Продолжение воспоминаний Сергея Мантейфеля о сестрах Гиппиус (3)
Начало воспоминаний 1, 2
Хранилась у старушек тонкая тетрадочка со стихами Зинаиды Николаевны, я их читал и … почти ничего, разумеется, не понял. Что меня подвигнуло, я вряд ли мог тогда объяснить, но несколько стихотворений из этой тетрадки я все-таки для себя переписал, они и теперь у меня.
Почерком ли Татьяны Николаевны или Натальи Николаевны были записаны те стихи, не помню. Может быть, самою Зинаидой Николаевной?..
После войны Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна работали в Новгородском музее, но не «художниками-реставраторами», как сказано в упомянутом мною «Ежегоднике». Ведь профессиональной реставрацией иконописи и позднейшей станковой живописи в те годы в Новгороде еще не занимались.
Велась реставрация церковной настенной (фресковой) живописи, а такая работа, тяжелая физически, и на строительных лесах, разумеется, была им не под силу. Впрочем, их имен и нет в известном по специальной литературе списке реставраторов-монументалистов, работавших тогда в новгородских храмах.
Несомненно то, что Т.Н. и Н.Н. Гиппиус работали по оформлению музея. Например, участвовали в изготовлении макетов для экспозиции исторического отдела. Вспоминаю макет «Неолитическая стоянка», для которого Наталья Николаевна вырезала деревянные фигурки людей каменного века (ими - до полного устройства макета - я играл). Татьяна Николаевна и моя мать занимались раскраской макетных фонов - задников и различных атрибутов. Все остальное для макета - от каркаса, земляного рельефа, «деревьев», «воды», «хижин» до мелких деталей - изготовлял работавший тогда в музее Владимир Флегонтович Арсеньев, кажется, родственник путешественника и писателя В. К. Арсеньева, - человек, преданный музейному делу, бравшийся за любую оформительскую работу, необходимую на первых порах для построения музейных экспозиций; в жизни - бодрящийся, шумный, своенравный старик, интересный рассказчик, сам «немного писатель».
Добавлю здесь, что моими игрушками в «келье» Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны были еще фигурки для сказки о дедке и репке; тетя Ната вырезала их из дерева - от репки до мышки - для детских садиков (несколько партий по заказу какой-то артели), а тетя Тата раскрашивала масляными красками.
Закутанные в ветхие шали, воркуя что-нибудь ласковое, «детское», трудились они над этими удивительными игрушками, и я уже в том возрасте чувствовал, что творилось это с осознанием особенной важности дела. Теперь, конечно, понимаю, что и какой-то заработок был необходим, но уверен: высшим помыслом старушек было - доставить удовольствие детям…
И еще чем могли заниматься в музее Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна - это разборкой беспорядочных ворохов уцелевших книг научной библиотеки, разоренной и разграбленной в войну немцами. В определении церковных книг (хотя бы тематическом), полагаю, Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна были компетентнее других музейных работников (специалистов по древнерусской литературе в Новгороде тогда не было).
Не могу не упомянуть здесь о религиозности Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны. Пишу - «упомянуть», т.к. не берусь излагать подробнее то, о чем тогда вовсе не догадывался: для того, чтобы отличить и, поняв, оценивать особенности их религиозно-философских взглядов, я был попросту мал.
Видя в их церковной обители и иконы, и лампадки с огоньками, и книги о Боге, я знал, что старушки очень верующие.
Хотя, насколько мне известно (даже и из их слов), в действующую церковь они почти не ходили, предпочитая оставаться со своею верою наедине, - зато и отдаваться ей с полной свободой и искренностью.
Они сами говорили, что в церкви всегда есть люди, занятые отнюдь не молитвами и обрядом - люди, в присутствии которых нельзя быть откровенным, лучше вообще лишний раз не попадать им на заметку. Даже и священникам - не всем можно доверяться. Это-то я мог уразуметь; особенности того времени учили людей всех возрастов: лучше помалкивать.
