Рассказы Облачной страны: Состязание (7)
(Продолжение. Начало: 1, 2, 3, 4, 5, 6)
Свидетель
(двенадцатый день седьмого месяца того же года)
Уже через полчаса допроса Намма проникся к гонцу уважением. Тот назвался, предъявил подорожную, но как только речь зашла о его поручении и спутнике - замолчал. Бровью не ведёт, только повторяет:
- Не имею права разглашать, господин следователь. Без дозволения начальства, не обессудь, слова не скажу. Служба!
Мало кто так себя ведёт в Полотняном приказе. Сам этот разъездной - из потомственных людей дома Сандзё. Уточнил, с некоторой запинкой, что под начальством имеет в виду скорее молодого господина, чем старшего. И на том - как отрезало.
Что ж, пусть подождёт, пока смотритель Податной тюрьмы о нём начнёт хлопотать. Намме важнее второй. Куда более разговорчивый.
Зовётся он Такэсита, семья его издавна служит роду матери Канадакэ. Сам он, однако, утверждает, что хоть и состоял при молодом господине, но отчётом обязан и тогда был старшему в роду - то есть деду разъездного смотрителя. Подорожные и у него, и у его спутника - как раз в те западные края, где у старика имение.
- Только не ждёт меня дома ничего доброго, - вздыхает. - И по заслугам: не уберёг! Ох, спросит с меня господин-то… ох, строго спросит! А что я мог поделать? С голыми руками на оружных лезть? Ох, скажет мне господин: «Именно что лезть! Тебя б, дурака, зарубили - а внук авось уцелел бы!» Как тут объяснишь…
- А что за оружные? Ты, выходит, видел, как погиб разъездной смотритель?
- То-то и оно, что видел.
Следователь не отводит глаз, и Такэсита, помолчав, со вздохом продолжает:
- Мне вообще-то положено не ложиться, пока молодой господин не уснёт. И вообще глаз с него не спускать. Только - легко ли? Он-то накануне всю ночь пропадал, потом полдня почивал, проснулся - сел писать. Смерклось уже, а у него сна ни в одном глазу. Видит, что я уж зеваю, отмахивается: «Ты ложись давай. Я сегодня тут ночую, никуда не уйду. Не тревожься!» Я и лёг, а уж ближе к рассвету проснулся, словно кто меня толкнул. Господина в его покоях нет. Забеспокоился, выглянул в сад - нет, не ушёл, тут у пруда гулять изволит. То взад, то вперёд, то в беседку, то опять на берег. Так уж у него заведено - на ходу песни слагать.
- Точно - песни? - переспрашивает Намма. - Не доклад для Палаты?
- Точно. Для Палаты он ещё днём писал, сразу как воротился.
- Понятно. А где то, что он написал?
- Да откуда я знаю! - Такэсита неожиданно разгорячился. - Я ж у молодого господина не писарем был. А с тех пор, как он… как его… В общем, я и дома-то после этого не был.
- Ладно, продолжай, - отмахивается веером средний советник. Надо запомнить: господские бумаги сильно беспокоят Такэситу. И, похоже, Намма не первый насчёт них расспрашивает. Наверняка о докладе уже допытывались Сандзё. Только ли они?
- Ну вот… И тут, откуда ни возьмись - те двое. Я их раньше не встречал, но сразу узнал: войсковые! Хоть и не в служебном платье. Но при оружии. Один - точно с саблей был, а у другого я уж потом малую секирку приметил.
- Постой. «Откуда ни возьмись» - это что значит?
- Так то и значит, господин следователь - как из-под земли! Я так понимаю, они давно уже в саду сидели. В засаде.
- И господин, гуляя по саду, всё это время их не видел?
- Я ж говорю: он песню слагал! Он и грузовое судно в своём пруду не заметил бы… Оно, конечно, так и надо, потому что песня - дело святое, вполголовы и вполсердца не сделаешь. Только вот, выходит, накликал… Я ж его предупреждал: нельзя всё о бедах да о скорбях, особенно - о тех, которых и нет! Так не слушал.
- Понятно. А дальше что было?
- Один говорит: мы от господина податного заместителя, он тебя срочно вызывает со всеми грамотами к себе на дом. Барич ему: вы как вошли? Ворота никто не отворял. А этот отмахивается: не важно, мол, поторапливайся. Барич: погодите, мне нужно платье сменить. Понятно, не в домашнем же ему к главному начальству! Господин Сандзё строг по этой части. Чтобы и платье, и шапка, и пудра, и весь чиновный припас… А вояка этот: некогда, так идём. Тут молодой господин и понял, что дело нечисто, спрашивает: а вы сами-то чьи? В Палате я вас не встречал. Тут я высунулся, а второй меня и заприметил, побежал ко мне - а первый барича держит. Дерутся уже. Молодой господин мне кричит: спасайся! Он вообще ж добрый был…
Старый слуга сморщился, нос утирает. Намма кивает, ждёт.
- Далеко-то я не убежал. Усадьбу я знаю, схоронился… Возвращаюсь, а тех двоих уже нету, только барич… В пруду…
- Как он лежал? - спрашивает следователь.
- Ничком, головою в воде. Я подошел, жилы нащупал - мёртвый уже. Ну, я - в крик. Потом за стражей побежал.
На этот раз Такэсита замолкает надолго. О дальнейших его передвижениях Намма расспрашивать погодит. Сперва уточнит неясности:
- Господин только приказал тебе спасаться? На помощь не звал?
Слуга тяжело вздыхает:
- Он, может, и позвал бы. Только тот ему сразу рот рукой зажал. Накрепко.
