Рассказы Облачной страны: Состязание (3)
(Продолжение. Начало: 1, 2)
Шестьдесят шесть
(седьмой день седьмого месяца)
Я думала, по ночам во Дворце тихо - все ходят, как по вате, чтобы не обеспокоить высочайших особ. И нарочитые служители крадутся и, если что, на всех цыкают. Как же! За одной перегородкой бубнят, за другой - чем-то звякают. Сестрёнка, к счастью, на такое безобразие решила закрыть глаза, а мне не спится. И мачехе тоже.
Мы друг друга успокоили, что, вроде бы, выглядели не совсем глупо и невоспитанно. Сошлись на том, что Государыня-мать - замечательная! Признались, что госпожи Третьей Заставы обе слегка побаиваемся. В общем, полное взаимопонимание.
- Слушай… А вот эта Пересмешница - она кто? Ты её вроде бы знаешь?
- Удивительно… Прежде я её не видела ни разу, мы только по переписке были знакомы. Я совсем иначе её себе представляла.
- Погоди. Я, наверно, чего-то не понимаю. О чём можно переписываться с незнакомыми? Если не по службе, конечно.
- А мы читали одно и то же. Вот о книгах и беседовали. Уже несколько лет, ещё с тех пор как я на Восьмой улице жила. Получается, тогда она была совсем девочка… Я-то думала, она старше меня. И по почерку судя, и по вкусам.
- А она из какого дома? - спрашиваю.
- Ты знаешь, у них в семье, кажется, не всё ладно. Она не любит об этом. Насколько понимаю, из какой-то поземельной знати.
А из какой земли? Вообще пересмешницы - это птицы такие. Изображают голоса других птиц и зверей. Если время потратить, можно их выучить и Облачной речи. Водятся на юге, за проливом. Но у наблюдателя выговор столичный. Наверное, ещё в детстве прислали сюда к какой-нибудь родне или к благодетелям.
- Неожиданно, - продолжает мачеха, - было встретить её во дворце. Но, скорее, приятно.
- Она тебе нравится?
Госпожа Намма задумалась. Потом говорит уверенно:
- Да. С ней есть о чём поговорить. И она не спесивая.
Что да, то да. Бывают такие, что свою осведомлённость показывают в укор другим. А эта - нет. Или всё-таки этот? Мачеха, кажется, не сомневается: девушка.
Может, во дворец эту особу взяли по тайному указанию прежнего государя? Ещё когда он царствовал. Двойная выгода: во-первых, будет доносить обо всём, что творится в женских покоях, а во-вторых, если что, можно будет обвинить Государыню, что она при себе мужчину держит.
Думала я, думала о таком коварстве - и заснула.
На второй день во Дворце - всё какое-то привычное. Сочинительницы уже совсем заодно, госпожа Третья Застава даже ко мне подошла, осмотрела сестрёнку. Слегка нахмурилась, потом усмехнулась и говорит:
- А вы похожи! - и удалилась заниматься повестью.
Сегодня обсуждают, что было в Кударе. По тому, что я из угла расслышала, на самом деле там всё совсем скверно кончилось. Но бедствиям войны, конечно, в повести нельзя много места уделять. Их изящно описывать трудно, да и не видел их никто из наших дам.
Другая заминка: наш посол должен кударскому царю давать мудрые советы. Но мы-то знаем, что не очень это помогло: Кудара всё равно пала! А советовать: «Всё погибло, спасайтесь, кто может!» - оно, пожалуй, мудро, но едва ли доблестно…
Зато хорошо получается самая красивая кударская глава. Враги уже подступают, посол готов своего гостеприимца защищать даже с оружием в руках, но царь отказывается: «Ты сопровождаем доброй удачей, возьми мои сокровища и наиценнейшее из них - мою дочь, и доставь их в Облачную страну!» У Третьей Заставы это очень по-царски прозвучало. Барышня Метель рыдает за царевну - по-настоящему рыдает! - и говорит, что ей лучше умереть, чем оставить отца и свой дом на погибель. А моя мачеха, то бишь посол, на всё это смотрит, обливаясь слезами, и слова утешения застывают у неё на устах…
Зашла рассыльная дама от Государыни. Сказала привести себя в порядок и идти на крыльцо: во дворе будут делить бумагу. Нас с Пересмешницей не звали, но мы пошли подсмотреть из-за занавеса.
Напротив Грозового покоя есть другое большое здание. Там на крыльце тоже выставили занавес на столбиках. И за ним сидят наши соперницы. Никого не разглядеть, я только поняла, что у них всё убранство алое. Под цвет одеяния Речной жрицы. Потом посередине двора поставили стол. Вышли чиновники Полотняного приказа, а за ними и их начальник, средний господин Асано. Батюшка всю жизнь при нём служит, а я его ни разу не видела. Очень степенный, должностное багряное платье носит изысканно. Перед ним положили пачку бумаги, он собственноручно стал раскладывать по листку налево и направо. Долго и бережно, а младшие чиновники вслух считали. Наконец, глава приказа подтвердил: в каждой стопке ровно шестьдесят шесть листов. Их завернули в узорный шёлк: для нас - белый с красным узором, для супротивниц - наоборот. Младшие чиновники эти свёртки вручили двум дамам. Те разошлись по двору в разные стороны к занавесам. И почтительно поднесли бумагу.