С кем-то из священников у них были доверительные отношения, и этого хватало, чтобы исповедаться и причаститься не на глазах у публики. Фотография одного новгородского послевоенного, но уже умершего, старичка-священника висела у них на стенке в «заветном уголке».
Что ж делать, в семье моей не было религиозных людей, которые могли бы заронить в меня изначально хоть малую искру боголюбивого настроения. Наоборот, случайные упоминания о вере или гасились равнодушием, или давали повод для насмешек, подчас разухабисто-ядовитых, явно долженствующих продемонстрировать «смелость суждений», «трезвый ум» охальника. Так было дома, кругом на улице, в школе. И это было не просто неверие, а подчеркнутое изъявление якобы «превосходства» поощряемого тогда глумливого атеизма над «невежеством верующих». И явление-то ведь стало - всенародное, уже бытовое!..
Старушки, как ни любил я все, с ними связанное, не увлекли меня своим христианским примером. Побудить меня к отказу от легкомыслия выпало много, много позже - другим обстоятельствам.
А тогда, сознаюсь, я воспринимал эту (религиозную) сторону жизни старушек лишь с детским любопытством, именно с тайной заинтересованностью любопытствующего мальчишки. Это касается обрядности, внешних проявлений вероисповедания.
Важно другое. Невольно и еще малоосознанно сравнивая их боговдохновение с показным вероусердием некоторых знакомых людей, я находил, что слова и поступки тети Таты и тети Наты, причастные к религии, никогда не бывали в разладе с их мирской жизнью, с тем светлым, что я любил, хотел видеть и видел в своих добрых покровительницах. Детским чутьем я чувствовал, и теперь знаю, что все благое, сделанное ими для меня, сделано было по-человечески - именно для меня, без предусмотрительного расчета, без эгоистического упования на то, что за добродетель им воздается Всевышним. Короче, они вершили нужное земное добро, а не запрограммированное лицемерное подаяние. И это была не абстрактная, «настроенническая», но вполне целенаправленная зрячая любовь к конкретным людям, их окружающим.
Замечательно, что глубокие религиозные убеждения и - порою - необходимость оберегать их от постороннего праздного и не праздного придирчивого любопытства не сделали тетю Тату и тетю Нату затворницами, не отгораживали их от внешней, общественной жизни. К тому, что я уже написал об их отзывчивости и общительности, добавлю еще немногое.
Интересы музея и города всегда и глубоко трогали старушек. Всякие положительные перемены, будь то новая открывшаяся музейная экспозиция или благоустройство исцеляющихся от военных ран городских улиц, они приветствовали искренно, с похвалой потрудившимся людям.
С душевным волнением они относились и к важнейшим мировым проблемам. Помню, на их столике всегда бывали свежие газеты, и помню, с каким вниманием старушки следили, например, за событиями войны в Корее в начале 50-х годов.
Здесь же, на столике, лежала вырезанная из газеты карта Корейского полуострова, и карандашом на ней отмечались изменения линии фронта. Две маленькие старые женщины в своей маленькой жилой церковке на иной стороне планеты переживали военную корейскую заваруху так, словно незаслуженные страдания вновь обрушились на их собственную страну.
Такими запомнились мне Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна Гиппиус, к счастью, встретившиеся мне в моей жизни и ставшие для меня родными и дорогими бесконечно.
В начале этих записок я высказался о неприспособленности старушек к тяжелым условиям жизни в первые послевоенные годы. Нет, я не прав: за внешней хрупкостью и кажущейся беспомощностью в этих людях всегда присутствовали вместе с нравственным целомудрием - активное мужество, твердость духа, неизменная вера в силу добра, в его непременное торжество над любым злом, временным бедствием. Эти люди не были беспомощны в своем положении, нет, они не угасали, влекомые судьбою, остатками жизни в очередной отведенный им новый день.
Они встречали все свои дни так, словно каждый раз с неуставшим вдохновением принимались за серьезную, полезную для кого-то и, значит, благодарную работу. Никаких жалоб я не слышал никогда. Такая жизнь, даже скованная старостью, не вызывает стороннего сожаления, она - только завидный пример самообладания, не выставляемого напоказ, но трудолюбиво сеющего вокруг жизнетворные, здоровые семена.
