Владимир Борисов. Мемуары. Часть 6
Это мемуары моего отца, Борисова Владимира Андреевича.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 5)
В сентябре 1949 года я, студент 2-го курса в Зернограде, целиком и полностью был погружён в изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, прочёл все философские труды Энгельса, Ленина и познакомился с мировоззрением Канта.
Однажды преподаватель «Основ марксизма-ленинизма» на лекции, объясняя различия между материализмом и идеализмом, спросил меня: «Вот вы, молодой человек, скажите, кто такой Беркли?». Я ответил, что это английский епископ-философ, основоположник субъективного идеализма. Преподаватель не ожидал правильного ответа, полагая, что никто из студентов об этом не читал, и очень тому удивился, а я приобрёл у однокурсников ещё большую зависть.
В нашей группе, да и, пожалуй, на всём 2-м курсе факультета механизации, не было студента, лучше меня разбирающегося в математике и сопротивлении материалов. Трудные задачи по «Сопротивлению материалов» я решал для всех, и Фёдор Семёнович Белоусов, преподаватель этой науки, догадался об этом. Однажды я решил задачу неправильно. Все списали у меня неправильное решение и пришли к Фёдору Семёновичу за зачётом. Фёдор Семёнович посмотрел мою тетрадь, поставил мне зачёт, а всех остальных прогнал. Меня же прямо на лекции, читая её для всего курса, предупредил, что поставит мне двойку, если я буду продолжать давать студентам возможность списывать решения задач. Тогда я стал решать задачи двумя-тремя вариантами и на некоторое время ввёл в заблуждение Фёдора Семёновича, но мои подопечные так плавали в этой науке, что ему нетрудно было меня разоблачить. А как он отомстил мне за это! Мне и теперь вспоминать о том стыдно.
Вадим из Мелитополя прислал мне восторженное письмо. Город ему понравился, институт тоже.
Мелитополь. Сквер около кинотеатра имени Свердлова. Фотооткрытка 1958 г.
Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства в 1987 году
Он предлагал мне оформить перевод в его институт, где бы мы могли вместе ходить на занятия и жить под одной крышей. Я колебался. Посёлок Зерновой был грязным и дурно пахнущим, но в нём жила Валя Краснокутская. Мелитополь - настоящий город, где живёт мой друг, но в нём нет Вали. А Валя всё сильнее и сильнее западала мне в душу, и я решился дождаться новогоднего бал-маскарада и объясниться с нею в любви. Первый семестр пролетел как птица, новогодний праздник наступил. На вечер танцев я шёл с сильно бьющимся сердцем и войдя в вестибюль второго этажа, где пары уже танцевали вальс, стал взглядом отыскивать милую Валю. Я представил себе, как подхожу к ней, приглашаю на танец и нежно шепчу ей слова любви и слышу в ответ: «Я тоже давно люблю вас». В груди стало сладко, тепло. И вдруг я увидел Валю: она была в белом платье, без маски. Её синие глаза прожгли меня, как термит броню, а сердце у меня внутри оборвалось! Я задохнулся. Валя танцевала с молодым лётчиком-лейтенантом, не обращая на меня никакого внимания, разгорячённая и красивая, нежно заглядывала в его глаза и мило улыбалась. Весь вечер я простоял на одном месте, не станцевав ни одного танца, и шёл следом за Валей и лейтенантом до тех пор, пока они не вошли в дом, где жила Валя.
У меня было такое состояние души, словно меня погрузили в яму с нечистотами и я стал хлебать эту противную жижу, не питая никаких надежд на спасение.
Я всей душой возненавидел этого лейтенанта. Он был слишком подвижный, вертлявый и, как мне показалось, заносчивый.
Невысокий и худой, он, как мальчишка, вертел головкой, резко оглядываясь, словно за ним гнались, и что-то рассказывал Вале. Броская форма лётного офицера делала его красивым, и я страдал от ревности, завидовал ему и негодовал. И не напрасно. Позже выяснилось, что он стал мужем Вале, но не надолго. Но тогда я о том не знал.
Экзамены сдавал я с больной душой и туманной головой, как автомат. Раньше отличная оценка приятно щекотала мне нервы, обострённое самолюбие не позволяло мириться с худшими, но теперь мне было всё равно.
На экзамене по сопромату, выводя формулу двойного изгиба, я запутался и не сумел довести до конца её доказательство.
Фёдор Семёнович укоризненно посмотрел на меня и сказал:
- Нужно было меньше тратить времени на порчу сокурсников, а больше уделять его изучению плохо усвоенного материала. Вам следует поставить удовлетворительно.
Даже хорошо мне представлялось убийственной оценкой. Ещё в школе, когда в первый раз мне поставили четвёрку, целый день ходил я словно в воду опущенный и долго не мог привыкнуть, что теперь я не отличник.
Посредственная оценка не укладывалась в моём мозгу, но я безразлично заявил: «Ставьте, Фёдор Семёнович».
Преподаватель внимательно посмотрел на меня, взял мою зачётку и отчётливо вывел в ней: «отлично». Я тупо посмотрел в неё, ни слова не сказал, даже не поблагодарил его, спрятал зачётку и вышел. Мне так стало стыдно и неловко, что лучше бы сквозь землю провалиться, но не смотреть в глаза Фёдору Семёновичу. Лучше бы он поставил мне посредственную оценку и я попросил бы у декана разрешения на пересдачу, но он отрезал мне путь к законной реабилитации. Фёдор Семёнович понял, что со мною произошла случайная оплошность, что пройденный материал я знаю, и с чистой совестью поставил высокую оценку, но мне было не по себе. Казалось, что мне подали милостыню.
Жили мы в общежитии на третьем этаже в комнате вдвоём с нашим комсоргом группы Колей Умрихиным. Коля был мастак в поварском искусстве и варил вкусную вермишель или картошку. Наевшись после занятий, мы отдыхали: снимали свои ботинки и носки, причём носки рядом с ботинками ставили в угол и они, как сапоги, стояли до утра, пока мы их не надевали снова. Дух от них распространялся такой, что мы и сами крутили носами, но постирать их своевременно не догадывались.
[Прям как в анекдоте про Василия Ивановича и Петьку! Однако я помню своего отца уже как архичистюлю, который сам стирал себе трусы и носки ежедневно и мылся под душем или в ванне несколько раз в день, - и не помню от него ни запаха пота, ни запаха грязных носков - он тщательно смазывал ступни какими-то антибактериальными мазями.]
Вадим упорно звал меня в Мелитополь. Теперь ничто не удерживало меня в Зернограде, и я стал продумывать, как осуществить переезд. После экзаменов за 2-й курс я подал заявление директору с просьбой отчислить меня из института в связи с переходом на заочное обучение и сразу же переслал документы в Мелитополь. Меня зачислили на 3-й курс, и осенью мы с Вадимом уже жили на квартире у Ивана Николаевича и Марии Александровны Картавцевых вместе с Эдиком Антоновым, Сашей Першиным [не уверена, что разобрала слишком мелко и тесно написанное в конце строки] и Юрой Минаевым.
Мелитополь по сравнению с Зерноградом был настоящим городом, хотя в то время в нём проживало не более 70 тыс. человек. Здесь были многоэтажные дома, драматический театр и три кинотеатра; ликёро-водочный, консервный и моторный заводы, а также станкостроительный и авторемонтный.
