Из Рассказов Облачной страны: Точечки (4)
(Продолжение. Начало: 1, 2, 3)
10. Барышня Намма, дочь младшего советника
Матушку на что-нибудь подбить непросто, но уж если подбили… Только день дома передохнули, как, оказывается, уже снова можно ехать в святилище. Без кормилицы - с матушкой, с её нынешним мужем и с прислугой тамошней Обезьяньей. И, ох! с братцем.
- А ох! или эх? - уточняет Рю.
- Всё-таки ох!
Братец всю дорогу то хвастался, чего есть в Обезьяньем доме диковинного, то предвкушал, как он в святилище встретит лучших стрелков, которые туда молиться приходят. Но скоро понял, что я-то там уже была и всё знаю, а он - только с чужих слов, и надулся молча. Вот и правильно!
Зато ехали быстро, прибыли к Горе ещё совсем рано. Все матушкины служанки охают, что бока оббили, а мы с матушкой их стыдим за нежности. Даже Рю в пример поставили - первый раз! Она возгордилась. Главное, знать, как правильно сидеть. Мы вот знаем!
Господин Гээн послушал-послушал, поднял обе брови: о том ли подобает говорить, явившись к белому Литейщику? Он же слушает, и ему всё это совсем нелюбопытно! Все устыдились и пошли святыни обходить.
И тут мы с Рю через час где-то опять потерялись. Немного нарочно. На самом деле первым потерялся братец, он нашёл-таки себе какого-то блестящего воина со стрелами веером и увязался следом. А мы пошли его искать, потому что он ещё маленький. Вдруг украдут, увезут на восток и воспитают там из него необразованного грубияна? Поискали-поискали, потом из-за угла увидели, что он уже нашёлся вроде, - и решили сходить опять к той деве.
А она танцует! Не со всеми, а одна. Я сперва подумала, что в одержимости, а потом поняла: наверно, нет. Хотя и гораздо быстрее, чем обычно пляшут. Но это просто танец такой. Рю понравилось тоже, она села на землю и начала в лад в ладоши хлопать. Златоцвет на нас покосилась, но словно и не заметила и дотанцевала до конца. А потом спрашивает:
- Вас же вроде увезли?
-О да! Но мы опять осмелились приехать, и родню привезли, - кланяюсь я.
Оказывается, она про господина Гээна слышала. И кажется, не очень хочет ему прямо сейчас на глаза попадаться. Даже немного испугалась: не смотрел ли он вместе с нами? Но мы сказали, что он сейчас занят: делает братцу выговор. То есть делает выговор матушка, а господин Гээн кивает, грозно хмурится и иногда строит рожи. Чтобы братец не очень боялся и не ревел.
Дева Златоцвет к чему-то прислушалась и говорит:
- Ну, тогда можно опять ко мне зайти! Кто бы что ни говорил. Раз уж вы нам прихожан возите и возите…
Нам того и надо. Сели снова у неё в закутке. Только Рю всё время ёрзает, молча рот открывает и закрывает, как карп, и на меня смотрит - можно?
- Ты чего? - шепчу. А она в полный голос спрашивает деву:
- Ты бог?
Я-то думала, она уже понимает разницу. Но тут… Дева усмехнулась было, ещё не начала объяснять - и вдруг в лице переменилась. Словно какой-то рябью пошла, волосы зашевелились, глаза под веки закатились - страшно!
И говорит не своим голосом, тоненьким:
- Так не говори. Говори - душа. Вещая!
Я думала, Рю тоже испугается, а она улыбается от уха до уха:
- Я знала! Просто слово не то.
А дева всё так же:
- Рассказывай! Про зверей.
- Эх… Ух… - и пошла говорить по-южному, с такими восклицаниями… Кажется, у них на каждого зверя свой возглас. А я не понимаю ни слова, даже когда она на полу пальцами показывает, какие у кого лапы.
Дева не глядя хватает листок, набирает ещё мокрую тушь, пишет, подаёт мне: «Не бойся, мы понимаем. Хорошо!». И потом зарисовывает быстро-быстро: медведь на дереве, выдра ныряет, птицы какие-то вроде цапель, но не совсем. И смеётся.
Я раньше настоящих одержимых не видела, только рассказы о них слыхала. Оказывается, это только сперва жутко. А так - ничего. Только всё-таки это, наверное, не сам Литейщик, а кто-то из его свиты. Ну не может у Белого Литейщика такого голоса быть!
Только вот что хотелось бы знать. Если дева вдруг начала вещать просто своим гостям - нам за это не влетит? Я же не знаю, как положено…
Рю болтает, жрица рисует, и только мне другой рукой знак подаёт: передай ещё листок, некогда брать! Я подала. Там у неё много бумажек, я чуть-чуть порылась: и чистые, и с рисунками, и со стихами, и даже с мужскими письменами. Это-то зачем? Неужто у Златоцвета правда есть поклонник, да такой глупый, что письма ей пишет непонятными знаками? Или их тут заставляют учёные книги осваивать, как для Государевой службы? Это сложно!
Наверное, всё-таки нет. Бумага со знаками - другая, чем с буквами и рисунками. На такой чиновники в приказах пишут. И даже кое-где красные точки - отмечено, что не надо переписывать набело. Ой…
Но это не может быть батюшкина грамота! Чтобы жрица, в белой рубахе и красных штанах, пусть даже и одержимая, дошла до Столицы, зашла в Полотняный приказ, унесла бумагу к себе, и никто не заметил? Ни во Дворце, ни в городских воротах, ни по дороге?
Хотя… Если всё-таки виноват не тот вор, которого поймал батюшка, а другой, которого тут обличили? Он раскаялся, заплакал и бумагу сразу отдал. А во Дворец её почему-то не вернули. Всё равно странно.