Истинный гуманист по природе своей не может быть, за святыми делами своими, шумным, надоедливо речистым. Часто скупым, но веским словом, а порою лишь убеждающим мудрым взглядом Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна способны были поддержать в ком-то упадающий дух, вселить спасительную надежду, помогали человеку слабому - устоять в жизни, а сильного - призывали к великодушию, к предельной справедливости. Многие их советы были весьма и весьма практическими и, главное, своевременными, как кусок хлеба, столь ценимого в те времена.
Замечательно и то, что люди рядом с Татьяной Николаевной и Натальей Николаевной - если совершенно не проигрывали, то - «подтягивались», становились искреннее, сердечнее, чище.
Так необыкновенно обыкновенная человечность вершит необыкновенно обыкновенные чудеса.
…Теперь расскажу еще об одном интереснейшем и любимом занятии дома у Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны, когда мы собирались в заветном уголке, - это было рассматривание альбомов тети Таты. Да, именно тех дореволюционных альбомов, о которых, увы, упоминается лишь в примечаниях к Собраниям блоковских сочинений (кстати, в одном из альбомов хранилась вложенная старая фотография, где Татьяна Николаевна - в группе учеников И.Е. Репина; на снимке - и сам И.Е. Репин).
По-моему (могу и ошибиться), альбомов было три - все наполненные акварельными или выполненными в смешанной технике рисунками, цветными изображениями удивительно странных, невиданных существ, подчас, правда, и принимавших облик, сходный с человеческим. Чудища напоминали людей, и в этом крылась пугающая загадка.
Отъявленно лукавые, мерзкие оборотни-старухи или зловещие медведи-старики в первый момент казались выходцами из фантастических и кошмарных снов, из неведомых, поражающих таинственной жутью, сказок. Но тетя Тата с иронической хитрецой, даже с игринкой удовлетворения в голосе, словно ею только что раскрыт не уберегшийся от ее зоркого глаза секретец, прочитывала сопровождающие каждый рисунок надписи (тоже проникнутые таинственным значением), добавляла новые пояснения, и я начинал понимать, что на листе бумаги вижу вдруг что-то знакомое, где-то когда-то уже встреченное, - и вспоминались действительные люди с их поступками, с последствиями этих поступков. Любая колдовская сценка словно предупреждала, сколь много опасных соблазнов, источников всевозможных греховных обольщений на каждом шагу подстерегает неопытного, благодушного, податливого человека. Все эти - как нараспев, с ехидцей, произносила тетя Тата - «че-орненькие», «зеле-оненькие», «мохна-атенькие и ми-иленькие», «до-обренькие и ла-асковые», «вечерние» и «ночные» - все куда-то соблазняюще манили то крючковатым пальцем, то гипнотизирующей сатанинской улыбочкой, а вокруг них привлекательно красовались травки-цветочки - ох, до чего же похожие на извивающихся змеенышей, или чудненькие болотца с коварной трясиною…
Искусствоведы, которым для статьи непременно нужно «привязать» произведения художника к какому-то имеющему классификационное название художественному направлению, чтобы уже безошибочно, научно расшифровать тайну любого конкретного авторского замысла, - в данном случае могут распространяться о мистическом символизме, об искусстве живописной притчи и т.д.
Мне-то, пожалуй, именно этими рисунками, хоть и с жутковатым их содержанием и настроением, тетя Тата первая помогла «догадаться» о возможности существования в людях поэтического восприятия мира, которое, если угодно, можно реально воплощать на бумаге иносказанием - символами, образностью. И не только в рисунке, в живописи вообще, но и словами, - тому пример подписи к альбомным сценкам.
Да, здесь пиршествует символика, но не изощренно-заумно-мистическая, а легко разгадываемая и означающая вполне земные, конкретные, жизненные и весьма живучие явления - всяческие людские грешки, отвратительные страстишки, отталкивающие порочные вожделения, двусмысленные суетные игры, предательские помыслы - зародыши дьявольского торжества и краха, пагубные заблуждения и привычки…
Пррродолжение следует.
