Владимир Борисов. Мемуары. Часть 7
Это мемуары моего отца, Борисова Владимира Андреевича.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 6)
И вот опять долгожданные каникулы и родимый дом. [Начало восстанавливаемой мной купюры, сделанной в этой части новеллы «Владея пространством и временем».]
Отец мой продолжал после работы каждый день купаться в корыте посреди комнаты, мать стряпала и стирала, а девчата сравнительно неплохо учились в школе. Их никто не контролировал, никто им не помогал, так как родители были безграмотными. Никто не подталкивал: хочешь учиться - учись, не хочешь - не учись. Но девочки сами понимали важность учёбы.
[Не совсем безграмотными были родители: тётя Нина в своих воспоминаниях пишет, что дедушка Андрей окончил два класса, - и он писал нам письма, то есть по крайней мере грамоте был обучен; правда, писал почти без знаков препинания, но все слова в письмах были разборчивые, и текст был ясный и связный.
По поводу же дедушкиных знаков препинания в нашей семье сохранился «мем»: однажды дедушка прислал нам письмо, где было написано - по строкам - буквально так:
«здравствуйте дорогие детки Володя Валя Лиля и Тома с приветом
к вам ваш папа, мама, дедушка и бабушка...», и мы все беззлобно смеялись по поводу того, что я неожиданно получилась «с приветом».
Бабушка же Настя писать почти не умела, иногда она тоже присылала письмо, но понять эту «шифровку» полностью никому не удавалось. Но тут ведь главное что? - главное родная рука, заботливо выводившая такую трудную для неё «китайскую грамоту», - овеществлённая любовь, присланная в конверте. Чем иным ещё могут быть письма от родных? - всего лишь воплощением (на плоский лист с каракулями) огромной и объёмной (всеобъемлющей) любви... Я только так воспринимаю и бабушки Марусины, и дедушки Павликовы письма, и письма дедушки Андрея, и особенно бабушки Насти (потому что она буквально процарапывалась-пробивалась к нам через твёрдый камень непонятной ей и потому очень трудной деятельности) - как божественные скрижали родственной любви, охранные грамоты, написанные, казалось бы, без- или малограмотными людьми. Но я отдам за них всего Монтеня, вместе с Сенекой, Платоном и Сократом, - и Канта, и любого гения мысли, потому что нет ничего более гениального и высокого, чем простая родственная любовь «простого» человека.]
Открытка «с приветом»: писал дядя Толя, а диктовала явно бабушка Маруся, кому как не ей было оценить и вписать в свой тезаурус наш мем про Тому с приветом
Что писали не бабушка и не дедушка, это точно, вот дедушки Павлика почерк (а бабушкин здесь)
Письмо бабушки Насти
Сашка где-то в Пущей Водице лечился от алкогольной болезни, Наташу определили в приют, и опустевший дом стоял забитый гвоздями. Лариса вышла замуж за другого и воспитывала Павлика, родив мужу ещё сына.
Говорят, что Наташа горько плакала и всё звала маму, когда сердобольные соседи отвозили её в интернат. Её голубые глазки были полны слёз и невыразимой печали. Худенькое бледное личико и истощённое тельце вызывали огромную жалость. Она беспрерывно повторяла:
- Мама, мамочка, забери меня. Мне холодно, я хочу кушать. Забери меня, мамочка.
Но мамочка не пришла. Чужие тёти вместо мамы успокаивали и уговаривали её и заменяли ей маму.
Ровно через двадцать лет после того я приезжал в Донецк в гости к брату Алёше. Он живёт [дядя Алёша умер в 2000-м году, папа пишет эти строки в 1987-м] в девятиэтажном доме на Школьном бульваре. Когда я нажал кнопку вызова лифта, чтобы подняться на седьмой этаж, оказалось, что лифт уже спускается ко мне. Лифт остановился, его двери раскрылись, и вышла молодая женщина, как две капли воды похожая на молодую Ларису. Она была в платьице и лёгкой вязаной кофточке. Волосы, чёрные, как смоль, распущены по плечам, лицо с римским профилем, мраморно-белое, было красиво, а глаза, как кусочки неба, ярко голубели под дугами чёрных бровей. Она взглянула на меня, и в её глазах вспыхнуло любопытство, смешанное с удивлением и страхом. Я тоже растерялся. Мне хотелось крикнуть: «Лариса!», но я удержался. Может быть это её двойник, да и очень уж она молода для Ларисы, которой тогда должно было стукнуть лет сорок.
У меня мелькнула мысль, что женщина знала меня раньше или во всяком случае похожего на меня мужчину.
Алексей не мог по моему описанию определить, кто она. Меня разжигало любопытство, и я через знакомых женщин на «Чайкино» навёл справки о дальнейшей судьбе Сашки.
Оказалось, что он трижды лечился от пьянства и в шестидесятых годах умер от этого недуга где-то под забором. [А папа в шестидесятых, а именно в 1969-м году принял волевое решение и с той поры до самой смерти в 2006-м не взял в рот ни капли спиртного (ни пива, ни сидра, ни иных даже слабоалкогольных напитков), а заодно и бросил курить, тоже навсегда.] А женщина, которую я встретил у лифта, была не Лариса, а Наташа. [Вот только я не пойму: папа писал о том, что в детстве у Наташи были льняные волосики, - то ли она потемнела, выросши, как это часто бывает (но уже годам к сорока, а тут Наташе явно было не больше тридцати), то ли скорее выкрасила волосы в чёрный цвет.] Добрые люди и государство не оставили малюточку в беде. Наташа расцвела красивой розой и живёт хорошо. Она не знает детства, плохо помнит родителей. Пусть же её вместо мамы греет солнышко и счастье теперь улыбается детской улыбкой.
Но тогда в каменном доме, сыром и холодном, Наташу ни мама ни солнышко не согревали. Лишь постоянно пьяный, опустившийся на самое дно человеческого бытия алкоголик-отец иногда приносил ей кусок хлеба или варёной колбасы и горько плакал над нею или, бестолково улыбаясь, пытался её ободрить. Этот когда-то жизнерадостный талантливый педагог, добряк и весельчак превратился в мрачную развалину. Нервная система его, расшатанная беспробудным пьянством, не выдержала: он срывался и бранил Наташу и каждого встречного, руки у него тряслись и тело трепетало. На похмелье, если нечего было выпить, он превращался в зверя, а похмелившись на короткое время добрел, делался мягче и угощал Наташу колбасой.
Соседи с болью в душе наблюдали за постепенной деградацией личности Вольвача и мученическим существованием невинной крошки Наташи, и когда поняли, что, как говорится, дальше ехать некуда, стали ходатайствовать о лишении его родительских прав и направлении на принудительное лечение от алкогольной болезни.
Таким образом Наташа обрела новое жилище и вполне обеспеченную жизнь в семье таких же обездоленных, при живых родителях, детей.
Так юноша, поднимая первый стакан водки или вина и чокаясь со взрослым или с товарищем, не подозревает, какую бомбу замедленного действия он под себя подкладывает.
Не видел такой бомбы и я, частенько прикладываясь к рюмке или к стакану, и обнаружил её тогда, когда чуть не взлетел от её разрыва на воздух.
Послевоенное время, время восстановления разрушенного войной народного хозяйства, было не лёгким, но люди трудились самоотверженно и не только за хлеб насущный. Колхозники тогда жили в основном за счёт доходов с приусадебных участков и личных подворий, на трудодни из колхозов они получали граммы зерна и копейки, но это не мешало им добросовестно работать и в коллективном хозяйстве.