Рю тем временем замолчала, Златоцвет уже смотрит обычными глазами, только немножко запыхалась. Три листа изрисовала и ещё вещала при этом! Спрашивает меня:
- Ты там стихи читаешь, что ли?
А я стихов-то и не прочла! Неудобно…
Кланяюсь, извиняюсь.
- Ничего! - смеётся дева. - Это, в свитках - не мои. Образцы хорошего слога.
Ух ты! Но это она меня путает, наверно. Такие учёные стихи, которые знаками пишутся, даже мой батюшка плохо умеет сочинять, он сам говорил.
- А как это - вещая душа? -спрашиваю я, а свиток осторожно кладу на место.
Дева Златоцвет задумалась. Как взрослые всегда делают, когда выбирают, что рассказывать, а что нет.
- Чует! Всё чует, - начала было Рю. - Всю правду! Она… Даже чего не видела. Люди прячут… как тайна, вот. А от неё тайны нет.
- В общем, да, - соглашается дева. - Когда скрывают люди, а не боги.
- А почему?
- Потому что она сама оттуда, из Сокрытого мира. Оттуда всё видно.
- А как душа вещает. Через… кого захочет?
Дева качает головой:
- Не бойся. Через тех, кого выберет. Моя уже выбрала, она других не берёт. Даже старцев, таких, кто умеет призывать чужие души.
- То есть… Любую призовут, если захотят?
- Не у живых. Пока человек живой, душа не больше знает, чем он сам. Да и не все ушедшие правду открывают. Только те, кто сам от какой-нибудь неправды пострадал.
Рю встревает:
- Только человечьи души?
- Нет, любые.
Ну вот, а я-то думала, в святилищах и близко ничего нет такого, что от мёртвых идёт, раз и слова такие тут говорить нельзя: заболел, умер, убили… Это батюшка как-то объяснял, почему он сам редко молиться ездит: много скверного, говорит, в сыскных делах встречается.
Кстати:
- А это твоя душа вещала, когда тут недавно Полотняного чиновника обличили? Он мой дальний родственник. И если честно, жалко его, у него жена…
Нельзя говорить «болеет», скверное слово.
- …ослабела совсем.
Златоцвет опять меняется, хмурится:
- Не жалко! - слышен голос вещей души. - Плохой. Виноват. В огонь бросил. Ни за что! Просто за то, что девочка!
Замолчала. Вдохнула, выдохнула, достаёт из-за полы чистую бумажку, вытирает слёзы. Говорит по-своему, обычно:
- Даже не в воду, а в огонь. Это правда было… жуткое что-то. Я сама ведь не из Столицы, а можно сказать, с большой дороги. С Восточной, у батюшки там заезжий двор. В наших краях на что только не насмотришься, но про такое даже я не слыхала.
И я не слышала. И не понимаю. Страшно, очень страшно, только - зачем? Зачем бумаги жгут, понимаю. Мёртвых тоже монахи сжигают, чтоб хоронить. Поджигатели дома жгут, иной раз со всеми жителями, и поди вовремя выскочи. Но кидать в огонь - живую девочку?
Переспрашивать не буду. Может, потом, дома у Рю выясню, не знает ли она. Да вряд ли. Это уже не дикость, а хуже, кажется.
Но погоди. Вот он такое злодейство сотворил - да ещё и грамоту украл? Или всё-таки не он?
- Раз, выходит, он… погубитель, и в том его обличили - он тогда не вор, не изменник, получается? Или всё-таки?
- Не говори скверное слово, - поправляет дева. - Но по сути да, в воровстве его тут никто не обличал. И в измене тоже. Других - бывало, но не его.
- Но судить-то его будут как вора!
- А что, собственно, он украл? - спрашивает дева.
- Одну грамоту, черновик, с правкой красными точками. Я думаю, там как раз точки главное…
Присматриваюсь к деве Златоцвету - нет, она слушает, как будто у неё такой грамоты не лежит среди рисунков и записей. Или она сама не знает? Или это вообще другой свиток?
И тут Рю меня дёргает за рукав:
- Ой? Слышишь?
Братец всё делает не во время. Но Рю права, это он ревёт, как маленький. Приходится поспешно откланиваться.
- Приезжайте ещё, - говорит дева, глядя на свои рисунки. - Расскажете про других зверей.
Выбрались наружу, а там… Даже не скверные слова - гораздо хуже: кровопролитие в святилище! У братца нос разбит, течёт, вокруг целая толпа, и матушка, и господин Гээн, и здешние, и паломники. И какой-то воин за ухо держит паренька ещё меньше братца и кланяется вместе с ним - извиняется.
Оказывается, эти двое устроили тут понарошку священную борьбу. Не настоящую, даже круг вервием не обвели. Ну и, конечно, всё пошло не так: братец боролся-боролся, видит, что проигрывает, и решил кулаком ударить. А тот второй паренёк ему дал сдачи, да так, что нос разбил и сразу уложил. В общем, полное безобразие и жрецы очень сердятся. А господину Гээну теперь до следующего месяца нельзя будет на службу, потому что он тоже жрец, а брату нос зажимал и тоже осквернился. В общем, пришлось прямо сегодня уезжать, на ночь глядя. Никогда раньше по ночам в возке не ездила!.
11. Кику-Златоцвет, божья дева из святилища на Литейной горе
Родичей водить в святилище - дело неблагодарное. Вот и эти девчонки, кажется, сами теперь не рады… И получается, учитель, как всегда, был прав: дошло до кровавой скверны, и мне ещё с ним объясняться из-за этого. Ну, в крайнем случае, скажу правду, и пусть попробует возразить. Если Грузилка чего хочет - ведь это моё дело о ней позаботиться, разве нет?
