Половинка Лира
«КОРОЛЬ ЛИР» У. Шекспира
Постановка Юрия Бутусова, театр «Сатирикон»
Премьера - 6 октября 2006.
Привереда я всё-таки: и чем мне не угодил спектакль Коляды? Традиционная, видишь ли, трактовка, с самого начала всё дано, и персонажи примитивно делятся на хороших и плохих. Смотрела бутусовского «Лира» и грезила о примитивизме Коляды, наивном, честном и чистом.
«Сатирикон», конечно, специфический театр. По московским меркам находится в центре, а по театральным - на отшибе, хотя с открытием станции «Марьина роща» добираться стало намного удобнее. Сцена и зал немногим меньше, чем в расположенном по соседству Театре Армии. Театр со своим зрителем, практически полностью заполняющим огромный зал в 50 мест шириной. С креслами-боксами, с узкими проходами между плотно подогнанными друг к другу рядами; тут не то что в шавАсане не сползёшь - дай бог просто уместиться в пределах отведённого тебе места (мои ноги, например, не влезают). Театр со своим уставом, по-казарменному строгим и авторитарным. С железной дисциплиной, с неизящными тётеньками-билетёршами, готовыми в любой момент телом преградить доступ. У меня был билет, но передо мной трижды вырастал живой заслон: а вдруг? Перед началом спектакля здесь, как везде, просят отключить мобильные телефоны; голос художественного руководителя повторяет свою просьбу дважды (нет, трижды - впервые ещё до того, как зрителя запускают в зал): первый раз - с плохо скрываемым раздражением обращаясь к «дорогим зрителям», второй - с откровенной враждебностью к стае товарищей «уважаемым друзьям». Такое знакомое и немного подзабытое с детства ощущение насильственной опеки: «туда не ходи - сюда ходи». Но то ли интонация худрука возымела действие, то ли зритель здесь подобрался такой сознательный, но во время спектакля в огромном зале стояла мёртвая тишина, и по крайней мере до антракта ни одного мобильника я не слыхала. В фойе, как принято в больших театрах, фотографии артистов; фото студентов Райкина из Школы-студии МХАТ, занятых в спектаклях театра, на отдельном стенде. И в каком-то странном формате: 12 человек - пятеро девушек и семеро ребят; ребята все в клетчатых рубашках, а девушки либо в тех же (точно таких же, с ребят снятых) клетчатых рубашках, либо - предположительно! - в глубоко декольтированных платьях, которые в кадр не попали! Семеро ребят, застёгнутых на все пуговицы, двое девушек в рубашках с чужого плеча и трое совершенно голых - явно у автора этой композиции была какая-то идея! Как и в дизайнерской концепции сайта театра, на котором зачем-то выложены фотографии жлобского микроскопического размера. Но главное, конечно, спектакли. Хотя всё взаимосвязано: и в спектаклях театра обыкновенно то же отношение к человеку, что и в фойе, - театр начинается с вешалки:)
Спектакли «Сатирикона», как картины импрессионистов, рассчитаны на восприятие издалека: вблизи - мазня. Это театр-стадион: огромная сцена вопиет о своём заполнении и просто вынуждает актёров к, условно говоря, котурнам. Плакатная, размашистая пластика; актёры непрерывно встают в позу (не в одну, так в другую) и с хорошо просматривающейся периодичностью совершают кульбиты. Дежурная позиция любого мужского персонажа - с широко расставленными ногами и раскинутыми в стороны руками, дающая эффект максимального оптического укрупнения. Отрывистая, резкая декламация, форсированные голоса, иллюстративная жестикуляция, шумное, аффектированное дыхание, завершение реплики на крике (даже если это "спокойной ночи!") и микрофоны. И самое мучительное - отсутствие личной интонации, по-видимому, невозможной в таких условиях. Страшное дело: видишь человека первый раз в жизни, а такое ощущение, что наблюдаешь его изо дня в день - глаза устали воспринимать. То, что Агриппине Стекловой в роли Реганы удаётся как-то индивидуализировать свою интонацию, просто придать ей какую-то окраску, кажется почти чудом. Вообще же, актёрские индивидуальности (которые в этом театре имеются) распознаются и проявляются здесь прежде всего визуально и как бы отдельно от их персонажей. Денис Суханов в роли графа Глостера обещает своей наружностью и поведением отрицательного героя, но сюжет слишком скоро склоняет его на противоположную сторону. Назначение Тимофея Трибунцева на роль прямодушного графа Кента сначала кажется недоразумением, но со временем понимаешь, что в роли мальчика для битья, каким его вывел Бутусов, он вполне на своём месте. Артём Осипов (Эдгар), Максим Аверин (Эдмонд) - одинаково заметны как актёры и ничтожны в качестве персонажей; но самое худшее, что, похоже, так и задумано: персонаж лишь повод для игры. Ещё одно исключение в этом смысле Яков Ломкин (Герцог Бургундский и дворецкий Освальд), но он, к сожалению, погоды не делает. Шут - озорная полуголая девчонка (Елена Березнова) в грубых ботинках и пальто нараспашку, под которым видно боди из чёрного бархата и прозрачные чулки; частые объятья Шута с Лиром смотрятся здесь крайне двусмысленно, и... я правильно поняла, что сразу после сцены бури Лир задушил своего Шута в присутствии ещё трёх здоровых добропорядочных мужчин?