Рабочие и служащие несельскохозяйственного производства тоже понимали, что лишь добросовестным трудом могут улучшить своё благосостояние.
Средняя зарплата рабочего составляла старыми деньгами примерно 600 рублей, инженерно-технического работника - 1000, служащего - 720, колхозника 220 рублей в месяц.
Производство сельхозпродукции составляло: мяса - 4,7; молока - 34; сахара - 2,2 млн тонн, яиц - 5 млрд штук, что полностью могло удовлетворить потребности лишь: по сахару 55 млн человек, по мясу - 67, по молоку - 106 и по яйцу - 26 млн человек. Если учесть, что численность несельскохозяйственного населения в то время составляла 70 млн человек, а сельскохозяйственного, которое само себя обеспечивало мясом и молоком, - 120 млн человек, то необеспеченными яйцом и мясом оставались соответственно 43 и 3 млн человек. Сахар потребляло всё население и не могло получать его другими путями, кроме как через госторговлю, и потому необеспеченными оставались 140 млн человек. Мясо, колбасу, масло и яйца покупали высокооплачиваемые рабочие и ИТР, а то, что недоставало для удовлетворения полной потребности всего населения, и не могло быть дефицитом из-за низкой покупательной способности части населения. По этой причине в магазинах свободно можно было купить мясо, масло, чёрную и красную икру, рыбу и т.д., причём колбасы, масло, молоко делались из натуральных продуктов необходимой жирности или качества, без разбавления водой или добавления заменителей. Рабочие и колхозники ещё не заразились несунством, помня жестокие наказания, которым подвергались виновные в краже нескольких колосков с поля или буханки хлеба с хлебозавода, а ИТР и служащие не страдали коррупцией, взяточничеством и синдромом хищения социалистической собственности по причинам, высказанным мной ранее.
Принцип распределения по труду выполнялся через цены на товары и зарплату.
Чтобы заработать себе на дотацию к стипендии, я временно, на два месяца, поступил на шахту им. Орджоникидзе слесарем в лаву. После четырёх лет беззаботной жизни на поверхности я вошёл в двухэтажную клеть, теперь оборудованную ловителями и предохранителями, опускаемую и поднимаемую мощной подъёмной машиной с помощью громадного копра, и почувствовал, что она словно провалилась куда-то. Я повис в воздухе. Сердце моё устремилось сначала к голове, а затем побежало к пяткам, но это ощущение длилось не более двух секунд. Клеть бесшумно опустилась вниз и остановилась, как лифт, на нижнем горизонте. Меня горный мастер проинструктировал по технике безопасности и рассказал, чем я должен заниматься. Не успел я ещё адаптироваться к полумраку шахты и освоиться с обязанностями, как вылезший из лавы навалоотбойщик сообщил десятнику (горному мастеру), что качающийся транспортёр, состоящий из отдельных рештаков, по которому нарубленный уголь спускался вниз и грузился в вагончики, разорвался, и рештаки по подошве лавы сползли вниз. Часть их даже очутились в вагонетках, подтянутых электровозом к лаве по штреку. (Коногонов теперь в шахте не было. Лошадей заменили аккумуляторные электровозы.) Десятник вызвал по телефону механика, собрал бригаду навалоотбойщиков и подсобников, куда вошёл и я, и мы стали таскать вверх рештаки, каждый из которых весил до 200 килограммов. Их нужно было волоком протащить по подошве лавы вверх на расстояние 200 метров, а всего рештаков было сто штук.
Мы разделились на группы по четыре человека и, упираясь коленями и чунями (специальные резиновые галоши), толкали перед собой стальные желоба, подобные корытам для стирки белья, только длинные и без передних и задних стенок. Целых три упряжки (рабочие смены) мы таскали рештаки и свинчивали их в транспортёр, и лишь на следующий день участок заработал по добыче угля.
Я выехал на-гора усталый и голодный. Мой отец ужасно переволновался, справлялся у шахтного начальства, что могло со мной случиться, и очень обрадовался, когда увидел меня живым и невредимым. Целый день и всю ночь я спал, а на следующую смену в шахту отец меня не пустил.
- Не надо, сынок, - сказал он. - Я тебе сотню пришлю своих денег. А то ещё в шахте прибьёт.
Я обрадовался отцовскому решению, в шахту больше не пошёл, а устроился на месяц в учкомбинат читать учащимся РУ электротехнику. Там я заработал 400 рублей без риска быть ушибленным или погребённым заживо. А шахтёры, с которыми я таскал рештаки, привычно каждую упряжку изматывались до изнеможения и, отоспавшись, снова шли на смену, не ропща на судьбу и не считая себя обездоленными.
По вечерам я ходил гулять в парк, который хоть и значительно поредел против довоенного времени, так как немецкие солдаты часть больших деревьев спилили на дрова, всё же был очень красив. Парк был весь по периметру огорожен забором из штакетника. Центральные ворота представляли собой колонны из кирпичной кладки, к которым на навесах крепились ажурные створки. Арка, деревянная, тоже покоилась на этих колоннах, на арке надпись «Парк культуры и отдыха шахты им. Орджоникидзе». Сначала туда пускали отдыхающих по билетам, но вскоре вход стал бесплатным. Аллеи парка были красиво обсажены кустарниками, верхушки которых заботливо подстригались, дорожки посыпались белым или тёмным песочком. По сторонам главной аллеи, ведущей от ворот до летнего кинотеатра, на раскрашенных столбиках в рамках были установлены портреты передовиков производства, знатных шахтёров и атрибуты наглядной агитации. Недалеко от центра по кругу размещались библиотека, два пивных бара, беседки для настольных игр и самое замечательное сооружение - круглая деревянная танцплощадка. Там по средам, субботам и воскресеньям организовывались платные танцы под духовой оркестр или, на худой конец, под аккордеон или радиолу. Вечерами парк жил весёлой, задорной молодой жизнью. Влюблённые пары, нежно поддерживая друг друга под руки, стараясь шагать в ногу, плавно скользили по его аллеям или целовались в затемнённых местах за деревьями и кустарниками. А когда гремел духовой оркестр, молодёжь заполняла танцплощадку, и она вся шумела и кружилась как растревоженный улей.
Я любил ходить туда и по другой причине. Соловьи к нам ни весной ни летом не залетали: им не нравились угольная пыль и смрад дымящих заводских труб и горящих терриконников, которые не поглощались даже сладким ароматом цветущей акации. Но менее щепетильные птицы - скворцы и жаворонки ранней весной всё небо наполняли радостными звонкоголосыми трелями, а тёплый ласковый ветер разносил вокруг запахи цветов и деревьев. Воздух от этого там был более чистым и свежим и действовал на организм как шампанское.
В летнем кинотеатре четыре раза в неделю демонстрировались художественные фильмы, и потому в парк ходили не только молодые, но и пожилые люди. Они в ожидании начала усаживались на скамеечки, расставленные около кинотеатра и по центральным аллейкам, или важно прохаживались по дорожкам, а когда звенел звонок, занимали места в кинотеатре согласно купленным билетам. Ребятишки отыскивали щели в деревянных стенах открытого сооружения, а те, что постарше, забирались на деревья и, как куры на насесте, досиживали до конца фильма возбуждённые и весёлые.
