Из Рассказов Облачной страны: Точечки (2)

[umbloo]

(Начало тут)

4. Намма, младший советник Полотняного приказа
- Так что жалко, конечно: выходит, ты зря ездил, - говорит старуха.
Младший советник не отвечает: молча жуёт ужин и пытается понять, что происходит.
Прибыв в Столицу, он сразу поспешил в Приказ. Среднего Конопляного господина там уже не было, Намма сдал задержанного Ёкодзиму с рук на руки чередовым, велел, чтобы заперли. И не полюбопытствовал, сидит ли кто уже в приказном узилище, и если да - то кто именно. Простился с охраной, отправился домой составлять доклад на завтрашнее утро.
Жена, разумеется, не вернулась и сына тоже нет. Да Намма на них и не рассчитывал. Зато в остальном - привычный уют: возчик и кормилица суетятся, дочка со служанкой вопят, посреди комнаты - огромная гора мятого платья. Только-только сел ужинать - и на тебе, новости.
Оказывается, пока Намма ездил за Ёкодзимой, произошло вот что.
Из столичной усадьбы Томы - ещё одного служилого родича дома Асано - прибежали люди посоветоваться с намминой кормилицей, как помочь ребятам из усадьбы Кэйрана. Там хозяйка больна, а хозяин взят под стражу. Как так, за что? А непонятно, известно только, что Кэйран во всём сознался. И так у них было неладно, а теперь и вовсе всё вверх дном… Как бы госпожа Кэйран не умерла с горя!
По части помощи челядинцы обустроили всё как надо, с госпожою теперь постоянно сидит кто-нибудь из надёжных людей. Вот как раз сегодня - жена намминого возчика Урасаки.
Младший советник Полотняного приказа предположил было, что Кэйран не выдержал текущего разбирательства, и пока сослуживцы не раскопали какого-то из его прошлых проступков, решил сознаться. И это было бы по-честному и пристойно. Но - нет, со слов кэйрановых слуг получается, что их господин взял на себя именно пропажу злосчастного списка святилищ. Что челядь младших родичей Конопляного дома посвящена в государственные тайны, уже в общем-то никого не удивляет. Но ведь есть доказательства, есть, в конце концов, изобличающее поведение Ёкодзимы… Или они с Кэйраном всё-таки сообщники? Один утащил грамоту из ларца, а другой спрятал?
Не сходится. Кабы грамоту нашли, это Намме в Приказе сказали бы первым делом.
- Не помнит он, бедолага, куда бумагу дел, - качает головою кормилица.
- То есть как не помнит? Это не называется - «признался», если он не сказал, для кого и для чего…
- Да он не собирался каяться-то. Его Литейщик обличил.
- Кто?
- Белый Литейщик, светлый бог. В святилище на Литейной горе.
Ещё не легче. В тот же день, когда Намма поехал за Ёкодзимой, писарь Кэйран самовольно покинул Столицу, хотя до конца внутреннего расследования в Приказе должен был быть днём и ночью под рукой. Отправился на богомолье к юго-западу, к знаменитой святыне в дне пути от города. Молился там - как вдруг божья дева, жрица, пришла в исступление и вещала, указав на него: виновен! Тут Кэйран пал ниц, залился слезами, а потом вернулся в Столицу и взял на себя пропажу тайной грамоты. Только вот где она - будто бы не знает
Божьи девы теперь ведут расследования, обличают виновных. Значит ли это, что Полотняным чиновникам придётся плясать с колчанами и благословлять кузнецов? Последнее у младшего советника Наммы точно не получится.
- То ли он пьян был, то ли у него память с горя отшибло. Пока Литейщик ему не помянул, он и кражи в голове не держал. А тут как брал - вспомнил, а куда прятал - нет.
