Воспоминания о войне (6)
Первые части: (1), (2), (3), (4) и (5).
polinez
Мой дед, который воевал и дошел до Берлина, никогда не рассказывал нам о войне - как я вижу, многие поступали так же.
Бабушка жила в эвакуации - ее муж (другой дедушка) был посажен по доносу, потом выпущен и приехал к ним, куда-то в Сибирь... он был инженер-химик.
Она мало что рассказывала, и уже давно умерла...
А бабушка моего мужа жива до сих пор. Во время войны она была в Бессарабии, операционная медсестра, совсем молодая девчонка. Она рассказывает много - как ехала туда, как начала работать, заболела тифом и все ее вещи украли. Как встретила своего мужа - умиравшего от тифа лейтенанта - и ухаживала за ним. Они стали потом просто жить вместе, не расписываясь, пока этого не потребовала его служба (он был офицером НКВД и служил в пограничных войсках, которые тогда входили в эту структуру)... много чего, часть мы записали на диктофон, при случае надо записать еще - она живет в другом городе и категорически не соглашается переезжать к нам. Самостоятельная!!! )
mumzyk
Мой дед рассказывал, что когла его призвали в конце 44, то выдали трехлинейку. а сейчас снимают такие лубочные фильмы о войне, все такие чистенькие, одеты с иголочки. Деду сапоги с убитого дали, заштопанную гимнастерку ( с дырочкой от пули). Я не хочу приуменьшить их подвиг, просто надо говорить правду. Дед, когда смотрел кино про войну, всегда отмечал хорошие картины. А когда стал старенький совсем. один на встречу ветиранов приходил, никого живых не осталось.Надо было записывать, а теперь и деда нет...
nikolaeva
Папа. Война
Мой папа - лучший человек на свете. Так думала я в свои семь лет. В этом абсолютно уверена и в свои 47.
В пятнадцать лет он ушел на фронт, положив зубную щетку в карман.
Это отрывки из его воспоминаний о войне.
Вспомните и вы тех юных и чистых мальчиков и девочек, искалеченных войной, не вернувшихся домой, оставшихся теперь только в нашем сердце и благодарной памяти.
В О Й Н А
БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ
...Дня через два-три после начала войны я зашел в свою тихую по-летнему школу и застал там несколько одноклассников. Ничего определенного не зная, они говорили о том, что скоро нам, старшеклассникам, предстоит куда-то ехать для выполнения специального задания (в связи с войной, разумеется). Эта новость не вызвала особого удивления или тревожной озабоченности. Раз надо, значит, надо!
Мне и моим одноклассникам было всего по 15-16 лет!
Дома у меня эта новость переполоха не вызвала. И сборов-прощаний никаких не было. Может быть, потому, что в те дни еще никто не представлял всей серьезности случившегося?
Короче говоря, утром в своем выходном костюме и полуботинках, в новеньком длинном демисезонном пальто (захватил на всякий случай!) я направился на сборный пункт. В дорогу взял шахматы, полотенце, мыло, зубную щетку и порошок (тогда пасты, если не ошибаюсь, еще не производили). И все! Никто меня не провожал, родителям надо было спешить на работу. Прощание наше было весьма сдержанным, без особых эмоций. Просто я куда-то уезжал на время…
В чужом школьном дворе, через два переулка от нашей школы и моего дома, толпилось несколько сот старшеклассников из близлежащих кварталов. Со стороны могло показаться, что они собрались на традиционную демонстрацию, девчата выглядели особенно празднично, нарядно. Ко всему прочему наяривал крохотный духовой оркестр. Всех явившихся записывали у ворот. После довольно долгого промедления, уже в полдень, нас построили и сделали перекличку по только что составленному списку. Сказали перед строем, что комсомольцы и молодежь Москвы в связи с начавшейся войной направляются на выполнение специального задания. Коротко и абсолютно неясно!
Потом, уже после этой эпопеи, оказавшейся, как и многое в то время, одновременно и героической, и трагической, стало понятно, что с самого начала переборщили с той самой секретностью, которая была у нас в большой моде и до войны. Можно было бы, не вдаваясь в детали, попросить нас хотя бы экипироваться соответствующим образом, хоть как-то собраться в дальний поход, из которого потом далеко не все вернулись домой. Впрочем, вполне возможно, что дело было не столько в секретности, сколько в чрезвычайной поспешности: организаторы этого мероприятия торопились доложить наверх о том, что собрали и послали, куда требовалось, очередную партию старшеклассников. Уже через много лет после войны население нашей страны стало понемногу узнавать, какая тогда царила паника повсюду, от фронта до Кремля.
Итак, мы под оркестр двинулись нестройными рядами, но весело, с песнями, через самый центр Москвы по направлению к Белорусскому вокзалу. Мы шли по улицам и площадям моего детства. Город в последний раз видел многих из нас, о чем мы, разумеется, и догадываться тогда не могли.
В 1941 году, с началом войны, все вдруг стронулись с места и пошли-поехали, кто на запад, кто на восток. Но то был совсем другой поход. Здоровья в нем никто не набрал, а не вернулись из него десятки миллионов.
Мне повезло. В тот летний день 1941 года я не знал, что путь навстречу войне, начатый этим маршем к Белорусскому вокзалу, приведет меня в конце концов 24 июня 1945 года на Красную площадь, на Парад Победы, и я пройду по ней в составе сводного полка Военно-Морского Флота. Парад этот запомнился на всю жизнь так же, как и расставание с Москвой и детством летом 1941 года. Тогда шел я к Белорусскому вокзалу по залитой солнцем Москве, шел веселый и беспечный, а по брусчатке Красной площади - под проливным дождем, постарев на четыре военных года, радостный, конечно, и счастливый, но уже не такой беззаботный и легкий, как в 1941-ом. В войне сгорели четыре года, какие могли бы стать самыми лучшими из всех мною прожитых…
На Белорусском вокзале мы заполнили вагоны «электрички», к которым был прицеплен паровоз. Выглянул я из окна вагона и увидел, как прощались парень и девушка. Они обнялись и никак не могли расцепиться, когда наш поезд уже тронулся. Было в их расставании совсем непонятное мне отчаяние, неутешное горе. Они были постарше меня и, возможно, знали о том, куда мы едем, и лучше понимали, что вообще происходит. А я, глядя на них, удивлялся безмерно их такой непонятной мне беде. И сегодня вижу это изваяние из двух слепившихся тел на перроне вокзала.
Поезд тронулся и пошел на запад. А я нашел себе партнера по шахматам и, склонившись над доской, не видел, как убегала от меня Москва, а за ней и Подмосковье. Кстати, из моего класса в этом вагоне «электрички» было всего трое ребят, о них я выше уже упоминал: Владимир Андреев (Андрей) и два Юрия, «большой» (Погребинский) и «маленький» (Герчиков). Между прочим, оба Юрия были сыновьями «врагов народа», исчезнувших из нашей жизни в середине тридцатых годов.
НАШ ОТВЕТ ВРАГУ
Нам недаром предоставили вагоны «электрички», путь был недолог. Нас доставили на берег Днепра, точно в то самое место, где через него был переброшен мост шоссейной дороги. Мы оказались в Смоленской области. Издешковский район, шестой строительный участок - таким был наш адрес. И наконец-то нам объявили, что к чему. Оказалось, мы будем строить оборонительные сооружения вдоль берега Днепра. Разместили нас тут же, неподалеку от моста. Небольшой группе из нашей школы отвели сарай, довольно ветхое строение, но для лета вполне сносное. Натаскали мы туда веток и сена и расположились на ночлег.
Ранним утром нас разбудили, накормили у походных кухонь, построили и разбили на бригады, выдали каждому по лопате и показали, как ею правильно пользоваться. Объявили, что работать будем круглосуточно, в три смены. Вскоре тысячи юных новоиспеченных землекопов растянулись вдоль берега реки. Руководителями у нас оказались люди опытные - строители московского метрополитена. Нам поручили рыть противотанковый ров, он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему, на приличном расстоянии от воды. Где были начало и конец нашего рва, мы не знали, был он для нас бесконечен, как и сама река.