Трёхсотсерийных фильмов с непонятными знаками и недомолвками тогда не было. Всё было ясно и захватывало наивные души зрителей остротой сюжетов, чего нельзя сказать о нынешних заумных символо-натурных творениях кудревато-мудреватой скуки, опекаемой сильными чиновниками и представителями властей. После окончания фильма парк потихоньку пустел, а часам к двенадцати ночи там уже никого не было. И случайно задержавшимся влюблённым грозила опасность лишиться праздничной одежды или получить достаточное количество шишек и даже увечье. Однажды и я попал туда за полночь, провожая девушку после танцев домой. Ко мне подошли трое здоровяков и предложили снять с себя пиджак. Я попытался не согласиться с предложением, но увидев нож, направленный мне в живот, взялся за пуговицу. Но тут вышел из-за кустов четвёртый парень и сказал:
- Пустите его. Привет, Вовка.
Мы разговорились. Подошедший был Миша, раньше мы жили по-соседски и вместе играли в Чапаева и Петьку. Теперь он с друзьями промышлял зеваками.
Отец мой обычно не мог уснуть до тех пор, пока я не являлся с гулянья домой. При лёгком стуке в окно он быстро отпирал мне дверь и радовался моему благополучному прибытию. Я наливал себе миску борща, а иногда там был и кусочек мяса, и, съев всё одним махом, спокойно засыпал до утра. [Конец восстанавливаемой мной купюры, сделанной в этой части новеллы «Владея пространством и временем».]
Далее - со слов «Вадим это лето проводил в Сребном, Черниговской области...» - читаем здесь
Валя нутром чуяла, что я в неё влюбился, хотя об этом с моей стороны ни слова не было сказано, и, не подавая мне никаких надежд, всё же не прогоняла прочь окончательно, а фотографировалась рядом со мною. Её молодой человек Ваня, тоже влюблённый в неё до безумия, по-видимому, был так же скромен и робок, как и я, и ни при встречах ни в письмах не делал ей предложений (о чём жалел потом всю жизнь), не обсуждал дальнейшую семейную жизнь, а Вале шёл 21-й год.
[Более того: мама говорила, что Ваня уехал куда-то по распределению после окончания учёбы и вообще не писал ей писем, неожиданно явившись спустя много месяцев, чтобы... жениться на ней, но застал маму уже замужней и даже беременной Лилей. Ваня умолял маму развестись с моим папой, обещал любить будущего ребёнка как своего, но мамочка моя была Татьяной Лариной, Наташей Ростовой и всеми тургеневскими девушками одновременно - и отказала Ване. Вспомним, как мой папа спохватился в случае с Тоней Малютиной... и в очередной раз благословим небеса: Лиля-то всё равно уже родилась бы, а вот моё появление на свет через четыре с половиной года оставалось в тот момент под о-о-чень большим вопросом.]
В следующем году ей предстояло ехать куда-то в село в чужую сторону, а как там сложится жизнь - неизвестно. Поэтому, несмотря на любовь к Ване, Валя всё-таки не сидела взаперти одинёшенькой и при случае могла осчастливить понравившегося молодого инженера [а то есть папу], если у Вани до того времени не созреет намерение ограничить свою жизнь семейным кругом.
Я всего этого не знал и принялся ухаживать за Валей потому, что чем больше её видел, тем сильнее в неё влюблялся.
Моё чувство к ней не было похоже на те, что я испытывал при встречах с Таей или с Валей Краснокутской. Тогда я терялся, сгорал от их взглядов, считая этих девушек особыми высшими, неземными существами. Валя Жмаева была для меня земной, живой, не выдуманной девчонкой. Милая и нежная, она вызывала во мне такое чувство, какое вызывает прелестный ребёнок у матери или у отца при общении с ним, когда хочется схватить этот маленький беззащитный родной комочек, крепко прижав его к сердцу, и беспрестанно целовать в губки, в глазки, в щёчки, обцеловать и обласкать всё дорогое тельце до последнего пятнышка. Подобное состояние охватывало меня при встрече с Валей, и мне очень хотелось всегда видеть её. И я старался проследить её путь от квартиры до института и обратно, запоминать время, когда заканчиваются занятия в их группе в интересующие меня дни, и как бы случайно шёл ей навстречу, а потом шёл с ней обратно. Валя несколько раз попадалась в ловушку, но в большинстве случаев я долго бесцельно бродил вокруг пединститута или по улицам города и не мог встретиться с милой девушкой.
Как выяснилось позже, Валя, увидев меня, торчащего на тротуаре улицы или неподалёку от института, старалась шмыгнуть куда-нибудь в другой переулок и, обежав то место, где я её ждал, благополучно избегала встречи со мной.
Я же, как наркоман к наркотику, всё больше и больше к ней привязывался и часто ловил себя на мысли, что она становится для меня самым дорогим существом на свете.
Воля, подружка, что вместе с Валей снимала угол в доме по ул. Дзержинского, готовилась к супружеской жизни с молодым офицером и старалась просветить Валю в некоторых тонкостях интимной жизни с мужчиной, но Валя ничего не понимала, так как была слишком чиста и наивна.
Ей казалось, что эта тайна может быть разгадана только после замужества, и главным во взаимоотношениях с мужчиной было для неё не познание таинств сладострастия, а сохранение инстинкта продолжения рода в семейном очаге, созданном и хранимом собственными руками. Так ей внушали и родители, люди чрезвычайно морально чистоплотные, верующие во второе пришествие Христа и царство небесное. [Собственно, только дедушка Павлик, чудесным образом уверовавший на войне, - бабушка Маруся в вопросах религии была как бабушка Алёши Пешкова: у неё был «свой бог».]
Она слишком дорожила своей репутацией и, несмотря на то, что юноши вились вокруг неё как мухи около мёда, никому не позволяла даже себя поцеловать.
Только Ваня Ковалёв, по праву любимого, бережно хранил в памяти сладость её губ. Он целовал её робко и нежно и не позволял себе ни одного малейшего лишнего движения.
Любовь их была платонически чистой и светлой, похожей на описанную в «Тристане и Изольде», с той лишь разницей, что им в любви никакой король препятствий не чинил. Но проза жизни понемногу омрачала их отношения. Девушка должна была знать о дальнейших намерениях своего милого, ведь жила она в реальном, а не в сказочном мире и в свои двадцать лет вполне созрела для реальных, а не мысленных поцелуев любимого. Но последний из-за скромности и писал ей не очень часто. Это обстоятельство вдохновляло меня на более решительные действия, но всё-таки поцеловать Валю или даже приблизиться и обнять её смелости у меня не хватало.
Да и не желала она долго оставаться наедине со мной, быстро убегала в дом, оставляя меня в неведении вместе с сомнениями и надеждами. Иногда я, раздосадованный, давал себе слово больше не видеться с Валей и выдерживал неделю-другую, но стоило случайно с нею встретиться и посмотреть в её чистые искристые глаза, услышать нежный хрустальный голосок, как во мне с ещё большей силой вспыхивало негасимое желание не расставаться с нею.
Но однажды я рассердился не на шутку.
Прогуливаясь по городу с Вадимом, мы встретили Валю с её подружками и присоединились к ним. Мы болтали о разной ерунде. Я шёл рядом с Валей, держась за её милую ручку, и смотрел на её прелестное лицо. Как вдруг на велосипеде к нам подъехала знакомая Вале девушка. Валя попросила у неё велосипед покататься, так как велосипедисткой была отменной, уехала куда-то и не вернулась. Мы ещё долго гуляли по проспекту Богдана Хмельницкого, я ждал возвращения Вали, но моя звезда не появлялась.
