Дерек Уолкот 15
Дерек Уолкот 14 - щёлкайте по этой строчке
16. ИСПАНИЯ
I
Возле наших охряных пастбищ, где пасутся быки медлительные,
твой глиняный бычок подпирает кухонное крылечко.
Так почвенно тут звучит каждое существительное ¬-
рыжая черепица, колокольня на фоне вечера,
Арагон... Риоха... Над тенью бычьи рога-полумесяцы
прислушиваются к алой листве бугенвилий, а звуки растут:
сначала вздох мелководья, потом грохот, когда бык проносится,
бодая воздух, и легчайшие копыта его несут
мимо человека в ярком костюме с блёстками,
который шагает пружинной походкой с задранной головой,
и отвернувшись от песчаного зеркала арены, произносит:
«Да, но я ещё не готов!» Над ареной, желтой и сухой
взлетает грохот волн - «Оле!». Всего-то зелёного
среди всеобщей растресканности - колючая агава на скале,
а грохот волн приносит пыль Наварры через сонные
моря, но никогда никто ещё не говорил мне,
что ваши кипарисы, прямые как языки огня,
так же, как наши казуарины, раскачиваются иногда,
что у тех, кто видел Испанию в пекле августовского дня,
сердца опалены навеки. Пыль вместе с ветром сюда
приходит за стадами, за медлительными быками,
(этот маленький глиняный призрак - их портрет).
Тень, память моя, ласточка, полетим над облаками
через грозные просторы, которым предела нет,
полетим как стрелы, нацелясь на Гранаду,
мимо однообразных олив, туда, где горы голубовато-бледные,
к этому яростному и доброму народу,
вдоль жестоких ущелий,
где ручьи по камням - как лезвия.
II Гранада
Красная и серая земля, кучки олив цвета серебра и оливок,
измученные оливы куда меньше ростом, чем ты их воображал.
В глухом ворчанье ветра, плащом окутавшего машину,
всё ближе печаль; в зигзагах дороги жужжа,
всё больше и больше эта печаль изумляет Гранаду.
Так и надо читать Испанию, как память, наоборот,
читать как арабскую вязь: и горам, и кипарисам надо
подтвердить, что единственное время глагола - прошедшее. Вот
где грех всей Испании. Он скрючен в стволе оливы, кривой и горькой,
он - эхо охры от каменистых холмов;
из иссохшей пасти колодца - краткое слово: «Лорка».
Хлеб да блюдечко с оливковым маслом, да чёрные маслины зрачков.
Человек в разорванной белой рубахе,
на ней винные пятна.
Чёрный пиджак, подмётки скользят по камням.
Ты никогда не не сможешь ни от этого в стороне остаться,
ни от людей на голом холме. Стакатто
карабинов. Третье мая. Эхо передаётся холмам
и каблукам танцора, и долгому «О» в голосе певца фламенко,
и круглому рту гитары. Так смотрит с картины Гойи
распахнутым взглядом умирающий клоун!
Вот сердце Испании! Но они - почему неизменно
из краёв кипарисов, гор, серебристых олив они появляются снова?
III Читая Мачадо
Голые ветки франжипании манят и раскручивают угрозу.
Эхо от цветов пестрее, чем сами цветы,
оно приглушает чувства как запах магнолий ночной,
магнолии белы как эти страницы, где на левом берегу напечатана проза,
а на правом - стансы, сверкающие сланцами под луной.
Сгиб книги - поток, в котором два языка слиты:
ощетинен чертополохом испанского гения голос.
Откуда это? Из коробочек хлопка в засуху?
От жары, пульсирующей в этих ритмах?
От чёрной ряби волн?
От изгиба лебединого горла голого?
Все голоса, все смыслы, все ассоциации,
глаголы растут из земли, существительные - из камней,
даже в простом подстрочнике живут интонации
Антонио Мачадо; все ассоциации, все голоса и сущность всей
Испании, с верандами в малиновых бугенвилиях, голубой Испании;
белые цветы высыпают, как на ветвях, на бычьих рогах;
белые души монашек - как белые франжипании,
рыжие связки лука, серебро чеснока, пони под соснами в осенних горах,
и сёдла скрипят, и быстрая вода склочничает над камнями,
и эти строфы, растресканные от жары, возникают над
нашими опалёнными августом дорогами, над желтеющими кустами -
и все ассоциации, все смыслы, все голоса звучат.
IV
Аисты, вороны, журавли... Что б это всё означало?
Что за приметы? Небо созрело, потом накатила мгла,
на трубах аисты - гнёзда над аркадами Алькалы,
булыжный город Сервантеса, аркады и карающие колокола.
Мысль сидит на запястье, как ворон, каркающий - о чём?
Твоя смерть ближе, чем вон тот муравей, и ты
видишь завтрашний день, щедрый и наполненный... Освещён
солнцем холм, каждая тень - мысль, возникшая из пустоты.
Представляю себе моё отсутствие. Усталые листья будут падать и падать
в бесшумную бурую траву под ветром, покрывая холмы,
и сырые пятна охры оголятся с бугенвилиями рядом,
и тени вернутся в какой-то май, как должны, из неясной тьмы.
Но складка воздуха, в которой жил я, уже закрылась прочно,
апельсиновые лепестки мимо Санта-Круза летят
в свадебном ветерке, белое кружево волн не гаснет и ночью,
и я дарю эти строки со всеми их колючками, со всем подряд
тому, кто их сможет использовать, ведь весы моих двух островов
уравновесились. Я завещаю зренье моё тому, кто любит Парамин,
а слух - погребкам Лас Куэваса,
когда отлетит серебряный пузырёк от артерий, нервов и слов,
и затуманясь, страницы закроются с долгим «Ааа-минь».