Задание, которое было дано на одну рабочую смену каждой бригаде, казалось чудовищным, просто невыполнимым. Нам объяснили, что это обычная средняя норма для такого рода земляных работ. Уже в начале нашей первой смены загудели спины, затекли руки, стерлись ладони. Но яма наша постепенно углублялась и удлинялась. Потом, через несколько дней, к удивлению нашему, оказалось, что необходимые в этом нехитром деле навыки приходят довольно быстро. В конце концов, мы все же добрались и до выполнения нормы. Непривычно было работать в ночную смену, зато день после нее казался полноценным выходным. Уставали, конечно, но мучительным, изнурительным физический труд не оказался. Он был самым естественным предназначением человека, к тому же в 15 лет все легко и просто.
Мост через реку и шоссейная дорога были неподалеку от нас, ни днем, ни ночью движение по ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Наше внимание больше привлекали те, что шли и ехали с запада, измотанные и какие-то притихшие солдаты. Мы жадно расспрашивали их, как там, на фронте, дела. Мы были абсолютно уверены, что фронт еще далеко от нас, от Днепра. Откуда нам было знать, сколь стремительным было тогда наступление немцев?
Конечно, солдат удивляли наши наивные вопросы, но они боялись поделиться с нами своей страшной правдой: тем, кто «сеял панику», полагался расстрел на месте. А с нас - какой спрос?! Нас самым решительным образом воспитали так: мы быстро уничтожим любого врага на его же земле и обязательно - малой кровью, могучим ударом! Это само собой разумелось! Никаких сомнений быть не могло…
К тому же официальные сообщения Совинформбюро с самого начла войны не могли вызывать особого беспокойства. Их уже сегодня читаешь, зная, как все было на самом деле. А тогда эзоповский язык этих регулярных сводок был направлен только на одно - скрыть страшную правду о нашем чудовищном поражении и позоре от людей. Вот строки тех первых сводок: «Противник был отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение». Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей». Могли ли мы догадаться, что на самом деле это означало танковый прорыв?! И еще в том же духе: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника». Затем уже последовало: «Наши войска продолжали отход на подготовленные для обороны позиции». Но и это не очень настораживало. Нас вполне убедили, что враг напал внезапно, еще несколько дней, мы развернем свои силы и погоним его хоть до Берлина!
На другой день после падения Минска (о чем страна тогда, конечно, не знала), 29 июня, то есть всего через неделю (!!!) после начала войны, Совинформбюро сообщало: «Наступление танковых частей передового эшелона противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто из нас мог подумать тогда, что «остановлено» означает захват Минска немцами и что отныне «Минским направлением» в наших сводках будет называться уже продвижение противника на восток от Минска?! Кто-то в Совинформбюро ловко придумал называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток. Как известно, Минск отстоял далеко-далеко от нашей западной границы, но уже и после его падения Совинформбюро в своей сводке от первого июля 1941 года сообщало: «Наши войска удерживали госграницу и вели борьбу с противником, пытавшимся ее нарушить».
Вот с таким знанием сложившейся в стране ситуации, вернее, с таким представлением о ней, навязанным нам Софинформбюро, мы и рыли наш ров. Над нами часто летали немецкие самолеты, днем летали высоко, так как мост был надежно защищен зенитной артиллерией и они ее побаивались. Мы не раз наблюдали за воздушными боями, которые часто сводились к поединку двух самолетов, нашего и фашистского. Даже когда в небе сталкивалось в бою несколько машин, они все равно обычно делились на пары и гонялись друг за другом. А по ночам мост то и дело бомбили. Мы жили неподалеку от него, и под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. Однажды утром, проснувшись после очередного такого налета, мы с большим удивлением обнаружили, что угол нашего сарая прошит крупнокалиберным пулеметом. Похоже, что немец стрелял на бреющем полете, но из нас никого не задело.
А какое благодатное тогда стояло лето! Хлеба выше головы! Урожай ожидался отменный. Я ходил теми тучными полями с нашей стройки до Издешкова на почту. Туда, до востребования, писали нам из дома, оттуда мы отправляли письма в Москву. Один, так далеко от дома, в полях (несколько километров пути до почты), я никогда еще не бывал. В своем самом ярком цвету открывалась передо мной наша земля в те дни. Потом, уже отступая к Москве, я видел те же поля в огне. Потому, наверное, запомнились они так отчетливо в цвету, душистые, в зеленых волнах.
Июль 1941 года горячо ласкал Смоленщину, а с запада к ней уже подкатился враг. По многим тревожным признакам мы ощущали приближение беды, наше шоссе и наш мост через Днепр были зеркалом, отражавшим по-своему страшный лик идущего на нас фронта. Но нам никто ничего не говорил, не сообщал о действительном положении дел. Впервые на понятном для всех языке кое-что определенное сказали нам далекие орудийные раскаты. Стало ясно, что фронт подошел к нам. А мы продолжали рыть землю, привыкли уже к лопате. И жили в нашем сарае. Оставалось еще время на откуда-то добытые книжки, футбол, шахматы… И, конечно, на разговоры, чаще всего пред тем, как отойти ко сну (совсем как в пионерском лагере!).
Мы так и держались вместе, четверо одноклассников - Владимир Андреев, оба Юрия и я. Вспоминали Москву и школу как самое милое, родное и ушедшее, вполне отдавали себе отчет в том, что эта война еще многое сотворит с нами. Под первые орудийные раскаты, пока едва доносившиеся до нас, проводили в Москву Юрия-маленького, он тяжело заболел, температура была под сорок. Наверное, простудился, когда мы работали в ночную смену по колено в грязи. Потом, через некоторое время, уже в Москве, он заболел очень тяжкой формой туберкулеза и ему пришлось делать операцию. Возможно, это было связано с его простудой на Днепре? Кто знает…
ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ
Но втроем, без Юрия-маленького, мы прожили в нашем сарае недолго. Совершенно неожиданно, утром, когда мы собирались на работу, объявили общее построение. Один из наших метростроевских начальников сказал нам всего несколько слов, суть которых сводилась к следующему:
«Все работы прекращаются. Всем разбиться на группы по три-четыре человека и немедленно идти в восточном направлении по шоссе, на Москву. Если нельзя будет идти по шоссе, двигаться параллельно ему, все время на восток. Каждой группе взять по одной девушке и помогать им в дороге, не бросать их одних. Уходить сразу после того, как получите хлеб и сыр».
Мы взяли по краюхе хлеба, куску сыра и двинулись. Нас снова стало четверо. Незнакомая нам десятиклассница, не из нашей школы, сама подошла к нам и попросила принять ее в нашу компанию. Не было и намека на панику. Во-первых, молодость, когда по недомыслию ничего не страшно. Во-вторых, полное отсутствие достоверной информации о положении на фронте. Мы вчетвером спокойно, даже весело пошли вдоль шоссе, по обочинным дорожкам и тропинкам, само шоссе было забито, да идти стороной, по зелени, в тени было приятней, чем по дороге.
Нас поразила первая же деревня на пути. В ней почти не оказалось жителей. Убежали от надвигавшейся опасности? Значит, она уже так близка! Наверное, деревенские знали о положении на фронте получше нас, в общем-то изолированных от внешнего мира на берегу Днепра. Мы впервые немного растерялись. Большая деревня без людей! Среди бела дня пустынно, как ночью. Отыскали все же один дом с людьми. Старая пара, встретившая нас, была настроена хуже некуда. Уходить, как они сказали, не было сил, а оставались, как на погибель. Хозяйка по-деревенски запричитала над нами, как над уже попавшими в большую беду и не понимавшими этого. Угостила нас молоком (или мы все же заплатили ей за него, не помню).
Пошли вдоль шоссе дальше. И вдруг - затор. Говорят, впереди высадился немецкий десант и перерезал дорогу. Тут же налетели вражеские самолеты и начали бомбить и обстреливать шоссе. Мы быстро подались в придорожный лес. Что делать? Куда идти? Вперед? Снова прямо на восток? А десант? Отошли от шоссе подальше, присели в кустах, чтобы переждать бомбежку. Начали играть в карты, в подкидного дурака. Под бомбежку. Это была не бравада и не мужская выдержка. Просто, как и до этого, на берегу Днепра, было не страшно. Объяснить это могу только молодостью.