Проспект им. Карла Маркса, Карла Либкнехта и улица им. Сталина были заасфальтированы, остальные улицы и переулки изобиловали песчаными дорогами и тротуарами. Репатриированные немцы прокладывали автомагистраль «Москва-Симферополь» по проспекту им. Богдана Хмельницкого, на котором был расположен институт, и вселяли в нас надежду, что скоро мы избавимся от хрустящего песка на зубах во время занятий, который проникал в аудитории через большие щели в окнах при слабом дуновении ветерка. Многие дома были в строительных лесах, в том числе и главный корпус института.
Мы занимались в малом корпусе и в небольшой части главного, испытывая тесноту и большие неудобства. Но учились прилежно и добросовестно.
На улице им. Воровского, где мы с Вадимом снимали углы в частном доме Картавцевых, как в Каракумах, при ветрах образовывались небольшие дюны, и нам нелегко было пробираться по ним до института. Но это всё-таки был город! На окраине его располагался чудесный парк, красотой и размерами не уступающий некоторым московским. В нём был летний кинотеатр и большая танцевальная площадка. Красивые аллеи из утрамбованного гранита, обсаженные декоративными кустарниками, делили парк на секторы, в которых центральными объектами служили игровые пункты, буфеты или пивные ларьки. Роскошные клёны, тополя и акации весной и летом источали нежный аромат своих цветов, всю ночь напролёт звонкоголосые соловьи упражнялись в искусстве издавать замысловатые трели, а ласковый шелест ветвей и листьев засыпающих деревьев воскрешал в памяти самые приятные воспоминания прошедшего. Осенью соловьи молчали, деревья и кустарники готовились к зимнему отдыху и в душу западала затаённая грусть. Мы с Вадимом ходили бобылями, никак не могли подобрать себе девушек: ни одна не нравилась. Я попытался было поухаживать за соседской дочерью Тамарой Беликовой [кажется, так], учащейся медтехникума, но влюбиться в неё не смог. Тамара была среднего роста, светловолосая со светло-голубыми глазами, казалось в моём вкусе, но не вызывала во мне того трепетного чувства робкого обожания, которое я испытывал при встрече с Валей Краснокутской или с Таей.
Моя душа желала любви высокой к необыкновенной девушке, а Тамара была самая обыкновенная.
Коля Умрихин на моё письмо с просьбой разузнать всё о Вале Краснокутской сообщил, что с мужем она разошлась и ходит в институт на танцы. Я быстро состряпал пространное послание с уверениями в любви к ней и предложением руки и сердца, вложил туда свою фотографию и отправил его в Зерноград.
К моему удивлению и неописуемой радости, я получил ответ: «Если бы не фотокарточка, - писала Валя, - я бы не могла догадаться, от кого это письмо. Теперь я Вас припоминаю и хочу Вам сказать, что чувства возникают и отмирают. И у Вас это пройдёт. Я не свободна и потому прошу меня забыть и не писать». Письмо меня огорчило. Все надежды рухнули. Нужно искать девушку в Мелитополе.
Вадим завязывал знакомства то с одной, то с другой стайкой девушек и вводил меня в их круг, но ни он ни я так и не смогли ни в кого влюбиться. На практику после 3-го курса послали меня на завод Россельмаш. Так я в третий раз оказался в Ростове-на-Дону. До станции Верблюд, что в Зернограде, от Ростова всего 70 км, и я поездом сразу же поехал туда. В институте ещё шли занятия, и в субботний вечер танцы были в полном разгаре. Мы с Колей Умрихиным немного постояли, осмотрелись и увидели Валю, танцующую с каким-то студентом. Сердце моё сильно забилось. Я пробрался к тому месту, где остановились Валя и студент после окончания танца, и попросил Валю отойти в сторонку. Валя не сопротивлялась, но предупредила, что далеко со мною не пойдёт. Мы отошли подальше от танцующих, и я сказал: «То, что я вам писал, - всё правда. Я люблю вас давно, но не смел объясниться, и вы вышли замуж. Когда я узнал, что вы свободны, во мне зародились надежды на счастье, но письмом своим вы его разрушили. Могу ли я на что-либо надеяться?». - «Мы плохо знаем друг друга, - ответила Валя. - Любовь - сложное чувство. Мечты и действительность часто не совпадают. Я любила мужа. Нужно время, чтобы разлюбить его. Я ничего сказать вам не могу». На этом и окончился наш разговор. Я переночевал у Коли Умрихина и утром, перед отъездом в Ростов, вышел на грязекирпичный тротуар, по которому Валя ходила в школу, и дождался её.
После моей бессонной ночи Валя показалась мне не такой неземной и недосягаемой, которая жила в моём воображении. Я уже не робел и не краснел, а нормально разговаривал с нею о каких-то пустяках и ни словом не обмолвился о любви.
Это было моё последнее свидание с нею. Больше в Зерноград я никогда не приезжал, но он долго мне снился даже тогда, когда я был человеком семейным и счастливым.
После практики на каникулы я приехал на родину.
[Здесь я снова восстанавливаю купюру.]
Брата моего Алексея забрали на действительную военную службу матросом, все три сестры учились в школе. Отец работал в шахте путевым мастером, зарабатывал мало, но голодным никто не был. Хлеба было вдоволь. На пасху мать варила крашеные яйца, пекла сдобный хлеб и куличи, а отец выгонял несколько бутылок самогона и утром рано будил всех разговляться. Каждому доставалось по паре яиц, куску сдобного хлеба (кулича) и кусочку сливочного масла, а нам с Алексеем ещё и по стакану самогона.
Больше в течение года мы не видели ни мяса, ни масла, ни яиц. Теперь, когда мы с Алексеем дома не находились, отец праздновал пасху с женским полом, но выпить самогона не забывал.
Зная, что я скоро приеду, отец выгнал самогона больше, чем нужно было для пасхи, и когда я появился на пороге, дал команду матери жарить картошку и извлёк из тайника пол-литровую бутылку, заткнутую стержнем из початка кукурузы. Он вылил её содержимое в два стакана и предложил мне выпить за встречу. Матушка достала из погреба квашеных помидоров, поставила на стол большую сковороду с жареной картошкой, и мы принялись за трапезу.
От стакана первача у меня загорелось в животе и по телу пробежала волна блаженства. Мы съели всю картошку и помидоры, отец лёг отдыхать, а я решил проведать Сашку. Вадим где-то задержался, ещё на каникулы не приезжал, и я без него еле отыскал новый дом, что построил Сашка и теперь в нём жил. Мне указали на довольно приличный дом, размером 8 на 10 метров, с тремя окнами в причёлке [боковой фасад дома], крытый волнистым шифером. За заборчиком в палисаде росли маленькие клёны и акации, заросшие щерицей и лебедой. Под деревцами в траве валялись пустые консервные банки, обрывки газет и окурки, на крыше виднелись комья засохшей грязи.
Я постучал в дверь, и через минуту из неё вышла девочка лет пяти. Это была Наташа. Она была в ситцевом платьичке, месяца три, видимо, не стиранном, босая и простоволосая. Её льняные волосики, длинные, волнистые и пушистые, касались её худеньких плечиков. Большие синие глаза, как бездонное небо, таили тревогу и беспредельную тоску. Её милое личико было бледно, без кровинки, и вся она походила на гипсовую куколку, изваянную великим мастером, в совершенстве овладевшим тайнами искусства изображения красоты.