Настроение у меня испортилось, я с нетерпением ждал Валю и лишь когда все стали расходиться, понял, что Валя умышленно сбежала от меня.
Гордость моя была уязвлена, и мне стало ясно, что я не нужен Валечке. А когда я увидел её на улице Карла Либкнехта гуляющей под руку с молодым лётчиком-лейтенантом, окончательно убедился в этом.
Да, права была знакомая мне девушка Надя Сорокопуд, которая советовала мне рубить дерево по себе. Валя, по её мнению, была из числа институтских красавиц и была достойна любви красивого лётчика или моряка, а я - заурядный парень с заурядной внешностью - должен был и жениться на такой же заурядной.
Больно и обидно было сознавать, что я недостоин любви незаурядной девушки, но время - великий лекарь.
Я стал избегать встреч с Валей или делал вид, что не замечал её, когда мы встречались нос к носу по дороге институт, и постарался отвлечься от переживаний и страданий по ней, ухаживая за другими девушками.
В один из вечеров танцев, который был организован в нашем институте, мы со студентом четвёртого курса из группы, в которой состоял и Вадим, Баллой Володей познакомились с двумя сёстрами Катей и Олей. Весь вечер мы танцевали с ними, а когда танцы кончились, пошли их провожать. Жили сёстры далеко, на окраине, в так называемом Новом Мелитополе, но за разговорами мы не заметили, как пришли туда. Вдруг из темноты к нам подошли двое мужчин, лет сорока - сорока двух, и один из них, обращаясь к Балле, прохрипел:
- Дай закурить!
- Я некурящий, - тихо сказал мой тёзка.
- Я тоже не курю, - поспешил уверить мужчину и я.
- Дай закурить! - жёстче и громче приказал второй мужчина и приблизился к Володе.
- Иди своей дорогой, - вспылил мой спутник, - а то дам прикурить!
- Ну запомни, - пригрозил другой, - встретимся.
Мы пошли дальше, слушая лепет Оли и Кати, и почти забыли о встрече, но Оля, вдруг оглянувшись, тихо вскрикнула:
- Смотрите, они с кольями бегут за нами!
Мы остановились и увидели двух бегущих мужчин, у которых на плечах лежали колья, выдернутые у кого-то из забора.
Лица у них были разъярённые, глаза сверкали.
Девушки потащили нас во двор к знакомым им людям и стали громко стучаться в дверь дома.
В это время один из мужчин вихрем налетел на Володю, другой, размахивая дубиной, на меня, и завязалась потасовка.
Но тут хозяйка дома открыла дверь, девушки вбежали в коридор, и я, оттолкнув нападающего, быстро последовал за ними. Балла остался один с двумя хулиганами.
Через несколько минут я сообразил, что мой товарищ не может освободиться из объятий драчунов и забежать в коридор дома, и решил помочь ему. Когда я выбежал к нему, один из хулиганов обхватил меня руками, но не ударял меня, а стоял, словно опирался о стену. Я оттолкнул его от себя, и он, как сноп, повалился на землю. Мой тёзка тоже оттолкнул врага и забежал в дом взволнованный и весь дрожащий. Мы переждали некоторое время в доме, а когда вышли, во дворе никого не было.
Возвращались мы возбуждённые и напуганные, а Володя всё приговаривал:
- Они меня будут помнить. Я дал им прикурить.
- Я тоже дал одному, - прихвастнул и я, - я врезал ему между глаз!
- Они меня запомнят, - упрямо повторял мой спутник, - я так им дал, что им хватит на всю жизнь.
Поздно за полночь мы разошлись по квартирам, а утром меня вызвали в милицию. Пожилой человек в штатском велел мне рассказать обо всём, что произошло прошлой ночью, записал всё и предложил расписаться в протоколе.
Оказалось, что те два хулигана с тяжёлыми ножевыми ранениями попали в городскую больницу и показали следствию, что на них напали студенты и изрезали их ножами, причём одного порезал один из нас, а другого - другой. Но у меня и ножа-то не было, да и не отважился бы я ткнуть ножом в живого человека, хотя бы и хулигана. А чем я мог это доказать?
Я испугался и стал ждать, когда меня повезут в тюрьму.
Володя Балла честно признался, что обоих мужчин перочинным ножом порезал он, защищаясь, представил этот нож следователю, и на него и на хулиганов завели уголовное дело. Девушки подтвердили наши показания, и меня по этому делу больше не вызывали. Да и в самом деле я никакого преступления не совершал, а оттолкнул тогда от себя уже изнемогающего от ран человека, и он рухнул на землю не от моего толчка. Но дело велось месяца полтора, а немного оправившиеся от ран хулиганы стали шантажировать Володю.
Они через девушек узнали наши фамилии и предложили нам встретиться с ними для обсуждения важного вопроса. Мы с Володей пришли в назначенное место.
Было темно во дворе небольшого жилого дома, и я не мог разглядеть лица двух мужчин, но голоса у них были пропитые, хриплые. Один, что повыше ростом, запросил тысячу рублей, тогда они с другом, дескать, согласны будут «закрыть» дело. Если этих денег от нас они не получат, то дело передадут в суд и, конечно же, нас посадят за нанесение пострадавшим тяжких телесных повреждений.
- Я говорил с прокурором, - продолжал высокий, - и он обещал дело прикрыть, если мы помиримся. Решайте, кусок или тюрьма.
Я испугался тюрьмы, но что я мог отдать? В кармане вошь на аркане, за душой ни гроша. Володя тоже не имел таких денег, да и не считал нужным кого-то задабривать. Он считал себя правым.
- Никаких денег я вам не дам, - строго заявил он. - Я вас не трогал. Шли бы своей дорогой. Я предупреждал вас, что не шучу.
- Ну смотри, - грозно прохрипел меньший, - сядешь. А выйдешь - сочтёмся.
Мы, озираясь, покинули затемнённое место двора, вышли на улицу и пошли по домам. По дороге Володя долго молчал, а под конец выпалил:
- Суки, чего захотели. Вот им кусок! - и он, выкрутив фигуристый кукиш, сунул его мне под нос, видимо воображая, что суёт его врагам.
Расстались мы дружески и стали ждать, что будет.
Всё это время я чувствовал себя не в своей тарелке, будто меня гнали по узкой щели, а по сторонам на цепях сидели злые собаки, рычали и пытались укусить меня за ягодицы. И я ждал, что вот-вот в моё тело вонзятся страшные клыки этих прикованных зверей, будет больно и страшно.
Я ждал развязки.
Окончание: часть 8.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Разделение на части моё, в связи с ограничениями ЖЖ на количество знаков в одной записи. После публикации полного текста (написанного папой цельным куском, без разделения на главы или части) я соберу их в один файл в формате ПДФ и укажу ссылку для скачивания. (Upd. Готово.)
Начало здесь, с предысторией, моими примечаниями и моим названием части мемуаров, связанных с историей знакомства моих родителей (« Владея пространством и временем»)
Эта часть представляет собой восстановленную купюру (на которую указывают мои слова « Здесь я делаю паузу...»), и рассказывает о периоде до 1948 года (начало учёбы в институте).