А моё ли дело прятать чьи-то неизвестные бумаги - это мы посмотрим. Приносит, велит: спрячь у себя, никому не показывай и не проболтайся. И точно, покои старца могут и проверить. А что мужские записи держит у себя танцовщица, по-заморскому неграмотная, - такое никому в голову не придёт. А ежели и придёт, то какого же чиновника ко мне пустят? Мы божьи девы, мужчинам к нам ходу нет. Уж всяко - мирянам, пока они живы.
А если найдут, тогда что? Мои батюшка и братья, положим, давно у меня не были. Да и побывали бы - едва ли бы кто их заметил среди толпы других простолюдинов. Кому я, почтительная дочь, не отказала бы в такой просьбе - спрятать краденое? Конечно, родне. Учитель-то вне подозрений. Скажет, что недосмотрел, повинится, с меня спросу никакого - а отвечать придётся не ему. На заезжем дворе всякие дела творятся, сама знаешь, дева, и если даже смотрителю вменят чужую вину, перед богами-то он примет кару за свою собственную…
Это, конечно, если девочка из Столицы ничего не путает. Грузилка подтверждает: не врёт. Но наврать могли самой этой барышне, а ещё она могла неправильно понять, что слышала. Бывает, дарование проявляется с юных лет, но пусть бы даже она могла прочесть чиновничьи доклады - вряд ли ей их представляют. Значит, слухи и сплетни, не больше? Их и тут хватает.
И всё равно лучше бы проверить.
Вечером старец Каги-младший изволил зайти. Привычно проверил скверну, но про посетительниц моих ничего не сказал. Будто ничего не знает.
- И кому же ты сегодня вещала?
Ну, правду так правду:
- Когда заново обсуждают прежние речения вещей души, она всегда беспокоится?
- Как правило да. Поэтому лучше такого избегать.
- А как я могу избегать, если я сама не слышала половину того, что вещалось моими устами? Откуда я знаю, про те речения говорят или про что-то ещё?
- Здраво, дева, - соглашается он. - А сегодня - слышала?
- Вот я и хочу понять. Тот чиновник, младший родич дома Конопли, признал свою вину и каялся. А в чём?
- Здесь - ни в чём определённом. Во множественных недосмотрах за собственными его делами, домашними и служебными. В Столице сейчас разбираются, я слышал, что именно он натворил.
- А убийство можно назвать недосмотром?
- Не говори дурного слова! Ты который год в святилище?
И опять-таки буднично, ровным голосом возглашает очистительные слова. С видом: как надоело!
Я виновато склоняю голову. Но он же видит: я жду.
Учитель присаживается. Говорит:
- Недосмотры бывают разные. Иные ведут к самым тяжким последствиям и для самого человека, и для других. Но назвать следствие причиной будет неверно. А к чему этот вопрос?
- Каялся он, значит, в недосмотре. Я сегодня слышала о нём как о воре и изменнике. Вещая душа видит… гораздо худшее.
Старец молчит. Потом разводит ладонями:
- Вещие не изрекают неправды. Мало ли в чём тот человек не решился покаяться. Он из дома Конопли: возможно, о худшем из худшего он здесь у нас, на Горе, просто не смог вымолвить ни слова.
Угу. Хорошо воспитанный чиновник, не чета некоторым. С детства знает, какие слова дурные, а какие нет, и что можно говорить в святом месте, а чего никак нельзя.
Но если так рассуждать…
- Если он… свершил то самое, то как он вообще смог пройти на Гору? Если на нём лежала тяжкая скверна?
Пожимает плечами:
- В доме Конопли сильные жрецы. Особенно по части очищений.
- Ничего себе… То есть они все там заодно, получается?
- Ну, конечно.
Говорить этого не буду, но не сходится, даже дважды. Первое: может, Конопляные очистители и постарались - но Грузилка всё равно почуяла. Или это просто потому, что очищавшие не знали - если дело касается детоубийства, для неё десять тысяч обрядов скверы не покроют? А второе: почему вышло так, что барышню из этого же дома Грузилка приветила, да ещё и так вышло, что та завела речь о свитке с красными точками?
- Но сейчас вещая душа, похоже, спокойна, - говорит учитель.
- Да. А я нет.
- А тебя что тревожит?
- Та грамота, которую ты мне дал. Не могу её найти.
- Хочешь сказать - потеряла?
- Она потерялась, - говорю, как маленькая. И глазами хлопаю.
И что сейчас старец Каги-младший предпримет? Будет ругаться? Бросится искать? Начнёт расспрашивать, кто о моих тайниках знает?
Ничего подобного.
- Я думаю, к утру пропажа отыщется, - спокойно молвит учитель. - Ну а если нет… Я начинаю понимать, почему тебя беспокоит вопрос о недосмотрах. Что ж… жреческое служение требует ответственности. Не то чтобы ты была в святилище совсем незаменима.
Встал, кивнул на прощанье и удалился - весь такой красивый и безупречный.
И попрут тебя, дева, отсюда с позором. Домой, к батюшке, на заезжий двор. И будешь опять до конца жизни бегать с подносами да с помойным ведром. Или выдадут замуж за какого-нибудь возчика вот с такенными кулачищами. Да кто бывшую одержимую возьмёт? Бесстрашные воины - и те шарахаются… Разве что разбойник, совсем уж отчаянный. И будешь ты с ним жить в горной хижине, от крови отстирывать награбленное барахло, рожать и думать - ну, и куда? И хорошо ещё, ежели разбойник сам лишних будет уносить. В реку, в пропасть, в костёр или куда ещё.