В самый разгар картежной игры над нашими головами раздался пронзительный свист (визг, вой?) бомбы.
Он нарастал и ввинчивался в наши макушки (во всяком случае, я так помню, или - потом придумал?). Но взрыва мы не услышали. Стало тихо, только треснули ветки и посыпались листья. В нескольких метрах от нас стояла торчком, воткнувшись в землю, бомба ростом примерно с человека. В густом кустарнике она выглядела серо-зеленой. Мы быстро собрали карты и заспешили дальше. Сделали солидный крюк и снова вышли к шоссе. То ли мы обошли десант, то ли он был уже уничтожен, то ли его вообще не выбрасывали, не знаю. Снова пошли вдоль шоссе, чтобы не сбиться с дороги.
(Это происшествие с неразорвавшейся бомбой я долгое время считал на редкость удивительным, пока уже после войны не прочитал в газетной заметке об очередной военной годовщине следующее:
«В ночь на 22 июля немецко-фашистская авиация совершила первый налет на Москву. К городу рвались свыше 250 бомбардировщиков. Летчики и зенитчики сбили 22 самолета противника. На территорию Кремля упала фугасная бомба весом в 250 килограммов и 6 зажигательных бомб. Фугаска пробила крышу в Большом Кремлевском дворце и потолочные перекрытия в Георгиевском зале. Бомба не взорвалась. Зажигалки ущерба не причинили».
Как известно, немцы всегда отличались качеством своей продукции. Для первой бомбежки Москвы они тем более готовились, конечно же, тщательно. Между прочим, я не раз слышал о том, что не все их бомбы взрывались при бомбежках. Вполне возможно, что причиной этого был хорошо законспирированный антифашистский саботаж на их военных предприятиях).
Но вернемся к нашей Смоленской дороге.
Переночевали мы в поле, в сене. С утра двинулись дальше. Бомбить и обстреливать с воздуха стали чаще. Отбегали при этом в сторону от дороги, отсиживались кустах, под деревьями и снова продолжали наш путь. Наталкивались на такие же группки московских школьников, обменивались, как теперь говорят, информацией. Услышали о первых жертвах, убитых и раненых ребятах. Похоже было, что нам удалось избежать главной опасности: мы не застряли в тылу наступавших острыми клиньями фашистских войск. Не всем так повезло, как нам.
Возвращаясь поближе к шоссе после очередной бомбежки, мы видели ее страшные последствия, разбитые и горящие машины, мертвецов и раненых. Я боялся близко подходить к ним. Уже около первого раненого, рядом с которым я случайно оказался, мне стало плохо.
Молодой солдат был ранен в грудь. Он лежал на спине и стонал, гимнастерка потемнела от крови. К нему подбежал кто-то, очевидно, знающий в этом деле толк, и одним махом распорол на нем гимнастерку и рубашку под ней. Потом распахнул их на стороны, словно полы пальто. И тут я увидел вместо белой груди одно сплошное мясо, совсем как в магазине на прилавке, но только живое, чуть ли не дымящееся. Меня замутило…
На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в суровый мир войны и взрослых людей. И побрел я в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжкой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… И обильной русской кровью каждый раз смывалась эта скверна. Но одно дело читать о Смоленской дороге в книгах, другое - самому идти по ней, по прибитой кровью пыли. Идти в шестнадцать лет под надсадный хрип отступающих. Идти, задыхаясь не от усталости или страха (ни того, ни другого, повторяю, не было, по молодости), а от отчаянного недоумения: что же это происходит?!
Не помню, почему, словно по наитию, у дорожного указателя «Гжатск» (ныне - Гагарин) мы свернули с шоссе и вскоре добрались до вокзала. Была уже ночь. Наткнулись на порожний товарный состав, отправлявшийся в Москву, забрались в пустой вагон. На рассвете были в Москве.
На Белорусском вокзале к нашему составу устремились охранники, проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. На всех четверых у нас был один документ - ученический билет Юрия. Он не произвел должного впечатления на дежурного, и тот попросил у нас домашние телефоны. В этот ранний час наши домашние оказались дома. Переговорив с ними, дежурный отпустил нас. Через полчаса я был дома.
НЕОПЛАКАННЫЕ ЖЕРТВЫ
Кое-что об этой эпопее я смог рассказать в журнале «Огонёк» (и в еженедельном книжном приложении к нему), когда к нам пришла гласность. После этой публикации получил много читательских откликов. Вот несколько отрывков из них:
«На меня так и повеяло юношескими воспоминаниями. Когда я у Запорожья копал вдоль Днепра… Все в этом очерке изображено с такой художественной достоверностью, что буквально переносишься вслед за автором в то грозное время…М.Иоффе, Запорожье»; «Думаю, что многие из нашего поколения, кто еще жив, будут Вам признательны за этот правдивый эмоциональный рассказ…И.Окунев, Москва»; «Прочитала вчера в «Огоньке» отрывок из Вашей повести, читала и ревела самым натуральным образом. Дело в том, что написано это и обо мне. Спасибо… Г.Малюченко, Орел»; «Такое и так с чужих слов не опишешь. Много лет назад, когда я рассказывал об этом периоде своей жизни, все звучало именно так, будто эту повесть написал сам… В.Розин, Москва»; «Очень понравилась Ваша вещь, опубликованная в девятом номере «Огонька», подкупает искренность и отсутствие патетики… А.Ткаченко, Калинин».
Одно из таких читательских писем заняло целую тетрадь. Не могу не привести из него несколько строк (с разных страниц письма):
«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей,12. Училась в 1-ой городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: «Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!» Могла ли я от них отстать? Нас выгрузили на станции Жуковка, местные жители, увидев нас, почему-то плакали. Оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Несколько раз нас бомбили, были жертвы… Потом выучили нас на сандружинниц, и мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции. Разбомбило вагон, где было все командование эшелона. Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать было некогда, крепко затянули тряпками от рубашки… Домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулась моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы. Кто мы - дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то, и другое. Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините… Е.Рубан, Магнитогорск».
Итак, осталось в живых четверо из шестисот (может, все же больше, чем четверо?). Числятся эти погибшие в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда мог сообщать в то время о них? Это все безымянные и безвестные жертвы из тех многих миллионов, каких вполне могло и не быть, если бы нами руководил кто-нибудь другой, а не «гениальный товарищ Сталин». После заключения союза с Гитлером в 1939 году и приобретения (по сговору с фюрером!) новых больших территорий Сталин даже не подумал об укреплении нашей новой государственной границы. Мало этого! Он начал демонтировать оборонительные сооружения на старой границе! А как бы они могли пригодиться нам в 1941 году…
Из-за своего «гениального вождя и полководца» мы до сих пор не можем (не осмеливаемся?) подсчитать наши потери в ходе Великой Отечественной войны. Сталин объявил, что мы потеряли в ней шесть миллионов (он всегда умел все считать по-своему!). Хрущев назвал другую цифру - 20 миллионов, Горбачев - 27 миллионов. У многих историков и эта цифра вызывает сомнения, они считают ее сильно заниженной.
Что же касается более или менее точных официальных данных о жертвах при скоропалительном строительстве оборонных рубежей от Баренцева до Черного моря, то я не встречал никаких цифр до 2006 года, когда в газете «Известия» накануне Дня Победы была опубликована Записка Сталину от первого секретаря ЦК коммунистической партии Белоруссии Пономаренко П.К. В ней он, в частности, сообщал о событиях июля-августа 1941 года:
«Мы производим огромные оборонительные работы. На Днепровском рубеже копали рвы более 500 тысяч человек, а всего на всех рубежах в Белоруссии было занято 2 миллиона. Возведены огромные сооружения…»
Два миллиона человек в одной только Белоруссии! А сколько же всего было миллионов на протяжении от крайнего севера нашей страны до юга?! И сколько из них погибло?.. Теперь уже этого не узнаешь.
МОСКВУ БОМБЯТ
От фронта, из Смоленщины, мы ушли, а от бомб нет. Москву бомбили. Вначале немцы увлекались «зажигалками», небольшими зажигательными бомбами. Задумали, видно, спалить старинный город, но он оказался не деревянным, а каменным. Если не ошибаюсь, ничего солиднее Тишинского рынка немцы не сожгли. К тому же борьбу с «зажигалками» москвичи освоили быстро.