На редкость положительные дочери у этого Лира. Сам-то Лир - форменная жаба. Константин Райкин играет его физически омерзительным уродцем, "карликом с манией величия", по точному выражению lev_semerkin, таким Абажем («жаба» наоборот) из советского фильма «Королевство кривых зеркал». А дочери у него статные красавицы, фотомодели, девушки с обложки: Марина Дровосекова (Гонерилья), Агриппина Стеклова (Регана) и Марьяна Спивак (Корделия) - такая интересная на фотографии, похожая на Ирину Ермолову, и совершенно трафаретная, невыразительная на сцене (не признала в ней Машу из бутусовской "Чайки"). А главное - хорошие люди, ну зайки просто. В первой сцене искренне, со слезами на глазах признаются Лиру в любви, так что слова изгнанной Корделии о том, что она-то их «свойства знает», иначе как зависти и приписать невозможно. И в дальнейшем сёстры проявляют чудеса терпения и кротости с отцом-самодуром, и ни в порядочности, ни в справедливости, ни даже в сочувствии им не откажешь: с таким папашей хлебнёшь горя. Так и ждёшь, когда же с них сойдёт их благостность, ведь должны же они как-то и Кента в колодки забить, и Глостеру глазки выколоть, и гору трупов в финале воздвигнуть. В самом деле, странные превращения происходят с этими людьми. Если в постановке Коляды шекспировскую пьесу населяли чёрно-белые персонажи, то у Бутусова все, скорее, серые: и Лир-самодур не слишком далеко уходит от своего самодурства, и дочки всего лишь «женщины на грани нервного срыва» и незачем так орать - где-то на полпути могли бы договориться. Эта попытка оправдать дочерей, сделать их мотивацию по-человечески понятной, а конфликт с отцом житейски правдоподобным могла бы, наверное, прибавить объёма рассказанной истории, если бы сама по себе не была продуктом пошлой сериальной эстетики с её моральным релятивизмом: пафос замученных домохозяек трагедии Шекспира оказался не к лицу.
При всём при том в зале, как было сказано, царила полная тишина, в антракте я не видела, чтобы кто-то ещё одевался, и наверняка в финале были овации и крики «браво!»
Примерно в таких декорациях играется сцена ослепления Глостера: под музыку циркового парад-алле над сценой поднимаются 30 прожекторов, и Глостера макают в алюминиевый таз. А вынимают его оттуда уже слепым - одна из немногих эмоционально-заразительных сцен спектакля.
Постановка Юрия Бутусова, театр «Сатирикон»
Премьера - 6 октября 2006.
Привереда я всё-таки: и чем мне не угодил спектакль Коляды? Традиционная, видишь ли, трактовка, с самого начала всё дано, и персонажи примитивно делятся на хороших и плохих. Смотрела бутусовского «Лира» и грезила о примитивизме Коляды, наивном, честном и чистом.