Хранилась у старушек тонкая тетрадочка со стихами Зинаиды Николаевны, я их читал и … почти ничего, разумеется, не понял. Что меня подвигнуло, я вряд ли мог тогда объяснить, но несколько стихотворений из этой тетрадки я все-таки для себя переписал, они и теперь у меня.
Почерком ли Татьяны Николаевны или Натальи Николаевны были записаны те стихи, не помню. Может быть, самою Зинаидой Николаевной?..
После войны Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна работали в Новгородском музее, но не «художниками-реставраторами», как сказано в упомянутом мною «Ежегоднике». Ведь профессиональной реставрацией иконописи и позднейшей станковой живописи в те годы в Новгороде еще не занимались.
Велась реставрация церковной настенной (фресковой) живописи, а такая работа, тяжелая физически, и на строительных лесах, разумеется, была им не под силу. Впрочем, их имен и нет в известном по специальной литературе списке реставраторов-монументалистов, работавших тогда в новгородских храмах.
Несомненно то, что Т.Н. и Н.Н. Гиппиус работали по оформлению музея. Например, участвовали в изготовлении макетов для экспозиции исторического отдела. Вспоминаю макет «Неолитическая стоянка», для которого Наталья Николаевна вырезала деревянные фигурки людей каменного века (ими - до полного устройства макета - я играл). Татьяна Николаевна и моя мать занимались раскраской макетных фонов - задников и различных атрибутов. Все остальное для макета - от каркаса, земляного рельефа, «деревьев», «воды», «хижин» до мелких деталей - изготовлял работавший тогда в музее Владимир Флегонтович Арсеньев, кажется, родственник путешественника и писателя В. К. Арсеньева, - человек, преданный музейному делу, бравшийся за любую оформительскую работу, необходимую на первых порах для построения музейных экспозиций; в жизни - бодрящийся, шумный, своенравный старик, интересный рассказчик, сам «немного писатель».
Добавлю здесь, что моими игрушками в «келье» Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны были еще фигурки для сказки о дедке и репке; тетя Ната вырезала их из дерева - от репки до мышки - для детских садиков (несколько партий по заказу какой-то артели), а тетя Тата раскрашивала масляными красками.
Закутанные в ветхие шали, воркуя что-нибудь ласковое, «детское», трудились они над этими удивительными игрушками, и я уже в том возрасте чувствовал, что творилось это с осознанием особенной важности дела. Теперь, конечно, понимаю, что и какой-то заработок был необходим, но уверен: высшим помыслом старушек было - доставить удовольствие детям…
И еще чем могли заниматься в музее Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна - это разборкой беспорядочных ворохов уцелевших книг научной библиотеки, разоренной и разграбленной в войну немцами. В определении церковных книг (хотя бы тематическом), полагаю, Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна были компетентнее других музейных работников (специалистов по древнерусской литературе в Новгороде тогда не было).
Не могу не упомянуть здесь о религиозности Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны. Пишу - «упомянуть», т.к. не берусь излагать подробнее то, о чем тогда вовсе не догадывался: для того, чтобы отличить и, поняв, оценивать особенности их религиозно-философских взглядов, я был попросту мал.
Видя в их церковной обители и иконы, и лампадки с огоньками, и книги о Боге, я знал, что старушки очень верующие.
Хотя, насколько мне известно (даже и из их слов), в действующую церковь они почти не ходили, предпочитая оставаться со своею верою наедине, - зато и отдаваться ей с полной свободой и искренностью.
Они сами говорили, что в церкви всегда есть люди, занятые отнюдь не молитвами и обрядом - люди, в присутствии которых нельзя быть откровенным, лучше вообще лишний раз не попадать им на заметку. Даже и священникам - не всем можно доверяться. Это-то я мог уразуметь; особенности того времени учили людей всех возрастов: лучше помалкивать.
С кем-то из священников у них были доверительные отношения, и этого хватало, чтобы исповедаться и причаститься не на глазах у публики. Фотография одного новгородского послевоенного, но уже умершего, старичка-священника висела у них на стенке в «заветном уголке».