Я хорошо видел ночные бомбежки столицы, потому что во время воздушных тревог дежурил на крыше, где, кстати, первой задачей было гасить «зажигалки». Но больше всего мне запомнилась одна такая бомбежка, которую я наблюдал с Пушкинской площади. Именно там меня с Владимиром Андреевым, моим одноклассником, застала очередная воздушная тревога. У нас уже не было времени добраться до нашего родного переулка, чтобы там занять свое место на крыше, как положено. Раз тревога застала нас на чужой улице врасплох, мы были обязаны немедленно укрыться в ближайшем бомбоубежище. Первые завывания сирены, возвещавшие о тревоге, застали нас с ним в самом-самом центре площади, как раз когда мы поравнялись с общественным туалетом. Тогда он был устроен именно на площади, но находился под землей, его крыша и вход в него выступали метра на полтора и делили проезжую часть на две стороны. Странное, конечно, было выбрано место для такого заведения! Но мы тут же сообразили, что можем скрыться от патрулей именно в туалете, а потом выбраться наверх и, стоя в его дверях, наблюдать за всем без помех, поскольку в центре площади во время тревоги никого быть не может. Так и сделали. И не прогадали.
В тот раз воздушная тревога продолжалась почти всю ночь, к Москве то и дело прорывались отдельные немецкие бомбардировщики. На нашу площадь упало несколько «зажигалок», а где-то ухали и тяжелые бомбы. В небе бесконечно шарили десятки ярко-белых прожекторных лучей, освещая причудливые толстые «колбасы» - огромные надувные баллоны, по идее служившие преградой для вражеских самолетов. Время от времени белый луч вдруг выхватывал из ночного неба самолет, и тут же несколько других таких же лучей скрещивались на нем и уже не выпускали его обратно в темноту. К этому скрещению устремлялись цветные трассы пуль, а вокруг бомбардировщика рвались снаряды. Немецкие летчики еще сбрасывали на город осветительные ракеты, они были подвешены к небольшим парашютам и медленно-медленно опускались, заливая светом улицы и площади. Надо сказать, что на Москву налетали десятки, если не сотни вражеских самолетов, но прорывались в черту города считанные единицы. В этом мы лишний раз убедились, следя за очередным налетом с нашего необычного наблюдательного пункта, с которого видимость была отличная, во все стороны и без помех.
Немало таких же воздушных тревог нам довелось увидеть с крыши нашей родной школы. Когда мы вернулись с берегов Днепра, то сразу направились в школу, где наш преподаватель физкультуры, Ефим Михайлович, зачислил нас в отряд противовоздушной обороны, которым он сам руководил. Жили мы рядом со школой и должны были бежать туда по сигналу воздушной тревоги. Дежурили до отбоя каждой тревоги на крыше или на чердаке, в зависимости от погоды. Обычно там собиралось несколько школьников, с нами были наш Ефим Михайлович и школьный дворник. Во время одной из тревог тяжелая бомба прошила насквозь подъезд многоэтажного жилого дома неподалеку от школы, на улице Горького (ныне - Тверская), говорили, что там погибло несколько десятков человек.
А вскоре пришло и наше последнее дежурство на школьной крыше. В ту ночь было прохладно. Мы сгрудились не на крыше, а на чердаке. И мы, конечно, не догадывались, что из-за прохладной погоды нам уже чудовищно повезло, когда мы решили без нужды на крышу не выбираться. Затем заспорили с Ефимом Михайловичем. Он требовал, чтобы мы разделились на две группы и разошлись в разные концы чердака в ожидании «зажигалок». Мы же категорически протестовали, вместе, мол, веселее, а до любой зажигалки добежим за несколько секунд. Как-то нам удалось его убедить, и мы уселись в самой середине чердака. Так нам повезло в ту ночь во второй раз. Наш Бог явно не дремал!
Снова где-то рвались бомбы, грохотали зенитки, трещали пулеметы…И вдруг раздался такой же вой, как и на шоссе на Смоленщине, когда мы играли в кустах в карты. Но внезапной тишиной он не оборвался. Наше на совесть воздвигнутое строение вдруг вздрогнуло, а крыша, похоже, приподнялась и снова опустилась. Нас оглушил страшный грохот и ослепили пыль с песком, поднявшиеся с пола чердака. Да, на какое-то время мы оглохли, ослепли и едва не задохнулись. Показалось, что школьное здание покачнулось. Но мы остались на месте. Не знаю, сколько секунд прошло до того момента, когда мы сделали первый шаг по направлению к выходу с чердака. Пробирались на ощупь. Обнаружили вдруг, что дворник ранен в голову, остальные уцелели. Подхватили его и кое-как понесли. Труднее всего было на лестнице, она качалась, за перила не схватишься, спускались, держась за стенку, она вся пошла трещинами. Как-то выбрались на школьный двор.
Оказалось, что бомбой оторвало угол нашей школы, около стены, на заднем дворе, образовалась большая воронка. Если бы мы в ту ночь разбились на две группы и расположились по краям чердака, то одна наверняка погибла бы. Так меня миновала моя вторая бомба.
Тем временем подошла осень 1941 года. На крыше школы дежурить уже было невозможно, а на крыше собственного дома это занятие стало каким-то обыденным, не таким интересным, как это было под руководством Ефима Михайловича. В военкомате мною никто пока не заинтересовался, мне только-только стукнуло шестнадцать. Я направился к своей первой учительнице, ставшей директором нашей школы, Ольге Федоровне Леоновой (о ней выше я уже писал довольно подробно), и попросил ее, чтобы она помогла мне быстрее поменять штатскую одежду на военно-морскую форму. Она на своем бланке депутата Верховного Совета СССР написала обращение в военкомат, в нем она указала на мои учебные успехи и особенно подчеркнула успехи спортивные. Такая характеристика на таком бланке тогда много значила и меня зачислили в специальную военно-морскую школу.
Жизнь развивалась стремительно и трагически. Фронт неудержимо надвигался на столицу. К середине октября немцы вышли на ее ближайшие подступы. А я в те же дни был, наверное, одним из самых довольных москвичей, потому что только-только начал ходить в новенькой, с иголочки, военно-морской форме. Встретил в ней и 16-ое октября 1941 года - самый трудный день в истории Москвы с осени 1812 года. Утром услышал сообщение по радио о том, что положение под Москвой значительно ухудшилось. Раз уже Совинформбюро решилось на такой шаг, значит, положение наше было действительно просто отчаянным. Позже стало известно, что тогда немцы вплотную подошли к Химкам! Сейчас на этом рубеже стоит монумент - гигантские противотанковые «ежи», их увидишь сразу на выезде из Москвы.
В тот самый день город в первый и последний раз кое-где поддался панике. Не работало метро! А оно уже давно стало символом совершенства и четкости (а по ночам - бомбоубежищем!). Сбился с привычного ритма и наземный транспорт. Мне в тот день пришлось идти пешком из центра через весь город. По пути я видел, как во многих магазинах продукты не продавались, а просто раздавались или растаскивались. Тысячи москвичей устремились к городским магистралям, ведущим на восток. Только в самый последний момент удалось ликвидировать начавшуюся было панику и остановить немцев у самых ворот столицы. Наверное, в этом была и частица нашего собственного вклада, который мы внесли в общее дело обороны еще на Днепре летом 1941 года. Мы все же что-то соорудили там, и это не могло не замедлить хотя бы на какое-то время наступление фашистских войск, которые рвались к столице. Может быть, этого времени им и не хватило под Москвой?
В ту самую трагическую осень я снова, как и летом того же года, покинул родной дом и совсем не предвидел, что на этот раз покидаю его навсегда. Из отрочества во взрослую жизнь меня увез воинский эшелон…
UPD
larrym07
Папа.Война.
Этот рассказ о тех молодых, что сразу пошли на войну, что защищали свою страну.