Рот - ладонью, а горло передавил предплечьем. Со следами на теле сходится.
- И ты тоже не пытался поднять тревогу?
- То-то и оно, - Такэсита уже в открытую плачет. - Я же так перепугался, что голос перехватило… А на меня этот малый с секиркой…
Допустим, что так.
- Ты сказал, что сразу узнал нападавших. И кто они такие?
Такэсита таращит мокрые глаза:
- Ясно ж, кто! Люди господина Восточного воеводы. Я ведь предупреждал…
Порадовать
(тот же день)
Удивительные вещи рассказал Такэсита о поездке своего господина на немирной рубеж. Отправились они туда вместе: так повелось, Такэсита и на службе должен был присматривать за баричем и, если что, извещать его деда.
- Только разве ж старый господин меня слушал? Для него барич остался таким же, как у нас на западе: «Да, дедушка! Нет, дедушка! Конечно, дедушка!» А Столица здешняя - она ж кого угодно переделает. И бедою, и удачей. У молодого господина всё хорошо шло, у начальства в доверии, продвинулся, с кем только не знаком… Вот и решил, что всегда так будет.
Прибыли на Восточный рубеж, где уже десятилетиями замиряют дикарей. Оказывается - богатейший край! Сытный - и главное, мирный. Там, на войне, уже несколько лет оружейного звона не слышали. И даже разбойников вроде бы нет.
- Да и не такие уж дикари. По чести, от наших воинов не всякого отличишь. По их словам, тамошний край - давно уже в Облачной державе, ещё со времён государя - не упомню какого. Присоединили и забыли. Воевода сам сказал: «Да, имелось вторичное одичание. Если с умом подойти к ним - быстро одумаются!»
Что там делал разъездной смотритель Податной палаты - непонятно. Привёз грамоты для войскового начальства, увёз другие, - но всё не по своей части.
- Господин их, местных, прямо спрашивает: «Не тяжелы ли налоги?» А те будто и не понимают, про что он толкует.
Всё это тогда удивило Канадакэ не меньше, чем сейчас - Намму. Только разъездной смотритель увиденному обрадовался, а Такэсита встревожился:
- Молодой господин восхищается: «Приросла Облачная страна! И главное - никто об этом не знает, я первый Государю добрую весть принесу!» - Я ему: «Поосторожней только, барич. Как это никто? Вот господин Восточный воевода. Раз он не доложил по своей ратной части, что замирение завершено, - и нам бы не высовываться». А барич мне в ответ: «Ты меня всё за малого да глупого держишь, как дед. Конечно, я при господине Воеводе словом не обмолвлюсь. С нас довольно Государя порадовать. Времена теперь новые начнутся - важно оказаться на виду, и чтобы приметил тебя взор радостный!» А я всё остерегаю, я всё предупреждаю… На обратном пути всю дорогу оглядывался: нет ли погони? Воевода-то тоже не глух, не слеп - нужно ли ему, чтоб и Государь с воинским начальством на него глаза и уши отворили? Прибыли в Столицу, я уж было выдохнул: обошлось! Двух суток не прошло - явились за баричем… Я ж ему говорил!
Слуга то тараторит, то всхлипывает. Средний советник Полотняного приказа молча слушает.
Канадакэ - дальняя младшая родня Копейного дома. Рос в имении, и на службе так и не научился думать по-столичному. Иначе знал бы: всякий радостный взор немедля омрачается, когда замечает перед собою то, чего здесь от века не росло. «Чтобы заметили»… Бояться надо, как бы не заметили!
И даже не в том дело, что выскочек не любят. Всё ещё хуже. Сын господина Наммы, выпускник Училища четырнадцати лет от роду - и тот понимает: нельзя Государю докладывать ничего подобного. «Держава приросла новой землёю» - это означает: «А ты и не видишь, Властитель Земель!». Или: «Поздравляю! А то уж я сомневался, что ты, верховный Облачный жрец, делаешь своё дело как следует». Так же обидно и зловеще, как любому из нас сказать: «Дышишь ещё? Ну, поздравляю!» Погубили молодого господина Канадакэ на самом деле те, кто ему вот этого не втолковал.
Но это, положим, очевидно Намме - младшему родичу старика Асано, главы Обрядовой палаты. А чего следователь не объяснил своему сыну такого, что ясно любому из Копейной родни и какой ещё другой? Чужих-то родичей легко корить…
Но есть вещи, для которых родовой выучки не надо. Достаточно быть чиновником - любого чина и любой палаты. Нельзя рассчитывать, что тебя наградят, а расхлёбывать последствия будет твое начальство. Нельзя объявлять, что настали новые времена, прежде чем их начнет Властитель Земель. А пока Полотняный приказ даже не огласил название для годов царствования нашего Государя.
И наконец, Канадакэ мог бы хоть по китайским книгам уразуметь: ежели на рубеже державы вместо дикарей завёлся воевода с обученным войском, с запасом казённого оружия и с верными ему подданными - какая уж тут радость!
Рассказ у Такэситы выходит складный. И даже согласуется с тем, что говорила давеча монахиня Расэцу. И с тем, что дочка господина Наммы слышала во дворце. Но кое-что надобно прояснить:
- Что же ты делал после того, как привёл стражу?
Такэсита отзывается почти сварливо:
- Я что, не понимаю? Тело я нашёл. Виновного искать будут не среди больших воевод… Пошёл искать защиты.
- И у кого?
- Моих господ тут не осталось. В дом, которому не меньшая беда грозит.
- И этот дом…?