Грузилка плачет, виснет, будто у ней полны рукава железа.
- Нет, нет! Бумажка тут! И точечки!
- Да сама знаю…
Утром старец ничего не спросил. Я сама сказала, что грамота нашлась. Он ответил: ну, вот и хорошо.
12. Хокума, делопроизводитель Полотняного приказа
Делопроизводитель и задержанный пробежали трусцой вдоль ручья, к поросшему ивами берегу. Если присмотреться, оружия у местных, кроме лопат, вроде бы нет. И то хорошо.
У воды те развернулись, идут над речкой, вверх по течению. Там рощица небольшая - плохо: верёвка запутаться легко может. Но чуть не дойдя до рощи, поселяне остановились. Дитя, паренёк лет семи-восьми, уселось на траву, мужики начали копать. Один остался, развязывает тюк. Не видно отсюда, что там.
- Бражка! - поводит носом Девятый.
Стыдно помыслить: неужели при появлении людей из Полотняного приказа первое, что делают местные жители, - закапывают поглубже всю выпивку? И зачем тогда им парнишка? Или всё-таки клад, а брага - для возлияний его стражу? Змею какому-нибудь?
Роют усердно, основательно. Мальчонка сидит как-то неудобно и очень знакомо. Точь-в-точь как Девятый. Только верёвку, которой он связан, никто из взрослых не держит.
- Слышь, Начальник! - шепчет задержанный. - Развяжи, а? Не убегу. Не люблю, когда над маленькими куражатся.
Да кто ж такое любит? На вид мальчишка - ровесник младшего родича Хокумы, сына лучшего приказного сыщика Наммы. Правда, тот парень орал бы и брыкался, а этот тихий. Только плачет: щёки мокрые, блестят под лунным светом. И вообще странные какие-то щёки…
Тут один из взрослых мужиков подхватил из второго тючка мешочек, распорол, в яму с шорохом посыпалось - похоже, зерно. Прямо из бочонка туда же плеснули браги. Другой дядька, длинный, взмахнул руками, что-то протяжно затянул нараспев - на местном наречии, ничего не разобрать толком. Голосил недолго. Двое подняли мальчишку, ловко опустили в мокрую яму. И снова взялись за лопаты.
- Ну теперь-то видишь? Всеми богами прошу - развяжи!
Делопроизводитель не отвечает. Шагает из ивовой тени под луну, зычно окликает:
- Что за неурочное сборище? А ну, разойдись!
Мужики замерли, шарахнулись было - но не побежали, как можно было ожидать. Длинный перехватил заступ поудобнее, понурив голову, чтоб лица не видать было, откликается:
- Шли б вы, барин, своим путём. Эт’ дело не столичное. Эт’ дело божье.
- А кто из вас жрец?
Нет ответа. Но не рассыпались - растянулись цепью, с лопатами навскидку встали между ямой и чиновником. И даже чуть ближе к чиновнику. И ещё ближе.
Только неисправный чиновник в служебной поездке ходит в нужник безоружным. Хокума, правда, не упражнялся с саблей едва ли не весь последний месяц. Ну, ничего.
- Развяжи! - мычит Девятый и слегка шарахается, когда в воздухе сверкает клинок.
Законопослушные крестьяне разбежались бы по окрику. Смутьяны - на взмах сабли. Эти - нет. Только мятежа не хватало…
Зримая угроза мятежа должна рассматриваться как чрезвычайное происшествие. Придётся, значит, драться. Если и после первого раненого не сдадут назад - плохо дело.
И не надо было так далеко выступать вперёд. Теперь уже и задержанный у них на виду. Будь Хокума на месте злодеев - обходил бы сзади, подальше от клинка, поближе к связанному.
- Держись ближе!
Сабля мелькнула по длинной дуге, никого не задев. Окружают, плохо дело. Следующий удар запнулся о рукоять заступа. Делопроизводитель едва успел уклониться от лезвия лопаты.
Самое время задержанному броситься ничком на землю, натягивая связку. Тогда Хокуме ничего не останется, как обрубить верёвку, пусть бежит - иначе обоих забьют. И точно - дёрнуло за пояс, только не вниз, а назад, с каким-то хеканьем. И снова верёвка ослабла - Девятый прижался ближе, спина к спине. Дёргается, словно одной ногой отмахивается от злодеев. Пока - довольно удачно.
Лопата мелькнула плашмя, сбила шапку, по лицу посыпалась какая-то гадость. Хокума крикнул: «Держись!», нырнул вперёд, ткнул остриём в тёмное и мягкое. Противник завопил, отскочил. Но на ногах - неглубоко совсем вошло. Теперь, когда брызнула кровь - или навалятся разом, или побегут.
Хвала Просветлённому - побежали.
Не все, не разом - двое припустили в рощу, ещё двое - к деревне. Девятый ревёт:
- А-а, душегубы растакие!
Длинный подобрал брошенный товарищем заступ, отступает, не поворачиваясь спиной. Говорит, слегка задыхаясь:
- Зря ты так, барин. Теперь - быть б’де!
И тоже ушёл. Хокума велел задержанному: тихо! Прислушался, дождался, пока стихнет шлёпанье ног. Двинулся к яме.
Докладывать утром будет очень неудобно. Пошёл один, с задержанным, без охраны, против преобладающих числом смутьянов и всех упустил. Ну так не гнаться же за ними.
За пояс саблю засовывать не стал, положил на глину возле опрокинутого бочонка, в досягаемости. Нагнулся, подхватил мальчишку за ноги и за бок.
- Подай назад!
Вытащил - на этот раз, как назло, парень вьётся угрём. Плюхнул на траву, повернул лицом к луне.
- Ох ты ж… - выдохнул из-за плеча Девятый.