Это прелестное дитя снизу вверх смотрело на меня своими огромными глазами, и мне стало не по себе.
- Ты Наташа? - спросил я.
- Да, - ответила девочка.
- А где папа?
- Не знаю.
- А он давно ушёл?
- Не знаю.
Я понял, что здесь что-то ненормально, и спросил девочку:
- Наташенька, а ты сегодня кушала?
- Нет, - тихо прошептала Наташа, - я вчера кушала.
- А что ты кушала вчера?
- Хлеб.
- А ты хочешь кушать?
- Да.
- Ну пойдём со мною в магазин.
В магазине я спросил Наташу:
- Что тебе купить, маленькая?
Она потупилась и прошептала:
- Хлеба.
Я купил ей хлеба и колбасы, и она стала жадно есть. Глазки её заблестели, по щёчкам разлился румянец, и она защебетала:
- Папа мой пьяный, он куда-то ходит, а я всегда одна. А мама никогда не приходит. Она с Павликом на Берестовке. Я за ней соскучилась. И за Павликом.
Я понял, что Лариса с мужем развелась, забрала Павлика, а Наташу оставила Сашке, который ударился в беспробудное пьянство.
Сашка пришёл часам к трём дня изрядно выпивши. Он был в потёртом грязно-сером костюме и замасленной шляпе, обрюзгший и опухший и походил на огородное пугало, на которое нагадили вороны. Но в его взгляде, добродушной улыбке угадывался прежний Александр Григорьевич, уважаемый физик и математик, талантливый педагог и интересный собеседник.
Мы выпили по стакану водки (которую я купил в магазине, покупая Наташе еду) и сильно захмелели. Сашка рассказал, как он боролся за сохранение семьи, выкрадывал детей и возвращал жену, но наконец Лариса подала в суд, и судом их разделили. Он бранил тёщу и видел в ней причину семейного раздора. Я с ним соглашался и не мог тогда даже и помыслить, что причиной всего было пьянство. Много позже, когда я сам оказался в аналогичном положении, мне стало понятно поведение Ларисы. Одного я не могу понять, как Лариса-мать смогла Наташу, свою кровинку, оставить с пьяницей отцом, пропащим человеком?
Но тогда я осуждал Ларису и ненавидел её мать: это они такого прекрасного человека, весёлого добряка, гениального эрудита сделали мрачным алкоголиком с потухшим взглядом, это они ввергли Наташу в пучину горя и страданий, и нет им за это прощения.
Так думал я, хмелея от выпитой водки, а Сашку совсем развезло: со слезами на глазах он полез ко мне целоваться, бормотал какие-то бессвязные слова, расслюнявился и раскис. Наташа забилась в уголок в зале (мы сидели на кухне за столом) и на куче тряпья перебирала какие-то ленточки и кусочки ткани, прикладывая их к растрёпанной кукле из папье-маше.
Время от времени она угощала куклу:
- Пей, всё равно жизнь пропащая. Хряпни стаканчик за дружбу, да не тяни, а то мама скоро придёт, - и прикладывала к губам куклы разбитый стакан.
Сашка достал из-под стола бутылку с какой-то недопитой вонючей жидкостью и выпил из горлышка содержимое.
Потом он положил голову на стол и крепко уснул.
Я, качаясь, как верба на ветру, еле передвигаясь, добрался до дома и тоже уснул.
Через неделю появился Вадим. Он сразу же развил бурную деятельность по установлению контактов с внешним миром и был приглашён на праздничный вечер к Николаю Забродскому. Отца Николая, инженерно-технического работника шахты, не было, матери тоже, и вечер по случаю дня рождения сына был устроен для молодёжи. Вадим, естественно, потащил туда и меня. Когда мы пришли, в квартире Забродских за столом уже сидели Тоня Фролова и Федя Пигарёв. До сих пор я не могу разобраться, с какой целью Забродские пригласили нас. Вечер, как я понимаю, был организован специально для Тони и Феди, которые любили друг друга. Тоня из Москвы приехала на каникулы только из-за Феди. А Федя был женат. Ни у него ни у неё в квартире свидание их состояться не могло. По-видимому, решено было оформить это торжественно. Мы служили наполнителем, балластом, вероятно, для отвода глаз.
Тоня, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, выглядела прекрасно. Она была выше среднего роста, с каштановыми волосами и карими глазами. Лицо её, белое, с правильными чертами, подвижное и выразительное, как у избалованной графини, сразу бросалось в глаза и приковывало к себе внимание яркой красотой. Тонкий, гибкий стан её облегало светло-розовое платье, волосы крупными волнами падали на плечи, а глаза излучали таинственный свет очарования.
В такую женщину я мог бы влюбиться бесповоротно, будь на то хотя бы малейшая возможность, и немудрено, что Федя, будучи женатым на Жанне, продолжал любить Тоню.
Я нехорошо завидовал ему и ненавидел его за то, что он любим и счастлив. Но Федя не был счастливым.
Тоня спела несколько песен. Голос у неё был хорош, сочен и красочен, но мне больше нравилось пение Жанны и я не придавал значения мастерству Тони.
Тоня села Феде на колени и, обхватив его за шею, сказала:
- Что же нам помешало, Феденька?
Федя обнял её за талию и сказал:
- Ты сама виновата, Тоня.
- Что было, то было... - запела Тоня, и вдруг заплакала.
Федя стал целовать её глаза, нос, губы и уговаривать, и она, отерев слёзы, сказала:
- А могли бы мы с тобою быть счастливыми.
Они встали и ушли в другую комнату, а мы с Вадимом, хряпнув на посошок, разошлись по домам.
Как несправедливо всё устроено в мире.
Я любил Жанну, Жанна любила Федю, Федя - Тоню. И все были несчастливы. А может и Жанна не любила Федю? Иначе как понимать, что они потом легко разошлись разными жизненными путями?
Моему отцу нелегко было кормить, одевать и обувать семью из пяти человек, да ещё высылать мне по сотне ежемесячно, и потому я подрядился в какую-то организацию грузчиком. Мы, грузчики, по два человека на автомобиль закреплялись для погрузки, перевозки и выгрузки шлака из осушенных отстойников углеобогатительной фабрики и получали за погрузку вручную лопатами трёхтонного автомобиля два рубля, за разгрузку - рубль пятьдесят. Чтобы заработать по 35 рублей, нужно было вдвоём нагрузить и разгрузить за смену двадцать автомобилей (или шестьдесят тонн).
После такой физзарядки я спал как убитый, а наутро еле подымался с постели. Мышцы рук и ног у меня болели так, словно меня вместо снопа измолотили цепами. И только размявшись и пройдя до места работы пешком около трёх километров, я принимал трудоспособный вид. За месяц я заработал около восьмисот рублей, что явилось неплохим подспорьем моему отцу. За эти деньги, соответствующие нынешним 80 рублям [«нынешний» - это 1987 год, время написания мемуаров; это ещё советские рубли], можно было купить приличный костюм и модельные туфли или два месяца сытно питаться в рабочей столовой, позволяя себе иногда выпить бокал пива или сто граммов водки. Шахтёры в среднем зарабатывали 2-4 тысячи, а отдельные проходчики и навалоотбойщики до 10 тысяч рублей в месяц и могли купить любую вещь, но большинство из них накопительством не занимались. Никто не гонялся за коврами, хрустальными люстрами и золотыми вещами, хотя стоили они сравнительно недорого, - а лишние деньги тратили на водку.