Пересмешница мне показывает: взгляни вон туда, за спину к господину Асано. Там ещё одно строение, углом во двор, дверь открыта, и из неё смотрит господин, тоже в багряном. Нас он точно не видит, но кому-то подаёт знаки веером.
- Это сам Обезьянец, господин Саруко.
Вроде всё гладко прошло.
Бумагу развернули в нашем покое, посмотрели. Очень хороша! Убрали подальше, чтобы не замарать. А потом стали охать, особенно Метель: шестьдесят шесть листов - это же очень мало! Хотя Рассветная госпожа как раз не особенно огорчилась. Ещё бы: ей ведь это всё потом читать вслух перед судьями!
- Теперь, - объявляет она, - когда объём известен, довольно выбирать самое занятное! Разметим всю повесть по порядку. И где какие песни!
И пошли первые разногласия:
- Но если, - робко говорит мачеха, - сначала сложить песни, а потом заполнять промежутки рассказом… Боюсь, получится не повесть, а песенное собрание.
- А если сперва сочинить всё остальное и задним числом добавлять стихи, они не подойдут к лицам. Я вот просто не смогу понять, каков наш посол, если не буду знать, какой он стихотворец…
И до самого вечера только тем и занимались. Прикидывали: сколько песен весенних, сколько летних. Сколько мужских, сколько женских. И как ни крути, мужских выходит больше… Набросали какие-то строки, тут же их разругали. В общем, все расстроились.
В конце концов главной по стихам назначили барышню Сандзё. Вроде и лестно, но она, кажется, не обрадовалась.
А спокойнее всех была барышня Намма. Драгоценное дитя! Кушает да спит. Пересмешница после обеда куда-то ускользнула. Дала понять: это ваш праздник ещё впереди, а у меня на нынешнюю ночь свои дела. Встречу Ткачихи с Пастухом буду справлять.
Мачеха после всех прений выглядит совсем измученной. Вечером мы с нею даже не перемолвились, она на ночь дитя покормила и сразу заснула.
Сорочий мост
(седьмая ночь седьмого месяца)
За переборкой по соседству с нами - уголок барышни Сандзё. При ней какая-то служанка есть, по походке судя, старушка, тихая, в большой покой не выходит. Слышно, как барышня вечером на неё поворчала, но не в гневе, а, похоже, просто от огорчения.
Может, Метель и вправду после первой повести разучилась песни сочинять? А признаться стыдно… Или это только к материковым письменам можно дар утратить, если лишишься добродетели, - а Облачные речи идут из сердца, им ничего?
На крыльце какой-то шорох. Утро уже, а я всё сплю? Но нет, вроде темно. И даже сестрёнке ещё не пора переодеваться.
Только не хватало, чтобы тут по ночам бродили духи! И двери открывали. Не нашу, а к Метели.
- Сюда нельзя! - шепчет старческий голос.
И вдруг:
- Ой…
- Тише, - откликается ей какой-то мужчина, - это я.
Барышня Сандзё тоже проснулась. Спрашивает:
- Откуда ты взялся?
- Только что с дороги. Едва успел платье переменить.
- Дверь затвори. Заметят!
Пока они там шуршат, отсяду подальше от переборки. Как бы наша барышня не проснулась!
- Как уверенно господин держится ночью во дворцовых женских покоях…
- Так ведь Седьмая ночь! И потом, мы, гонцы, всюду вхожи.
И хихикает.
- Если узнают, я пропала! Меня отстранят от состязаний. А батюшка поедом съест…
- Не бойся! Не отстранят. А батюшке твоему уже не до того.
- Не до меня?
- Понимаешь, я ему такие вести привёз! Господин старший советник просто потрясён. А мне на Новый год непременно выйдет повышение. Тут даже вроде как предсказание было: крадусь я сюда, а навстречу какая-то побродяжка. Простёрла руку: «Завтра о тебе вся Столица заговорит!»
- О, да! Если выяснится, что ты позоришь свитских дам Государыни-матери!
- Да я разве ж позорю? Я с величайшим почтением. Подвинься только немножко.
- Ах нет!
Опять шуршат.
- Так вот, - продолжает ночной гость. - Скажи-ка: вот ты знаешь, сколько у нас в Облачной стране земель?
- Так, - вот теперь барышня Метель, кажется, правда рассердилась. - Ты, значит, прокрался, как вор, в Грозовой покой - проверить, насколько я сведуща в землеописании? Я ведь сейчас закричу, и будь что будет!
- Ну не надо, не надо, хорошо. Всё равно через несколько дней всё узнаешь…
- Нет! - уже вроде со слезами. Но тихонько.
Как странно некоторые люди живут. Не дорожа своим добрым именем, среди ночи врываются во Дворец - похоже, к дочери любимого начальника. После долгой разлуки. И что же? Барышня его новостей слушать не желает, он насчет состязания не любопытствует. Если уши мне не врут, эти двое прямо так, с ходу предались любовной страсти. Сквозь слёзы, но надолго.
Мой вот супруг слово «не надо» понимает с первого раза. Только сама не знаю, хорошо это или плохо. Может, надо было плакать и противиться. Может, господину Хатидзё не хватало сознания собственной дерзости…
Сестрёнка захныкала, мачеха, почти не просыпаясь, взяла её кормить.