Если прятал вообще он. Но в любом случае - налицо смена показаний. Рассказывая о той ночи в Приказе, Кэйран ни о каких провалах в памяти слова не молвил. С другой стороны, тоже понятно: как о таком сказать непосредственному начальнику? Желающих занять место занедужившего много найдётся. Да и может ли тот, кто лишился памяти, знать об этом сам, пока ему не укажут? С самим Наммой такого не случалось, так что непонятно.
Или всё ещё проще. Внезапно за Ёкодзиму заступился кто-то очень влиятельный, и в Полотняном приказе решили всё переиграть. И назначили виноватого. Рассказ о божьем чуде может быть выдумкой. Мало кто отправится за двадцать вёрст проверять, что там третьего дня вещала жрица. Литейщик славится своими откровениями, их там, небось, каждый день по нескольку десятков. А начнут докапываться - так любая из божьих дев, в свою очередь, скажет, что ничего не помнит. И оно понятно: они же в одержимости вещают.
Вот поэтому младший советник и не любит, когда в следствие вмешиваются чудесами, знамениями и вещаниями. Сразу всё становится куда двусмысленнее.
- Ой, то есть он прямо на службе был пьян? - раздаётся голосок из-за перегородки. - И никто не заметил?
Мало нам было литейщика - теперь ещё барышня Намма решила подключиться к расследованию. Впрочем, этого как раз скорее можно было ожидать.
- Во-первых, - поднимает бровь Намма, - подслушивать нехорошо. Во-вторых: нет, не был. Нельзя напиться до потери памяти ночью - и чтобы утром это было совсем не заметно. А в-третьих, вылезай уж.
Наверняка обиделась, что ей сегодня ужинать врозь с отцом.
Барышня Намма с готовностью присоединяется к трапезе. Младший советник по привычке протягивает дитяти кусочек лопушиного корня: вкусно! Ещё недавно дочка ухватила бы зубами, что ей дают, как маленькая. В нынешние свои лета могла бы, как воспитанная барышня, подставить чистую чашку, благо они на подносе есть. Но - берите выше! Девица Намма мигает своей дикарке, та хватает чашку, ловит лопух и кланяется:
- Бла-го-дарсте! - и передаёт юной госпоже.
Та жуёт и рассуждает:
- Белый Литейщик врать не может. Ну, в смысле, не станет. А божья дева при свидетелях вещала?
- А то как же! - говорит кормилица. - Там, чай, паломников-то всегда хватает.
- Тогда непонятно. Если правда забыл и вспомнил - то почему только половину?
Хороший вопрос, кивает младший советник. Если это забвение - Государево чудо, то оно, конечно, распространялось бы и на то, кому бумага была передана. Но тогда что же у нас выходит: воля Государя и воля Литейщика разошлись? Нет, уж этого он при дитяти обсуждать не станет.
- Если господин дозволит молвить… - вступает кормилица.
Без девочки она таких оговорок не делает, но тут - нужно же вести себя почтительно к господину:
- Коли он ума решился, пусть на время - оно по-всякому может быть. Может, задремал на службе, ни про кого будь сказано - и пошёл снобродить! Сны-то вон - они всегда не целиком вспоминаются, а обрывочками.
- Не всегда, - возражает барышня. - Я вот или всё помню, что снилось, или уж ничего.
Внезапно служанка Рю начинает корчить дикие рожи. Показывает что-то на пальцах.
- Да скажи уж словами! - досадует барышня.
И спохватывается:
- Можно ей?
Намма кивает, но у дикарки, кажется, слова не очень складываются:
- Он ел? Пил? Что?
- Да сказал же уже батюшка - он не пьяный был!
- Не брага! Другое! Его жуют! Не знаю как по-облачному…
- Отрава?
- Отрава? - задумчиво повторяет Рю. Кажется, это для неё новое слово.
И пусть лучше она так и запомнит: южный дурман, от которого приходят в неистовство тамошние заклинатели, по-столичному называется «отрава»!
- Кстати, неплохая мысль, - задумчиво молвит младший советник.