(Продолжение будет)
10. Барышня Намма, дочь младшего советника
Матушку на что-нибудь подбить непросто, но уж если подбили… Только день дома передохнули, как, оказывается, уже снова можно ехать в святилище. Без кормилицы - с матушкой, с её нынешним мужем и с прислугой тамошней Обезьяньей. И, ох! с братцем.
- А ох! или эх? - уточняет Рю.
- Всё-таки ох!
Братец всю дорогу то хвастался, чего есть в Обезьяньем доме диковинного, то предвкушал, как он в святилище встретит лучших стрелков, которые туда молиться приходят. Но скоро понял, что я-то там уже была и всё знаю, а он - только с чужих слов, и надулся молча. Вот и правильно!
Зато ехали быстро, прибыли к Горе ещё совсем рано. Все матушкины служанки охают, что бока оббили, а мы с матушкой их стыдим за нежности. Даже Рю в пример поставили - первый раз! Она возгордилась. Главное, знать, как правильно сидеть. Мы вот знаем!
Господин Гээн послушал-послушал, поднял обе брови: о том ли подобает говорить, явившись к белому Литейщику? Он же слушает, и ему всё это совсем нелюбопытно! Все устыдились и пошли святыни обходить.
И тут мы с Рю через час где-то опять потерялись. Немного нарочно. На самом деле первым потерялся братец, он нашёл-таки себе какого-то блестящего воина со стрелами веером и увязался следом. А мы пошли его искать, потому что он ещё маленький. Вдруг украдут, увезут на восток и воспитают там из него необразованного грубияна? Поискали-поискали, потом из-за угла увидели, что он уже нашёлся вроде, - и решили сходить опять к той деве.
А она танцует! Не со всеми, а одна. Я сперва подумала, что в одержимости, а потом поняла: наверно, нет. Хотя и гораздо быстрее, чем обычно пляшут. Но это просто танец такой. Рю понравилось тоже, она села на землю и начала в лад в ладоши хлопать. Златоцвет на нас покосилась, но словно и не заметила и дотанцевала до конца. А потом спрашивает:
- Вас же вроде увезли?
-О да! Но мы опять осмелились приехать, и родню привезли, - кланяюсь я.
Оказывается, она про господина Гээна слышала. И кажется, не очень хочет ему прямо сейчас на глаза попадаться. Даже немного испугалась: не смотрел ли он вместе с нами? Но мы сказали, что он сейчас занят: делает братцу выговор. То есть делает выговор матушка, а господин Гээн кивает, грозно хмурится и иногда строит рожи. Чтобы братец не очень боялся и не ревел.
Дева Златоцвет к чему-то прислушалась и говорит:
- Ну, тогда можно опять ко мне зайти! Кто бы что ни говорил. Раз уж вы нам прихожан возите и возите…
Нам того и надо. Сели снова у неё в закутке. Только Рю всё время ёрзает, молча рот открывает и закрывает, как карп, и на меня смотрит - можно?
- Ты чего? - шепчу. А она в полный голос спрашивает деву:
- Ты бог?
Я-то думала, она уже понимает разницу. Но тут… Дева усмехнулась было, ещё не начала объяснять - и вдруг в лице переменилась. Словно какой-то рябью пошла, волосы зашевелились, глаза под веки закатились - страшно!
И говорит не своим голосом, тоненьким:
- Так не говори. Говори - душа. Вещая!
Я думала, Рю тоже испугается, а она улыбается от уха до уха:
- Я знала! Просто слово не то.
А дева всё так же:
- Рассказывай! Про зверей.
- Эх… Ух… - и пошла говорить по-южному, с такими восклицаниями… Кажется, у них на каждого зверя свой возглас. А я не понимаю ни слова, даже когда она на полу пальцами показывает, какие у кого лапы.
Дева не глядя хватает листок, набирает ещё мокрую тушь, пишет, подаёт мне: «Не бойся, мы понимаем. Хорошо!». И потом зарисовывает быстро-быстро: медведь на дереве, выдра ныряет, птицы какие-то вроде цапель, но не совсем. И смеётся.
Я раньше настоящих одержимых не видела, только рассказы о них слыхала. Оказывается, это только сперва жутко. А так - ничего. Только всё-таки это, наверное, не сам Литейщик, а кто-то из его свиты. Ну не может у Белого Литейщика такого голоса быть!
Только вот что хотелось бы знать. Если дева вдруг начала вещать просто своим гостям - нам за это не влетит? Я же не знаю, как положено…
Рю болтает, жрица рисует, и только мне другой рукой знак подаёт: передай ещё листок, некогда брать! Я подала. Там у неё много бумажек, я чуть-чуть порылась: и чистые, и с рисунками, и со стихами, и даже с мужскими письменами. Это-то зачем? Неужто у Златоцвета правда есть поклонник, да такой глупый, что письма ей пишет непонятными знаками? Или их тут заставляют учёные книги осваивать, как для Государевой службы? Это сложно!
Наверное, всё-таки нет. Бумага со знаками - другая, чем с буквами и рисунками. На такой чиновники в приказах пишут. И даже кое-где красные точки - отмечено, что не надо переписывать набело. Ой…
Но это не может быть батюшкина грамота! Чтобы жрица, в белой рубахе и красных штанах, пусть даже и одержимая, дошла до Столицы, зашла в Полотняный приказ, унесла бумагу к себе, и никто не заметил? Ни во Дворце, ни в городских воротах, ни по дороге?
Хотя… Если всё-таки виноват не тот вор, которого поймал батюшка, а другой, которого тут обличили? Он раскаялся, заплакал и бумагу сразу отдал. А во Дворец её почему-то не вернули. Всё равно странно.