Мемуары имеют несколько «кинематографическую» структуру, с «наплывами»: общая вступительная часть с экскурсом в детство (точнее, младший школьный период), затем основные вехи «рабочего пути»: начало работы после окончания института (1953-й год), позднейшие годы работы в Сумах, откуда совершается «полуделовая» поездка на родину в Макеевку Донецкой области (в связи с необходимостью поставить новый памятник на могиле отца, вместо старого, украденного мародёрами в 1975 году), где, посещая родные места, живых и умерших родных, папа уносится мыслями в прошлое: сидя на кладбище у могилы своего отца, папа вспоминает голодные довоенные годы, пришедшиеся на его детство (он родился в 1927 году), не менее голодное военное детство и начало юности, полуголодные послевоенные годы, начало учёбы в институте, знакомство с моей мамой (но сначала мучительные поиски любимой девушки) - и затем снова возвращается в 1975-й год... на котором мемуары обрываются.
P. S. После смерти папы (21 марта 2006 года) я ринулась сканировать его труды по теории Вселенной и успела к сорока дням поместить их на его сайт, сделанный мной для него ещё при его жизни.
Жаль, сайт мало посещается сейчас, хотя там много интересного:
В. А. Борисов. Новая теория Вселенной
(Предыдущая часть 6)
И вот опять долгожданные каникулы и родимый дом. [Начало восстанавливаемой мной купюры, сделанной в этой части новеллы «Владея пространством и временем».]
Отец мой продолжал после работы каждый день купаться в корыте посреди комнаты, мать стряпала и стирала, а девчата сравнительно неплохо учились в школе. Их никто не контролировал, никто им не помогал, так как родители были безграмотными. Никто не подталкивал: хочешь учиться - учись, не хочешь - не учись. Но девочки сами понимали важность учёбы.
[Не совсем безграмотными были родители: тётя Нина в своих воспоминаниях пишет, что дедушка Андрей окончил два класса, - и он писал нам письма, то есть по крайней мере грамоте был обучен; правда, писал почти без знаков препинания, но все слова в письмах были разборчивые, и текст был ясный и связный.
По поводу же дедушкиных знаков препинания в нашей семье сохранился «мем»: однажды дедушка прислал нам письмо, где было написано - по строкам - буквально так:
«здравствуйте дорогие детки Володя Валя Лиля и Тома с приветом
к вам ваш папа, мама, дедушка и бабушка...», и мы все беззлобно смеялись по поводу того, что я неожиданно получилась «с приветом».
Бабушка же Настя писать почти не умела, иногда она тоже присылала письмо, но понять эту «шифровку» полностью никому не удавалось. Но тут ведь главное что? - главное родная рука, заботливо выводившая такую трудную для неё «китайскую грамоту», - овеществлённая любовь, присланная в конверте. Чем иным ещё могут быть письма от родных? - всего лишь воплощением (на плоский лист с каракулями) огромной и объёмной (всеобъемлющей) любви... Я только так воспринимаю и бабушки Марусины, и дедушки Павликовы письма, и письма дедушки Андрея, и особенно бабушки Насти (потому что она буквально процарапывалась-пробивалась к нам через твёрдый камень непонятной ей и потому очень трудной деятельности) - как божественные скрижали родственной любви, охранные грамоты, написанные, казалось бы, без- или малограмотными людьми. Но я отдам за них всего Монтеня, вместе с Сенекой, Платоном и Сократом, - и Канта, и любого гения мысли, потому что нет ничего более гениального и высокого, чем простая родственная любовь «простого» человека.]
Открытка «с приветом»: писал дядя Толя, а диктовала явно бабушка Маруся, кому как не ей было оценить и вписать в свой тезаурус наш мем про Тому с приветом
Что писали не бабушка и не дедушка, это точно, вот дедушки Павлика почерк (а бабушкин здесь)
Письмо бабушки Насти
Сашка где-то в Пущей Водице лечился от алкогольной болезни, Наташу определили в приют, и опустевший дом стоял забитый гвоздями. Лариса вышла замуж за другого и воспитывала Павлика, родив мужу ещё сына.
Говорят, что Наташа горько плакала и всё звала маму, когда сердобольные соседи отвозили её в интернат. Её голубые глазки были полны слёз и невыразимой печали. Худенькое бледное личико и истощённое тельце вызывали огромную жалость. Она беспрерывно повторяла:
- Мама, мамочка, забери меня. Мне холодно, я хочу кушать. Забери меня, мамочка.
Но мамочка не пришла. Чужие тёти вместо мамы успокаивали и уговаривали её и заменяли ей маму.
Ровно через двадцать лет после того я приезжал в Донецк в гости к брату Алёше. Он живёт [дядя Алёша умер в 2000-м году, папа пишет эти строки в 1987-м] в девятиэтажном доме на Школьном бульваре. Когда я нажал кнопку вызова лифта, чтобы подняться на седьмой этаж, оказалось, что лифт уже спускается ко мне. Лифт остановился, его двери раскрылись, и вышла молодая женщина, как две капли воды похожая на молодую Ларису. Она была в платьице и лёгкой вязаной кофточке. Волосы, чёрные, как смоль, распущены по плечам, лицо с римским профилем, мраморно-белое, было красиво, а глаза, как кусочки неба, ярко голубели под дугами чёрных бровей. Она взглянула на меня, и в её глазах вспыхнуло любопытство, смешанное с удивлением и страхом. Я тоже растерялся. Мне хотелось крикнуть: «Лариса!», но я удержался. Может быть это её двойник, да и очень уж она молода для Ларисы, которой тогда должно было стукнуть лет сорок.
У меня мелькнула мысль, что женщина знала меня раньше или во всяком случае похожего на меня мужчину.
Алексей не мог по моему описанию определить, кто она. Меня разжигало любопытство, и я через знакомых женщин на «Чайкино» навёл справки о дальнейшей судьбе Сашки.
Оказалось, что он трижды лечился от пьянства и в шестидесятых годах умер от этого недуга где-то под забором. [А папа в шестидесятых, а именно в 1969-м году принял волевое решение и с той поры до самой смерти в 2006-м не взял в рот ни капли спиртного (ни пива, ни сидра, ни иных даже слабоалкогольных напитков), а заодно и бросил курить, тоже навсегда.] А женщина, которую я встретил у лифта, была не Лариса, а Наташа. [Вот только я не пойму: папа писал о том, что в детстве у Наташи были льняные волосики, - то ли она потемнела, выросши, как это часто бывает (но уже годам к сорока, а тут Наташе явно было не больше тридцати), то ли скорее выкрасила волосы в чёрный цвет.] Добрые люди и государство не оставили малюточку в беде. Наташа расцвела красивой розой и живёт хорошо. Она не знает детства, плохо помнит родителей. Пусть же её вместо мамы греет солнышко и счастье теперь улыбается детской улыбкой.
Но тогда в каменном доме, сыром и холодном, Наташу ни мама ни солнышко не согревали. Лишь постоянно пьяный, опустившийся на самое дно человеческого бытия алкоголик-отец иногда приносил ей кусок хлеба или варёной колбасы и горько плакал над нею или, бестолково улыбаясь, пытался её ободрить. Этот когда-то жизнерадостный талантливый педагог, добряк и весельчак превратился в мрачную развалину. Нервная система его, расшатанная беспробудным пьянством, не выдержала: он срывался и бранил Наташу и каждого встречного, руки у него тряслись и тело трепетало. На похмелье, если нечего было выпить, он превращался в зверя, а похмелившись на короткое время добрел, делался мягче и угощал Наташу колбасой.
Соседи с болью в душе наблюдали за постепенной деградацией личности Вольвача и мученическим существованием невинной крошки Наташи, и когда поняли, что, как говорится, дальше ехать некуда, стали ходатайствовать о лишении его родительских прав и направлении на принудительное лечение от алкогольной болезни.