Допустим, чиновник украл на службе важную грамоту. Имел, разумеется, какой-то замысел, куда он её понесёт и что с нею станет делать. Кому продаст, или с кем расплатится ею за какие-то услуги, или ещё что. Только по дороге его опоили, одурманили, да могли и просто по голове дать. И ограбили. И теперь он, конечно, не знает, где список.
Ежели так, то и к лучшему, что Кэйран сидит под замком. Те, кто заказал ему кражу, могут захотеть наказать его: за ротозейство или за обман, уж как они истолкуют его поступок. Если это, конечно, не они сами его оприходовали.
Тогда получается, что не Кэйран покрывает Ёкодзиму, а наоборот: они ж той ночью оба в Приказе были. А пятно - это делопроизводитель грязными руками проверял, всё ли цело или что именно пропало. Может, заметил, что ларец завязан как-то не так. Тогда всё, что прикидывал Намма, сплошная ошибка. Но всё равно хорошо, что Ёкодзима не сумел бежать: важнейший свидетель!
- Сложное дело? - спрашивает дочка, и сочувствие в её голосе звучит как-то подозрительно.
- Непростое.
- Раз Литейщик всё запутал - может, надо ему помолиться?

5. Барышня Намма, дочь младшего советника
Благочестивым людям везёт! Кормилица тоже сказала, что надо идти молиться. Батюшка подумал-подумал и отпустил нас с нею в паломничество на Литейную гору. Только не пешком, а на волах, ему самому возок сейчас всё равно не нужен. И Рю я взяла с собою. А батюшка сел писать свой отчёт. Мы бы ему всё равно мешали.
Ехать долго, целый день. Рю раньше толком и в возке-то не каталась, только немножко по городу. В дальнем пути главное - не глазеть из-за занавески на дорогу, а то вывалишься. Или голову напечёт и загоришь. У кормилицы-то шляпа, почти как у важной дамы, с полями в целых два обхвата и с покрывалом. А у нас таких нет. На самом деле Рю загорать особенно и некуда, она и так темнее, чем Урасака. Но на юге в горах все такие, там-то от солнца вовсе никуда не спрячешься.
На дороге кого только нет! Пешеходы, верховые, носильщики и погонщики, движутся в Столицу и из Столицы. Кто-то уже снял урожай и везёт в город разные припасы. Дынями пахнет, новым полотном и посудным лаком. Но больше, конечно, лошадьми и волами. Нашими тоже.
Раз нельзя подглядывать - мы стали петь. Дорожную песню - про то, что сейчас снаружи, за плетёной стенкой возка. Кормилица немножко подсказывала. Она-то, оказывается, этот путь хорошо знает, у неё на Литейной горе двоюродная племянница по мужу при святилище служит. Не жрицей, а по хозяйству. Но все жрецы без неё - как без рук.
- Совсем без рук? - охает Рю.
- Про жрецов так говорить нельзя! Они калеками просто не бывают.
- Даже вещие?
- Особенно вещие!
Кормилица объяснила, что на юге всё наоборот: слепые или хромые заклинатели - самые сильные. Чудно!
Рю даже петь перестала, задумалась. Как выяснилось - о священном. Тихонько бормочет:
- Я знаю!
- Чего ты знаешь?
- Эту штуку… бумагу… держал Сам? Руками?
Сам - то есть Государь, которого зря поминать не следует.
- Очень может быть!
Рю улыбается широко-широко:
- Вот! И теперь она лечит! Её затем и забрали! И съели!
Хорошенькое дело! У батюшки в Полотняном приказе, пожалуй, десять тыщ всяких грамот, и все Государевы. До сих пор их вроде никто не ел. И даже не смывал, чтобы тушь выпить, как с храмовых оберегов. Но если кто-то такое придумал и помогло - это что же теперь начнётся?!
Урасака, который волов ведёт в поводу, не оборачиваясь, спрашивает:
- А печать-то там была? С печатью съесть никак не могли! Она защитная от любого вреда!
