабушка, та самая, стара стала…
- Та, кому писал стихи Хиромаро?
- Да. У бабки были только сыновья, мой отец и дядя, дочерей не было. И у тех - сыновья… Когда бабушка состарилась, нужен стал кто-нибудь, чтоб за ней ухаживать. Вот и вызвалась девушка из нашей дальней родни, перебралась в Ключ. Бабка с нею о песнях толковала, и вообще они хорошо ладили. Потом бабка умерла, а девушка так тут и прижилась. Мне бы раньше надо было решиться… А там - царевич приехал, стал у неё как у самого осведомлённого лица всё расспрашивать. Про песни, про тайные записи… Тоже влюбился, должно быть, хоть ненадолго. Куда мне с ним было тягаться? Он взрослый, даровитый, родовитый, хоть и скрывал, насколько знатного рода, но все и так поняли: высокая особа… Очень плохой я повод выбрал, чтобы в храм уйти, обидно даже.
Следовало бы, выслушав такое, пролить слезу сочувствия. Но господин Касуми вместо этого вскакивает на ноги. Лёгким шагом прохаживается взад-вперёд по крыльцу.
- Замечательно! Пришёл за добрым советом, а получил ответ на царевнин вопрос. И что мне теперь: возвращаться и свататься?
- А зачем, если не хочешь? - спрашивает Горимбо. - Не думаю, что этот рассказ для тебя что-то изменил.
- Ничего и не изменил. Не взыщи, досточтимый, но кабы мне помогали примеры из чужих любовных историй, так незачем было бы так далеко ехать. Ты думаешь, я не пробовал этак… вдохновляться?
И собрался уходить. Быть может, ни разу помощник блюстителя кладовых не бывал так зол. Видел бы его сейчас кто-нибудь из Столицы…
- Я вот что спросить хотел, - в спину ему говорит монах. - Женщины тебе отвратительны, я понял. А мужчины?
Господин Касуми не оборачивается, но остановился.
Всплеснул рукавами. Расхохотался, закинув голову.
- Немыслимая проницательность! Непостижимая! И что толку?!
- Понимаешь, - продолжает Горимбо, - Как видно из моего рассказа, в делах с женщинами я советчик плохой. Но таких, кто их избегает вот по этой причине, встречал немало. И в обителях Южной столицы, и вообще. Может, и смогу что-то присоветовать, если ты не торопишься.
Очень медленно Касуми разворачивается. И возвращается на крыльцо.
(Продолжение будет)