Что ж делать, в семье моей не было религиозных людей, которые могли бы заронить в меня изначально хоть малую искру боголюбивого настроения. Наоборот, случайные упоминания о вере или гасились равнодушием, или давали повод для насмешек, подчас разухабисто-ядовитых, явно долженствующих продемонстрировать «смелость суждений», «трезвый ум» охальника. Так было дома, кругом на улице, в школе. И это было не просто неверие, а подчеркнутое изъявление якобы «превосходства» поощряемого тогда глумливого атеизма над «невежеством верующих». И явление-то ведь стало - всенародное, уже бытовое!..
Старушки, как ни любил я все, с ними связанное, не увлекли меня своим христианским примером. Побудить меня к отказу от легкомыслия выпало много, много позже - другим обстоятельствам.
А тогда, сознаюсь, я воспринимал эту (религиозную) сторону жизни старушек лишь с детским любопытством, именно с тайной заинтересованностью любопытствующего мальчишки. Это касается обрядности, внешних проявлений вероисповедания.
Важно другое. Невольно и еще малоосознанно сравнивая их боговдохновение с показным вероусердием некоторых знакомых людей, я находил, что слова и поступки тети Таты и тети Наты, причастные к религии, никогда не бывали в разладе с их мирской жизнью, с тем светлым, что я любил, хотел видеть и видел в своих добрых покровительницах. Детским чутьем я чувствовал, и теперь знаю, что все благое, сделанное ими для меня, сделано было по-человечески - именно для меня, без предусмотрительного расчета, без эгоистического упования на то, что за добродетель им воздается Всевышним. Короче, они вершили нужное земное добро, а не запрограммированное лицемерное подаяние. И это была не абстрактная, «настроенническая», но вполне целенаправленная зрячая любовь к конкретным людям, их окружающим.
Замечательно, что глубокие религиозные убеждения и - порою - необходимость оберегать их от постороннего праздного и не праздного придирчивого любопытства не сделали тетю Тату и тетю Нату затворницами, не отгораживали их от внешней, общественной жизни. К тому, что я уже написал об их отзывчивости и общительности, добавлю еще немногое.
Интересы музея и города всегда и глубоко трогали старушек. Всякие положительные перемены, будь то новая открывшаяся музейная экспозиция или благоустройство исцеляющихся от военных ран городских улиц, они приветствовали искренно, с похвалой потрудившимся людям.
С душевным волнением они относились и к важнейшим мировым проблемам. Помню, на их столике всегда бывали свежие газеты, и помню, с каким вниманием старушки следили, например, за событиями войны в Корее в начале 50-х годов.
Здесь же, на столике, лежала вырезанная из газеты карта Корейского полуострова, и карандашом на ней отмечались изменения линии фронта. Две маленькие старые женщины в своей маленькой жилой церковке на иной стороне планеты переживали военную корейскую заваруху так, словно незаслуженные страдания вновь обрушились на их собственную страну.
Такими запомнились мне Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна Гиппиус, к счастью, встретившиеся мне в моей жизни и ставшие для меня родными и дорогими бесконечно.
В начале этих записок я высказался о неприспособленности старушек к тяжелым условиям жизни в первые послевоенные годы. Нет, я не прав: за внешней хрупкостью и кажущейся беспомощностью в этих людях всегда присутствовали вместе с нравственным целомудрием - активное мужество, твердость духа, неизменная вера в силу добра, в его непременное торжество над любым злом, временным бедствием. Эти люди не были беспомощны в своем положении, нет, они не угасали, влекомые судьбою, остатками жизни в очередной отведенный им новый день.
Они встречали все свои дни так, словно каждый раз с неуставшим вдохновением принимались за серьезную, полезную для кого-то и, значит, благодарную работу. Никаких жалоб я не слышал никогда. Такая жизнь, даже скованная старостью, не вызывает стороннего сожаления, она - только завидный пример самообладания, не выставляемого напоказ, но трудолюбиво сеющего вокруг жизнетворные, здоровые семена.