Пьянство среди простых рабочих-шахтёров не считалось пороком. Молодые люди и пожилые при встрече только и говорили о том, где и сколько выпили спиртных напитков.
- Вчера мы с Иваном бухнули законно, - хвалился один, - сначала по бутылке на нос хряпнули, а потом - не помню сколько. Самогона было - море.
- Мы тоже, - хрипел другой. - Валька - трупом лежал. Я не помню как дома очутился. Башка трещит. Может врежем по стопарику?
На нашем посёлке жили рядовые шахтёры, и пьянство тут процветало больше, чем где-либо. Инженерно-технические работники шахты, начальство и интеллигенция жили в особняках на Комсомольском, получали заработную плату на уровне среднего рабочего и жили более культурно, меньше пьянствовали, но особой роскошью их жилища тоже не отличались. Вещизм и жажда накопительства в сознании людей только зарождались, и дух коллективизма и товарищества, необходимость общения с себе подобными ещё не были придушены его пороками.
Почти никто никому не завидовал. Хочешь больше иметь - лучше работай. Законы военного времени были отменены, женщин с подземных работ вывели на поверхность, шахтёрам всем без исключения установили восьмичасовой рабочий день, так что времени на отдых и досуг хватало.
Молодёжь, похмелившись, бродила по злачным местам, старики пьянствовали дома. Наш сосед Дмитрий Поломкин, горный мастер, частенько бил свою жену или гонялся за нею по посёлку, вырывая десятку на чекушку, другие учиняли мордобой и даже резню. После зарплаты за пять-шесть дней из магазинов разбирали всё: камбалу, масло, мясо, водку. Веселились от мала до велика все. Пропив и проев бо́льшую часть месячного бюджета, затягивали ремешки и скромно тянули лямку до следующей получки.
Мой отец в такие дни приходил с работы в приподнятом настроении, снимал грязные шахтёрки в коридорчике, мылся в корыте среди комнаты и посылал мать за четвертушкой. В месяц он позволял себе выпивать три четвертушки, а когда я приезжал на каникулы, брали поллитровку. Мне же, кроме этого, удавалось потребить алкоголь и в других местах: то у Сашки, то на каком-то вечере с Вадимом вместе.
[Конец восстановленной купюры. Далее идёт текст, уже опубликованный мной во второй части новеллы «Владея пространством и временем».]
Читаем здесь (от слов «Кончились каникулы, кончился праздник» до «Чёрные штаны мои стали горячими, рубашка накалилась, и я, не выдержав мучений, распрощался с гостеприимными девушками»)
Вадим ходил мрачный, пыхтел и отдувался, но ничего не рассказывал. На танцы в субботу идти со мной он отказался, сославшись на паршивое настроение и недомогание. Он кашлял и крякал, как утка, отхаркивал в платок мокроты громче обычного, злился на всех, и я не стал навязываться, напрашиваясь на комплименты типа «скот», «конь» или более эффектное сравнение, которым он обязательно наградил бы меня, будь я понастырнее.
Ни в пединституте, ни в нашем институте Тони и Люси не было. Я протопал несколько танцев со случайно подвернувшимися девушками и вышел на улицу, конечно не в приподнятом настроении. Я побродил немного около дома, где жила Валя Жмаева, прошёл мимо общежития, надеясь увидеть Люсю или Тоню, но навстречу мне попадались лишь незнакомые девушки и парни. Убедившись в том, что сегодняшний вечер пропал ни за понюшку табака, я уже собрался отправиться домой, как вдруг увидел Люсю и Сашу Коваленко, студента нашего курса и нашей группы, которые стояли напротив кинотеатра им. 30 лет ВЛКСМ и о чём-то оживлённо беседовали. Люся звонко смеялась, что очень удивило меня. С Вадимом они всегда были мрачными, невесёлыми. Я подошёл к ним, поздоровался и сообщил Люсе, что Вадим приболел. Люся нахмурилась, ничего мне не ответила, а Саша предложил ей пройтись по проспекту им. Карла Маркса. Они не спеша пошли по тротуару в направлении бывшего театра, переименованного в дом культуры, а я, как оплёванный, зашагал домой. Вадим не спал. Они с Эдиком играли в шахматы и бранились. Я рассказал Вадиму о встрече с Люсей, но он и ухом не повёл. Несколько позже он рассказал мне следующее.
Люся вместе с Тоней готовились к сдаче госэкзаменов и, следовательно, к скорому отъезду по назначению. Чтобы не попасть по распределению в Станиславскую область, нужно срочно выходить замуж. Вадиму предстояло после этого учиться в институте ещё два года и он, естественно, о женитьбе не думал. Он любил Люсю, обнимал и целовал её беспрерывно, домогаясь самого сокровенного желания испытать наслаждение от её близости в интимных отношениях. Он не задумывался о последствиях такой близости, мысли о женитьбе и семье никогда не возникали, и о Люсе он думал как о красивой самке, способной доставить ему животное наслаждение.
Люсе же нужен был муж, будущий отец и глава семейства, любящий и образованный и, естественно, любимый. Она любила Вадима за внешнюю эффектную красоту, и пока не стоял вопрос о необходимости замужества, пока можно было выбирать возлюбленного, она наслаждалась его поцелуями и объятиями.
Такими деяниями Вадим доводил её до такого состояния, что она уже готова была полностью отдаться ему, но в самый последний момент удерживалась от отчаянного поступка, и на то была веская причина. Дело в том, что до встречи с Вадимом Люся дружила с Сашей Коваленко и в один прекрасный момент, когда в парке расцвела душистая белая акация и запели звонкоголосые соловьи, отдалась ему. Это была роковая случайность. Люся потом, как говорится, локти кусала, но изменить ничего не могла. Она презирала себя и Сашу, презирала акации и соловьёв и долго не могла оправиться от стыда. С Сашей она встречаться перестала и, переболев душой, увлеклась Вадимом.
Позволить Вадиму то же самое, что она позволила Саше, значило открыть ему свою девичью порочность и подвергнуть себя позору и возможно стать отверженной, этого себе позволить она не могла. По этой причине она, доведённая даже до нестерпимости желания его страстными поцелуями и запрещёнными жестами и приёмами, в нужный момент овладевала собой и оставалась недотрогой.
Вадим очень страдал от этого: его болезненное состояние длилось не один час после такого свидания, ему трудно было двигаться, и дрожь колотила такая, как в лихорадке. Но это ещё сильнее разжигало его страсть, и желание обладать любимой не покидало его ни на минуту. Люся же в конце концов поняла, что Вадим, хоть и любимый, не для неё создан. Он не созрел до мужа, а ей нужен муж. Саша Коваленко заканчивал институт на следующий год, любил её и практически стал неофициальным мужем. Он не упрекал Люсю в порочности, ибо давно предложил ей руку и сердце. Взвесив все за и против, Люся решила осчастливить Сашу, а моя Тоня - Ваню Гусева. Два друга - я и Вадим, - ещё зелёные, не созревшие до женитьбы, не имели права наслаждаться любовью.