За стенкой не обратили внимания. Продолжают.
Всё-таки хорошо, что в нашем скромном городском жилище - не в укор Дворцу будь сказано - всегда можно на ночь уединиться. Чтобы никто ничьих охов не слышал.
Зато завершение у них красивое. Молодой господин выдохнул - и вполголоса читает:
Даже когда бы
Рекою небесною
Нас разделило,
Нынче на зыбком мосту
Встретиться нам суждено!
Мачеха встрепенулась. Недоумённо прислушивается.
А ведь ей, бедной, уже наверное и во сне мерещатся состязания…
- Да тише ты! - шипит барышня Сандзё. - Я хотела сказать: Если б сороки трещали поменее ночью свиданья… Нет. Дальше не получается.
Госпожа Намма в потёмках мне вопросительно кивает: это что? Это где? Показываю ей знаками: это нас не касается, но давай послушаем, что будет.
А Метель тем временем объясняет:
- Мне от стихов сейчас - одно расстройство! Поручили сложить полтора десятка, для повести, для Государыни! Не могла же я сказать… В общем, ты даже кстати явился столь бесцеремонно. Вот и сложишь нам эти песни. В великой тайне. Во искупление моего позора.
- Погоди. Какие песни?
- Мужские, в том-то и дело. У меня все места записаны, сейчас найду!
Вообще-то это жульничество. Хотела бы я знать: а с теми стихами из её прежней повести - тоже так было?
- Вот, держи. И - ах! Если ты их успеешь сложить за пару дней, мне ничего не останется, как вновь тебя впустить. Раз уж гонцы всюду вхожи…
- Ничего не разобрать… - посетитель шелестит бумагой. - Но ты не сомневайся, я сделаю.
- Ты только осторожненько, молодой господин, - напутствует старуха.
Тут-то барышня Намма и заявила во весь голос: мне мокро!
А с утра всё пошло вкривь и вкось. Сначала то и дело заходили дамы в белом, пересчитывали нас и о чём-то шептались. Потом Рассветную госпожу затребовали к Государыне. Она вздохнула и предупредила: это, наверное, до самого вечера.
- А как же мы без тебя? - спрашивает барышня Сандзё. - Может быть, если так, я быстренько съезжу домой? Потому что повести я с собою взяла, а стихотворных сборников - нет. А мне сейчас они нужны. Для образца.
Поколебавшись, госпожа Третья Застава выписала ей разрешение. А мы отпрашиваться не стали: батюшка всё равно на службе, тут же во Дворце. Что нам одним дома делать?
Зато можно было бы посмотреть Дворец. Только ведь мы заблудимся… Но тут Пересмешница говорит:
- А давайте я вам покажу?
И пошли гулять, как настоящие придворные.
* * *
Воевода Восточных земель - старшему советнику Сандзё
Послано с гонцом Податной палаты
… Двенадцать лет назад я вообразить не мог, каково это - постоянно жить у моря. А теперь понять не в состоянии, как я жил в Срединной столице, моря не видя. Смотрю направо: мои леса, смотрю налево - мои волны! А Дворца отсюда не видно.
Посылаю тебе здешних яблок, две сотни. Гонцу в пути дозволено отведать, но не больше, чем совесть подскажет. Он, конечно, ещё очень молодой, но усердный и не злонамеренный. Если я верно угадал, что ты хочешь с ним породниться, - думаю, ты опять выбрал правильно. А оруженосец при нём, или как у вас в Палате такие зовутся, - тот вообще умница.
Ты подивился бы, кем я тут слыву в последнее время. Местные приходят - за наставлениями в Законе Просветлённого. Стыдно: не силён я в этом. Скоро придётся монахов запросить. В какой храм лучше писать? Чтоб надёжные были.
Всё тут изобильно, всё тут хорошо - воды рыбой кипят, в полях жерди снопами увешаны, воины верные, дикари обучаемые, женщины послушные. Только вот друг далеко - горько! Новый Государь - это всегда новые тревоги. Так что уж ты мне поскорее напиши.
Как подумаешь порою, грустно: уже третьему Государю службу несём! Старые мы с тобой…
Старший советник Сандзё - воеводе Восточных земель
С нарочным
…Быстрый гонец с тайным приказом - как не затрепетать? Добрые вести от давнего друга - как не обрадоваться?
Новые тревоги не тяжелее старых. Пусть мы не молоды, но знаем: без нас не обойдутся. Когда в стране каждый на своём месте - как удалить, как переставить? Когда каждый делает, что должен, - откуда взяться дурным знамениям?
Не бойся зоркого глаза, чуткого уха, длинного языка. Нет родни ближе, чем друг.
В ведомстве нашем дела небывалые: заместитель главы сидит за бумагами и яблоко кушает. Все дивятся, откуда такое, а я не признаюсь.
Хожу думаю, чем бы порадовать. Браги столичной бочонок - не расселся бы. Посуды - не черепки ли довезут? Женщины меня надоумили: нашим бойцам в дальнем краю кроме шкур звериных одеться не во что - хоть шёлку пошли от наших тутов тамошним соснам!
Насчет монахов погоди, сам отберу. Речистых, да не болтливых.
* * *
Господин Намма, следователь Полотняного приказа
Не сам
(девятый день седьмого месяца того же года)
Совершенно невозможно сосредоточиться.