А мы и не знаем насчёт печати… даже кормилица. Так что она цыкает:
- Нечего об этом болтать - не дома! И в святилище помалкивайте. Наше дело слушать, что там говорят!
- Как поглядатые, - кивает Рю.
- Соглядатаи! - поправляю.
Пока волы днём отдыхали и пили, мы тоже перекусили. И дальше двинулись.
Ближе к Литейной горе и запахи другие. Дымом тянет. Там ведь правда и кузницы, и литейни для меди. Нас обогнал нарядный молодец с луком и стрелами. Может, он едет кого из святилища похищать? О таких безобразиях матушка много рассказывала. Дед нынешнего Обезьяньего господина, говорят, такое учинил, только в другом святилище. И попал в ссылку из-за любви.
Рю вслед всаднику выглянула, спрашивает:
- А на кого тут охотятся?
- Тут ни на кого! И ты не пробуй! Тут все звери уже - божьи!
- И особенно птицы, - говорит кормилица.
- Жалко, - вздыхает Рю.
Я её толкаю в бок и снова затягиваю дорожную песню. Пока не начали опять выяснять, куда месяц назад делась соседская кошка. На Рю тогда пало подозрение, но я заступилась. Да и тела не нашли. Кошку тоже можно понять: раз на неё силки ставят настоящие, ловчие, она, небось, решила переселиться куда подальше. В общем, я не докапывалась.
Я раньше думала, Литейная гора вся из меди и из серебра. А на самом деле на ней лес, и из леса выступают высокие-высокие ворота. Возок дальше не поедет, будем подниматься пешком. А Урасака нас подождёт у заезжего двора.
Пока мы выгружаемся, он кивает кормилице на чьи-то чужие возки:
- Осторожнее там. Вона кто на богомолье прибыл.
- Кто?
Урасака все столичные повозки и волов наперечет знает.
- Во-первых, старая Колокольная барыня. Во-вторых, из Подгорного дома кто-то. Занятно! Чего бы это их всех разобрало?
По голосу слышно: он-то подозревает, из-за чего. Только не скажет.
Как стали подниматься, гора оказалась даже выше, чем кажется. Остановились у ручья омыться, как положено - а тут не ручей, целая речка, быстрая, в белой пене. И очень холодная - приятно!
Дошли до внешних ворот - солнце ещё не садится. Быстро добрались. Помолились - кормилица сказала, как тут надо. Чтобы у батюшки непременно получилось найти и пропажу, и виноватых. Молились не вслух, чтоб державные тайны не выдавать, а Рю ещё и чтобы слов не перепутать. А то мало ли что!
Я думала, мы сразу пойдём туда, где Белый Литейщик вещает, но кормилица повела нас на какой-то боковой двор. Пахнет там уже даже не столько дымом, сколько брагой. Тут бочки жертвенные держат. Тысячу или две! И на каждой написано, от кого. Только я прочитать не могу, потому что надписи - мужскими знаками.
Кормилица пошла толковать со своей роднёй, а нас усадила в тени и велела тихо ждать. Хотя уже и не так жарко, вечер. Можно и погулять немного. Нам дали четыре груши, но их можно и на ходу есть.
- Там! - говорит Рю и головой показывает. - Птицы!
Если зайти за загородку, которая вся из бочек, там стоит обычный забор. А за ним - следующий двор. И на том дворе, кажется, правда божья голубятня. Птиц отсюда уже слышно: крыльями шуршат и воркуют. Наверно, в святилище голуби устраиваются спать позже, чем в городе.
Слышно, но не видно: забор мешает.
- Давай глядеть? - спрашивает Рю. - Мы со-гля-да-таи!
Помогла мне забраться на забор и сама влезла. Тихонько, никто даже не заметил.