Рю тем временем замолчала, Златоцвет уже смотрит обычными глазами, только немножко запыхалась. Три листа изрисовала и ещё вещала при этом! Спрашивает меня:
- Ты там стихи читаешь, что ли?
А я стихов-то и не прочла! Неудобно…
Кланяюсь, извиняюсь.
- Ничего! - смеётся дева. - Это, в свитках - не мои. Образцы хорошего слога.
Ух ты! Но это она меня путает, наверно. Такие учёные стихи, которые знаками пишутся, даже мой батюшка плохо умеет сочинять, он сам говорил.
- А как это - вещая душа? -спрашиваю я, а свиток осторожно кладу на место.
Дева Златоцвет задумалась. Как взрослые всегда делают, когда выбирают, что рассказывать, а что нет.
- Чует! Всё чует, - начала было Рю. - Всю правду! Она… Даже чего не видела. Люди прячут… как тайна, вот. А от неё тайны нет.
- В общем, да, - соглашается дева. - Когда скрывают люди, а не боги.
- А почему?
- Потому что она сама оттуда, из Сокрытого мира. Оттуда всё видно.
- А как душа вещает. Через… кого захочет?
Дева качает головой:
- Не бойся. Через тех, кого выберет. Моя уже выбрала, она других не берёт. Даже старцев, таких, кто умеет призывать чужие души.
- То есть… Любую призовут, если захотят?
- Не у живых. Пока человек живой, душа не больше знает, чем он сам. Да и не все ушедшие правду открывают. Только те, кто сам от какой-нибудь неправды пострадал.
Рю встревает:
- Только человечьи души?
- Нет, любые.
Ну вот, а я-то думала, в святилищах и близко ничего нет такого, что от мёртвых идёт, раз и слова такие тут говорить нельзя: заболел, умер, убили… Это батюшка как-то объяснял, почему он сам редко молиться ездит: много скверного, говорит, в сыскных делах встречается.
Кстати:
- А это твоя душа вещала, когда тут недавно Полотняного чиновника обличили? Он мой дальний родственник. И если честно, жалко его, у него жена…
Нельзя говорить «болеет», скверное слово.
- …ослабела совсем.
Златоцвет опять меняется, хмурится:
- Не жалко! - слышен голос вещей души. - Плохой. Виноват. В огонь бросил. Ни за что! Просто за то, что девочка!
Замолчала. Вдохнула, выдохнула, достаёт из-за полы чистую бумажку, вытирает слёзы. Говорит по-своему, обычно:
- Даже не в воду, а в огонь. Это правда было… жуткое что-то. Я сама ведь не из Столицы, а можно сказать, с большой дороги. С Восточной, у батюшки там заезжий двор. В наших краях на что только не насмотришься, но про такое даже я не слыхала.
И я не слышала. И не понимаю. Страшно, очень страшно, только - зачем? Зачем бумаги жгут, понимаю. Мёртвых тоже монахи сжигают, чтоб хоронить. Поджигатели дома жгут, иной раз со всеми жителями, и поди вовремя выскочи. Но кидать в огонь - живую девочку?
Переспрашивать не буду. Может, потом, дома у Рю выясню, не знает ли она. Да вряд ли. Это уже не дикость, а хуже, кажется.
Но погоди. Вот он такое злодейство сотворил - да ещё и грамоту украл? Или всё-таки не он?
- Раз, выходит, он… погубитель, и в том его обличили - он тогда не вор, не изменник, получается? Или всё-таки?
- Не говори скверное слово, - поправляет дева. - Но по сути да, в воровстве его тут никто не обличал. И в измене тоже. Других - бывало, но не его.
- Но судить-то его будут как вора!
- А что, собственно, он украл? - спрашивает дева.
- Одну грамоту, черновик, с правкой красными точками. Я думаю, там как раз точки главное…
Присматриваюсь к деве Златоцвету - нет, она слушает, как будто у неё такой грамоты не лежит среди рисунков и записей. Или она сама не знает? Или это вообще другой свиток?
И тут Рю меня дёргает за рукав:
- Ой? Слышишь?
Братец всё делает не во время. Но Рю права, это он ревёт, как маленький. Приходится поспешно откланиваться.
- Приезжайте ещё, - говорит дева, глядя на свои рисунки. - Расскажете про других зверей.
Выбрались наружу, а там… Даже не скверные слова - гораздо хуже: кровопролитие в святилище! У братца нос разбит, течёт, вокруг целая толпа, и матушка, и господин Гээн, и здешние, и паломники. И какой-то воин за ухо держит паренька ещё меньше братца и кланяется вместе с ним - извиняется.
Оказывается, эти двое устроили тут понарошку священную борьбу. Не настоящую, даже круг вервием не обвели. Ну и, конечно, всё пошло не так: братец боролся-боролся, видит, что проигрывает, и решил кулаком ударить. А тот второй паренёк ему дал сдачи, да так, что нос разбил и сразу уложил. В общем, полное безобразие и жрецы очень сердятся. А господину Гээну теперь до следующего месяца нельзя будет на службу, потому что он тоже жрец, а брату нос зажимал и тоже осквернился. В общем, пришлось прямо сегодня уезжать, на ночь глядя. Никогда раньше по ночам в возке не ездила!.
11. Кику-Златоцвет, божья дева из святилища на Литейной горе
Родичей водить в святилище - дело неблагодарное. Вот и эти девчонки, кажется, сами теперь не рады… И получается, учитель, как всегда, был прав: дошло до кровавой скверны, и мне ещё с ним объясняться из-за этого. Ну, в крайнем случае, скажу правду, и пусть попробует возразить. Если Грузилка чего хочет - ведь это моё дело о ней позаботиться, разве нет?