В жилом Дворце, должно быть, всюду сквозняки. Из еды одни закуски, нехорошо для кормящей матери. И надобной дамы никогда нет на месте, а все прочие молча ходят мимо. Это не моя, мол, обязанность - лекарку тебе звать…
У госпожи Наммы нрав не дворцовый. Как начнёт без вины извиняться, все и поверят. Старшая дочка, чего доброго, не смолчит, если заметит злоупотребления. Так и скажет кому-нибудь из служилых старух: да ты, госпожа, никак лихоимица? А младшая - как бы не попалась в руки малолетних Государевых родичей. Занянчат!
Тишком проведать? Сыщик Намма, пожалуй, со стены бы спрыгнул и во дворах не заблудился. И старшая всё поймёт, и жена тоже, но младшая - пока не обучена, как вести себя на тайных свиданиях. А услышат - тут такое начнётся! Никто же не поверит, что бессердечный Полотняный чиновник по личной надобности рыщет в покоях Государыни.
- Господин средний советник… - докладывает дневальный. Что за дурная привычка недоговаривать?
- Что такое?
- Ээ… Стража там к тебе. Скажу, что занят?
- Да чего уж там. Зови.
Очень он удивился. Вообще-то в Полотняном приказе столичные стражники не в чести, ждать им положено не меньше получаса.
Приходят они почти всегда за одним и тем же. Чтобы свалить дело на Полотняных. Редко в каком безобразии в Столице не замешан хоть один чиновник. И сами пострадавшие охотно заявляют: меня, дескать, не просто так поколотили на улице, а как должностное лицо! То же и задержанные. Как оказался в чужой усадьбе? Торопился на службу, избегал запретного направления, пришлось пройти напрямик… А приказные потом разбираются, почему у него в рукавах оказались чужие чашечки. И насколько этого требовала служебная необходимость. Увидишь стражника - жди мороки.
А этот - даже не глава отделения. Младший надзорный. По мятым штанинам видно: до самых дворцовых ворот шёл в сапогах. И ни таблички, ни бумаги в руках нет.
Кланяется:
- Осмелюсь просить содействия. Тут у нас податной чиновник в пруду утонул. Грамот разных в доме много, какие из них тайные, мы не знаем.
- Ясно, - средний советник Намма со вздохом поднимается. - Сам посмотрю.
На самом деле стражники молодцы, что сообщили сначала в Полотняный приказ, а не непосредственному начальству утопленника. При таких досмотрах много любопытного порою вскрывается.
По дороге стражник рассказывает: покойного уже опознали, это молодой господин Канадакэ, разъездной смотритель Податной палаты. Обнаружен был рано утром, в пруду собственной усадьбы.
- И что неприятно: прислуга его уже кричит: «Убили, убили!» Мы, конечно, цыкнули, однако ж…
В лицо этого Канадакэ следователь Намма не помнит, но имя - на слуху. Кажется, он слывёт подающим большие надежды поэтом.
Усадьба у него - на Седьмой улице, на восточной стороне. Совсем недалеко от того квартала, где несколько лет назад жил младший советник Хокума. Теперь тут Полотняных совсем не осталось - одни Податные.
Сад не очень большой, но ухоженный, с горками и беседками. И с тем самым прудом, в котором разъездного смотрителя обнаружили. Пруд мелкий, берега никак не назовёшь обрывистыми, оползней не заметно. Где вытаскивали - видно сразу, земля в кашу растоптана.
Тело перенесли в садовый домик. Рядом стражник постарше, кланяется. Монахов ещё нет. Может, оно и к лучшему - для следствия. Поодаль сидят на земле шестеро слуг. Видно, что горюют, а самый старенький причитает в голос:
- Вот ведь, вот ведь… С войны вернулся невредим, а дома…
- Когда это господин смотритель побывал на войне? - поворачивается к нему Намма.
- Да только третьего дня воротился… В приграничье посылали его…
Теперь остальные тоже заплакали.
- Стихи оставил, - негромко сообщает здешний стражник. - Может, он и правда сам.
Следователь поднимается в домик: взглянуть на тело. Сыро сегодня, одежда на мертвеце ещё совсем мокрая. Не должностной, домашний наряд на тёплой подкладке.
- Господин ночевал в саду?
Один из слуг кивает:
- У него заведено перед сном погулять. Песню, видать, слагал…
Не похоже, чтобы тело всю ночь пробыло в воде.
- А вы где были?
- Нам господин сказал: больше ничего не надо. Ну, мы и заснули. Просыпаемся утром, а он - там…
При жизни господин Канадакэ, наверное, был пригожим. Лет двадцать или около того, ростом невелик. Причёска размокла и распустилась, на скуле ссадина. И ворот платья надорван. Даже если тело с трудом тащили из воды, мокрый плотный шёлк так не разорвался бы. А не похоже, чтобы податной смотритель ходил по усадьбе в драном.
- А что за стихи?
Их так и оставили лежать на письменном столике. Писчий прибор тут же. На бумажной полоске бегло написано:
Ветер отчизны!
Дорогу далёкую
Ты обещал мне…
Горе! На трети пути
Примет пучина меня.
Следователь Намма подходит к двери, смотрит в сторону пруда. Потом оглядывается на покойника. Переводит взор на стражника у порога:
- Нет. Не думаю, что сам.