Это рассказ и о моем отце. Только что он из Казахстана и сразу на фронт попал,приписав год себе. Об этом я только что узнала, о том, что год приписал...
polinez
Мой дед, который воевал и дошел до Берлина, никогда не рассказывал нам о войне - как я вижу, многие поступали так же.
Бабушка жила в эвакуации - ее муж (другой дедушка) был посажен по доносу, потом выпущен и приехал к ним, куда-то в Сибирь... он был инженер-химик.
Она мало что рассказывала, и уже давно умерла...
А бабушка моего мужа жива до сих пор. Во время войны она была в Бессарабии, операционная медсестра, совсем молодая девчонка. Она рассказывает много - как ехала туда, как начала работать, заболела тифом и все ее вещи украли. Как встретила своего мужа - умиравшего от тифа лейтенанта - и ухаживала за ним. Они стали потом просто жить вместе, не расписываясь, пока этого не потребовала его служба (он был офицером НКВД и служил в пограничных войсках, которые тогда входили в эту структуру)... много чего, часть мы записали на диктофон, при случае надо записать еще - она живет в другом городе и категорически не соглашается переезжать к нам. Самостоятельная!!! )
mumzyk
Мой дед рассказывал, что когла его призвали в конце 44, то выдали трехлинейку. а сейчас снимают такие лубочные фильмы о войне, все такие чистенькие, одеты с иголочки. Деду сапоги с убитого дали, заштопанную гимнастерку ( с дырочкой от пули). Я не хочу приуменьшить их подвиг, просто надо говорить правду. Дед, когда смотрел кино про войну, всегда отмечал хорошие картины. А когда стал старенький совсем. один на встречу ветиранов приходил, никого живых не осталось.Надо было записывать, а теперь и деда нет...
nikolaeva
Папа. Война
Мой папа - лучший человек на свете. Так думала я в свои семь лет. В этом абсолютно уверена и в свои 47.
В пятнадцать лет он ушел на фронт, положив зубную щетку в карман.
Это отрывки из его воспоминаний о войне.
Вспомните и вы тех юных и чистых мальчиков и девочек, искалеченных войной, не вернувшихся домой, оставшихся теперь только в нашем сердце и благодарной памяти.
В О Й Н А
БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ
...Дня через два-три после начала войны я зашел в свою тихую по-летнему школу и застал там несколько одноклассников. Ничего определенного не зная, они говорили о том, что скоро нам, старшеклассникам, предстоит куда-то ехать для выполнения специального задания (в связи с войной, разумеется). Эта новость не вызвала особого удивления или тревожной озабоченности. Раз надо, значит, надо!
Мне и моим одноклассникам было всего по 15-16 лет!
Дома у меня эта новость переполоха не вызвала. И сборов-прощаний никаких не было. Может быть, потому, что в те дни еще никто не представлял всей серьезности случившегося?
Короче говоря, утром в своем выходном костюме и полуботинках, в новеньком длинном демисезонном пальто (захватил на всякий случай!) я направился на сборный пункт. В дорогу взял шахматы, полотенце, мыло, зубную щетку и порошок (тогда пасты, если не ошибаюсь, еще не производили). И все! Никто меня не провожал, родителям надо было спешить на работу. Прощание наше было весьма сдержанным, без особых эмоций. Просто я куда-то уезжал на время…
В чужом школьном дворе, через два переулка от нашей школы и моего дома, толпилось несколько сот старшеклассников из близлежащих кварталов. Со стороны могло показаться, что они собрались на традиционную демонстрацию, девчата выглядели особенно празднично, нарядно. Ко всему прочему наяривал крохотный духовой оркестр. Всех явившихся записывали у ворот. После довольно долгого промедления, уже в полдень, нас построили и сделали перекличку по только что составленному списку. Сказали перед строем, что комсомольцы и молодежь Москвы в связи с начавшейся войной направляются на выполнение специального задания. Коротко и абсолютно неясно!
Потом, уже после этой эпопеи, оказавшейся, как и многое в то время, одновременно и героической, и трагической, стало понятно, что с самого начала переборщили с той самой секретностью, которая была у нас в большой моде и до войны. Можно было бы, не вдаваясь в детали, попросить нас хотя бы экипироваться соответствующим образом, хоть как-то собраться в дальний поход, из которого потом далеко не все вернулись домой. Впрочем, вполне возможно, что дело было не столько в секретности, сколько в чрезвычайной поспешности: организаторы этого мероприятия торопились доложить наверх о том, что собрали и послали, куда требовалось, очередную партию старшеклассников. Уже через много лет после войны население нашей страны стало понемногу узнавать, какая тогда царила паника повсюду, от фронта до Кремля.
Итак, мы под оркестр двинулись нестройными рядами, но весело, с песнями, через самый центр Москвы по направлению к Белорусскому вокзалу. Мы шли по улицам и площадям моего детства. Город в последний раз видел многих из нас, о чем мы, разумеется, и догадываться тогда не могли.
В 1941 году, с началом войны, все вдруг стронулись с места и пошли-поехали, кто на запад, кто на восток. Но то был совсем другой поход. Здоровья в нем никто не набрал, а не вернулись из него десятки миллионов.
Мне повезло. В тот летний день 1941 года я не знал, что путь навстречу войне, начатый этим маршем к Белорусскому вокзалу, приведет меня в конце концов 24 июня 1945 года на Красную площадь, на Парад Победы, и я пройду по ней в составе сводного полка Военно-Морского Флота. Парад этот запомнился на всю жизнь так же, как и расставание с Москвой и детством летом 1941 года. Тогда шел я к Белорусскому вокзалу по залитой солнцем Москве, шел веселый и беспечный, а по брусчатке Красной площади - под проливным дождем, постарев на четыре военных года, радостный, конечно, и счастливый, но уже не такой беззаботный и легкий, как в 1941-ом. В войне сгорели четыре года, какие могли бы стать самыми лучшими из всех мною прожитых…
На Белорусском вокзале мы заполнили вагоны «электрички», к которым был прицеплен паровоз. Выглянул я из окна вагона и увидел, как прощались парень и девушка. Они обнялись и никак не могли расцепиться, когда наш поезд уже тронулся. Было в их расставании совсем непонятное мне отчаяние, неутешное горе. Они были постарше меня и, возможно, знали о том, куда мы едем, и лучше понимали, что вообще происходит. А я, глядя на них, удивлялся безмерно их такой непонятной мне беде. И сегодня вижу это изваяние из двух слепившихся тел на перроне вокзала.
Поезд тронулся и пошел на запад. А я нашел себе партнера по шахматам и, склонившись над доской, не видел, как убегала от меня Москва, а за ней и Подмосковье. Кстати, из моего класса в этом вагоне «электрички» было всего трое ребят, о них я выше уже упоминал: Владимир Андреев (Андрей) и два Юрия, «большой» (Погребинский) и «маленький» (Герчиков). Между прочим, оба Юрия были сыновьями «врагов народа», исчезнувших из нашей жизни в середине тридцатых годов.
НАШ ОТВЕТ ВРАГУ
Нам недаром предоставили вагоны «электрички», путь был недолог. Нас доставили на берег Днепра, точно в то самое место, где через него был переброшен мост шоссейной дороги. Мы оказались в Смоленской области. Издешковский район, шестой строительный участок - таким был наш адрес. И наконец-то нам объявили, что к чему. Оказалось, мы будем строить оборонительные сооружения вдоль берега Днепра. Разместили нас тут же, неподалеку от моста. Небольшой группе из нашей школы отвели сарай, довольно ветхое строение, но для лета вполне сносное. Натаскали мы туда веток и сена и расположились на ночлег.
Ранним утром нас разбудили, накормили у походных кухонь, построили и разбили на бригады, выдали каждому по лопате и показали, как ею правильно пользоваться. Объявили, что работать будем круглосуточно, в три смены. Вскоре тысячи юных новоиспеченных землекопов растянулись вдоль берега реки. Руководителями у нас оказались люди опытные - строители московского метрополитена. Нам поручили рыть противотанковый ров, он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему, на приличном расстоянии от воды. Где были начало и конец нашего рва, мы не знали, был он для нас бесконечен, как и сама река.