А моё ли дело прятать чьи-то неизвестные бумаги - это мы посмотрим. Приносит, велит: спрячь у себя, никому не показывай и не проболтайся. И точно, покои старца могут и проверить. А что мужские записи держит у себя танцовщица, по-заморскому неграмотная, - такое никому в голову не придёт. А ежели и придёт, то какого же чиновника ко мне пустят? Мы божьи девы, мужчинам к нам ходу нет. Уж всяко - мирянам, пока они живы.
А если найдут, тогда что? Мои батюшка и братья, положим, давно у меня не были. Да и побывали бы - едва ли бы кто их заметил среди толпы других простолюдинов. Кому я, почтительная дочь, не отказала бы в такой просьбе - спрятать краденое? Конечно, родне. Учитель-то вне подозрений. Скажет, что недосмотрел, повинится, с меня спросу никакого - а отвечать придётся не ему. На заезжем дворе всякие дела творятся, сама знаешь, дева, и если даже смотрителю вменят чужую вину, перед богами-то он примет кару за свою собственную…
Это, конечно, если девочка из Столицы ничего не путает. Грузилка подтверждает: не врёт. Но наврать могли самой этой барышне, а ещё она могла неправильно понять, что слышала. Бывает, дарование проявляется с юных лет, но пусть бы даже она могла прочесть чиновничьи доклады - вряд ли ей их представляют. Значит, слухи и сплетни, не больше? Их и тут хватает.
И всё равно лучше бы проверить.
Вечером старец Каги-младший изволил зайти. Привычно проверил скверну, но про посетительниц моих ничего не сказал. Будто ничего не знает.
- И кому же ты сегодня вещала?
Ну, правду так правду:
- Когда заново обсуждают прежние речения вещей души, она всегда беспокоится?
- Как правило да. Поэтому лучше такого избегать.
- А как я могу избегать, если я сама не слышала половину того, что вещалось моими устами? Откуда я знаю, про те речения говорят или про что-то ещё?
- Здраво, дева, - соглашается он. - А сегодня - слышала?
- Вот я и хочу понять. Тот чиновник, младший родич дома Конопли, признал свою вину и каялся. А в чём?
- Здесь - ни в чём определённом. Во множественных недосмотрах за собственными его делами, домашними и служебными. В Столице сейчас разбираются, я слышал, что именно он натворил.
- А убийство можно назвать недосмотром?
- Не говори дурного слова! Ты который год в святилище?
И опять-таки буднично, ровным голосом возглашает очистительные слова. С видом: как надоело!
Я виновато склоняю голову. Но он же видит: я жду.
Учитель присаживается. Говорит:
- Недосмотры бывают разные. Иные ведут к самым тяжким последствиям и для самого человека, и для других. Но назвать следствие причиной будет неверно. А к чему этот вопрос?
- Каялся он, значит, в недосмотре. Я сегодня слышала о нём как о воре и изменнике. Вещая душа видит… гораздо худшее.
Старец молчит. Потом разводит ладонями:
- Вещие не изрекают неправды. Мало ли в чём тот человек не решился покаяться. Он из дома Конопли: возможно, о худшем из худшего он здесь у нас, на Горе, просто не смог вымолвить ни слова.
Угу. Хорошо воспитанный чиновник, не чета некоторым. С детства знает, какие слова дурные, а какие нет, и что можно говорить в святом месте, а чего никак нельзя.
Но если так рассуждать…
- Если он… свершил то самое, то как он вообще смог пройти на Гору? Если на нём лежала тяжкая скверна?
Пожимает плечами:
- В доме Конопли сильные жрецы. Особенно по части очищений.
- Ничего себе… То есть они все там заодно, получается?
- Ну, конечно.
Говорить этого не буду, но не сходится, даже дважды. Первое: может, Конопляные очистители и постарались - но Грузилка всё равно почуяла. Или это просто потому, что очищавшие не знали - если дело касается детоубийства, для неё десять тысяч обрядов скверы не покроют? А второе: почему вышло так, что барышню из этого же дома Грузилка приветила, да ещё и так вышло, что та завела речь о свитке с красными точками?
- Но сейчас вещая душа, похоже, спокойна, - говорит учитель.
- Да. А я нет.
- А тебя что тревожит?
- Та грамота, которую ты мне дал. Не могу её найти.
- Хочешь сказать - потеряла?
- Она потерялась, - говорю, как маленькая. И глазами хлопаю.
И что сейчас старец Каги-младший предпримет? Будет ругаться? Бросится искать? Начнёт расспрашивать, кто о моих тайниках знает?
Ничего подобного.
- Я думаю, к утру пропажа отыщется, - спокойно молвит учитель. - Ну а если нет… Я начинаю понимать, почему тебя беспокоит вопрос о недосмотрах. Что ж… жреческое служение требует ответственности. Не то чтобы ты была в святилище совсем незаменима.
Встал, кивнул на прощанье и удалился - весь такой красивый и безупречный.
И попрут тебя, дева, отсюда с позором. Домой, к батюшке, на заезжий двор. И будешь опять до конца жизни бегать с подносами да с помойным ведром. Или выдадут замуж за какого-нибудь возчика вот с такенными кулачищами. Да кто бывшую одержимую возьмёт? Бесстрашные воины - и те шарахаются… Разве что разбойник, совсем уж отчаянный. И будешь ты с ним жить в горной хижине, от крови отстирывать награбленное барахло, рожать и думать - ну, и куда? И хорошо ещё, ежели разбойник сам лишних будет уносить. В реку, в пропасть, в костёр или куда ещё.
Грузилка плачет, виснет, будто у ней полны рукава железа.