А там - домики, домики, домики, громоздятся друг на дружку. Все решетчатые и во всех голуби. И кадки с водой стоят: им, наверно, из реки холодное пить нельзя. Кое-кто и по земле ходит: белые голуби, рыжие и чёрные, и разных ещё диковинных мастей. Чуть подальше вышка, там человек сидит, но на нас не глядит: всматривается в небо, наверно, ждёт, кто прилетит.
Вот кто-то во дворе - нам не видный - свистнул громко. Стая, что по земле гуляла, вся разом встрепенулась - да как взлетит! Даже ветром дунуло. Поднялась, закружилась в небе. На свету они - медные, золотые или цветом как каленое железо.
- Ух ты ж, аварэ! - совершенно к месту восторгается Рю. Только очень громко.
- Вы что там делаете? - спрашивает голос сзади и снизу.
Ой. Это жрица. И если от неё спрыгнуть на голубиный двор, то потом непонятно, как обратно. Так что я учтиво и честно отвечаю:
- Любуемся.
- А кричать-то зачем? - укоряет она. Но не очень сердито.
На ней густо-красные штаны и белая рубаха без верхнего платья. Волосы длинные, такие гладкие, что в них солнце отражается, и кажется, даже видно, как птицы в небе мелькают. А за поясом меч в парчовых ножнах. Она не совсем взрослая, года на два-три старше меня.
- Нас не надо резать, - говорит Рю убедительно. - Мы не портим!
- И не говори так! - фыркает жрица. - Только резни тут не хватало!
Это я Рю не предупредила: в святилище ведь кровь и всякую прочую скверну даже поминать нельзя! Ну, пока обошлось.
- Слезайте! - говорит.
Рю спрыгнула, подставила мне руки, я тоже слезла довольно прилично. Поклонилась:
- Дозволено ли будет узнать- кто ты?
- Божья дева, - повела та плечом. Мол, могли бы сами догадаться. - А вы-то кто? Паломницы?
Кажется, Рю ей даже любопытнее, чем я. Может, она хоть и жрица, а дикарей раньше не видала?
- Да, - говорю. - Пришли поклониться Белому Литейщику.
Божья дева вдруг немного повернула голову, будто прислушивается к кому-то из-за плеча. Хотя там никого нет. И вдруг спрашивает:
- А это у вас что? Груши?
- Груши, - отвечаю. Мол, могла бы и сама догадаться. - Хочешь?
- Пойдёмте! - говорит она.
Кормилица, конечно, рассердится. Но можно ли ослушаться божью жрицу?

6. Кику-Златоцвет, божья дева из святилища на Литейной горе
Не то чтоб я настолько любила груши. Но Грузилка говорит: хочу! Она, когда я что-то вкусное ем, всё чувствует.
Так что отвела я этих паломниц к себе. Раз они про утварь спрашивают. Что за меч, почему златоцветы на ножнах и на щитке. Все эти рудные цветы посвящены Литейщику: киноварник, медянка, златоцвет. А вот настоящий божий цветок: не с дерева, не с травы, а горный самородок с сотней лепестков. Очень редкий. Он не для танцев, просто учитель сказал: пусть хранится у тебя.
Слушают хорошо, открыв рты. Младшая даже веером не прикрывается.
Занятные девочки. Говорят, из Столицы. Старшая - чиновничья дочка, младшая при ней состоит. Может, сестрёнка внебрачная от какой-нибудь служанки, дикарки-пленницы. Смуглая, курчавая, на старшую с лица совсем не похожа. И глаза, как у щенка: круглые, выпуклые. Платья явно донашивает за старшей, линялые, но барского пошива. То есть родных младших сестёр у барышни нет.
Барышня немножко важничает. Щёки пухлые, как у груши, только по ним белила размазаны. Причёска веером: будешь тут растрёпой, если лазаешь по заборам! Может, и к лучшему, что я их сняла, а не голубятники.
- Птицы… - спрашивает меньшая. - Гадать? Они гадят, вы гадаете?