(Продолжение будет)
Шестьдесят шесть
(седьмой день седьмого месяца)
Я думала, по ночам во Дворце тихо - все ходят, как по вате, чтобы не обеспокоить высочайших особ. И нарочитые служители крадутся и, если что, на всех цыкают. Как же! За одной перегородкой бубнят, за другой - чем-то звякают. Сестрёнка, к счастью, на такое безобразие решила закрыть глаза, а мне не спится. И мачехе тоже.
Мы друг друга успокоили, что, вроде бы, выглядели не совсем глупо и невоспитанно. Сошлись на том, что Государыня-мать - замечательная! Признались, что госпожи Третьей Заставы обе слегка побаиваемся. В общем, полное взаимопонимание.
- Слушай… А вот эта Пересмешница - она кто? Ты её вроде бы знаешь?
- Удивительно… Прежде я её не видела ни разу, мы только по переписке были знакомы. Я совсем иначе её себе представляла.
- Погоди. Я, наверно, чего-то не понимаю. О чём можно переписываться с незнакомыми? Если не по службе, конечно.
- А мы читали одно и то же. Вот о книгах и беседовали. Уже несколько лет, ещё с тех пор как я на Восьмой улице жила. Получается, тогда она была совсем девочка… Я-то думала, она старше меня. И по почерку судя, и по вкусам.
- А она из какого дома? - спрашиваю.
- Ты знаешь, у них в семье, кажется, не всё ладно. Она не любит об этом. Насколько понимаю, из какой-то поземельной знати.
А из какой земли? Вообще пересмешницы - это птицы такие. Изображают голоса других птиц и зверей. Если время потратить, можно их выучить и Облачной речи. Водятся на юге, за проливом. Но у наблюдателя выговор столичный. Наверное, ещё в детстве прислали сюда к какой-нибудь родне или к благодетелям.
- Неожиданно, - продолжает мачеха, - было встретить её во дворце. Но, скорее, приятно.
- Она тебе нравится?
Госпожа Намма задумалась. Потом говорит уверенно:
- Да. С ней есть о чём поговорить. И она не спесивая.
Что да, то да. Бывают такие, что свою осведомлённость показывают в укор другим. А эта - нет. Или всё-таки этот? Мачеха, кажется, не сомневается: девушка.
Может, во дворец эту особу взяли по тайному указанию прежнего государя? Ещё когда он царствовал. Двойная выгода: во-первых, будет доносить обо всём, что творится в женских покоях, а во-вторых, если что, можно будет обвинить Государыню, что она при себе мужчину держит.
Думала я, думала о таком коварстве - и заснула.
На второй день во Дворце - всё какое-то привычное. Сочинительницы уже совсем заодно, госпожа Третья Застава даже ко мне подошла, осмотрела сестрёнку. Слегка нахмурилась, потом усмехнулась и говорит:
- А вы похожи! - и удалилась заниматься повестью.
Сегодня обсуждают, что было в Кударе. По тому, что я из угла расслышала, на самом деле там всё совсем скверно кончилось. Но бедствиям войны, конечно, в повести нельзя много места уделять. Их изящно описывать трудно, да и не видел их никто из наших дам.
Другая заминка: наш посол должен кударскому царю давать мудрые советы. Но мы-то знаем, что не очень это помогло: Кудара всё равно пала! А советовать: «Всё погибло, спасайтесь, кто может!» - оно, пожалуй, мудро, но едва ли доблестно…
Зато хорошо получается самая красивая кударская глава. Враги уже подступают, посол готов своего гостеприимца защищать даже с оружием в руках, но царь отказывается: «Ты сопровождаем доброй удачей, возьми мои сокровища и наиценнейшее из них - мою дочь, и доставь их в Облачную страну!» У Третьей Заставы это очень по-царски прозвучало. Барышня Метель рыдает за царевну - по-настоящему рыдает! - и говорит, что ей лучше умереть, чем оставить отца и свой дом на погибель. А моя мачеха, то бишь посол, на всё это смотрит, обливаясь слезами, и слова утешения застывают у неё на устах…
Зашла рассыльная дама от Государыни. Сказала привести себя в порядок и идти на крыльцо: во дворе будут делить бумагу. Нас с Пересмешницей не звали, но мы пошли подсмотреть из-за занавеса.
Напротив Грозового покоя есть другое большое здание. Там на крыльце тоже выставили занавес на столбиках. И за ним сидят наши соперницы. Никого не разглядеть, я только поняла, что у них всё убранство алое. Под цвет одеяния Речной жрицы. Потом посередине двора поставили стол. Вышли чиновники Полотняного приказа, а за ними и их начальник, средний господин Асано. Батюшка всю жизнь при нём служит, а я его ни разу не видела. Очень степенный, должностное багряное платье носит изысканно. Перед ним положили пачку бумаги, он собственноручно стал раскладывать по листку налево и направо. Долго и бережно, а младшие чиновники вслух считали. Наконец, глава приказа подтвердил: в каждой стопке ровно шестьдесят шесть листов. Их завернули в узорный шёлк: для нас - белый с красным узором, для супротивниц - наоборот. Младшие чиновники эти свёртки вручили двум дамам. Те разошлись по двору в разные стороны к занавесам. И почтительно поднесли бумагу.