- Сандзё. Барич-то не первым гонцом был, кого из Податной палаты на Восток гоняли.
Вот это и хотелось бы понять. Собственно, пока воевода не доложил, что дикари замирены и можно спокойно собирать налоги, Податной палате вообще ни к чему слать своих чиновников на боевой рубеж. А Канадакэ послали. Может быть, и впрямь не его одного. Опасно объявить такие новости, но не менее опасно утаивать их. А похоже, этим господин Сандзё и занимался.
Будто вторя его мыслям, Такэсита продолжает:
- Господин Сандзё, главный начальник моего барича… Он да этот воевода - будто бы лучшие друзья. Всё он знает, да не выдаёт. Тот и рад, что в Столице есть с кем снестись при надобности. А поберечь друга… Вот и поберёг.
Но если так, то почему Сандзё менял гонцов, а не посылал всякий раз кого-то одного, надёжного? Или другие гонцы тоже вскоре по возвращении умирали, просто нам об этом ничего не известно?
- И ты решился к нему пойти?
- Не к нему. К сыну. Барич-то… Смеялся, всё говорил: господин тюремный смотритель меня за беседой на тех же словах одёргивает, что дядька мой. Это он про меня: «дядька»… Я и решил: может, столкуемся…
А Сандзё-сын и впрямь решил помочь. Спрятал у себя на службе, в тюрьме. Выписал предписание доставить Такэситу к деду Канадакэ. Услал бы и вида не подал, а Полотняные пусть ищут человека хоть днём и ночью. Следователю Намме повезло, что слуга с Восьмой улицы предпочитает искать там, где светло…
Такэсита хмуро смотрит на среднего советника:
- Отпустили б и вы меня, господин. Как бы ни было - моя вина. Мне старому господину о том и докладывать.
Когда молодой обормот стремится первым принести радостную весть - это может выглядеть глупо. Когда этот господский служилый сам напрашивается в горевестники…
- Нет уж, - говорит следователь. - Подождёшь, пока мы убийц возьмём. Сразу тогда и доложишь.
***
Госпожа старшая няня Государыни-супруги - Колокольной госпоже на Первую улицу
Почтительно сообщаю, что молодая Государыня, цветочек наш, изволит пребывать в добром здравии. Только причудничает, потому что ей скучно. Все дамы в женских покоях следят за состязанием сочинительниц Государыни-матери и Царевны-жрицы, а Госпожа моя тоскует: и свекровь-то к ней редко заходит, и тётушка в этот раз, как приехала, совсем её не побаловала! Добро бы обрядами святыми была занята, а так - не пойми чем! Это не я так говорю, конечно, а лишь передаю с должной точностью. И оттого рукава молодой нашей Государыни не просыхают - ибо воистину обидно!
Слов не нахожу - как изъяснить ей всю важность происходящего? Строго блюдя указания господина, доселе мы держали Государыню подальше от любовных историй, во избежание безнравственного влияния; да и вообще, ведомо, что до чтения она не великая охотница. Слушать же предпочитает всё больше что-либо назидательное, про призраков. Вопрошает меня: «А о чём сочиняют те дамы?» - мне и ответить нечего. Черновиков не видела, а как сказала, что это столичные повести - молодая Государыня пуще надулась: «Они же скучные! Про повседневность постылую, про всяких советников, которых и так на каждом шагу видишь, да про их дочек! Разве со мною не веселее?»
Хуже едва не сталось: осмелилась она с тем и к Супругу своему обратиться; Властитель же Земель изволил лишь рассмеяться и молвил: «То они мне готовят неожиданность!» И удалился на псарню.
То, впрочем, отрадно, что молодая госпожа теперь уже Государевых белых псов не пугается и ведёт себя с ними вежественно - и они с нею так же, как святым зверям и положено. Больше нет ни слёз о том, ни страшных снов.
А что с повестями делать - жду наставления. Приучать ли понемногу или лучше подождать с этим? Может, тогда Государыня и сама ручками своими соберётся написать хоть письмо - всё что-то длиннее песни! А то ведь может понадобиться…
***
Госпожа Хатидзё, урождённая Намма
Утешать
(одиннадцатый день седьмого месяца)
То одно, то другое, а в итоге повесть не движется. Не понятно, обвинят нас в воровстве чужих набросков или нет. Третья Застава у Государыни сидит, барышня Метель ревёт. А мачеха моя винит себя за всё происходящее.
Одна сестрица спокойна. Ест, спит да вокруг себя поглядывает. А мне уже во дворце не сидится. Батюшка приходил, у него такое расследование, помочь надо бы, а я здесь взаперти.
Пересмешница тоже хороша. «Монах умер» - и ушла, до самого вечера не вернулась. А что за монах, где жил, как умер, давно ли, и откуда она о нём знает?
Барышня Сандзё и ночью плачет. Перегородка тонкая, а сестрица - девушка переимчивая. Прислушивается и сама потихоньку хныкать начинает. Ей тут даже песенку не споёшь: я-то знаю, от господина Хатидзё, что во дворце услышат детскую припевку - и пойдут толковать… И во двор с дитятей до утра не выйдешь, это я уже пробовала. Сразу вылезают сторожа и дозорные дамы, загоняют обратно.
Госпожа Намма дочку качала-качала, потом отдала мне, а сама поднялась.
- Попробую, - говорит.
И пошла за перегородку к Метели.
Пересаживаюсь поближе, чтобы послушать. Я сама утешать умею плохо, а может пригодиться.