Таким образом Наташа обрела новое жилище и вполне обеспеченную жизнь в семье таких же обездоленных, при живых родителях, детей.
Так юноша, поднимая первый стакан водки или вина и чокаясь со взрослым или с товарищем, не подозревает, какую бомбу замедленного действия он под себя подкладывает.
Не видел такой бомбы и я, частенько прикладываясь к рюмке или к стакану, и обнаружил её тогда, когда чуть не взлетел от её разрыва на воздух.
Послевоенное время, время восстановления разрушенного войной народного хозяйства, было не лёгким, но люди трудились самоотверженно и не только за хлеб насущный. Колхозники тогда жили в основном за счёт доходов с приусадебных участков и личных подворий, на трудодни из колхозов они получали граммы зерна и копейки, но это не мешало им добросовестно работать и в коллективном хозяйстве.
Рабочие и служащие несельскохозяйственного производства тоже понимали, что лишь добросовестным трудом могут улучшить своё благосостояние.
Средняя зарплата рабочего составляла старыми деньгами примерно 600 рублей, инженерно-технического работника - 1000, служащего - 720, колхозника 220 рублей в месяц.
Производство сельхозпродукции составляло: мяса - 4,7; молока - 34; сахара - 2,2 млн тонн, яиц - 5 млрд штук, что полностью могло удовлетворить потребности лишь: по сахару 55 млн человек, по мясу - 67, по молоку - 106 и по яйцу - 26 млн человек. Если учесть, что численность несельскохозяйственного населения в то время составляла 70 млн человек, а сельскохозяйственного, которое само себя обеспечивало мясом и молоком, - 120 млн человек, то необеспеченными яйцом и мясом оставались соответственно 43 и 3 млн человек. Сахар потребляло всё население и не могло получать его другими путями, кроме как через госторговлю, и потому необеспеченными оставались 140 млн человек. Мясо, колбасу, масло и яйца покупали высокооплачиваемые рабочие и ИТР, а то, что недоставало для удовлетворения полной потребности всего населения, и не могло быть дефицитом из-за низкой покупательной способности части населения. По этой причине в магазинах свободно можно было купить мясо, масло, чёрную и красную икру, рыбу и т.д., причём колбасы, масло, молоко делались из натуральных продуктов необходимой жирности или качества, без разбавления водой или добавления заменителей. Рабочие и колхозники ещё не заразились несунством, помня жестокие наказания, которым подвергались виновные в краже нескольких колосков с поля или буханки хлеба с хлебозавода, а ИТР и служащие не страдали коррупцией, взяточничеством и синдромом хищения социалистической собственности по причинам, высказанным мной ранее.
Принцип распределения по труду выполнялся через цены на товары и зарплату.
Чтобы заработать себе на дотацию к стипендии, я временно, на два месяца, поступил на шахту им. Орджоникидзе слесарем в лаву. После четырёх лет беззаботной жизни на поверхности я вошёл в двухэтажную клеть, теперь оборудованную ловителями и предохранителями, опускаемую и поднимаемую мощной подъёмной машиной с помощью громадного копра, и почувствовал, что она словно провалилась куда-то. Я повис в воздухе. Сердце моё устремилось сначала к голове, а затем побежало к пяткам, но это ощущение длилось не более двух секунд. Клеть бесшумно опустилась вниз и остановилась, как лифт, на нижнем горизонте. Меня горный мастер проинструктировал по технике безопасности и рассказал, чем я должен заниматься. Не успел я ещё адаптироваться к полумраку шахты и освоиться с обязанностями, как вылезший из лавы навалоотбойщик сообщил десятнику (горному мастеру), что качающийся транспортёр, состоящий из отдельных рештаков, по которому нарубленный уголь спускался вниз и грузился в вагончики, разорвался, и рештаки по подошве лавы сползли вниз. Часть их даже очутились в вагонетках, подтянутых электровозом к лаве по штреку. (Коногонов теперь в шахте не было. Лошадей заменили аккумуляторные электровозы.) Десятник вызвал по телефону механика, собрал бригаду навалоотбойщиков и подсобников, куда вошёл и я, и мы стали таскать вверх рештаки, каждый из которых весил до 200 килограммов. Их нужно было волоком протащить по подошве лавы вверх на расстояние 200 метров, а всего рештаков было сто штук.
Мы разделились на группы по четыре человека и, упираясь коленями и чунями (специальные резиновые галоши), толкали перед собой стальные желоба, подобные корытам для стирки белья, только длинные и без передних и задних стенок. Целых три упряжки (рабочие смены) мы таскали рештаки и свинчивали их в транспортёр, и лишь на следующий день участок заработал по добыче угля.
Я выехал на-гора усталый и голодный. Мой отец ужасно переволновался, справлялся у шахтного начальства, что могло со мной случиться, и очень обрадовался, когда увидел меня живым и невредимым. Целый день и всю ночь я спал, а на следующую смену в шахту отец меня не пустил.
- Не надо, сынок, - сказал он. - Я тебе сотню пришлю своих денег. А то ещё в шахте прибьёт.
Я обрадовался отцовскому решению, в шахту больше не пошёл, а устроился на месяц в учкомбинат читать учащимся РУ электротехнику. Там я заработал 400 рублей без риска быть ушибленным или погребённым заживо. А шахтёры, с которыми я таскал рештаки, привычно каждую упряжку изматывались до изнеможения и, отоспавшись, снова шли на смену, не ропща на судьбу и не считая себя обездоленными.
По вечерам я ходил гулять в парк, который хоть и значительно поредел против довоенного времени, так как немецкие солдаты часть больших деревьев спилили на дрова, всё же был очень красив. Парк был весь по периметру огорожен забором из штакетника. Центральные ворота представляли собой колонны из кирпичной кладки, к которым на навесах крепились ажурные створки. Арка, деревянная, тоже покоилась на этих колоннах, на арке надпись «Парк культуры и отдыха шахты им. Орджоникидзе». Сначала туда пускали отдыхающих по билетам, но вскоре вход стал бесплатным. Аллеи парка были красиво обсажены кустарниками, верхушки которых заботливо подстригались, дорожки посыпались белым или тёмным песочком. По сторонам главной аллеи, ведущей от ворот до летнего кинотеатра, на раскрашенных столбиках в рамках были установлены портреты передовиков производства, знатных шахтёров и атрибуты наглядной агитации. Недалеко от центра по кругу размещались библиотека, два пивных бара, беседки для настольных игр и самое замечательное сооружение - круглая деревянная танцплощадка. Там по средам, субботам и воскресеньям организовывались платные танцы под духовой оркестр или, на худой конец, под аккордеон или радиолу. Вечерами парк жил весёлой, задорной молодой жизнью. Влюблённые пары, нежно поддерживая друг друга под руки, стараясь шагать в ногу, плавно скользили по его аллеям или целовались в затемнённых местах за деревьями и кустарниками. А когда гремел духовой оркестр, молодёжь заполняла танцплощадку, и она вся шумела и кружилась как растревоженный улей.
Я любил ходить туда и по другой причине. Соловьи к нам ни весной ни летом не залетали: им не нравились угольная пыль и смрад дымящих заводских труб и горящих терриконников, которые не поглощались даже сладким ароматом цветущей акации. Но менее щепетильные птицы - скворцы и жаворонки ранней весной всё небо наполняли радостными звонкоголосыми трелями, а тёплый ласковый ветер разносил вокруг запахи цветов и деревьев. Воздух от этого там был более чистым и свежим и действовал на организм как шампанское.
