Что такое «Современная онкология» и почему онколог подобен дирижеру
Интервью с врачом-онкологом, зав. отделением химиотерапии клиники «Ассута» (Тель-Авив) Ирина Живелюк (июль, 2012).
«Конечно, в психологическом плане онкология - непростая специальностей. Где-то половина всех больных онкологическими заболеваниями - это люди, которых нельзя вылечить так, чтобы они забыли про свою болезнь. Это если всех пересчитать: по отдельным видам статистика гораздо лучше. В такой ситуации цель врача в том, чтобы дать этим людям максимально долгую жизнь и дать им хорошее качество жизни. Это принципиально и неразделимо. Онкологический больной должен жить долго и жить хорошо.
50 лет назад в онкологии была одна хирургия, так как почти не было лекарств. Что-то вырастало - убирали. Снова вырастало, и снова убирали. Онкология развивалась по хирургическому пути, онкологов учили прежде всего как хирургов. В 60-е и 70-е годы так было везде, во всех странах. Я начинала учиться на врача в России и насколько знаю, в России такой подход к онкологии еще и сейчас очень силен, он практически основной.
Во всем мире онкология уже давно устроена по-другому. Это абсолютно терапевтическая специальность, не хирургическая. В США, Европе, Израиле онколог не хирург, а терапевт. Если на двери врача написано «Онколог», то это врач, который никогда ничего не режет. Современная онкология стала такой мультидисциплинарной дисциплиной, в которой хирургия - это один из видов лечения, который пациент может получить. Или не получить: определенные болезни лечатся вообще без хирургии, только лекарствами или облучением. Вообще хирургия в онкологии уходит с появлением лекарств.
Онкологи сегодня получают больного и вырабатывают комплексную систему, как его лечить. Мы работаем в связке с хирургами, радиологами, но план лечения - это план онколога. Как онколог я могу привлекать разных врачей. Например, лечим молодую девушку от рака груди. Надо подумать о том, чтобы дать ей возможность иметь ребенка через какое-то время. Надо сохранить ей яйцеклетки до начала лечения, поэтому зовем гинеколога по проблемам беременности - то есть врача, который вообще не имеет к онкологии никакого отношения. Мне весь процесс лечения напоминает оркестр: каждый ведет свою партию, но дирижирует онколог.
Я не могу вылечить любой рак, в любом месте. Есть понятие «большой онкологии», это заболевания, которые встречаются чаще других: рак груди, рак легких, онкогинекология и онкология желудочно-кишечного тракта. В этом должен разбираться любой онколог, по крайней мере у нас в Израиле. Но есть и более редкие виды опухолей. У нас маленькая страна, и экономически нет смысла учить всех врачей лечить, например, рак почки. Поэтому специализация существует. Если я подозреваю, что у пациента необычная опухоль, то сразу зову коллегу. И в целом, если я вижу больного, с которым не знаю что делать, то я начинаю писать американцам, выносить этого больного на всеизраильские конференции, и мое эго совершенно при этом не страдает. Потому что моя специальность в современном понимании - это абсолютно командная работа.
Я не могу назначить больному более слабую схему лечения, если в стандартах и рекомендациях есть схемы лучше. По закону не могу, не имею права. Химиотерапию надо давать максимально сильную и современную, какая есть на сегодняшний день. Неважно, дешевая эта схема или дорогая, но если она лучше - я обязана назначать ее. Иначе я могу лишиться врачебной лицензии. Вот, например, по раку груди раньше была схема химиотерапии CMF. Мы ее в Израиле уже не используем, потому что есть схемы лучше. CMF давали больным в конце 80-х - начале 90-х. Потом доказали, что четыре курса АС лучше, чем шесть курсов CMF. Потом доказали, что АС и таксаны - разные препараты в разных схемах - работают лучше, чем просто AC. Но бывали такие случаи, что приходила женщина и говорила: «Я все поняла, но я не хочу вашу хорошую схему, потому что от нее выпадут волосы. Дайте мне что-то другое!». Конечно, по-простому хочется ей сказать, что вы, женщина, дура. Волосы ваши отрастут после лечения, никуда не денутся. Но она упирается и отказывается лечиться вообще, бывает такое. Тогда я ей даю старую схему CMF, потому что это лучше, чем никакого лечения. Но я должна убедиться, что пациентка понимает - о чем идет речь, что она осознает это, что она готова официально подписать отказ от стандартного лечения.
Конечно, я понимаю, что это все неприменимо в России. Когда в больницах нет антибиотиков, чтобы спасать детей, кто будет давать дорогие лекарства онкологическим больным? Это звучит печально, но лечение идет по карману государства. Вы не думайте, мы тоже живем по бюджету. И каждый год наши врачи идут в министерство здравоохранения, и каждый год там ругань и споры. На медицину выделена в этом году такая сумма - как ее потратить? Тут заходят педиатры, кардиологи, онкологи и прочие. И вот мы, онкологи, говорим: «Нам надо нашим пациентам продлевать жизнь. Дайте денег». А педиатры говорят: «Вы хотите своим больным продлить жизнь. А у нас дети! Дайте деньги нам». И каждый раз у нас эти битвы. Но все очень относительно. Если в семье мама заболела раком, когда ребенку было 9 лет, а мы смогли маму продержать лет десять, то ребенок вырос с мамой. Даже если забыть про мораль и эмоции, то чисто экономически государству это выгоднее, чем содержать сироту. Поэтому мы с педиатрами как-то договариваемся».
Далее:
- О химиотерапии, фармакологии и появлении новых лекарств от рака
- О мышках, адъювантном лечении, лучших друзьях онколога и тесте OncotypeDX
- Как жить после лечения. Медицинские проверки и образ жизни
- Заключение. О ценности жизни, горе, любви и необходимости радоваться каждый день