Только сначала не слышно ничего. Шепчутся, шепчутся… Сестрица почти уже заснула. И тут барышня Сандзё навзрыд:
- Я даже горевать о нём не могу как следует!
Опять. Вот чего от меня господин Хатидзё точно не дождётся, ежели я его переживу. Или горевать, как сердце просит, или уж честно забыть - но только не закатывать страданий по правилам, чтоб не хуже, чем у людей. Впрочем, он сам бы тоже, я думаю, так себя вёл, кабы овдовел. Не ради приличия.
- А что? - спрашивает мачеха.
- Боюсь. А бояться и скорбеть сразу - не получается. И нигде не написано, как это должно быть одновременно.
- А чего боишься-то? Разве ты его чем обидела?
Барышня Метель молчит, слышно, как носом шмыгает. Потом вдруг заговорила быстро-быстро:
- Слушай, Ива, мне вообще с тобою не велели говорить, потому что твой муж - из Приказа. Но ведь если чиновник погиб, и другие могут погибнуть - это же как раз и значит, что Полотняные должны вмешаться? Чтобы - не допустить? Вот твой муж приходил, господин средний советник - может, он что-то сделать сможет? Я уже ничего не понимаю!
- Погоди, погоди, - останавливает её госпожа Намма, - о чём речь? Кто может погибнуть?
- Да все мы!
За перегородкой даже затрещало, словно у них там какая-то ткань порвалась.
- Помнишь, когда после Седьмой ночи нам дали отпускной день? Я тогда домой отпросилась. Батюшка был ещё на службе, я с братцем поговорила, всё вроде было хорошо. А потом приезжает отец, меня отослал, они с братцем толковать стали. О нём, о разъездном смотрителе.
- Ох! Прознали, что он тут был?
- Да это бы не страшно. Я ж сама братцу сказала. Да и вообще - не могли они не знать, у нас дома все друг за другом следят, а он ведь уже почти родич был.
Да уж. Бывают такие семьи - сами себе и сыщики, и преступники, и узники, и надзиратели…
- Ну вот, - продолжает барышня Сандзё, - батюшка с братом из-за господина Канадакэ опять стали ссориться. Потому что тот какую-то глупость сделал. Или ошибку. Или - я не поняла, что. И теперь из-за этого мы все, весь дом, в смертельной опасности. А братец отвечает, что тут не подчинённого первая вина, а начальника, и что мы под этой опасностью, оказывается, уже годы ходим! А батюшка говорит, что он никогда предателем не был и в доме у себя такого не потерпит. А братец: и что ж ты Канадакэ не запер в Палате, сразу, как тот прибыл? А отец ему: мол, все видели, как разъездной смотритель прибыл, так что пусть дома сидит и отчёт свой пишет. Как же, отчёт он писал, братец в ответ, он к нашей дуре во дворец отправился - и добро ещё, коли только к ней! Тут батюшке даже нехорошо стало. Потом они стали шептаться, я совсем почти ничего не разобрала, но всё равно - про то, что все могут погибнуть, и не только господин Канадакэ, а все мы! Братец уже собрался его вызывать к нам домой, но отец говорит: я пошлю за ним приглядеть, поберечь, только лучше уж у него в усадьбе. А потом они опять стали ругаться, я испугалась совсем, и они меня услышали. Велели молчать, отправляться обратно, и что всё будет хорошо. Только какое ж хорошо, если он той же ночью… если его утопили!
- Ну, следствие ещё ведётся, - не очень уверенно вставляет мачеха, - может, это ещё и не убийство. Несчастный случай или что…
- А с того легче, что ли? - перебивает барышня Сандзё. - Если потом такое «или что» с батюшкой стрясётся, или с братом, или со мною…
Госпожа Намма спрашивает:
- Да что такое молодой господин натворил? Чем он был виноват?
- Откуда я знаю? Он же мне ничего не рассказывает… И неизвестно: он сюда ко мне приходил - или на самом деле ещё к кому-то. А я так, для отвода глаз…
Над этим вообще-то не плакать надо бы, а подумать. Ведь вот: узнал кавалер что-то очень важное. Хочет потихоньку передать… ну, скажем так, на самый верх. Через голову начальства. Но где и с кем он видится из других чиновников, кому пишет - это начальству несложно отследить. Что делать? А к даме идти. Во дворец Государыни-матери. Даже если узнают, что он тут был, спишут на сердечные дела. А во дворце есть одна особа-перевёртыш, она посторонние бумаги приберёт, просмотрит - по-мужски она читает - переоденется в должностное, причешется по-чиновничьи и передаст донос куда следует. За ответом же опять приходите на свидание.
Кажется, барышня Метель примерно о том же думает:
- Вот мы все доклад ищем. А кому этот доклад? Может, вовсе и не батюшке… Может, лучше нам его и не находить. А то там такое…
Ну, какое - «такое»? Ведь что-то важное, я помню, тебе твой милый нашёптывал тогда. И ты, барышня Сандзё, прикидываешься только, а на самом деле поняла. Потому и проскочила эти его слова без внимания, что с ходу поняла. А я слышала, но не могу вспомнить!
Да! Сколько земель в Облачной державе. Не спрашивай меня про землеописание. Вот что это было! Только что имелось в виду? Сколько их - шестьдесят шесть, как тех листков для нашей повести. Это все знают, какой смысл спрашивать? Он имел в виду: земель стало меньше, одна-две взбунтовались и отвалились? Или наоборот, новые из моря поднялись? Или какая-то считалась за одну, а теперь раздвоилась?
Мачеха уже ничего членораздельного не говорит, только воркует, как над сестрицей. И кажется, подействовало. Барышня Метель заснула.