- Нет, не так. Они вести приносят. Со всех концов Облачной страны. И от самого Литейщика.
- Ух!
- А у вас в святилище вообще гадают? - как-то осторожно спрашивает старшая.
- Вот смотри. Гадание - это чтобы узнать, что будет. А к нам приходят за божьей правдой. За тем, что уже есть, только неизвестно или непонятно.
Кивает, обдумывает, что дальше спросить. Но тут встревает вторая:
- Как сыщик?
Ого, как барышня на неё глазами сверкнула!
- Разве ж можно сравнивать?
- Сыщики - они только злодеев ищут. А у нас можно обо всём почти вещание получить. Например, кто-то потерял родичей, друзей, не знает, живы ли они и что с ними сейчас. Или где дурное, мятежное замышляют. Или просто кто-то кого-то обманул, тот чувствует - а доказать не может. Или мастера отливают колокол, и со сплавом у них не ладится, всё трескается - приходят узнать, что они не так делают. Такое разве сыщик сможет сказать?
- Насчёт сплава - это нет, конечно, - вздыхает старшая. - А злодеев вы совсем не ищете?
- А что, вас кто-то обидел?
Присматриваюсь. Грузилка мне на ухо пыхтит:
- Да. Обидели! Украли! Её вот!
Это, похоже, о младшей. Как понять - украли, если вот она здесь? Хотя… это ещё смотря с кем прибыли паломницы-то…
Но, наверное, если бы кто-то похитил двух девиц, и даже привёл бы сюда - то не оставил бы без присмотра по стенам лазать?
А сама курчавая вся нахмурилась, сморщилась, зажмурилась и словно принюхивается.
- Чует! - довольно говорит Грузилка.
Ещё не хватало: ладно бы к нам привезли в обучение дочку младшего советника. Но - дикарку? Такого ещё не бывало. И ежели это верно, то сдаётся мне, я знаю, к кому определят этакую ученицу. Старец Каги-младший славится как наставник…
- Вас сколько? - спрашивает дикарка, открыв глаза.
Ну, точно.
- Как вас! - отвечает Грузилка. Правда, та её, кажется, не слышит.
Отвечаю уклончиво:
- Полон стрелами божий колчан…
- Насчёт обиды, - говорит старшая девчонка, - мы сами пока не поняли. Пробуем разобраться, только не знаем, как спросить. А ты тут в святилище что делаешь? Танцуешь с мечом?
- И с мечом, и со стрелой.
- А плясуньи и вещуньи - кто у вас главнее?
- Да это одна и та же служба.
- То есть ты тоже вещаешь?
Младшая ворчит:
- Угу. Видно ж.
Я киваю. На самом деле вещают боги, но миряне всегда так выражаются: жрица возвестила то-то и сё-то…
Грузилка ворочается. Каждый раз так, когда про неё скажут: «бог». Или просто подумают. На «духа» уже так не отзывается. Но - не спорит, потому что правда.
- А как… - начала барышня, но осеклась. Сообразила, что о таком нельзя спрашивать. Хотя я сама, когда меня только везли в святилище, тоже гадала: а как? Как бог вещуний выбирает? Но этих-то девочек ещё даже в ученицы не взяли, так что я, конечно, промолчу.
- А как узнать, - договаривает-таки барышня, - когда кто-то из дев просто так говорит, а когда - вещает?
Аварэ, вот так вопрос!
Ну, правда. У нас дома тоже бывало: зачем в святилище идти, когда можно просто встать у дороги, заткнуть уши, потом открыть - и что первое услышишь, то и будет божье слово.
Самой, я думаю, почуять легко. Хотя здешние девы по-разному рассказывают. Кого-то будто бы изнутри распирает, на кого-то жар накатывает, как от плавильной печи. Многие в забытьё впадают. А я просто слышу, что Грузилка хочет сказать: не мне, а всем. И говорю.