Пересмешница мне показывает: взгляни вон туда, за спину к господину Асано. Там ещё одно строение, углом во двор, дверь открыта, и из неё смотрит господин, тоже в багряном. Нас он точно не видит, но кому-то подаёт знаки веером.
- Это сам Обезьянец, господин Саруко.
Вроде всё гладко прошло.
Бумагу развернули в нашем покое, посмотрели. Очень хороша! Убрали подальше, чтобы не замарать. А потом стали охать, особенно Метель: шестьдесят шесть листов - это же очень мало! Хотя Рассветная госпожа как раз не особенно огорчилась. Ещё бы: ей ведь это всё потом читать вслух перед судьями!
- Теперь, - объявляет она, - когда объём известен, довольно выбирать самое занятное! Разметим всю повесть по порядку. И где какие песни!
И пошли первые разногласия:
- Но если, - робко говорит мачеха, - сначала сложить песни, а потом заполнять промежутки рассказом… Боюсь, получится не повесть, а песенное собрание.
- А если сперва сочинить всё остальное и задним числом добавлять стихи, они не подойдут к лицам. Я вот просто не смогу понять, каков наш посол, если не буду знать, какой он стихотворец…
И до самого вечера только тем и занимались. Прикидывали: сколько песен весенних, сколько летних. Сколько мужских, сколько женских. И как ни крути, мужских выходит больше… Набросали какие-то строки, тут же их разругали. В общем, все расстроились.
В конце концов главной по стихам назначили барышню Сандзё. Вроде и лестно, но она, кажется, не обрадовалась.
А спокойнее всех была барышня Намма. Драгоценное дитя! Кушает да спит. Пересмешница после обеда куда-то ускользнула. Дала понять: это ваш праздник ещё впереди, а у меня на нынешнюю ночь свои дела. Встречу Ткачихи с Пастухом буду справлять.
Мачеха после всех прений выглядит совсем измученной. Вечером мы с нею даже не перемолвились, она на ночь дитя покормила и сразу заснула.
Сорочий мост
(седьмая ночь седьмого месяца)
За переборкой по соседству с нами - уголок барышни Сандзё. При ней какая-то служанка есть, по походке судя, старушка, тихая, в большой покой не выходит. Слышно, как барышня вечером на неё поворчала, но не в гневе, а, похоже, просто от огорчения.
Может, Метель и вправду после первой повести разучилась песни сочинять? А признаться стыдно… Или это только к материковым письменам можно дар утратить, если лишишься добродетели, - а Облачные речи идут из сердца, им ничего?
На крыльце какой-то шорох. Утро уже, а я всё сплю? Но нет, вроде темно. И даже сестрёнке ещё не пора переодеваться.
Только не хватало, чтобы тут по ночам бродили духи! И двери открывали. Не нашу, а к Метели.
- Сюда нельзя! - шепчет старческий голос.
И вдруг:
- Ой…
- Тише, - откликается ей какой-то мужчина, - это я.
Барышня Сандзё тоже проснулась. Спрашивает:
- Откуда ты взялся?
- Только что с дороги. Едва успел платье переменить.
- Дверь затвори. Заметят!
Пока они там шуршат, отсяду подальше от переборки. Как бы наша барышня не проснулась!
- Как уверенно господин держится ночью во дворцовых женских покоях…
- Так ведь Седьмая ночь! И потом, мы, гонцы, всюду вхожи.
И хихикает.
- Если узнают, я пропала! Меня отстранят от состязаний. А батюшка поедом съест…
- Не бойся! Не отстранят. А батюшке твоему уже не до того.
- Не до меня?
- Понимаешь, я ему такие вести привёз! Господин старший советник просто потрясён. А мне на Новый год непременно выйдет повышение. Тут даже вроде как предсказание было: крадусь я сюда, а навстречу какая-то побродяжка. Простёрла руку: «Завтра о тебе вся Столица заговорит!»
- О, да! Если выяснится, что ты позоришь свитских дам Государыни-матери!
- Да я разве ж позорю? Я с величайшим почтением. Подвинься только немножко.
- Ах нет!
Опять шуршат.
- Так вот, - продолжает ночной гость. - Скажи-ка: вот ты знаешь, сколько у нас в Облачной стране земель?
- Так, - вот теперь барышня Метель, кажется, правда рассердилась. - Ты, значит, прокрался, как вор, в Грозовой покой - проверить, насколько я сведуща в землеописании? Я ведь сейчас закричу, и будь что будет!
- Ну не надо, не надо, хорошо. Всё равно через несколько дней всё узнаешь…
- Нет! - уже вроде со слезами. Но тихонько.
Как странно некоторые люди живут. Не дорожа своим добрым именем, среди ночи врываются во Дворец - похоже, к дочери любимого начальника. После долгой разлуки. И что же? Барышня его новостей слушать не желает, он насчет состязания не любопытствует. Если уши мне не врут, эти двое прямо так, с ходу предались любовной страсти. Сквозь слёзы, но надолго.
Мой вот супруг слово «не надо» понимает с первого раза. Только сама не знаю, хорошо это или плохо. Может, надо было плакать и противиться. Может, господину Хатидзё не хватало сознания собственной дерзости…
Сестрёнка захныкала, мачеха, почти не просыпаясь, взяла её кормить.
За стенкой не обратили внимания. Продолжают.