А у меня вряд ли получится.
Свидетель
(двенадцатый день седьмого месяца того же года)
Уже через полчаса допроса Намма проникся к гонцу уважением. Тот назвался, предъявил подорожную, но как только речь зашла о его поручении и спутнике - замолчал. Бровью не ведёт, только повторяет:
- Не имею права разглашать, господин следователь. Без дозволения начальства, не обессудь, слова не скажу. Служба!
Мало кто так себя ведёт в Полотняном приказе. Сам этот разъездной - из потомственных людей дома Сандзё. Уточнил, с некоторой запинкой, что под начальством имеет в виду скорее молодого господина, чем старшего. И на том - как отрезало.
Что ж, пусть подождёт, пока смотритель Податной тюрьмы о нём начнёт хлопотать. Намме важнее второй. Куда более разговорчивый.
Зовётся он Такэсита, семья его издавна служит роду матери Канадакэ. Сам он, однако, утверждает, что хоть и состоял при молодом господине, но отчётом обязан и тогда был старшему в роду - то есть деду разъездного смотрителя. Подорожные и у него, и у его спутника - как раз в те западные края, где у старика имение.
- Только не ждёт меня дома ничего доброго, - вздыхает. - И по заслугам: не уберёг! Ох, спросит с меня господин-то… ох, строго спросит! А что я мог поделать? С голыми руками на оружных лезть? Ох, скажет мне господин: «Именно что лезть! Тебя б, дурака, зарубили - а внук авось уцелел бы!» Как тут объяснишь…
- А что за оружные? Ты, выходит, видел, как погиб разъездной смотритель?
- То-то и оно, что видел.
Следователь не отводит глаз, и Такэсита, помолчав, со вздохом продолжает:
- Мне вообще-то положено не ложиться, пока молодой господин не уснёт. И вообще глаз с него не спускать. Только - легко ли? Он-то накануне всю ночь пропадал, потом полдня почивал, проснулся - сел писать. Смерклось уже, а у него сна ни в одном глазу. Видит, что я уж зеваю, отмахивается: «Ты ложись давай. Я сегодня тут ночую, никуда не уйду. Не тревожься!» Я и лёг, а уж ближе к рассвету проснулся, словно кто меня толкнул. Господина в его покоях нет. Забеспокоился, выглянул в сад - нет, не ушёл, тут у пруда гулять изволит. То взад, то вперёд, то в беседку, то опять на берег. Так уж у него заведено - на ходу песни слагать.
- Точно - песни? - переспрашивает Намма. - Не доклад для Палаты?
- Точно. Для Палаты он ещё днём писал, сразу как воротился.
- Понятно. А где то, что он написал?
- Да откуда я знаю! - Такэсита неожиданно разгорячился. - Я ж у молодого господина не писарем был. А с тех пор, как он… как его… В общем, я и дома-то после этого не был.
- Ладно, продолжай, - отмахивается веером средний советник. Надо запомнить: господские бумаги сильно беспокоят Такэситу. И, похоже, Намма не первый насчёт них расспрашивает. Наверняка о докладе уже допытывались Сандзё. Только ли они?
- Ну вот… И тут, откуда ни возьмись - те двое. Я их раньше не встречал, но сразу узнал: войсковые! Хоть и не в служебном платье. Но при оружии. Один - точно с саблей был, а у другого я уж потом малую секирку приметил.
- Постой. «Откуда ни возьмись» - это что значит?
- Так то и значит, господин следователь - как из-под земли! Я так понимаю, они давно уже в саду сидели. В засаде.
- И господин, гуляя по саду, всё это время их не видел?
- Я ж говорю: он песню слагал! Он и грузовое судно в своём пруду не заметил бы… Оно, конечно, так и надо, потому что песня - дело святое, вполголовы и вполсердца не сделаешь. Только вот, выходит, накликал… Я ж его предупреждал: нельзя всё о бедах да о скорбях, особенно - о тех, которых и нет! Так не слушал.
- Понятно. А дальше что было?
- Один говорит: мы от господина податного заместителя, он тебя срочно вызывает со всеми грамотами к себе на дом. Барич ему: вы как вошли? Ворота никто не отворял. А этот отмахивается: не важно, мол, поторапливайся. Барич: погодите, мне нужно платье сменить. Понятно, не в домашнем же ему к главному начальству! Господин Сандзё строг по этой части. Чтобы и платье, и шапка, и пудра, и весь чиновный припас… А вояка этот: некогда, так идём. Тут молодой господин и понял, что дело нечисто, спрашивает: а вы сами-то чьи? В Палате я вас не встречал. Тут я высунулся, а второй меня и заприметил, побежал ко мне - а первый барича держит. Дерутся уже. Молодой господин мне кричит: спасайся! Он вообще ж добрый был…
Старый слуга сморщился, нос утирает. Намма кивает, ждёт.
- Далеко-то я не убежал. Усадьбу я знаю, схоронился… Возвращаюсь, а тех двоих уже нету, только барич… В пруду…
- Как он лежал? - спрашивает следователь.
- Ничком, головою в воде. Я подошел, жилы нащупал - мёртвый уже. Ну, я - в крик. Потом за стражей побежал.
На этот раз Такэсита замолкает надолго. О дальнейших его передвижениях Намма расспрашивать погодит. Сперва уточнит неясности:
- Господин только приказал тебе спасаться? На помощь не звал?
Слуга тяжело вздыхает:
- Он, может, и позвал бы. Только тот ему сразу рот рукой зажал. Накрепко.