Истинный гуманист по природе своей не может быть, за святыми делами своими, шумным, надоедливо речистым. Часто скупым, но веским словом, а порою лишь убеждающим мудрым взглядом Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна способны были поддержать в ком-то упадающий дух, вселить спасительную надежду, помогали человеку слабому - устоять в жизни, а сильного - призывали к великодушию, к предельной справедливости. Многие их советы были весьма и весьма практическими и, главное, своевременными, как кусок хлеба, столь ценимого в те времена.
Замечательно и то, что люди рядом с Татьяной Николаевной и Натальей Николаевной - если совершенно не проигрывали, то - «подтягивались», становились искреннее, сердечнее, чище.
Так необыкновенно обыкновенная человечность вершит необыкновенно обыкновенные чудеса.
…Теперь расскажу еще об одном интереснейшем и любимом занятии дома у Татьяны Николаевны и Натальи Николаевны, когда мы собирались в заветном уголке, - это было рассматривание альбомов тети Таты. Да, именно тех дореволюционных альбомов, о которых, увы, упоминается лишь в примечаниях к Собраниям блоковских сочинений (кстати, в одном из альбомов хранилась вложенная старая фотография, где Татьяна Николаевна - в группе учеников И.Е. Репина; на снимке - и сам И.Е. Репин).
По-моему (могу и ошибиться), альбомов было три - все наполненные акварельными или выполненными в смешанной технике рисунками, цветными изображениями удивительно странных, невиданных существ, подчас, правда, и принимавших облик, сходный с человеческим. Чудища напоминали людей, и в этом крылась пугающая загадка.
Отъявленно лукавые, мерзкие оборотни-старухи или зловещие медведи-старики в первый момент казались выходцами из фантастических и кошмарных снов, из неведомых, поражающих таинственной жутью, сказок. Но тетя Тата с иронической хитрецой, даже с игринкой удовлетворения в голосе, словно ею только что раскрыт не уберегшийся от ее зоркого глаза секретец, прочитывала сопровождающие каждый рисунок надписи (тоже проникнутые таинственным значением), добавляла новые пояснения, и я начинал понимать, что на листе бумаги вижу вдруг что-то знакомое, где-то когда-то уже встреченное, - и вспоминались действительные люди с их поступками, с последствиями этих поступков. Любая колдовская сценка словно предупреждала, сколь много опасных соблазнов, источников всевозможных греховных обольщений на каждом шагу подстерегает неопытного, благодушного, податливого человека. Все эти - как нараспев, с ехидцей, произносила тетя Тата - «че-орненькие», «зеле-оненькие», «мохна-атенькие и ми-иленькие», «до-обренькие и ла-асковые», «вечерние» и «ночные» - все куда-то соблазняюще манили то крючковатым пальцем, то гипнотизирующей сатанинской улыбочкой, а вокруг них привлекательно красовались травки-цветочки - ох, до чего же похожие на извивающихся змеенышей, или чудненькие болотца с коварной трясиною…
Искусствоведы, которым для статьи непременно нужно «привязать» произведения художника к какому-то имеющему классификационное название художественному направлению, чтобы уже безошибочно, научно расшифровать тайну любого конкретного авторского замысла, - в данном случае могут распространяться о мистическом символизме, об искусстве живописной притчи и т.д.
Мне-то, пожалуй, именно этими рисунками, хоть и с жутковатым их содержанием и настроением, тетя Тата первая помогла «догадаться» о возможности существования в людях поэтического восприятия мира, которое, если угодно, можно реально воплощать на бумаге иносказанием - символами, образностью. И не только в рисунке, в живописи вообще, но и словами, - тому пример подписи к альбомным сценкам.
Да, здесь пиршествует символика, но не изощренно-заумно-мистическая, а легко разгадываемая и означающая вполне земные, конкретные, жизненные и весьма живучие явления - всяческие людские грешки, отвратительные страстишки, отталкивающие порочные вожделения, двусмысленные суетные игры, предательские помыслы - зародыши дьявольского торжества и краха, пагубные заблуждения и привычки…
Пррродолжение следует.