Всё-таки хорошо, что в нашем скромном городском жилище - не в укор Дворцу будь сказано - всегда можно на ночь уединиться. Чтобы никто ничьих охов не слышал.
Зато завершение у них красивое. Молодой господин выдохнул - и вполголоса читает:
Даже когда бы
Рекою небесною
Нас разделило,
Нынче на зыбком мосту
Встретиться нам суждено!
Мачеха встрепенулась. Недоумённо прислушивается.
А ведь ей, бедной, уже наверное и во сне мерещатся состязания…
- Да тише ты! - шипит барышня Сандзё. - Я хотела сказать: Если б сороки трещали поменее ночью свиданья… Нет. Дальше не получается.
Госпожа Намма в потёмках мне вопросительно кивает: это что? Это где? Показываю ей знаками: это нас не касается, но давай послушаем, что будет.
А Метель тем временем объясняет:
- Мне от стихов сейчас - одно расстройство! Поручили сложить полтора десятка, для повести, для Государыни! Не могла же я сказать… В общем, ты даже кстати явился столь бесцеремонно. Вот и сложишь нам эти песни. В великой тайне. Во искупление моего позора.
- Погоди. Какие песни?
- Мужские, в том-то и дело. У меня все места записаны, сейчас найду!
Вообще-то это жульничество. Хотела бы я знать: а с теми стихами из её прежней повести - тоже так было?
- Вот, держи. И - ах! Если ты их успеешь сложить за пару дней, мне ничего не останется, как вновь тебя впустить. Раз уж гонцы всюду вхожи…
- Ничего не разобрать… - посетитель шелестит бумагой. - Но ты не сомневайся, я сделаю.
- Ты только осторожненько, молодой господин, - напутствует старуха.
Тут-то барышня Намма и заявила во весь голос: мне мокро!
А с утра всё пошло вкривь и вкось. Сначала то и дело заходили дамы в белом, пересчитывали нас и о чём-то шептались. Потом Рассветную госпожу затребовали к Государыне. Она вздохнула и предупредила: это, наверное, до самого вечера.
- А как же мы без тебя? - спрашивает барышня Сандзё. - Может быть, если так, я быстренько съезжу домой? Потому что повести я с собою взяла, а стихотворных сборников - нет. А мне сейчас они нужны. Для образца.
Поколебавшись, госпожа Третья Застава выписала ей разрешение. А мы отпрашиваться не стали: батюшка всё равно на службе, тут же во Дворце. Что нам одним дома делать?
Зато можно было бы посмотреть Дворец. Только ведь мы заблудимся… Но тут Пересмешница говорит:
- А давайте я вам покажу?
И пошли гулять, как настоящие придворные.
* * *
Воевода Восточных земель - старшему советнику Сандзё
Послано с гонцом Податной палаты
… Двенадцать лет назад я вообразить не мог, каково это - постоянно жить у моря. А теперь понять не в состоянии, как я жил в Срединной столице, моря не видя. Смотрю направо: мои леса, смотрю налево - мои волны! А Дворца отсюда не видно.
Посылаю тебе здешних яблок, две сотни. Гонцу в пути дозволено отведать, но не больше, чем совесть подскажет. Он, конечно, ещё очень молодой, но усердный и не злонамеренный. Если я верно угадал, что ты хочешь с ним породниться, - думаю, ты опять выбрал правильно. А оруженосец при нём, или как у вас в Палате такие зовутся, - тот вообще умница.
Ты подивился бы, кем я тут слыву в последнее время. Местные приходят - за наставлениями в Законе Просветлённого. Стыдно: не силён я в этом. Скоро придётся монахов запросить. В какой храм лучше писать? Чтоб надёжные были.
Всё тут изобильно, всё тут хорошо - воды рыбой кипят, в полях жерди снопами увешаны, воины верные, дикари обучаемые, женщины послушные. Только вот друг далеко - горько! Новый Государь - это всегда новые тревоги. Так что уж ты мне поскорее напиши.
Как подумаешь порою, грустно: уже третьему Государю службу несём! Старые мы с тобой…
Старший советник Сандзё - воеводе Восточных земель
С нарочным
…Быстрый гонец с тайным приказом - как не затрепетать? Добрые вести от давнего друга - как не обрадоваться?
Новые тревоги не тяжелее старых. Пусть мы не молоды, но знаем: без нас не обойдутся. Когда в стране каждый на своём месте - как удалить, как переставить? Когда каждый делает, что должен, - откуда взяться дурным знамениям?
Не бойся зоркого глаза, чуткого уха, длинного языка. Нет родни ближе, чем друг.
В ведомстве нашем дела небывалые: заместитель главы сидит за бумагами и яблоко кушает. Все дивятся, откуда такое, а я не признаюсь.
Хожу думаю, чем бы порадовать. Браги столичной бочонок - не расселся бы. Посуды - не черепки ли довезут? Женщины меня надоумили: нашим бойцам в дальнем краю кроме шкур звериных одеться не во что - хоть шёлку пошли от наших тутов тамошним соснам!
Насчет монахов погоди, сам отберу. Речистых, да не болтливых.
* * *
Господин Намма, следователь Полотняного приказа
Не сам
(девятый день седьмого месяца того же года)
Совершенно невозможно сосредоточиться.