Рот - ладонью, а горло передавил предплечьем. Со следами на теле сходится.
- И ты тоже не пытался поднять тревогу?
- То-то и оно, - Такэсита уже в открытую плачет. - Я же так перепугался, что голос перехватило… А на меня этот малый с секиркой…
Допустим, что так.
- Ты сказал, что сразу узнал нападавших. И кто они такие?
Такэсита таращит мокрые глаза:
- Ясно ж, кто! Люди господина Восточного воеводы. Я ведь предупреждал…
Порадовать
(тот же день)
Удивительные вещи рассказал Такэсита о поездке своего господина на немирной рубеж. Отправились они туда вместе: так повелось, Такэсита и на службе должен был присматривать за баричем и, если что, извещать его деда.
- Только разве ж старый господин меня слушал? Для него барич остался таким же, как у нас на западе: «Да, дедушка! Нет, дедушка! Конечно, дедушка!» А Столица здешняя - она ж кого угодно переделает. И бедою, и удачей. У молодого господина всё хорошо шло, у начальства в доверии, продвинулся, с кем только не знаком… Вот и решил, что всегда так будет.
Прибыли на Восточный рубеж, где уже десятилетиями замиряют дикарей. Оказывается - богатейший край! Сытный - и главное, мирный. Там, на войне, уже несколько лет оружейного звона не слышали. И даже разбойников вроде бы нет.
- Да и не такие уж дикари. По чести, от наших воинов не всякого отличишь. По их словам, тамошний край - давно уже в Облачной державе, ещё со времён государя - не упомню какого. Присоединили и забыли. Воевода сам сказал: «Да, имелось вторичное одичание. Если с умом подойти к ним - быстро одумаются!»
Что там делал разъездной смотритель Податной палаты - непонятно. Привёз грамоты для войскового начальства, увёз другие, - но всё не по своей части.
- Господин их, местных, прямо спрашивает: «Не тяжелы ли налоги?» А те будто и не понимают, про что он толкует.
Всё это тогда удивило Канадакэ не меньше, чем сейчас - Намму. Только разъездной смотритель увиденному обрадовался, а Такэсита встревожился:
- Молодой господин восхищается: «Приросла Облачная страна! И главное - никто об этом не знает, я первый Государю добрую весть принесу!» - Я ему: «Поосторожней только, барич. Как это никто? Вот господин Восточный воевода. Раз он не доложил по своей ратной части, что замирение завершено, - и нам бы не высовываться». А барич мне в ответ: «Ты меня всё за малого да глупого держишь, как дед. Конечно, я при господине Воеводе словом не обмолвлюсь. С нас довольно Государя порадовать. Времена теперь новые начнутся - важно оказаться на виду, и чтобы приметил тебя взор радостный!» А я всё остерегаю, я всё предупреждаю… На обратном пути всю дорогу оглядывался: нет ли погони? Воевода-то тоже не глух, не слеп - нужно ли ему, чтоб и Государь с воинским начальством на него глаза и уши отворили? Прибыли в Столицу, я уж было выдохнул: обошлось! Двух суток не прошло - явились за баричем… Я ж ему говорил!
Слуга то тараторит, то всхлипывает. Средний советник Полотняного приказа молча слушает.
Канадакэ - дальняя младшая родня Копейного дома. Рос в имении, и на службе так и не научился думать по-столичному. Иначе знал бы: всякий радостный взор немедля омрачается, когда замечает перед собою то, чего здесь от века не росло. «Чтобы заметили»… Бояться надо, как бы не заметили!
И даже не в том дело, что выскочек не любят. Всё ещё хуже. Сын господина Наммы, выпускник Училища четырнадцати лет от роду - и тот понимает: нельзя Государю докладывать ничего подобного. «Держава приросла новой землёю» - это означает: «А ты и не видишь, Властитель Земель!». Или: «Поздравляю! А то уж я сомневался, что ты, верховный Облачный жрец, делаешь своё дело как следует». Так же обидно и зловеще, как любому из нас сказать: «Дышишь ещё? Ну, поздравляю!» Погубили молодого господина Канадакэ на самом деле те, кто ему вот этого не втолковал.
Но это, положим, очевидно Намме - младшему родичу старика Асано, главы Обрядовой палаты. А чего следователь не объяснил своему сыну такого, что ясно любому из Копейной родни и какой ещё другой? Чужих-то родичей легко корить…
Но есть вещи, для которых родовой выучки не надо. Достаточно быть чиновником - любого чина и любой палаты. Нельзя рассчитывать, что тебя наградят, а расхлёбывать последствия будет твое начальство. Нельзя объявлять, что настали новые времена, прежде чем их начнет Властитель Земель. А пока Полотняный приказ даже не огласил название для годов царствования нашего Государя.
И наконец, Канадакэ мог бы хоть по китайским книгам уразуметь: ежели на рубеже державы вместо дикарей завёлся воевода с обученным войском, с запасом казённого оружия и с верными ему подданными - какая уж тут радость!
Рассказ у Такэситы выходит складный. И даже согласуется с тем, что говорила давеча монахиня Расэцу. И с тем, что дочка господина Наммы слышала во дворце. Но кое-что надобно прояснить:
- Что же ты делал после того, как привёл стражу?
Такэсита отзывается почти сварливо:
- Я что, не понимаю? Тело я нашёл. Виновного искать будут не среди больших воевод… Пошёл искать защиты.
- И у кого?
- Моих господ тут не осталось. В дом, которому не меньшая беда грозит.
- И этот дом…?
- Сандзё. Барич-то не первым гонцом был, кого из Податной палаты на Восток гоняли.