________________
16. ИСПАНИЯ
I
Возле наших охряных пастбищ, где пасутся быки медлительные,
твой глиняный бычок подпирает кухонное крылечко.
Так почвенно тут звучит каждое существительное ¬-
рыжая черепица, колокольня на фоне вечера,
Арагон... Риоха... Над тенью бычьи рога-полумесяцы
прислушиваются к алой листве бугенвилий, а звуки растут:
сначала вздох мелководья, потом грохот, когда бык проносится,
бодая воздух, и легчайшие копыта его несут
мимо человека в ярком костюме с блёстками,
который шагает пружинной походкой с задранной головой,
и отвернувшись от песчаного зеркала арены, произносит:
«Да, но я ещё не готов!» Над ареной, желтой и сухой
взлетает грохот волн - «Оле!». Всего-то зелёного
среди всеобщей растресканности - колючая агава на скале,
а грохот волн приносит пыль Наварры через сонные
моря, но никогда никто ещё не говорил мне,
что ваши кипарисы, прямые как языки огня,
так же, как наши казуарины, раскачиваются иногда,
что у тех, кто видел Испанию в пекле августовского дня,
сердца опалены навеки. Пыль вместе с ветром сюда
приходит за стадами, за медлительными быками,
(этот маленький глиняный призрак - их портрет).
Тень, память моя, ласточка, полетим над облаками
через грозные просторы, которым предела нет,
полетим как стрелы, нацелясь на Гранаду,
мимо однообразных олив, туда, где горы голубовато-бледные,
к этому яростному и доброму народу,
вдоль жестоких ущелий,
где ручьи по камням - как лезвия.
II Гранада
Красная и серая земля, кучки олив цвета серебра и оливок,
измученные оливы куда меньше ростом, чем ты их воображал.
В глухом ворчанье ветра, плащом окутавшего машину,
всё ближе печаль; в зигзагах дороги жужжа,
всё больше и больше эта печаль изумляет Гранаду.
Так и надо читать Испанию, как память, наоборот,
читать как арабскую вязь: и горам, и кипарисам надо
подтвердить, что единственное время глагола - прошедшее. Вот
где грех всей Испании. Он скрючен в стволе оливы, кривой и горькой,
он - эхо охры от каменистых холмов;
из иссохшей пасти колодца - краткое слово: «Лорка».
Хлеб да блюдечко с оливковым маслом, да чёрные маслины зрачков.
Человек в разорванной белой рубахе,
на ней винные пятна.
Чёрный пиджак, подмётки скользят по камням.
Ты никогда не не сможешь ни от этого в стороне остаться,
ни от людей на голом холме. Стакатто
карабинов. Третье мая. Эхо передаётся холмам
и каблукам танцора, и долгому «О» в голосе певца фламенко,
и круглому рту гитары. Так смотрит с картины Гойи
распахнутым взглядом умирающий клоун!
Вот сердце Испании! Но они - почему неизменно
из краёв кипарисов, гор, серебристых олив они появляются снова?
III Читая Мачадо
Голые ветки франжипании манят и раскручивают угрозу.
Эхо от цветов пестрее, чем сами цветы,
оно приглушает чувства как запах магнолий ночной,
магнолии белы как эти страницы, где на левом берегу напечатана проза,
а на правом - стансы, сверкающие сланцами под луной.
Сгиб книги - поток, в котором два языка слиты:
ощетинен чертополохом испанского гения голос.
Откуда это? Из коробочек хлопка в засуху?
От жары, пульсирующей в этих ритмах?
От чёрной ряби волн?
От изгиба лебединого горла голого?
Все голоса, все смыслы, все ассоциации,
глаголы растут из земли, существительные - из камней,
даже в простом подстрочнике живут интонации
Антонио Мачадо; все ассоциации, все голоса и сущность всей
Испании, с верандами в малиновых бугенвилиях, голубой Испании;
белые цветы высыпают, как на ветвях, на бычьих рогах;
белые души монашек - как белые франжипании,
рыжие связки лука, серебро чеснока, пони под соснами в осенних горах,
и сёдла скрипят, и быстрая вода склочничает над камнями,
и эти строфы, растресканные от жары, возникают над
нашими опалёнными августом дорогами, над желтеющими кустами -
и все ассоциации, все смыслы, все голоса звучат.
IV
Аисты, вороны, журавли... Что б это всё означало?
Что за приметы? Небо созрело, потом накатила мгла,
на трубах аисты - гнёзда над аркадами Алькалы,
булыжный город Сервантеса, аркады и карающие колокола.
Мысль сидит на запястье, как ворон, каркающий - о чём?
Твоя смерть ближе, чем вон тот муравей, и ты
видишь завтрашний день, щедрый и наполненный... Освещён
солнцем холм, каждая тень - мысль, возникшая из пустоты.
Представляю себе моё отсутствие. Усталые листья будут падать и падать
в бесшумную бурую траву под ветром, покрывая холмы,
и сырые пятна охры оголятся с бугенвилиями рядом,
и тени вернутся в какой-то май, как должны, из неясной тьмы.
Но складка воздуха, в которой жил я, уже закрылась прочно,
апельсиновые лепестки мимо Санта-Круза летят
в свадебном ветерке, белое кружево волн не гаснет и ночью,
и я дарю эти строки со всеми их колючками, со всем подряд
тому, кто их сможет использовать, ведь весы моих двух островов
уравновесились. Я завещаю зренье моё тому, кто любит Парамин,
а слух - погребкам Лас Куэваса,
когда отлетит серебряный пузырёк от артерий, нервов и слов,
и затуманясь, страницы закроются с долгим «Ааа-минь».
________________