В летнем кинотеатре четыре раза в неделю демонстрировались художественные фильмы, и потому в парк ходили не только молодые, но и пожилые люди. Они в ожидании начала усаживались на скамеечки, расставленные около кинотеатра и по центральным аллейкам, или важно прохаживались по дорожкам, а когда звенел звонок, занимали места в кинотеатре согласно купленным билетам. Ребятишки отыскивали щели в деревянных стенах открытого сооружения, а те, что постарше, забирались на деревья и, как куры на насесте, досиживали до конца фильма возбуждённые и весёлые.
Трёхсотсерийных фильмов с непонятными знаками и недомолвками тогда не было. Всё было ясно и захватывало наивные души зрителей остротой сюжетов, чего нельзя сказать о нынешних заумных символо-натурных творениях кудревато-мудреватой скуки, опекаемой сильными чиновниками и представителями властей. После окончания фильма парк потихоньку пустел, а часам к двенадцати ночи там уже никого не было. И случайно задержавшимся влюблённым грозила опасность лишиться праздничной одежды или получить достаточное количество шишек и даже увечье. Однажды и я попал туда за полночь, провожая девушку после танцев домой. Ко мне подошли трое здоровяков и предложили снять с себя пиджак. Я попытался не согласиться с предложением, но увидев нож, направленный мне в живот, взялся за пуговицу. Но тут вышел из-за кустов четвёртый парень и сказал:
- Пустите его. Привет, Вовка.
Мы разговорились. Подошедший был Миша, раньше мы жили по-соседски и вместе играли в Чапаева и Петьку. Теперь он с друзьями промышлял зеваками.
Отец мой обычно не мог уснуть до тех пор, пока я не являлся с гулянья домой. При лёгком стуке в окно он быстро отпирал мне дверь и радовался моему благополучному прибытию. Я наливал себе миску борща, а иногда там был и кусочек мяса, и, съев всё одним махом, спокойно засыпал до утра. [Конец восстанавливаемой мной купюры, сделанной в этой части новеллы «Владея пространством и временем».]
Далее - со слов «Вадим это лето проводил в Сребном, Черниговской области...» - читаем здесь
Валя нутром чуяла, что я в неё влюбился, хотя об этом с моей стороны ни слова не было сказано, и, не подавая мне никаких надежд, всё же не прогоняла прочь окончательно, а фотографировалась рядом со мною. Её молодой человек Ваня, тоже влюблённый в неё до безумия, по-видимому, был так же скромен и робок, как и я, и ни при встречах ни в письмах не делал ей предложений (о чём жалел потом всю жизнь), не обсуждал дальнейшую семейную жизнь, а Вале шёл 21-й год.
[Более того: мама говорила, что Ваня уехал куда-то по распределению после окончания учёбы и вообще не писал ей писем, неожиданно явившись спустя много месяцев, чтобы... жениться на ней, но застал маму уже замужней и даже беременной Лилей. Ваня умолял маму развестись с моим папой, обещал любить будущего ребёнка как своего, но мамочка моя была Татьяной Лариной, Наташей Ростовой и всеми тургеневскими девушками одновременно - и отказала Ване. Вспомним, как мой папа спохватился в случае с Тоней Малютиной... и в очередной раз благословим небеса: Лиля-то всё равно уже родилась бы, а вот моё появление на свет через четыре с половиной года оставалось в тот момент под о-о-чень большим вопросом.]
В следующем году ей предстояло ехать куда-то в село в чужую сторону, а как там сложится жизнь - неизвестно. Поэтому, несмотря на любовь к Ване, Валя всё-таки не сидела взаперти одинёшенькой и при случае могла осчастливить понравившегося молодого инженера [а то есть папу], если у Вани до того времени не созреет намерение ограничить свою жизнь семейным кругом.
Я всего этого не знал и принялся ухаживать за Валей потому, что чем больше её видел, тем сильнее в неё влюблялся.
Моё чувство к ней не было похоже на те, что я испытывал при встречах с Таей или с Валей Краснокутской. Тогда я терялся, сгорал от их взглядов, считая этих девушек особыми высшими, неземными существами. Валя Жмаева была для меня земной, живой, не выдуманной девчонкой. Милая и нежная, она вызывала во мне такое чувство, какое вызывает прелестный ребёнок у матери или у отца при общении с ним, когда хочется схватить этот маленький беззащитный родной комочек, крепко прижав его к сердцу, и беспрестанно целовать в губки, в глазки, в щёчки, обцеловать и обласкать всё дорогое тельце до последнего пятнышка. Подобное состояние охватывало меня при встрече с Валей, и мне очень хотелось всегда видеть её. И я старался проследить её путь от квартиры до института и обратно, запоминать время, когда заканчиваются занятия в их группе в интересующие меня дни, и как бы случайно шёл ей навстречу, а потом шёл с ней обратно. Валя несколько раз попадалась в ловушку, но в большинстве случаев я долго бесцельно бродил вокруг пединститута или по улицам города и не мог встретиться с милой девушкой.
Как выяснилось позже, Валя, увидев меня, торчащего на тротуаре улицы или неподалёку от института, старалась шмыгнуть куда-нибудь в другой переулок и, обежав то место, где я её ждал, благополучно избегала встречи со мной.
Я же, как наркоман к наркотику, всё больше и больше к ней привязывался и часто ловил себя на мысли, что она становится для меня самым дорогим существом на свете.
Воля, подружка, что вместе с Валей снимала угол в доме по ул. Дзержинского, готовилась к супружеской жизни с молодым офицером и старалась просветить Валю в некоторых тонкостях интимной жизни с мужчиной, но Валя ничего не понимала, так как была слишком чиста и наивна.
Ей казалось, что эта тайна может быть разгадана только после замужества, и главным во взаимоотношениях с мужчиной было для неё не познание таинств сладострастия, а сохранение инстинкта продолжения рода в семейном очаге, созданном и хранимом собственными руками. Так ей внушали и родители, люди чрезвычайно морально чистоплотные, верующие во второе пришествие Христа и царство небесное. [Собственно, только дедушка Павлик, чудесным образом уверовавший на войне, - бабушка Маруся в вопросах религии была как бабушка Алёши Пешкова: у неё был «свой бог».]
Она слишком дорожила своей репутацией и, несмотря на то, что юноши вились вокруг неё как мухи около мёда, никому не позволяла даже себя поцеловать.
Только Ваня Ковалёв, по праву любимого, бережно хранил в памяти сладость её губ. Он целовал её робко и нежно и не позволял себе ни одного малейшего лишнего движения.
Любовь их была платонически чистой и светлой, похожей на описанную в «Тристане и Изольде», с той лишь разницей, что им в любви никакой король препятствий не чинил. Но проза жизни понемногу омрачала их отношения. Девушка должна была знать о дальнейших намерениях своего милого, ведь жила она в реальном, а не в сказочном мире и в свои двадцать лет вполне созрела для реальных, а не мысленных поцелуев любимого. Но последний из-за скромности и писал ей не очень часто. Это обстоятельство вдохновляло меня на более решительные действия, но всё-таки поцеловать Валю или даже приблизиться и обнять её смелости у меня не хватало.