Задание, которое было дано на одну рабочую смену каждой бригаде, казалось чудовищным, просто невыполнимым. Нам объяснили, что это обычная средняя норма для такого рода земляных работ. Уже в начале нашей первой смены загудели спины, затекли руки, стерлись ладони. Но яма наша постепенно углублялась и удлинялась. Потом, через несколько дней, к удивлению нашему, оказалось, что необходимые в этом нехитром деле навыки приходят довольно быстро. В конце концов, мы все же добрались и до выполнения нормы. Непривычно было работать в ночную смену, зато день после нее казался полноценным выходным. Уставали, конечно, но мучительным, изнурительным физический труд не оказался. Он был самым естественным предназначением человека, к тому же в 15 лет все легко и просто.
Мост через реку и шоссейная дорога были неподалеку от нас, ни днем, ни ночью движение по ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Наше внимание больше привлекали те, что шли и ехали с запада, измотанные и какие-то притихшие солдаты. Мы жадно расспрашивали их, как там, на фронте, дела. Мы были абсолютно уверены, что фронт еще далеко от нас, от Днепра. Откуда нам было знать, сколь стремительным было тогда наступление немцев?
Конечно, солдат удивляли наши наивные вопросы, но они боялись поделиться с нами своей страшной правдой: тем, кто «сеял панику», полагался расстрел на месте. А с нас - какой спрос?! Нас самым решительным образом воспитали так: мы быстро уничтожим любого врага на его же земле и обязательно - малой кровью, могучим ударом! Это само собой разумелось! Никаких сомнений быть не могло…
К тому же официальные сообщения Совинформбюро с самого начла войны не могли вызывать особого беспокойства. Их уже сегодня читаешь, зная, как все было на самом деле. А тогда эзоповский язык этих регулярных сводок был направлен только на одно - скрыть страшную правду о нашем чудовищном поражении и позоре от людей. Вот строки тех первых сводок: «Противник был отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение». Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей». Могли ли мы догадаться, что на самом деле это означало танковый прорыв?! И еще в том же духе: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника». Затем уже последовало: «Наши войска продолжали отход на подготовленные для обороны позиции». Но и это не очень настораживало. Нас вполне убедили, что враг напал внезапно, еще несколько дней, мы развернем свои силы и погоним его хоть до Берлина!
На другой день после падения Минска (о чем страна тогда, конечно, не знала), 29 июня, то есть всего через неделю (!!!) после начала войны, Совинформбюро сообщало: «Наступление танковых частей передового эшелона противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто из нас мог подумать тогда, что «остановлено» означает захват Минска немцами и что отныне «Минским направлением» в наших сводках будет называться уже продвижение противника на восток от Минска?! Кто-то в Совинформбюро ловко придумал называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток. Как известно, Минск отстоял далеко-далеко от нашей западной границы, но уже и после его падения Совинформбюро в своей сводке от первого июля 1941 года сообщало: «Наши войска удерживали госграницу и вели борьбу с противником, пытавшимся ее нарушить».
Вот с таким знанием сложившейся в стране ситуации, вернее, с таким представлением о ней, навязанным нам Софинформбюро, мы и рыли наш ров. Над нами часто летали немецкие самолеты, днем летали высоко, так как мост был надежно защищен зенитной артиллерией и они ее побаивались. Мы не раз наблюдали за воздушными боями, которые часто сводились к поединку двух самолетов, нашего и фашистского. Даже когда в небе сталкивалось в бою несколько машин, они все равно обычно делились на пары и гонялись друг за другом. А по ночам мост то и дело бомбили. Мы жили неподалеку от него, и под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. Однажды утром, проснувшись после очередного такого налета, мы с большим удивлением обнаружили, что угол нашего сарая прошит крупнокалиберным пулеметом. Похоже, что немец стрелял на бреющем полете, но из нас никого не задело.
А какое благодатное тогда стояло лето! Хлеба выше головы! Урожай ожидался отменный. Я ходил теми тучными полями с нашей стройки до Издешкова на почту. Туда, до востребования, писали нам из дома, оттуда мы отправляли письма в Москву. Один, так далеко от дома, в полях (несколько километров пути до почты), я никогда еще не бывал. В своем самом ярком цвету открывалась передо мной наша земля в те дни. Потом, уже отступая к Москве, я видел те же поля в огне. Потому, наверное, запомнились они так отчетливо в цвету, душистые, в зеленых волнах.
Июль 1941 года горячо ласкал Смоленщину, а с запада к ней уже подкатился враг. По многим тревожным признакам мы ощущали приближение беды, наше шоссе и наш мост через Днепр были зеркалом, отражавшим по-своему страшный лик идущего на нас фронта. Но нам никто ничего не говорил, не сообщал о действительном положении дел. Впервые на понятном для всех языке кое-что определенное сказали нам далекие орудийные раскаты. Стало ясно, что фронт подошел к нам. А мы продолжали рыть землю, привыкли уже к лопате. И жили в нашем сарае. Оставалось еще время на откуда-то добытые книжки, футбол, шахматы… И, конечно, на разговоры, чаще всего пред тем, как отойти ко сну (совсем как в пионерском лагере!).
Мы так и держались вместе, четверо одноклассников - Владимир Андреев, оба Юрия и я. Вспоминали Москву и школу как самое милое, родное и ушедшее, вполне отдавали себе отчет в том, что эта война еще многое сотворит с нами. Под первые орудийные раскаты, пока едва доносившиеся до нас, проводили в Москву Юрия-маленького, он тяжело заболел, температура была под сорок. Наверное, простудился, когда мы работали в ночную смену по колено в грязи. Потом, через некоторое время, уже в Москве, он заболел очень тяжкой формой туберкулеза и ему пришлось делать операцию. Возможно, это было связано с его простудой на Днепре? Кто знает…
ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ
Но втроем, без Юрия-маленького, мы прожили в нашем сарае недолго. Совершенно неожиданно, утром, когда мы собирались на работу, объявили общее построение. Один из наших метростроевских начальников сказал нам всего несколько слов, суть которых сводилась к следующему:
«Все работы прекращаются. Всем разбиться на группы по три-четыре человека и немедленно идти в восточном направлении по шоссе, на Москву. Если нельзя будет идти по шоссе, двигаться параллельно ему, все время на восток. Каждой группе взять по одной девушке и помогать им в дороге, не бросать их одних. Уходить сразу после того, как получите хлеб и сыр».
Мы взяли по краюхе хлеба, куску сыра и двинулись. Нас снова стало четверо. Незнакомая нам десятиклассница, не из нашей школы, сама подошла к нам и попросила принять ее в нашу компанию. Не было и намека на панику. Во-первых, молодость, когда по недомыслию ничего не страшно. Во-вторых, полное отсутствие достоверной информации о положении на фронте. Мы вчетвером спокойно, даже весело пошли вдоль шоссе, по обочинным дорожкам и тропинкам, само шоссе было забито, да идти стороной, по зелени, в тени было приятней, чем по дороге.
Нас поразила первая же деревня на пути. В ней почти не оказалось жителей. Убежали от надвигавшейся опасности? Значит, она уже так близка! Наверное, деревенские знали о положении на фронте получше нас, в общем-то изолированных от внешнего мира на берегу Днепра. Мы впервые немного растерялись. Большая деревня без людей! Среди бела дня пустынно, как ночью. Отыскали все же один дом с людьми. Старая пара, встретившая нас, была настроена хуже некуда. Уходить, как они сказали, не было сил, а оставались, как на погибель. Хозяйка по-деревенски запричитала над нами, как над уже попавшими в большую беду и не понимавшими этого. Угостила нас молоком (или мы все же заплатили ей за него, не помню).
Пошли вдоль шоссе дальше. И вдруг - затор. Говорят, впереди высадился немецкий десант и перерезал дорогу. Тут же налетели вражеские самолеты и начали бомбить и обстреливать шоссе. Мы быстро подались в придорожный лес. Что делать? Куда идти? Вперед? Снова прямо на восток? А десант? Отошли от шоссе подальше, присели в кустах, чтобы переждать бомбежку. Начали играть в карты, в подкидного дурака. Под бомбежку. Это была не бравада и не мужская выдержка. Просто, как и до этого, на берегу Днепра, было не страшно. Объяснить это могу только молодостью.