Да прямо уж - просто? Волосы сами собой взлетают, в святилищном зале - как на ветру. И платье, и штаны сами складками закручиваются, как в танце. Всё это можно научиться показывать, и я уже умею, но гораздо лучше получается, когда - по-настоящему, не моей волей, а само. Как в прошлый раз, когда Грузилка разгневалась и стала обличать. Я говорю - и вижу, как все под этим божьим словом трепещут. И прихожане, и даже наши девы и старцы. Виновен! - кричу, - Не ври, виноват! И тот чиновник лицо рукавом закрывает, медленно оседает на колени. Признал.
И ещё я видела тогда: будто позади всех, за спинами у людей стена затягивается занавесом, прозрачным, так что дерево и лак сквозь него видно, но видно и то, что на нём. Ночь, огонь, и взрослый человек на руках несёт дитя. Несёт и шатается, а пламя пляшет.
Вот вспоминаю сейчас, а Грузилка делается вдвое тяжелее у меня за плечами. Ладно, не буду продолжать.
- Увидишь - не спутаешь, - отвечаю наконец.
Девочка разочарованно вздыхает. Но, кажется, за это время у неё ещё вопросов накопилось.
- А вам писать много приходится?
Это она бумагу и тушь углядела.
- Да не очень. Это вообще-то даже не обязательно. Если песню записать или вроде того. А так я даже больше не пишу, а рисую.
- А можно посмотреть?
Иногда Грузилка возражает, но сейчас помалкивает. Пусть смотрят. Рисую-то я хорошо!
Достала листки, развернула, показываю. Старшая смотрит внимательно, шевелит губами, будто подбирает, какую любезность сказать. А курчавая младшая даже руками всплеснула:
- Гляди! Гляди! Пёс! Конь! Заяц! А это, это… как по-облачному?
- Выдра.
- У нас тоже! Тоже такие живут! Дома!
Нет, не похоже, чтобы росла в Столице, при барском доме. Слов ей явно не хватает. Но очень довольна. И показывает осторожно - прямо в бумагу пальцем не тыкает.
- Бедная, - пригорюнивается Грузилка.
Что бедная - вроде же рада?
- Дома. У неё дома звери. Одни. А она тут. Жалко.
Сама она большую часть этих зверей только у меня на картинках и видела. Но ей нравится, я и рисую, и рассказываю.
- А дома, - спрашиваю, - это где?
Курчавая произносит что-то такое, что я бы не с ходу и выговорила, а старшая поясняет:
- На юге, за проливом. В Жемчужной земле.
- Жемчужной?! - Грузилка, кажется. так и представила: земля гладкая, зернистая и блестящая, как жемчуг. И по ней звери ходят. - Давай! Давай дружить! С ними!
Очень хочет. Меня даже в дрожь кинуло. Не ко времени.
Барышня вдруг ойкает. И тут же делает скромный вид и кланяется. А я и не слышала, как учитель вошёл.
- У тебя гости? - спрашивает он неласково.
- Они тут одни бродили, - говорю. - Могли заблудиться, на Горе впервые.
- Уже. Вся поварня бегает и их ищет.
- Благодарю! - снова кланяется барышня. - Тогда, увы, нам, наверно, пора…
- О да, - только и молвит старец Каги-младший.
Девочки далеко не успели убежать, как он продолжает:
- Надеюсь, ты понимаешь: если тебя покусает дикарка, отвечать за кровавую скверну будет не она и не её родня, а ты, дева. И я.
- Не кусачая! - возмущается Грузилка. - Хорошая! Краденая!
Вот в чём у этой растрёпанной барышни есть преимущество даже передо мной: она не краснеет.
Но ведь учитель и сам видит: кучерявая девочка - человек, а не дикий зверь, с чего бы ей кусаться?
Хотела бы я знать: что на самом-то деле оказалось не так?
Но он объяснять не будет. Так что кланяюсь и обещаю впредь быть внимательнее. Это, между прочим, чистая правда.

(Продолжение будет)