Вот моя деревня
Давнишний уже вопрос в "забытом-старом" о хороших книгах нецентральных издательств принес неплохой урожай.
Одним из наиболее примечательных открытий стала небольшая повесть нижегородского писателя Варлаама Рыжакова "О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках", порадовавшая свежестью, хорошим языком и ненатужным остроумием.
Повесть о деревне, обычной такой российской глубинке, которая не меняется, похоже, столетиями: дороги сюда прокладывать не спешат, а на проселке по осени запросто утонет трактор по самую трубу. Глушь, малолюдье, тишина до звона: на одном конце разговариваешь - на другом все слышно. Закадычные друзья Гринька и Санька от такого отрыва от цивилизации не очень страдают: с одной стороны, время описывается ненынешнее, начало шестидесятых - несуетное и неискушенное; с другой - для мальчишеской жизнерадостности глушь не помеха. А Гринька и Санька еще совсем мальчишки, сколько им - лет двенадцать-тринадцать, в прошлом году проходили "Тараса Бульбу", в этом - делали самопал, пробили пол гирей - "геркулесились", чуть не подрались из-за лыж.
"Прилаживал лыжи Гринька долго и старательно. Ремни привязал к валенкам бечевкой. Пошаркал взад-вперед, чтоб получше скользили, поглядел вниз, зажмурился и…
Под горой, вправо от нас, стояла старая-престарая баня без крыши. Она была настолько дряхлая, что в деревне никто не знал, чья это баня и сколько времени она тут торчит.
И вот гляжу: Гринька что-то все воротит и воротит к этой бане. Кричит что-то, здорово так кричит, а мы с Васьком никак не поймем - что.
- Поет это он, - сказал Васек.
- Да нет, Васьк, - сказал я, - не похоже. И баня-то совсем рядом, и визжит он, как поросенок недорезанный.
- Радуется.
Вдруг Гринька подпрыгнул, как козел, ударился об снег, подскочил и кулембрякнулся в угол бани. Из бани только труха посыпалась.<...>
К месту «аварии» с соседних пологих горок стекались малыши. Они осматривали развороченный угол бани, с радостным гомоном хватали гнилые осколки и восхищенно повторяли:
- Вот это да!
Гринька, заслышав голоса, уселся посреди сугроба, тупо огляделся. Встал.
Мы с Васькой переглянулись. Нам показалось, что Гринька здорово-таки поумнел.
Шапки на нем не было. Через всю верхнюю половину его лба тянулась огромаднейшая шишка, отчего лоб у Гриньки стал высоким и ужасно выпуклым, как у настоящего ученого или поэта.
И все бы хорошо и весело, да только Гришка вдруг влюбился - отчаянно, до одури.
"- Влип ты, Гринь.
- Влип, Сань.
- Разлюбить надо.
- Пробовал.
- Не вышло?
- Нет. Только хуже.
- Что?
- Видеть ее хочется.
- А как хоть, Гринь, ты ее любишь?
- Как и все.
- Ну а как?
- Не знаю.
- Чудно.
- Чудно, Сань. Пойдем погуляем.
- В такой-то морозище!
- Он не очень, Сань, лют. Он только поначалу, а потом привыкнешь - ничего.
- Зябко, Гринь. Страшно.
- А ты, Сань, полюби тоже, а? И мороз будет не в мороз...
- Куда мы идем, Гринь?
- В верхний конец.
- Любовь крутить, да?
- Поглядим на их дома, на окна, а случись - и их увидим.
- Эка невидаль. В такую-то стужу.
- Это потому, Сань, что ты еще не совсем полюбил.
- У меня, Гринь, коленки прихватывает.
- А ты их, Сань, варежкой потри, варежкой.
- У меня, Гринь, и руки-то не корчатся.
- И у меня, Сань.
- Тебе хорошо. Ты любишь.
- И ты, Сань, полюбишь. Терпи."
Да кабы только одни замерзшие коленки от этой непрошенной любви! Все куда хуже, как в песне: "Я люблю её, она его, а ему... " А с "ним" все совсем не просто...