В самый разгар картежной игры над нашими головами раздался пронзительный свист (визг, вой?) бомбы.
Он нарастал и ввинчивался в наши макушки (во всяком случае, я так помню, или - потом придумал?). Но взрыва мы не услышали. Стало тихо, только треснули ветки и посыпались листья. В нескольких метрах от нас стояла торчком, воткнувшись в землю, бомба ростом примерно с человека. В густом кустарнике она выглядела серо-зеленой. Мы быстро собрали карты и заспешили дальше. Сделали солидный крюк и снова вышли к шоссе. То ли мы обошли десант, то ли он был уже уничтожен, то ли его вообще не выбрасывали, не знаю. Снова пошли вдоль шоссе, чтобы не сбиться с дороги.
(Это происшествие с неразорвавшейся бомбой я долгое время считал на редкость удивительным, пока уже после войны не прочитал в газетной заметке об очередной военной годовщине следующее:
«В ночь на 22 июля немецко-фашистская авиация совершила первый налет на Москву. К городу рвались свыше 250 бомбардировщиков. Летчики и зенитчики сбили 22 самолета противника. На территорию Кремля упала фугасная бомба весом в 250 килограммов и 6 зажигательных бомб. Фугаска пробила крышу в Большом Кремлевском дворце и потолочные перекрытия в Георгиевском зале. Бомба не взорвалась. Зажигалки ущерба не причинили».
Как известно, немцы всегда отличались качеством своей продукции. Для первой бомбежки Москвы они тем более готовились, конечно же, тщательно. Между прочим, я не раз слышал о том, что не все их бомбы взрывались при бомбежках. Вполне возможно, что причиной этого был хорошо законспирированный антифашистский саботаж на их военных предприятиях).
Но вернемся к нашей Смоленской дороге.
Переночевали мы в поле, в сене. С утра двинулись дальше. Бомбить и обстреливать с воздуха стали чаще. Отбегали при этом в сторону от дороги, отсиживались кустах, под деревьями и снова продолжали наш путь. Наталкивались на такие же группки московских школьников, обменивались, как теперь говорят, информацией. Услышали о первых жертвах, убитых и раненых ребятах. Похоже было, что нам удалось избежать главной опасности: мы не застряли в тылу наступавших острыми клиньями фашистских войск. Не всем так повезло, как нам.
Возвращаясь поближе к шоссе после очередной бомбежки, мы видели ее страшные последствия, разбитые и горящие машины, мертвецов и раненых. Я боялся близко подходить к ним. Уже около первого раненого, рядом с которым я случайно оказался, мне стало плохо.
Молодой солдат был ранен в грудь. Он лежал на спине и стонал, гимнастерка потемнела от крови. К нему подбежал кто-то, очевидно, знающий в этом деле толк, и одним махом распорол на нем гимнастерку и рубашку под ней. Потом распахнул их на стороны, словно полы пальто. И тут я увидел вместо белой груди одно сплошное мясо, совсем как в магазине на прилавке, но только живое, чуть ли не дымящееся. Меня замутило…
На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в суровый мир войны и взрослых людей. И побрел я в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжкой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… И обильной русской кровью каждый раз смывалась эта скверна. Но одно дело читать о Смоленской дороге в книгах, другое - самому идти по ней, по прибитой кровью пыли. Идти в шестнадцать лет под надсадный хрип отступающих. Идти, задыхаясь не от усталости или страха (ни того, ни другого, повторяю, не было, по молодости), а от отчаянного недоумения: что же это происходит?!
Не помню, почему, словно по наитию, у дорожного указателя «Гжатск» (ныне - Гагарин) мы свернули с шоссе и вскоре добрались до вокзала. Была уже ночь. Наткнулись на порожний товарный состав, отправлявшийся в Москву, забрались в пустой вагон. На рассвете были в Москве.
На Белорусском вокзале к нашему составу устремились охранники, проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. На всех четверых у нас был один документ - ученический билет Юрия. Он не произвел должного впечатления на дежурного, и тот попросил у нас домашние телефоны. В этот ранний час наши домашние оказались дома. Переговорив с ними, дежурный отпустил нас. Через полчаса я был дома.
НЕОПЛАКАННЫЕ ЖЕРТВЫ
Кое-что об этой эпопее я смог рассказать в журнале «Огонёк» (и в еженедельном книжном приложении к нему), когда к нам пришла гласность. После этой публикации получил много читательских откликов. Вот несколько отрывков из них:
«На меня так и повеяло юношескими воспоминаниями. Когда я у Запорожья копал вдоль Днепра… Все в этом очерке изображено с такой художественной достоверностью, что буквально переносишься вслед за автором в то грозное время…М.Иоффе, Запорожье»; «Думаю, что многие из нашего поколения, кто еще жив, будут Вам признательны за этот правдивый эмоциональный рассказ…И.Окунев, Москва»; «Прочитала вчера в «Огоньке» отрывок из Вашей повести, читала и ревела самым натуральным образом. Дело в том, что написано это и обо мне. Спасибо… Г.Малюченко, Орел»; «Такое и так с чужих слов не опишешь. Много лет назад, когда я рассказывал об этом периоде своей жизни, все звучало именно так, будто эту повесть написал сам… В.Розин, Москва»; «Очень понравилась Ваша вещь, опубликованная в девятом номере «Огонька», подкупает искренность и отсутствие патетики… А.Ткаченко, Калинин».
Одно из таких читательских писем заняло целую тетрадь. Не могу не привести из него несколько строк (с разных страниц письма):
«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей,12. Училась в 1-ой городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: «Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!» Могла ли я от них отстать? Нас выгрузили на станции Жуковка, местные жители, увидев нас, почему-то плакали. Оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Несколько раз нас бомбили, были жертвы… Потом выучили нас на сандружинниц, и мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции. Разбомбило вагон, где было все командование эшелона. Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать было некогда, крепко затянули тряпками от рубашки… Домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулась моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы. Кто мы - дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то, и другое. Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините… Е.Рубан, Магнитогорск».
Итак, осталось в живых четверо из шестисот (может, все же больше, чем четверо?). Числятся эти погибшие в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда мог сообщать в то время о них? Это все безымянные и безвестные жертвы из тех многих миллионов, каких вполне могло и не быть, если бы нами руководил кто-нибудь другой, а не «гениальный товарищ Сталин». После заключения союза с Гитлером в 1939 году и приобретения (по сговору с фюрером!) новых больших территорий Сталин даже не подумал об укреплении нашей новой государственной границы. Мало этого! Он начал демонтировать оборонительные сооружения на старой границе! А как бы они могли пригодиться нам в 1941 году…
Из-за своего «гениального вождя и полководца» мы до сих пор не можем (не осмеливаемся?) подсчитать наши потери в ходе Великой Отечественной войны. Сталин объявил, что мы потеряли в ней шесть миллионов (он всегда умел все считать по-своему!). Хрущев назвал другую цифру - 20 миллионов, Горбачев - 27 миллионов. У многих историков и эта цифра вызывает сомнения, они считают ее сильно заниженной.
Что же касается более или менее точных официальных данных о жертвах при скоропалительном строительстве оборонных рубежей от Баренцева до Черного моря, то я не встречал никаких цифр до 2006 года, когда в газете «Известия» накануне Дня Победы была опубликована Записка Сталину от первого секретаря ЦК коммунистической партии Белоруссии Пономаренко П.К. В ней он, в частности, сообщал о событиях июля-августа 1941 года:
«Мы производим огромные оборонительные работы. На Днепровском рубеже копали рвы более 500 тысяч человек, а всего на всех рубежах в Белоруссии было занято 2 миллиона. Возведены огромные сооружения…»
Два миллиона человек в одной только Белоруссии! А сколько же всего было миллионов на протяжении от крайнего севера нашей страны до юга?! И сколько из них погибло?.. Теперь уже этого не узнаешь.
МОСКВУ БОМБЯТ
От фронта, из Смоленщины, мы ушли, а от бомб нет. Москву бомбили. Вначале немцы увлекались «зажигалками», небольшими зажигательными бомбами. Задумали, видно, спалить старинный город, но он оказался не деревянным, а каменным. Если не ошибаюсь, ничего солиднее Тишинского рынка немцы не сожгли. К тому же борьбу с «зажигалками» москвичи освоили быстро.