Вот это и хотелось бы понять. Собственно, пока воевода не доложил, что дикари замирены и можно спокойно собирать налоги, Податной палате вообще ни к чему слать своих чиновников на боевой рубеж. А Канадакэ послали. Может быть, и впрямь не его одного. Опасно объявить такие новости, но не менее опасно утаивать их. А похоже, этим господин Сандзё и занимался.
Будто вторя его мыслям, Такэсита продолжает:
- Господин Сандзё, главный начальник моего барича… Он да этот воевода - будто бы лучшие друзья. Всё он знает, да не выдаёт. Тот и рад, что в Столице есть с кем снестись при надобности. А поберечь друга… Вот и поберёг.
Но если так, то почему Сандзё менял гонцов, а не посылал всякий раз кого-то одного, надёжного? Или другие гонцы тоже вскоре по возвращении умирали, просто нам об этом ничего не известно?
- И ты решился к нему пойти?
- Не к нему. К сыну. Барич-то… Смеялся, всё говорил: господин тюремный смотритель меня за беседой на тех же словах одёргивает, что дядька мой. Это он про меня: «дядька»… Я и решил: может, столкуемся…
А Сандзё-сын и впрямь решил помочь. Спрятал у себя на службе, в тюрьме. Выписал предписание доставить Такэситу к деду Канадакэ. Услал бы и вида не подал, а Полотняные пусть ищут человека хоть днём и ночью. Следователю Намме повезло, что слуга с Восьмой улицы предпочитает искать там, где светло…
Такэсита хмуро смотрит на среднего советника:
- Отпустили б и вы меня, господин. Как бы ни было - моя вина. Мне старому господину о том и докладывать.
Когда молодой обормот стремится первым принести радостную весть - это может выглядеть глупо. Когда этот господский служилый сам напрашивается в горевестники…
- Нет уж, - говорит следователь. - Подождёшь, пока мы убийц возьмём. Сразу тогда и доложишь.
***
Госпожа старшая няня Государыни-супруги - Колокольной госпоже на Первую улицу
Почтительно сообщаю, что молодая Государыня, цветочек наш, изволит пребывать в добром здравии. Только причудничает, потому что ей скучно. Все дамы в женских покоях следят за состязанием сочинительниц Государыни-матери и Царевны-жрицы, а Госпожа моя тоскует: и свекровь-то к ней редко заходит, и тётушка в этот раз, как приехала, совсем её не побаловала! Добро бы обрядами святыми была занята, а так - не пойми чем! Это не я так говорю, конечно, а лишь передаю с должной точностью. И оттого рукава молодой нашей Государыни не просыхают - ибо воистину обидно!
Слов не нахожу - как изъяснить ей всю важность происходящего? Строго блюдя указания господина, доселе мы держали Государыню подальше от любовных историй, во избежание безнравственного влияния; да и вообще, ведомо, что до чтения она не великая охотница. Слушать же предпочитает всё больше что-либо назидательное, про призраков. Вопрошает меня: «А о чём сочиняют те дамы?» - мне и ответить нечего. Черновиков не видела, а как сказала, что это столичные повести - молодая Государыня пуще надулась: «Они же скучные! Про повседневность постылую, про всяких советников, которых и так на каждом шагу видишь, да про их дочек! Разве со мною не веселее?»
Хуже едва не сталось: осмелилась она с тем и к Супругу своему обратиться; Властитель же Земель изволил лишь рассмеяться и молвил: «То они мне готовят неожиданность!» И удалился на псарню.
То, впрочем, отрадно, что молодая госпожа теперь уже Государевых белых псов не пугается и ведёт себя с ними вежественно - и они с нею так же, как святым зверям и положено. Больше нет ни слёз о том, ни страшных снов.
А что с повестями делать - жду наставления. Приучать ли понемногу или лучше подождать с этим? Может, тогда Государыня и сама ручками своими соберётся написать хоть письмо - всё что-то длиннее песни! А то ведь может понадобиться…
***
Госпожа Хатидзё, урождённая Намма
Утешать
(одиннадцатый день седьмого месяца)
То одно, то другое, а в итоге повесть не движется. Не понятно, обвинят нас в воровстве чужих набросков или нет. Третья Застава у Государыни сидит, барышня Метель ревёт. А мачеха моя винит себя за всё происходящее.
Одна сестрица спокойна. Ест, спит да вокруг себя поглядывает. А мне уже во дворце не сидится. Батюшка приходил, у него такое расследование, помочь надо бы, а я здесь взаперти.
Пересмешница тоже хороша. «Монах умер» - и ушла, до самого вечера не вернулась. А что за монах, где жил, как умер, давно ли, и откуда она о нём знает?
Барышня Сандзё и ночью плачет. Перегородка тонкая, а сестрица - девушка переимчивая. Прислушивается и сама потихоньку хныкать начинает. Ей тут даже песенку не споёшь: я-то знаю, от господина Хатидзё, что во дворце услышат детскую припевку - и пойдут толковать… И во двор с дитятей до утра не выйдешь, это я уже пробовала. Сразу вылезают сторожа и дозорные дамы, загоняют обратно.
Госпожа Намма дочку качала-качала, потом отдала мне, а сама поднялась.
- Попробую, - говорит.
И пошла за перегородку к Метели.
Пересаживаюсь поближе, чтобы послушать. Я сама утешать умею плохо, а может пригодиться.
Только сначала не слышно ничего. Шепчутся, шепчутся… Сестрица почти уже заснула. И тут барышня Сандзё навзрыд:
- Я даже горевать о нём не могу как следует!