Экзамены сдал я, получив лишь одну тройку.
Продолжение: часть 7.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 5)
В сентябре 1949 года я, студент 2-го курса в Зернограде, целиком и полностью был погружён в изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, прочёл все философские труды Энгельса, Ленина и познакомился с мировоззрением Канта.
Однажды преподаватель «Основ марксизма-ленинизма» на лекции, объясняя различия между материализмом и идеализмом, спросил меня: «Вот вы, молодой человек, скажите, кто такой Беркли?». Я ответил, что это английский епископ-философ, основоположник субъективного идеализма. Преподаватель не ожидал правильного ответа, полагая, что никто из студентов об этом не читал, и очень тому удивился, а я приобрёл у однокурсников ещё большую зависть.
В нашей группе, да и, пожалуй, на всём 2-м курсе факультета механизации, не было студента, лучше меня разбирающегося в математике и сопротивлении материалов. Трудные задачи по «Сопротивлению материалов» я решал для всех, и Фёдор Семёнович Белоусов, преподаватель этой науки, догадался об этом. Однажды я решил задачу неправильно. Все списали у меня неправильное решение и пришли к Фёдору Семёновичу за зачётом. Фёдор Семёнович посмотрел мою тетрадь, поставил мне зачёт, а всех остальных прогнал. Меня же прямо на лекции, читая её для всего курса, предупредил, что поставит мне двойку, если я буду продолжать давать студентам возможность списывать решения задач. Тогда я стал решать задачи двумя-тремя вариантами и на некоторое время ввёл в заблуждение Фёдора Семёновича, но мои подопечные так плавали в этой науке, что ему нетрудно было меня разоблачить. А как он отомстил мне за это! Мне и теперь вспоминать о том стыдно.
Вадим из Мелитополя прислал мне восторженное письмо. Город ему понравился, институт тоже.
Мелитополь. Сквер около кинотеатра имени Свердлова. Фотооткрытка 1958 г.
Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства в 1987 году
Он предлагал мне оформить перевод в его институт, где бы мы могли вместе ходить на занятия и жить под одной крышей. Я колебался. Посёлок Зерновой был грязным и дурно пахнущим, но в нём жила Валя Краснокутская. Мелитополь - настоящий город, где живёт мой друг, но в нём нет Вали. А Валя всё сильнее и сильнее западала мне в душу, и я решился дождаться новогоднего бал-маскарада и объясниться с нею в любви. Первый семестр пролетел как птица, новогодний праздник наступил. На вечер танцев я шёл с сильно бьющимся сердцем и войдя в вестибюль второго этажа, где пары уже танцевали вальс, стал взглядом отыскивать милую Валю. Я представил себе, как подхожу к ней, приглашаю на танец и нежно шепчу ей слова любви и слышу в ответ: «Я тоже давно люблю вас». В груди стало сладко, тепло. И вдруг я увидел Валю: она была в белом платье, без маски. Её синие глаза прожгли меня, как термит броню, а сердце у меня внутри оборвалось! Я задохнулся. Валя танцевала с молодым лётчиком-лейтенантом, не обращая на меня никакого внимания, разгорячённая и красивая, нежно заглядывала в его глаза и мило улыбалась. Весь вечер я простоял на одном месте, не станцевав ни одного танца, и шёл следом за Валей и лейтенантом до тех пор, пока они не вошли в дом, где жила Валя.
У меня было такое состояние души, словно меня погрузили в яму с нечистотами и я стал хлебать эту противную жижу, не питая никаких надежд на спасение.
Я всей душой возненавидел этого лейтенанта. Он был слишком подвижный, вертлявый и, как мне показалось, заносчивый.
Невысокий и худой, он, как мальчишка, вертел головкой, резко оглядываясь, словно за ним гнались, и что-то рассказывал Вале. Броская форма лётного офицера делала его красивым, и я страдал от ревности, завидовал ему и негодовал. И не напрасно. Позже выяснилось, что он стал мужем Вале, но не надолго. Но тогда я о том не знал.
Экзамены сдавал я с больной душой и туманной головой, как автомат. Раньше отличная оценка приятно щекотала мне нервы, обострённое самолюбие не позволяло мириться с худшими, но теперь мне было всё равно.
На экзамене по сопромату, выводя формулу двойного изгиба, я запутался и не сумел довести до конца её доказательство.
Фёдор Семёнович укоризненно посмотрел на меня и сказал:
- Нужно было меньше тратить времени на порчу сокурсников, а больше уделять его изучению плохо усвоенного материала. Вам следует поставить удовлетворительно.
Даже хорошо мне представлялось убийственной оценкой. Ещё в школе, когда в первый раз мне поставили четвёрку, целый день ходил я словно в воду опущенный и долго не мог привыкнуть, что теперь я не отличник.
Посредственная оценка не укладывалась в моём мозгу, но я безразлично заявил: «Ставьте, Фёдор Семёнович».
Преподаватель внимательно посмотрел на меня, взял мою зачётку и отчётливо вывел в ней: «отлично». Я тупо посмотрел в неё, ни слова не сказал, даже не поблагодарил его, спрятал зачётку и вышел. Мне так стало стыдно и неловко, что лучше бы сквозь землю провалиться, но не смотреть в глаза Фёдору Семёновичу. Лучше бы он поставил мне посредственную оценку и я попросил бы у декана разрешения на пересдачу, но он отрезал мне путь к законной реабилитации. Фёдор Семёнович понял, что со мною произошла случайная оплошность, что пройденный материал я знаю, и с чистой совестью поставил высокую оценку, но мне было не по себе. Казалось, что мне подали милостыню.
Жили мы в общежитии на третьем этаже в комнате вдвоём с нашим комсоргом группы Колей Умрихиным. Коля был мастак в поварском искусстве и варил вкусную вермишель или картошку. Наевшись после занятий, мы отдыхали: снимали свои ботинки и носки, причём носки рядом с ботинками ставили в угол и они, как сапоги, стояли до утра, пока мы их не надевали снова. Дух от них распространялся такой, что мы и сами крутили носами, но постирать их своевременно не догадывались.
[Прям как в анекдоте про Василия Ивановича и Петьку! Однако я помню своего отца уже как архичистюлю, который сам стирал себе трусы и носки ежедневно и мылся под душем или в ванне несколько раз в день, - и не помню от него ни запаха пота, ни запаха грязных носков - он тщательно смазывал ступни какими-то антибактериальными мазями.]
Вадим упорно звал меня в Мелитополь. Теперь ничто не удерживало меня в Зернограде, и я стал продумывать, как осуществить переезд. После экзаменов за 2-й курс я подал заявление директору с просьбой отчислить меня из института в связи с переходом на заочное обучение и сразу же переслал документы в Мелитополь. Меня зачислили на 3-й курс, и осенью мы с Вадимом уже жили на квартире у Ивана Николаевича и Марии Александровны Картавцевых вместе с Эдиком Антоновым, Сашей Першиным [не уверена, что разобрала слишком мелко и тесно написанное в конце строки] и Юрой Минаевым.
Мелитополь по сравнению с Зерноградом был настоящим городом, хотя в то время в нём проживало не более 70 тыс. человек. Здесь были многоэтажные дома, драматический театр и три кинотеатра; ликёро-водочный, консервный и моторный заводы, а также станкостроительный и авторемонтный.