В жилом Дворце, должно быть, всюду сквозняки. Из еды одни закуски, нехорошо для кормящей матери. И надобной дамы никогда нет на месте, а все прочие молча ходят мимо. Это не моя, мол, обязанность - лекарку тебе звать…
У госпожи Наммы нрав не дворцовый. Как начнёт без вины извиняться, все и поверят. Старшая дочка, чего доброго, не смолчит, если заметит злоупотребления. Так и скажет кому-нибудь из служилых старух: да ты, госпожа, никак лихоимица? А младшая - как бы не попалась в руки малолетних Государевых родичей. Занянчат!
Тишком проведать? Сыщик Намма, пожалуй, со стены бы спрыгнул и во дворах не заблудился. И старшая всё поймёт, и жена тоже, но младшая - пока не обучена, как вести себя на тайных свиданиях. А услышат - тут такое начнётся! Никто же не поверит, что бессердечный Полотняный чиновник по личной надобности рыщет в покоях Государыни.
- Господин средний советник… - докладывает дневальный. Что за дурная привычка недоговаривать?
- Что такое?
- Ээ… Стража там к тебе. Скажу, что занят?
- Да чего уж там. Зови.
Очень он удивился. Вообще-то в Полотняном приказе столичные стражники не в чести, ждать им положено не меньше получаса.
Приходят они почти всегда за одним и тем же. Чтобы свалить дело на Полотняных. Редко в каком безобразии в Столице не замешан хоть один чиновник. И сами пострадавшие охотно заявляют: меня, дескать, не просто так поколотили на улице, а как должностное лицо! То же и задержанные. Как оказался в чужой усадьбе? Торопился на службу, избегал запретного направления, пришлось пройти напрямик… А приказные потом разбираются, почему у него в рукавах оказались чужие чашечки. И насколько этого требовала служебная необходимость. Увидишь стражника - жди мороки.
А этот - даже не глава отделения. Младший надзорный. По мятым штанинам видно: до самых дворцовых ворот шёл в сапогах. И ни таблички, ни бумаги в руках нет.
Кланяется:
- Осмелюсь просить содействия. Тут у нас податной чиновник в пруду утонул. Грамот разных в доме много, какие из них тайные, мы не знаем.
- Ясно, - средний советник Намма со вздохом поднимается. - Сам посмотрю.
На самом деле стражники молодцы, что сообщили сначала в Полотняный приказ, а не непосредственному начальству утопленника. При таких досмотрах много любопытного порою вскрывается.
По дороге стражник рассказывает: покойного уже опознали, это молодой господин Канадакэ, разъездной смотритель Податной палаты. Обнаружен был рано утром, в пруду собственной усадьбы.
- И что неприятно: прислуга его уже кричит: «Убили, убили!» Мы, конечно, цыкнули, однако ж…
В лицо этого Канадакэ следователь Намма не помнит, но имя - на слуху. Кажется, он слывёт подающим большие надежды поэтом.
Усадьба у него - на Седьмой улице, на восточной стороне. Совсем недалеко от того квартала, где несколько лет назад жил младший советник Хокума. Теперь тут Полотняных совсем не осталось - одни Податные.
Сад не очень большой, но ухоженный, с горками и беседками. И с тем самым прудом, в котором разъездного смотрителя обнаружили. Пруд мелкий, берега никак не назовёшь обрывистыми, оползней не заметно. Где вытаскивали - видно сразу, земля в кашу растоптана.
Тело перенесли в садовый домик. Рядом стражник постарше, кланяется. Монахов ещё нет. Может, оно и к лучшему - для следствия. Поодаль сидят на земле шестеро слуг. Видно, что горюют, а самый старенький причитает в голос:
- Вот ведь, вот ведь… С войны вернулся невредим, а дома…
- Когда это господин смотритель побывал на войне? - поворачивается к нему Намма.
- Да только третьего дня воротился… В приграничье посылали его…
Теперь остальные тоже заплакали.
- Стихи оставил, - негромко сообщает здешний стражник. - Может, он и правда сам.
Следователь поднимается в домик: взглянуть на тело. Сыро сегодня, одежда на мертвеце ещё совсем мокрая. Не должностной, домашний наряд на тёплой подкладке.
- Господин ночевал в саду?
Один из слуг кивает:
- У него заведено перед сном погулять. Песню, видать, слагал…
Не похоже, чтобы тело всю ночь пробыло в воде.
- А вы где были?
- Нам господин сказал: больше ничего не надо. Ну, мы и заснули. Просыпаемся утром, а он - там…
При жизни господин Канадакэ, наверное, был пригожим. Лет двадцать или около того, ростом невелик. Причёска размокла и распустилась, на скуле ссадина. И ворот платья надорван. Даже если тело с трудом тащили из воды, мокрый плотный шёлк так не разорвался бы. А не похоже, чтобы податной смотритель ходил по усадьбе в драном.
- А что за стихи?
Их так и оставили лежать на письменном столике. Писчий прибор тут же. На бумажной полоске бегло написано:
Ветер отчизны!
Дорогу далёкую
Ты обещал мне…
Горе! На трети пути
Примет пучина меня.
Следователь Намма подходит к двери, смотрит в сторону пруда. Потом оглядывается на покойника. Переводит взор на стражника у порога:
- Нет. Не думаю, что сам.
(Продолжение будет)