- Нет, нет! Бумажка тут! И точечки!
- Да сама знаю…
Утром старец ничего не спросил. Я сама сказала, что грамота нашлась. Он ответил: ну, вот и хорошо.
12. Хокума, делопроизводитель Полотняного приказа
Делопроизводитель и задержанный пробежали трусцой вдоль ручья, к поросшему ивами берегу. Если присмотреться, оружия у местных, кроме лопат, вроде бы нет. И то хорошо.
У воды те развернулись, идут над речкой, вверх по течению. Там рощица небольшая - плохо: верёвка запутаться легко может. Но чуть не дойдя до рощи, поселяне остановились. Дитя, паренёк лет семи-восьми, уселось на траву, мужики начали копать. Один остался, развязывает тюк. Не видно отсюда, что там.
- Бражка! - поводит носом Девятый.
Стыдно помыслить: неужели при появлении людей из Полотняного приказа первое, что делают местные жители, - закапывают поглубже всю выпивку? И зачем тогда им парнишка? Или всё-таки клад, а брага - для возлияний его стражу? Змею какому-нибудь?
Роют усердно, основательно. Мальчонка сидит как-то неудобно и очень знакомо. Точь-в-точь как Девятый. Только верёвку, которой он связан, никто из взрослых не держит.
- Слышь, Начальник! - шепчет задержанный. - Развяжи, а? Не убегу. Не люблю, когда над маленькими куражатся.
Да кто ж такое любит? На вид мальчишка - ровесник младшего родича Хокумы, сына лучшего приказного сыщика Наммы. Правда, тот парень орал бы и брыкался, а этот тихий. Только плачет: щёки мокрые, блестят под лунным светом. И вообще странные какие-то щёки…
Тут один из взрослых мужиков подхватил из второго тючка мешочек, распорол, в яму с шорохом посыпалось - похоже, зерно. Прямо из бочонка туда же плеснули браги. Другой дядька, длинный, взмахнул руками, что-то протяжно затянул нараспев - на местном наречии, ничего не разобрать толком. Голосил недолго. Двое подняли мальчишку, ловко опустили в мокрую яму. И снова взялись за лопаты.
- Ну теперь-то видишь? Всеми богами прошу - развяжи!
Делопроизводитель не отвечает. Шагает из ивовой тени под луну, зычно окликает:
- Что за неурочное сборище? А ну, разойдись!
Мужики замерли, шарахнулись было - но не побежали, как можно было ожидать. Длинный перехватил заступ поудобнее, понурив голову, чтоб лица не видать было, откликается:
- Шли б вы, барин, своим путём. Эт’ дело не столичное. Эт’ дело божье.
- А кто из вас жрец?
Нет ответа. Но не рассыпались - растянулись цепью, с лопатами навскидку встали между ямой и чиновником. И даже чуть ближе к чиновнику. И ещё ближе.
Только неисправный чиновник в служебной поездке ходит в нужник безоружным. Хокума, правда, не упражнялся с саблей едва ли не весь последний месяц. Ну, ничего.
- Развяжи! - мычит Девятый и слегка шарахается, когда в воздухе сверкает клинок.
Законопослушные крестьяне разбежались бы по окрику. Смутьяны - на взмах сабли. Эти - нет. Только мятежа не хватало…
Зримая угроза мятежа должна рассматриваться как чрезвычайное происшествие. Придётся, значит, драться. Если и после первого раненого не сдадут назад - плохо дело.
И не надо было так далеко выступать вперёд. Теперь уже и задержанный у них на виду. Будь Хокума на месте злодеев - обходил бы сзади, подальше от клинка, поближе к связанному.
- Держись ближе!
Сабля мелькнула по длинной дуге, никого не задев. Окружают, плохо дело. Следующий удар запнулся о рукоять заступа. Делопроизводитель едва успел уклониться от лезвия лопаты.
Самое время задержанному броситься ничком на землю, натягивая связку. Тогда Хокуме ничего не останется, как обрубить верёвку, пусть бежит - иначе обоих забьют. И точно - дёрнуло за пояс, только не вниз, а назад, с каким-то хеканьем. И снова верёвка ослабла - Девятый прижался ближе, спина к спине. Дёргается, словно одной ногой отмахивается от злодеев. Пока - довольно удачно.
Лопата мелькнула плашмя, сбила шапку, по лицу посыпалась какая-то гадость. Хокума крикнул: «Держись!», нырнул вперёд, ткнул остриём в тёмное и мягкое. Противник завопил, отскочил. Но на ногах - неглубоко совсем вошло. Теперь, когда брызнула кровь - или навалятся разом, или побегут.
Хвала Просветлённому - побежали.
Не все, не разом - двое припустили в рощу, ещё двое - к деревне. Девятый ревёт:
- А-а, душегубы растакие!
Длинный подобрал брошенный товарищем заступ, отступает, не поворачиваясь спиной. Говорит, слегка задыхаясь:
- Зря ты так, барин. Теперь - быть б’де!
И тоже ушёл. Хокума велел задержанному: тихо! Прислушался, дождался, пока стихнет шлёпанье ног. Двинулся к яме.
Докладывать утром будет очень неудобно. Пошёл один, с задержанным, без охраны, против преобладающих числом смутьянов и всех упустил. Ну так не гнаться же за ними.
За пояс саблю засовывать не стал, положил на глину возле опрокинутого бочонка, в досягаемости. Нагнулся, подхватил мальчишку за ноги и за бок.
- Подай назад!
Вытащил - на этот раз, как назло, парень вьётся угрём. Плюхнул на траву, повернул лицом к луне.
- Ох ты ж… - выдохнул из-за плеча Девятый.
(Продолжение будет)