Проспект им. Карла Маркса, Карла Либкнехта и улица им. Сталина были заасфальтированы, остальные улицы и переулки изобиловали песчаными дорогами и тротуарами. Репатриированные немцы прокладывали автомагистраль «Москва-Симферополь» по проспекту им. Богдана Хмельницкого, на котором был расположен институт, и вселяли в нас надежду, что скоро мы избавимся от хрустящего песка на зубах во время занятий, который проникал в аудитории через большие щели в окнах при слабом дуновении ветерка. Многие дома были в строительных лесах, в том числе и главный корпус института.
Мы занимались в малом корпусе и в небольшой части главного, испытывая тесноту и большие неудобства. Но учились прилежно и добросовестно.
На улице им. Воровского, где мы с Вадимом снимали углы в частном доме Картавцевых, как в Каракумах, при ветрах образовывались небольшие дюны, и нам нелегко было пробираться по ним до института. Но это всё-таки был город! На окраине его располагался чудесный парк, красотой и размерами не уступающий некоторым московским. В нём был летний кинотеатр и большая танцевальная площадка. Красивые аллеи из утрамбованного гранита, обсаженные декоративными кустарниками, делили парк на секторы, в которых центральными объектами служили игровые пункты, буфеты или пивные ларьки. Роскошные клёны, тополя и акации весной и летом источали нежный аромат своих цветов, всю ночь напролёт звонкоголосые соловьи упражнялись в искусстве издавать замысловатые трели, а ласковый шелест ветвей и листьев засыпающих деревьев воскрешал в памяти самые приятные воспоминания прошедшего. Осенью соловьи молчали, деревья и кустарники готовились к зимнему отдыху и в душу западала затаённая грусть. Мы с Вадимом ходили бобылями, никак не могли подобрать себе девушек: ни одна не нравилась. Я попытался было поухаживать за соседской дочерью Тамарой Беликовой [кажется, так], учащейся медтехникума, но влюбиться в неё не смог. Тамара была среднего роста, светловолосая со светло-голубыми глазами, казалось в моём вкусе, но не вызывала во мне того трепетного чувства робкого обожания, которое я испытывал при встрече с Валей Краснокутской или с Таей.
Моя душа желала любви высокой к необыкновенной девушке, а Тамара была самая обыкновенная.
Коля Умрихин на моё письмо с просьбой разузнать всё о Вале Краснокутской сообщил, что с мужем она разошлась и ходит в институт на танцы. Я быстро состряпал пространное послание с уверениями в любви к ней и предложением руки и сердца, вложил туда свою фотографию и отправил его в Зерноград.
К моему удивлению и неописуемой радости, я получил ответ: «Если бы не фотокарточка, - писала Валя, - я бы не могла догадаться, от кого это письмо. Теперь я Вас припоминаю и хочу Вам сказать, что чувства возникают и отмирают. И у Вас это пройдёт. Я не свободна и потому прошу меня забыть и не писать». Письмо меня огорчило. Все надежды рухнули. Нужно искать девушку в Мелитополе.
Вадим завязывал знакомства то с одной, то с другой стайкой девушек и вводил меня в их круг, но ни он ни я так и не смогли ни в кого влюбиться. На практику после 3-го курса послали меня на завод Россельмаш. Так я в третий раз оказался в Ростове-на-Дону. До станции Верблюд, что в Зернограде, от Ростова всего 70 км, и я поездом сразу же поехал туда. В институте ещё шли занятия, и в субботний вечер танцы были в полном разгаре. Мы с Колей Умрихиным немного постояли, осмотрелись и увидели Валю, танцующую с каким-то студентом. Сердце моё сильно забилось. Я пробрался к тому месту, где остановились Валя и студент после окончания танца, и попросил Валю отойти в сторонку. Валя не сопротивлялась, но предупредила, что далеко со мною не пойдёт. Мы отошли подальше от танцующих, и я сказал: «То, что я вам писал, - всё правда. Я люблю вас давно, но не смел объясниться, и вы вышли замуж. Когда я узнал, что вы свободны, во мне зародились надежды на счастье, но письмом своим вы его разрушили. Могу ли я на что-либо надеяться?». - «Мы плохо знаем друг друга, - ответила Валя. - Любовь - сложное чувство. Мечты и действительность часто не совпадают. Я любила мужа. Нужно время, чтобы разлюбить его. Я ничего сказать вам не могу». На этом и окончился наш разговор. Я переночевал у Коли Умрихина и утром, перед отъездом в Ростов, вышел на грязекирпичный тротуар, по которому Валя ходила в школу, и дождался её.
После моей бессонной ночи Валя показалась мне не такой неземной и недосягаемой, которая жила в моём воображении. Я уже не робел и не краснел, а нормально разговаривал с нею о каких-то пустяках и ни словом не обмолвился о любви.
Это было моё последнее свидание с нею. Больше в Зерноград я никогда не приезжал, но он долго мне снился даже тогда, когда я был человеком семейным и счастливым.
После практики на каникулы я приехал на родину.
[Здесь я снова восстанавливаю купюру.]
Брата моего Алексея забрали на действительную военную службу матросом, все три сестры учились в школе. Отец работал в шахте путевым мастером, зарабатывал мало, но голодным никто не был. Хлеба было вдоволь. На пасху мать варила крашеные яйца, пекла сдобный хлеб и куличи, а отец выгонял несколько бутылок самогона и утром рано будил всех разговляться. Каждому доставалось по паре яиц, куску сдобного хлеба (кулича) и кусочку сливочного масла, а нам с Алексеем ещё и по стакану самогона.
Больше в течение года мы не видели ни мяса, ни масла, ни яиц. Теперь, когда мы с Алексеем дома не находились, отец праздновал пасху с женским полом, но выпить самогона не забывал.
Зная, что я скоро приеду, отец выгнал самогона больше, чем нужно было для пасхи, и когда я появился на пороге, дал команду матери жарить картошку и извлёк из тайника пол-литровую бутылку, заткнутую стержнем из початка кукурузы. Он вылил её содержимое в два стакана и предложил мне выпить за встречу. Матушка достала из погреба квашеных помидоров, поставила на стол большую сковороду с жареной картошкой, и мы принялись за трапезу.
От стакана первача у меня загорелось в животе и по телу пробежала волна блаженства. Мы съели всю картошку и помидоры, отец лёг отдыхать, а я решил проведать Сашку. Вадим где-то задержался, ещё на каникулы не приезжал, и я без него еле отыскал новый дом, что построил Сашка и теперь в нём жил. Мне указали на довольно приличный дом, размером 8 на 10 метров, с тремя окнами в причёлке [боковой фасад дома], крытый волнистым шифером. За заборчиком в палисаде росли маленькие клёны и акации, заросшие щерицей и лебедой. Под деревцами в траве валялись пустые консервные банки, обрывки газет и окурки, на крыше виднелись комья засохшей грязи.
Я постучал в дверь, и через минуту из неё вышла девочка лет пяти. Это была Наташа. Она была в ситцевом платьичке, месяца три, видимо, не стиранном, босая и простоволосая. Её льняные волосики, длинные, волнистые и пушистые, касались её худеньких плечиков. Большие синие глаза, как бездонное небо, таили тревогу и беспредельную тоску. Её милое личико было бледно, без кровинки, и вся она походила на гипсовую куколку, изваянную великим мастером, в совершенстве овладевшим тайнами искусства изображения красоты.