Я хорошо видел ночные бомбежки столицы, потому что во время воздушных тревог дежурил на крыше, где, кстати, первой задачей было гасить «зажигалки». Но больше всего мне запомнилась одна такая бомбежка, которую я наблюдал с Пушкинской площади. Именно там меня с Владимиром Андреевым, моим одноклассником, застала очередная воздушная тревога. У нас уже не было времени добраться до нашего родного переулка, чтобы там занять свое место на крыше, как положено. Раз тревога застала нас на чужой улице врасплох, мы были обязаны немедленно укрыться в ближайшем бомбоубежище. Первые завывания сирены, возвещавшие о тревоге, застали нас с ним в самом-самом центре площади, как раз когда мы поравнялись с общественным туалетом. Тогда он был устроен именно на площади, но находился под землей, его крыша и вход в него выступали метра на полтора и делили проезжую часть на две стороны. Странное, конечно, было выбрано место для такого заведения! Но мы тут же сообразили, что можем скрыться от патрулей именно в туалете, а потом выбраться наверх и, стоя в его дверях, наблюдать за всем без помех, поскольку в центре площади во время тревоги никого быть не может. Так и сделали. И не прогадали.
В тот раз воздушная тревога продолжалась почти всю ночь, к Москве то и дело прорывались отдельные немецкие бомбардировщики. На нашу площадь упало несколько «зажигалок», а где-то ухали и тяжелые бомбы. В небе бесконечно шарили десятки ярко-белых прожекторных лучей, освещая причудливые толстые «колбасы» - огромные надувные баллоны, по идее служившие преградой для вражеских самолетов. Время от времени белый луч вдруг выхватывал из ночного неба самолет, и тут же несколько других таких же лучей скрещивались на нем и уже не выпускали его обратно в темноту. К этому скрещению устремлялись цветные трассы пуль, а вокруг бомбардировщика рвались снаряды. Немецкие летчики еще сбрасывали на город осветительные ракеты, они были подвешены к небольшим парашютам и медленно-медленно опускались, заливая светом улицы и площади. Надо сказать, что на Москву налетали десятки, если не сотни вражеских самолетов, но прорывались в черту города считанные единицы. В этом мы лишний раз убедились, следя за очередным налетом с нашего необычного наблюдательного пункта, с которого видимость была отличная, во все стороны и без помех.
Немало таких же воздушных тревог нам довелось увидеть с крыши нашей родной школы. Когда мы вернулись с берегов Днепра, то сразу направились в школу, где наш преподаватель физкультуры, Ефим Михайлович, зачислил нас в отряд противовоздушной обороны, которым он сам руководил. Жили мы рядом со школой и должны были бежать туда по сигналу воздушной тревоги. Дежурили до отбоя каждой тревоги на крыше или на чердаке, в зависимости от погоды. Обычно там собиралось несколько школьников, с нами были наш Ефим Михайлович и школьный дворник. Во время одной из тревог тяжелая бомба прошила насквозь подъезд многоэтажного жилого дома неподалеку от школы, на улице Горького (ныне - Тверская), говорили, что там погибло несколько десятков человек.
А вскоре пришло и наше последнее дежурство на школьной крыше. В ту ночь было прохладно. Мы сгрудились не на крыше, а на чердаке. И мы, конечно, не догадывались, что из-за прохладной погоды нам уже чудовищно повезло, когда мы решили без нужды на крышу не выбираться. Затем заспорили с Ефимом Михайловичем. Он требовал, чтобы мы разделились на две группы и разошлись в разные концы чердака в ожидании «зажигалок». Мы же категорически протестовали, вместе, мол, веселее, а до любой зажигалки добежим за несколько секунд. Как-то нам удалось его убедить, и мы уселись в самой середине чердака. Так нам повезло в ту ночь во второй раз. Наш Бог явно не дремал!
Снова где-то рвались бомбы, грохотали зенитки, трещали пулеметы…И вдруг раздался такой же вой, как и на шоссе на Смоленщине, когда мы играли в кустах в карты. Но внезапной тишиной он не оборвался. Наше на совесть воздвигнутое строение вдруг вздрогнуло, а крыша, похоже, приподнялась и снова опустилась. Нас оглушил страшный грохот и ослепили пыль с песком, поднявшиеся с пола чердака. Да, на какое-то время мы оглохли, ослепли и едва не задохнулись. Показалось, что школьное здание покачнулось. Но мы остались на месте. Не знаю, сколько секунд прошло до того момента, когда мы сделали первый шаг по направлению к выходу с чердака. Пробирались на ощупь. Обнаружили вдруг, что дворник ранен в голову, остальные уцелели. Подхватили его и кое-как понесли. Труднее всего было на лестнице, она качалась, за перила не схватишься, спускались, держась за стенку, она вся пошла трещинами. Как-то выбрались на школьный двор.
Оказалось, что бомбой оторвало угол нашей школы, около стены, на заднем дворе, образовалась большая воронка. Если бы мы в ту ночь разбились на две группы и расположились по краям чердака, то одна наверняка погибла бы. Так меня миновала моя вторая бомба.
Тем временем подошла осень 1941 года. На крыше школы дежурить уже было невозможно, а на крыше собственного дома это занятие стало каким-то обыденным, не таким интересным, как это было под руководством Ефима Михайловича. В военкомате мною никто пока не заинтересовался, мне только-только стукнуло шестнадцать. Я направился к своей первой учительнице, ставшей директором нашей школы, Ольге Федоровне Леоновой (о ней выше я уже писал довольно подробно), и попросил ее, чтобы она помогла мне быстрее поменять штатскую одежду на военно-морскую форму. Она на своем бланке депутата Верховного Совета СССР написала обращение в военкомат, в нем она указала на мои учебные успехи и особенно подчеркнула успехи спортивные. Такая характеристика на таком бланке тогда много значила и меня зачислили в специальную военно-морскую школу.
Жизнь развивалась стремительно и трагически. Фронт неудержимо надвигался на столицу. К середине октября немцы вышли на ее ближайшие подступы. А я в те же дни был, наверное, одним из самых довольных москвичей, потому что только-только начал ходить в новенькой, с иголочки, военно-морской форме. Встретил в ней и 16-ое октября 1941 года - самый трудный день в истории Москвы с осени 1812 года. Утром услышал сообщение по радио о том, что положение под Москвой значительно ухудшилось. Раз уже Совинформбюро решилось на такой шаг, значит, положение наше было действительно просто отчаянным. Позже стало известно, что тогда немцы вплотную подошли к Химкам! Сейчас на этом рубеже стоит монумент - гигантские противотанковые «ежи», их увидишь сразу на выезде из Москвы.
В тот самый день город в первый и последний раз кое-где поддался панике. Не работало метро! А оно уже давно стало символом совершенства и четкости (а по ночам - бомбоубежищем!). Сбился с привычного ритма и наземный транспорт. Мне в тот день пришлось идти пешком из центра через весь город. По пути я видел, как во многих магазинах продукты не продавались, а просто раздавались или растаскивались. Тысячи москвичей устремились к городским магистралям, ведущим на восток. Только в самый последний момент удалось ликвидировать начавшуюся было панику и остановить немцев у самых ворот столицы. Наверное, в этом была и частица нашего собственного вклада, который мы внесли в общее дело обороны еще на Днепре летом 1941 года. Мы все же что-то соорудили там, и это не могло не замедлить хотя бы на какое-то время наступление фашистских войск, которые рвались к столице. Может быть, этого времени им и не хватило под Москвой?
В ту самую трагическую осень я снова, как и летом того же года, покинул родной дом и совсем не предвидел, что на этот раз покидаю его навсегда. Из отрочества во взрослую жизнь меня увез воинский эшелон…
UPD
larrym07
Папа.Война.
Этот рассказ о тех молодых, что сразу пошли на войну, что защищали свою страну.
Это рассказ и о моем отце. Только что он из Казахстана и сразу на фронт попал,приписав год себе. Об этом я только что узнала, о том, что год приписал...