Опять. Вот чего от меня господин Хатидзё точно не дождётся, ежели я его переживу. Или горевать, как сердце просит, или уж честно забыть - но только не закатывать страданий по правилам, чтоб не хуже, чем у людей. Впрочем, он сам бы тоже, я думаю, так себя вёл, кабы овдовел. Не ради приличия.
- А что? - спрашивает мачеха.
- Боюсь. А бояться и скорбеть сразу - не получается. И нигде не написано, как это должно быть одновременно.
- А чего боишься-то? Разве ты его чем обидела?
Барышня Метель молчит, слышно, как носом шмыгает. Потом вдруг заговорила быстро-быстро:
- Слушай, Ива, мне вообще с тобою не велели говорить, потому что твой муж - из Приказа. Но ведь если чиновник погиб, и другие могут погибнуть - это же как раз и значит, что Полотняные должны вмешаться? Чтобы - не допустить? Вот твой муж приходил, господин средний советник - может, он что-то сделать сможет? Я уже ничего не понимаю!
- Погоди, погоди, - останавливает её госпожа Намма, - о чём речь? Кто может погибнуть?
- Да все мы!
За перегородкой даже затрещало, словно у них там какая-то ткань порвалась.
- Помнишь, когда после Седьмой ночи нам дали отпускной день? Я тогда домой отпросилась. Батюшка был ещё на службе, я с братцем поговорила, всё вроде было хорошо. А потом приезжает отец, меня отослал, они с братцем толковать стали. О нём, о разъездном смотрителе.
- Ох! Прознали, что он тут был?
- Да это бы не страшно. Я ж сама братцу сказала. Да и вообще - не могли они не знать, у нас дома все друг за другом следят, а он ведь уже почти родич был.
Да уж. Бывают такие семьи - сами себе и сыщики, и преступники, и узники, и надзиратели…
- Ну вот, - продолжает барышня Сандзё, - батюшка с братом из-за господина Канадакэ опять стали ссориться. Потому что тот какую-то глупость сделал. Или ошибку. Или - я не поняла, что. И теперь из-за этого мы все, весь дом, в смертельной опасности. А братец отвечает, что тут не подчинённого первая вина, а начальника, и что мы под этой опасностью, оказывается, уже годы ходим! А батюшка говорит, что он никогда предателем не был и в доме у себя такого не потерпит. А братец: и что ж ты Канадакэ не запер в Палате, сразу, как тот прибыл? А отец ему: мол, все видели, как разъездной смотритель прибыл, так что пусть дома сидит и отчёт свой пишет. Как же, отчёт он писал, братец в ответ, он к нашей дуре во дворец отправился - и добро ещё, коли только к ней! Тут батюшке даже нехорошо стало. Потом они стали шептаться, я совсем почти ничего не разобрала, но всё равно - про то, что все могут погибнуть, и не только господин Канадакэ, а все мы! Братец уже собрался его вызывать к нам домой, но отец говорит: я пошлю за ним приглядеть, поберечь, только лучше уж у него в усадьбе. А потом они опять стали ругаться, я испугалась совсем, и они меня услышали. Велели молчать, отправляться обратно, и что всё будет хорошо. Только какое ж хорошо, если он той же ночью… если его утопили!
- Ну, следствие ещё ведётся, - не очень уверенно вставляет мачеха, - может, это ещё и не убийство. Несчастный случай или что…
- А с того легче, что ли? - перебивает барышня Сандзё. - Если потом такое «или что» с батюшкой стрясётся, или с братом, или со мною…
Госпожа Намма спрашивает:
- Да что такое молодой господин натворил? Чем он был виноват?
- Откуда я знаю? Он же мне ничего не рассказывает… И неизвестно: он сюда ко мне приходил - или на самом деле ещё к кому-то. А я так, для отвода глаз…
Над этим вообще-то не плакать надо бы, а подумать. Ведь вот: узнал кавалер что-то очень важное. Хочет потихоньку передать… ну, скажем так, на самый верх. Через голову начальства. Но где и с кем он видится из других чиновников, кому пишет - это начальству несложно отследить. Что делать? А к даме идти. Во дворец Государыни-матери. Даже если узнают, что он тут был, спишут на сердечные дела. А во дворце есть одна особа-перевёртыш, она посторонние бумаги приберёт, просмотрит - по-мужски она читает - переоденется в должностное, причешется по-чиновничьи и передаст донос куда следует. За ответом же опять приходите на свидание.
Кажется, барышня Метель примерно о том же думает:
- Вот мы все доклад ищем. А кому этот доклад? Может, вовсе и не батюшке… Может, лучше нам его и не находить. А то там такое…
Ну, какое - «такое»? Ведь что-то важное, я помню, тебе твой милый нашёптывал тогда. И ты, барышня Сандзё, прикидываешься только, а на самом деле поняла. Потому и проскочила эти его слова без внимания, что с ходу поняла. А я слышала, но не могу вспомнить!
Да! Сколько земель в Облачной державе. Не спрашивай меня про землеописание. Вот что это было! Только что имелось в виду? Сколько их - шестьдесят шесть, как тех листков для нашей повести. Это все знают, какой смысл спрашивать? Он имел в виду: земель стало меньше, одна-две взбунтовались и отвалились? Или наоборот, новые из моря поднялись? Или какая-то считалась за одну, а теперь раздвоилась?
Мачеха уже ничего членораздельного не говорит, только воркует, как над сестрицей. И кажется, подействовало. Барышня Метель заснула.
А у меня вряд ли получится.