Это прелестное дитя снизу вверх смотрело на меня своими огромными глазами, и мне стало не по себе.
- Ты Наташа? - спросил я.
- Да, - ответила девочка.
- А где папа?
- Не знаю.
- А он давно ушёл?
- Не знаю.
Я понял, что здесь что-то ненормально, и спросил девочку:
- Наташенька, а ты сегодня кушала?
- Нет, - тихо прошептала Наташа, - я вчера кушала.
- А что ты кушала вчера?
- Хлеб.
- А ты хочешь кушать?
- Да.
- Ну пойдём со мною в магазин.
В магазине я спросил Наташу:
- Что тебе купить, маленькая?
Она потупилась и прошептала:
- Хлеба.
Я купил ей хлеба и колбасы, и она стала жадно есть. Глазки её заблестели, по щёчкам разлился румянец, и она защебетала:
- Папа мой пьяный, он куда-то ходит, а я всегда одна. А мама никогда не приходит. Она с Павликом на Берестовке. Я за ней соскучилась. И за Павликом.
Я понял, что Лариса с мужем развелась, забрала Павлика, а Наташу оставила Сашке, который ударился в беспробудное пьянство.
Сашка пришёл часам к трём дня изрядно выпивши. Он был в потёртом грязно-сером костюме и замасленной шляпе, обрюзгший и опухший и походил на огородное пугало, на которое нагадили вороны. Но в его взгляде, добродушной улыбке угадывался прежний Александр Григорьевич, уважаемый физик и математик, талантливый педагог и интересный собеседник.
Мы выпили по стакану водки (которую я купил в магазине, покупая Наташе еду) и сильно захмелели. Сашка рассказал, как он боролся за сохранение семьи, выкрадывал детей и возвращал жену, но наконец Лариса подала в суд, и судом их разделили. Он бранил тёщу и видел в ней причину семейного раздора. Я с ним соглашался и не мог тогда даже и помыслить, что причиной всего было пьянство. Много позже, когда я сам оказался в аналогичном положении, мне стало понятно поведение Ларисы. Одного я не могу понять, как Лариса-мать смогла Наташу, свою кровинку, оставить с пьяницей отцом, пропащим человеком?
Но тогда я осуждал Ларису и ненавидел её мать: это они такого прекрасного человека, весёлого добряка, гениального эрудита сделали мрачным алкоголиком с потухшим взглядом, это они ввергли Наташу в пучину горя и страданий, и нет им за это прощения.
Так думал я, хмелея от выпитой водки, а Сашку совсем развезло: со слезами на глазах он полез ко мне целоваться, бормотал какие-то бессвязные слова, расслюнявился и раскис. Наташа забилась в уголок в зале (мы сидели на кухне за столом) и на куче тряпья перебирала какие-то ленточки и кусочки ткани, прикладывая их к растрёпанной кукле из папье-маше.
Время от времени она угощала куклу:
- Пей, всё равно жизнь пропащая. Хряпни стаканчик за дружбу, да не тяни, а то мама скоро придёт, - и прикладывала к губам куклы разбитый стакан.
Сашка достал из-под стола бутылку с какой-то недопитой вонючей жидкостью и выпил из горлышка содержимое.
Потом он положил голову на стол и крепко уснул.
Я, качаясь, как верба на ветру, еле передвигаясь, добрался до дома и тоже уснул.
Через неделю появился Вадим. Он сразу же развил бурную деятельность по установлению контактов с внешним миром и был приглашён на праздничный вечер к Николаю Забродскому. Отца Николая, инженерно-технического работника шахты, не было, матери тоже, и вечер по случаю дня рождения сына был устроен для молодёжи. Вадим, естественно, потащил туда и меня. Когда мы пришли, в квартире Забродских за столом уже сидели Тоня Фролова и Федя Пигарёв. До сих пор я не могу разобраться, с какой целью Забродские пригласили нас. Вечер, как я понимаю, был организован специально для Тони и Феди, которые любили друг друга. Тоня из Москвы приехала на каникулы только из-за Феди. А Федя был женат. Ни у него ни у неё в квартире свидание их состояться не могло. По-видимому, решено было оформить это торжественно. Мы служили наполнителем, балластом, вероятно, для отвода глаз.
Тоня, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, выглядела прекрасно. Она была выше среднего роста, с каштановыми волосами и карими глазами. Лицо её, белое, с правильными чертами, подвижное и выразительное, как у избалованной графини, сразу бросалось в глаза и приковывало к себе внимание яркой красотой. Тонкий, гибкий стан её облегало светло-розовое платье, волосы крупными волнами падали на плечи, а глаза излучали таинственный свет очарования.
В такую женщину я мог бы влюбиться бесповоротно, будь на то хотя бы малейшая возможность, и немудрено, что Федя, будучи женатым на Жанне, продолжал любить Тоню.
Я нехорошо завидовал ему и ненавидел его за то, что он любим и счастлив. Но Федя не был счастливым.
Тоня спела несколько песен. Голос у неё был хорош, сочен и красочен, но мне больше нравилось пение Жанны и я не придавал значения мастерству Тони.
Тоня села Феде на колени и, обхватив его за шею, сказала:
- Что же нам помешало, Феденька?
Федя обнял её за талию и сказал:
- Ты сама виновата, Тоня.
- Что было, то было... - запела Тоня, и вдруг заплакала.
Федя стал целовать её глаза, нос, губы и уговаривать, и она, отерев слёзы, сказала:
- А могли бы мы с тобою быть счастливыми.
Они встали и ушли в другую комнату, а мы с Вадимом, хряпнув на посошок, разошлись по домам.
Как несправедливо всё устроено в мире.
Я любил Жанну, Жанна любила Федю, Федя - Тоню. И все были несчастливы. А может и Жанна не любила Федю? Иначе как понимать, что они потом легко разошлись разными жизненными путями?
Моему отцу нелегко было кормить, одевать и обувать семью из пяти человек, да ещё высылать мне по сотне ежемесячно, и потому я подрядился в какую-то организацию грузчиком. Мы, грузчики, по два человека на автомобиль закреплялись для погрузки, перевозки и выгрузки шлака из осушенных отстойников углеобогатительной фабрики и получали за погрузку вручную лопатами трёхтонного автомобиля два рубля, за разгрузку - рубль пятьдесят. Чтобы заработать по 35 рублей, нужно было вдвоём нагрузить и разгрузить за смену двадцать автомобилей (или шестьдесят тонн).
После такой физзарядки я спал как убитый, а наутро еле подымался с постели. Мышцы рук и ног у меня болели так, словно меня вместо снопа измолотили цепами. И только размявшись и пройдя до места работы пешком около трёх километров, я принимал трудоспособный вид. За месяц я заработал около восьмисот рублей, что явилось неплохим подспорьем моему отцу. За эти деньги, соответствующие нынешним 80 рублям [«нынешний» - это 1987 год, время написания мемуаров; это ещё советские рубли], можно было купить приличный костюм и модельные туфли или два месяца сытно питаться в рабочей столовой, позволяя себе иногда выпить бокал пива или сто граммов водки. Шахтёры в среднем зарабатывали 2-4 тысячи, а отдельные проходчики и навалоотбойщики до 10 тысяч рублей в месяц и могли купить любую вещь, но большинство из них накопительством не занимались. Никто не гонялся за коврами, хрустальными люстрами и золотыми вещами, хотя стоили они сравнительно недорого, - а лишние деньги тратили на водку.