Прелесть этой повести в ее искренней, слегка наивной интонации, в этом застенчиво-трепетном "немного о...". "Деревенские страданья" вызывают улыбку, но не насмешку. И неподдельное сопереживание, потому что на героев своих автор смотрит без взрослой снисходительности, а с полным пониманием того, каким пьянящим и мучительным бывает первое чувство. Не важно, ответное оно или без взаимности - при любом раскладе третий получается лишним. И от этого совсем не по-детски больно. Тем не менее, это настоящая детская книга, говорящая о взрослении тепло, целомудренно и деликатно.
"Прилаживал лыжи Гринька долго и старательно. Ремни привязал к валенкам бечевкой. Пошаркал взад-вперед, чтоб получше скользили, поглядел вниз, зажмурился и…
Под горой, вправо от нас, стояла старая-престарая баня без крыши. Она была настолько дряхлая, что в деревне никто не знал, чья это баня и сколько времени она тут торчит.
И вот гляжу: Гринька что-то все воротит и воротит к этой бане. Кричит что-то, здорово так кричит, а мы с Васьком никак не поймем - что.
- Поет это он, - сказал Васек.
- Да нет, Васьк, - сказал я, - не похоже. И баня-то совсем рядом, и визжит он, как поросенок недорезанный.
- Радуется.
Вдруг Гринька подпрыгнул, как козел, ударился об снег, подскочил и кулембрякнулся в угол бани. Из бани только труха посыпалась.<...>
К месту «аварии» с соседних пологих горок стекались малыши. Они осматривали развороченный угол бани, с радостным гомоном хватали гнилые осколки и восхищенно повторяли:
- Вот это да!
Гринька, заслышав голоса, уселся посреди сугроба, тупо огляделся. Встал.
Мы с Васькой переглянулись. Нам показалось, что Гринька здорово-таки поумнел.
Шапки на нем не было. Через всю верхнюю половину его лба тянулась огромаднейшая шишка, отчего лоб у Гриньки стал высоким и ужасно выпуклым, как у настоящего ученого или поэта.
И все бы хорошо и весело, да только Гришка вдруг влюбился - отчаянно, до одури.
"- Влип ты, Гринь.
- Влип, Сань.
- Разлюбить надо.
- Пробовал.
- Не вышло?
- Нет. Только хуже.
- Что?
- Видеть ее хочется.
- А как хоть, Гринь, ты ее любишь?
- Как и все.
- Ну а как?
- Не знаю.
- Чудно.
- Чудно, Сань. Пойдем погуляем.
- В такой-то морозище!
- Он не очень, Сань, лют. Он только поначалу, а потом привыкнешь - ничего.
- Зябко, Гринь. Страшно.
- А ты, Сань, полюби тоже, а? И мороз будет не в мороз...
- Куда мы идем, Гринь?
- В верхний конец.
- Любовь крутить, да?
- Поглядим на их дома, на окна, а случись - и их увидим.
- Эка невидаль. В такую-то стужу.
- Это потому, Сань, что ты еще не совсем полюбил.
- У меня, Гринь, коленки прихватывает.
- А ты их, Сань, варежкой потри, варежкой.
- У меня, Гринь, и руки-то не корчатся.
- И у меня, Сань.
- Тебе хорошо. Ты любишь.
- И ты, Сань, полюбишь. Терпи."
Да кабы только одни замерзшие коленки от этой непрошенной любви! Все куда хуже, как в песне: "Я люблю её, она его, а ему... " А с "ним" все совсем не просто...
Прелесть этой повести в ее искренней, слегка наивной интонации, в этом застенчиво-трепетном "немного о...". "Деревенские страданья" вызывают улыбку, но не насмешку. И неподдельное сопереживание, потому что на героев своих автор смотрит без взрослой снисходительности, а с полным пониманием того, каким пьянящим и мучительным бывает первое чувство. Не важно, ответное оно или без взаимности - при любом раскладе третий получается лишним. И от этого совсем не по-детски больно. Тем не менее, это настоящая детская книга, говорящая о взрослении тепло, целомудренно и деликатно.