Да и не желала она долго оставаться наедине со мной, быстро убегала в дом, оставляя меня в неведении вместе с сомнениями и надеждами. Иногда я, раздосадованный, давал себе слово больше не видеться с Валей и выдерживал неделю-другую, но стоило случайно с нею встретиться и посмотреть в её чистые искристые глаза, услышать нежный хрустальный голосок, как во мне с ещё большей силой вспыхивало негасимое желание не расставаться с нею.
Но однажды я рассердился не на шутку.
Прогуливаясь по городу с Вадимом, мы встретили Валю с её подружками и присоединились к ним. Мы болтали о разной ерунде. Я шёл рядом с Валей, держась за её милую ручку, и смотрел на её прелестное лицо. Как вдруг на велосипеде к нам подъехала знакомая Вале девушка. Валя попросила у неё велосипед покататься, так как велосипедисткой была отменной, уехала куда-то и не вернулась. Мы ещё долго гуляли по проспекту Богдана Хмельницкого, я ждал возвращения Вали, но моя звезда не появлялась.
Настроение у меня испортилось, я с нетерпением ждал Валю и лишь когда все стали расходиться, понял, что Валя умышленно сбежала от меня.
Гордость моя была уязвлена, и мне стало ясно, что я не нужен Валечке. А когда я увидел её на улице Карла Либкнехта гуляющей под руку с молодым лётчиком-лейтенантом, окончательно убедился в этом.
Да, права была знакомая мне девушка Надя Сорокопуд, которая советовала мне рубить дерево по себе. Валя, по её мнению, была из числа институтских красавиц и была достойна любви красивого лётчика или моряка, а я - заурядный парень с заурядной внешностью - должен был и жениться на такой же заурядной.
Больно и обидно было сознавать, что я недостоин любви незаурядной девушки, но время - великий лекарь.
Я стал избегать встреч с Валей или делал вид, что не замечал её, когда мы встречались нос к носу по дороге институт, и постарался отвлечься от переживаний и страданий по ней, ухаживая за другими девушками.
В один из вечеров танцев, который был организован в нашем институте, мы со студентом четвёртого курса из группы, в которой состоял и Вадим, Баллой Володей познакомились с двумя сёстрами Катей и Олей. Весь вечер мы танцевали с ними, а когда танцы кончились, пошли их провожать. Жили сёстры далеко, на окраине, в так называемом Новом Мелитополе, но за разговорами мы не заметили, как пришли туда. Вдруг из темноты к нам подошли двое мужчин, лет сорока - сорока двух, и один из них, обращаясь к Балле, прохрипел:
- Дай закурить!
- Я некурящий, - тихо сказал мой тёзка.
- Я тоже не курю, - поспешил уверить мужчину и я.
- Дай закурить! - жёстче и громче приказал второй мужчина и приблизился к Володе.
- Иди своей дорогой, - вспылил мой спутник, - а то дам прикурить!
- Ну запомни, - пригрозил другой, - встретимся.
Мы пошли дальше, слушая лепет Оли и Кати, и почти забыли о встрече, но Оля, вдруг оглянувшись, тихо вскрикнула:
- Смотрите, они с кольями бегут за нами!
Мы остановились и увидели двух бегущих мужчин, у которых на плечах лежали колья, выдернутые у кого-то из забора.
Лица у них были разъярённые, глаза сверкали.
Девушки потащили нас во двор к знакомым им людям и стали громко стучаться в дверь дома.
В это время один из мужчин вихрем налетел на Володю, другой, размахивая дубиной, на меня, и завязалась потасовка.
Но тут хозяйка дома открыла дверь, девушки вбежали в коридор, и я, оттолкнув нападающего, быстро последовал за ними. Балла остался один с двумя хулиганами.
Через несколько минут я сообразил, что мой товарищ не может освободиться из объятий драчунов и забежать в коридор дома, и решил помочь ему. Когда я выбежал к нему, один из хулиганов обхватил меня руками, но не ударял меня, а стоял, словно опирался о стену. Я оттолкнул его от себя, и он, как сноп, повалился на землю. Мой тёзка тоже оттолкнул врага и забежал в дом взволнованный и весь дрожащий. Мы переждали некоторое время в доме, а когда вышли, во дворе никого не было.
Возвращались мы возбуждённые и напуганные, а Володя всё приговаривал:
- Они меня будут помнить. Я дал им прикурить.
- Я тоже дал одному, - прихвастнул и я, - я врезал ему между глаз!
- Они меня запомнят, - упрямо повторял мой спутник, - я так им дал, что им хватит на всю жизнь.
Поздно за полночь мы разошлись по квартирам, а утром меня вызвали в милицию. Пожилой человек в штатском велел мне рассказать обо всём, что произошло прошлой ночью, записал всё и предложил расписаться в протоколе.
Оказалось, что те два хулигана с тяжёлыми ножевыми ранениями попали в городскую больницу и показали следствию, что на них напали студенты и изрезали их ножами, причём одного порезал один из нас, а другого - другой. Но у меня и ножа-то не было, да и не отважился бы я ткнуть ножом в живого человека, хотя бы и хулигана. А чем я мог это доказать?
Я испугался и стал ждать, когда меня повезут в тюрьму.
Володя Балла честно признался, что обоих мужчин перочинным ножом порезал он, защищаясь, представил этот нож следователю, и на него и на хулиганов завели уголовное дело. Девушки подтвердили наши показания, и меня по этому делу больше не вызывали. Да и в самом деле я никакого преступления не совершал, а оттолкнул тогда от себя уже изнемогающего от ран человека, и он рухнул на землю не от моего толчка. Но дело велось месяца полтора, а немного оправившиеся от ран хулиганы стали шантажировать Володю.
Они через девушек узнали наши фамилии и предложили нам встретиться с ними для обсуждения важного вопроса. Мы с Володей пришли в назначенное место.
Было темно во дворе небольшого жилого дома, и я не мог разглядеть лица двух мужчин, но голоса у них были пропитые, хриплые. Один, что повыше ростом, запросил тысячу рублей, тогда они с другом, дескать, согласны будут «закрыть» дело. Если этих денег от нас они не получат, то дело передадут в суд и, конечно же, нас посадят за нанесение пострадавшим тяжких телесных повреждений.
- Я говорил с прокурором, - продолжал высокий, - и он обещал дело прикрыть, если мы помиримся. Решайте, кусок или тюрьма.
Я испугался тюрьмы, но что я мог отдать? В кармане вошь на аркане, за душой ни гроша. Володя тоже не имел таких денег, да и не считал нужным кого-то задабривать. Он считал себя правым.
- Никаких денег я вам не дам, - строго заявил он. - Я вас не трогал. Шли бы своей дорогой. Я предупреждал вас, что не шучу.
- Ну смотри, - грозно прохрипел меньший, - сядешь. А выйдешь - сочтёмся.
Мы, озираясь, покинули затемнённое место двора, вышли на улицу и пошли по домам. По дороге Володя долго молчал, а под конец выпалил:
- Суки, чего захотели. Вот им кусок! - и он, выкрутив фигуристый кукиш, сунул его мне под нос, видимо воображая, что суёт его врагам.
Расстались мы дружески и стали ждать, что будет.
Всё это время я чувствовал себя не в своей тарелке, будто меня гнали по узкой щели, а по сторонам на цепях сидели злые собаки, рычали и пытались укусить меня за ягодицы. И я ждал, что вот-вот в моё тело вонзятся страшные клыки этих прикованных зверей, будет больно и страшно.
Я ждал развязки.
Окончание: часть 8.
© Владимир Борисов, Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.