Пьянство среди простых рабочих-шахтёров не считалось пороком. Молодые люди и пожилые при встрече только и говорили о том, где и сколько выпили спиртных напитков.
- Вчера мы с Иваном бухнули законно, - хвалился один, - сначала по бутылке на нос хряпнули, а потом - не помню сколько. Самогона было - море.
- Мы тоже, - хрипел другой. - Валька - трупом лежал. Я не помню как дома очутился. Башка трещит. Может врежем по стопарику?
На нашем посёлке жили рядовые шахтёры, и пьянство тут процветало больше, чем где-либо. Инженерно-технические работники шахты, начальство и интеллигенция жили в особняках на Комсомольском, получали заработную плату на уровне среднего рабочего и жили более культурно, меньше пьянствовали, но особой роскошью их жилища тоже не отличались. Вещизм и жажда накопительства в сознании людей только зарождались, и дух коллективизма и товарищества, необходимость общения с себе подобными ещё не были придушены его пороками.
Почти никто никому не завидовал. Хочешь больше иметь - лучше работай. Законы военного времени были отменены, женщин с подземных работ вывели на поверхность, шахтёрам всем без исключения установили восьмичасовой рабочий день, так что времени на отдых и досуг хватало.
Молодёжь, похмелившись, бродила по злачным местам, старики пьянствовали дома. Наш сосед Дмитрий Поломкин, горный мастер, частенько бил свою жену или гонялся за нею по посёлку, вырывая десятку на чекушку, другие учиняли мордобой и даже резню. После зарплаты за пять-шесть дней из магазинов разбирали всё: камбалу, масло, мясо, водку. Веселились от мала до велика все. Пропив и проев бо́льшую часть месячного бюджета, затягивали ремешки и скромно тянули лямку до следующей получки.
Мой отец в такие дни приходил с работы в приподнятом настроении, снимал грязные шахтёрки в коридорчике, мылся в корыте среди комнаты и посылал мать за четвертушкой. В месяц он позволял себе выпивать три четвертушки, а когда я приезжал на каникулы, брали поллитровку. Мне же, кроме этого, удавалось потребить алкоголь и в других местах: то у Сашки, то на каком-то вечере с Вадимом вместе.
[Конец восстановленной купюры. Далее идёт текст, уже опубликованный мной во второй части новеллы «Владея пространством и временем».]
Читаем здесь (от слов «Кончились каникулы, кончился праздник» до «Чёрные штаны мои стали горячими, рубашка накалилась, и я, не выдержав мучений, распрощался с гостеприимными девушками»)
Вадим ходил мрачный, пыхтел и отдувался, но ничего не рассказывал. На танцы в субботу идти со мной он отказался, сославшись на паршивое настроение и недомогание. Он кашлял и крякал, как утка, отхаркивал в платок мокроты громче обычного, злился на всех, и я не стал навязываться, напрашиваясь на комплименты типа «скот», «конь» или более эффектное сравнение, которым он обязательно наградил бы меня, будь я понастырнее.
Ни в пединституте, ни в нашем институте Тони и Люси не было. Я протопал несколько танцев со случайно подвернувшимися девушками и вышел на улицу, конечно не в приподнятом настроении. Я побродил немного около дома, где жила Валя Жмаева, прошёл мимо общежития, надеясь увидеть Люсю или Тоню, но навстречу мне попадались лишь незнакомые девушки и парни. Убедившись в том, что сегодняшний вечер пропал ни за понюшку табака, я уже собрался отправиться домой, как вдруг увидел Люсю и Сашу Коваленко, студента нашего курса и нашей группы, которые стояли напротив кинотеатра им. 30 лет ВЛКСМ и о чём-то оживлённо беседовали. Люся звонко смеялась, что очень удивило меня. С Вадимом они всегда были мрачными, невесёлыми. Я подошёл к ним, поздоровался и сообщил Люсе, что Вадим приболел. Люся нахмурилась, ничего мне не ответила, а Саша предложил ей пройтись по проспекту им. Карла Маркса. Они не спеша пошли по тротуару в направлении бывшего театра, переименованного в дом культуры, а я, как оплёванный, зашагал домой. Вадим не спал. Они с Эдиком играли в шахматы и бранились. Я рассказал Вадиму о встрече с Люсей, но он и ухом не повёл. Несколько позже он рассказал мне следующее.
Люся вместе с Тоней готовились к сдаче госэкзаменов и, следовательно, к скорому отъезду по назначению. Чтобы не попасть по распределению в Станиславскую область, нужно срочно выходить замуж. Вадиму предстояло после этого учиться в институте ещё два года и он, естественно, о женитьбе не думал. Он любил Люсю, обнимал и целовал её беспрерывно, домогаясь самого сокровенного желания испытать наслаждение от её близости в интимных отношениях. Он не задумывался о последствиях такой близости, мысли о женитьбе и семье никогда не возникали, и о Люсе он думал как о красивой самке, способной доставить ему животное наслаждение.
Люсе же нужен был муж, будущий отец и глава семейства, любящий и образованный и, естественно, любимый. Она любила Вадима за внешнюю эффектную красоту, и пока не стоял вопрос о необходимости замужества, пока можно было выбирать возлюбленного, она наслаждалась его поцелуями и объятиями.
Такими деяниями Вадим доводил её до такого состояния, что она уже готова была полностью отдаться ему, но в самый последний момент удерживалась от отчаянного поступка, и на то была веская причина. Дело в том, что до встречи с Вадимом Люся дружила с Сашей Коваленко и в один прекрасный момент, когда в парке расцвела душистая белая акация и запели звонкоголосые соловьи, отдалась ему. Это была роковая случайность. Люся потом, как говорится, локти кусала, но изменить ничего не могла. Она презирала себя и Сашу, презирала акации и соловьёв и долго не могла оправиться от стыда. С Сашей она встречаться перестала и, переболев душой, увлеклась Вадимом.
Позволить Вадиму то же самое, что она позволила Саше, значило открыть ему свою девичью порочность и подвергнуть себя позору и возможно стать отверженной, этого себе позволить она не могла. По этой причине она, доведённая даже до нестерпимости желания его страстными поцелуями и запрещёнными жестами и приёмами, в нужный момент овладевала собой и оставалась недотрогой.
Вадим очень страдал от этого: его болезненное состояние длилось не один час после такого свидания, ему трудно было двигаться, и дрожь колотила такая, как в лихорадке. Но это ещё сильнее разжигало его страсть, и желание обладать любимой не покидало его ни на минуту. Люся же в конце концов поняла, что Вадим, хоть и любимый, не для неё создан. Он не созрел до мужа, а ей нужен муж. Саша Коваленко заканчивал институт на следующий год, любил её и практически стал неофициальным мужем. Он не упрекал Люсю в порочности, ибо давно предложил ей руку и сердце. Взвесив все за и против, Люся решила осчастливить Сашу, а моя Тоня - Ваню Гусева. Два друга - я и Вадим, - ещё зелёные, не созревшие до женитьбы, не имели права наслаждаться любовью.
Экзамены сдал я, получив лишь одну тройку.
Продолжение: часть 7.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.