«Сатирикон», конечно, специфический театр. По московским меркам находится в центре, а по театральным - на отшибе, хотя с открытием станции «Марьина роща» добираться стало намного удобнее. Сцена и зал немногим меньше, чем в расположенном по соседству Театре Армии. Театр со своим зрителем, практически полностью заполняющим огромный зал в 50 мест шириной. С креслами-боксами, с узкими проходами между плотно подогнанными друг к другу рядами; тут не то что в шавАсане не сползёшь - дай бог просто уместиться в пределах отведённого тебе места (мои ноги, например, не влезают). Театр со своим уставом, по-казарменному строгим и авторитарным. С железной дисциплиной, с неизящными тётеньками-билетёршами, готовыми в любой момент телом преградить доступ. У меня был билет, но передо мной трижды вырастал живой заслон: а вдруг? Перед началом спектакля здесь, как везде, просят отключить мобильные телефоны; голос художественного руководителя повторяет свою просьбу дважды (нет, трижды - впервые ещё до того, как зрителя запускают в зал): первый раз - с плохо скрываемым раздражением обращаясь к «дорогим зрителям», второй - с откровенной враждебностью к стае товарищей «уважаемым друзьям». Такое знакомое и немного подзабытое с детства ощущение насильственной опеки: «туда не ходи - сюда ходи». Но то ли интонация худрука возымела действие, то ли зритель здесь подобрался такой сознательный, но во время спектакля в огромном зале стояла мёртвая тишина, и по крайней мере до антракта ни одного мобильника я не слыхала. В фойе, как принято в больших театрах, фотографии артистов; фото студентов Райкина из Школы-студии МХАТ, занятых в спектаклях театра, на отдельном стенде. И в каком-то странном формате: 12 человек - пятеро девушек и семеро ребят; ребята все в клетчатых рубашках, а девушки либо в тех же (точно таких же, с ребят снятых) клетчатых рубашках, либо - предположительно! - в глубоко декольтированных платьях, которые в кадр не попали! Семеро ребят, застёгнутых на все пуговицы, двое девушек в рубашках с чужого плеча и трое совершенно голых - явно у автора этой композиции была какая-то идея! Как и в дизайнерской концепции сайта театра, на котором зачем-то выложены фотографии жлобского микроскопического размера. Но главное, конечно, спектакли. Хотя всё взаимосвязано: и в спектаклях театра обыкновенно то же отношение к человеку, что и в фойе, - театр начинается с вешалки:)
Спектакли «Сатирикона», как картины импрессионистов, рассчитаны на восприятие издалека: вблизи - мазня. Это театр-стадион: огромная сцена вопиет о своём заполнении и просто вынуждает актёров к, условно говоря, котурнам. Плакатная, размашистая пластика; актёры непрерывно встают в позу (не в одну, так в другую) и с хорошо просматривающейся периодичностью совершают кульбиты. Дежурная позиция любого мужского персонажа - с широко расставленными ногами и раскинутыми в стороны руками, дающая эффект максимального оптического укрупнения. Отрывистая, резкая декламация, форсированные голоса, иллюстративная жестикуляция, шумное, аффектированное дыхание, завершение реплики на крике (даже если это "спокойной ночи!") и микрофоны. И самое мучительное - отсутствие личной интонации, по-видимому, невозможной в таких условиях. Страшное дело: видишь человека первый раз в жизни, а такое ощущение, что наблюдаешь его изо дня в день - глаза устали воспринимать. То, что Агриппине Стекловой в роли Реганы удаётся как-то индивидуализировать свою интонацию, просто придать ей какую-то окраску, кажется почти чудом. Вообще же, актёрские индивидуальности (которые в этом театре имеются) распознаются и проявляются здесь прежде всего визуально и как бы отдельно от их персонажей. Денис Суханов в роли графа Глостера обещает своей наружностью и поведением отрицательного героя, но сюжет слишком скоро склоняет его на противоположную сторону. Назначение Тимофея Трибунцева на роль прямодушного графа Кента сначала кажется недоразумением, но со временем понимаешь, что в роли мальчика для битья, каким его вывел Бутусов, он вполне на своём месте. Артём Осипов (Эдгар), Максим Аверин (Эдмонд) - одинаково заметны как актёры и ничтожны в качестве персонажей; но самое худшее, что, похоже, так и задумано: персонаж лишь повод для игры. Ещё одно исключение в этом смысле Яков Ломкин (Герцог Бургундский и дворецкий Освальд), но он, к сожалению, погоды не делает. Шут - озорная полуголая девчонка (Елена Березнова) в грубых ботинках и пальто нараспашку, под которым видно боди из чёрного бархата и прозрачные чулки; частые объятья Шута с Лиром смотрятся здесь крайне двусмысленно, и... я правильно поняла, что сразу после сцены бури Лир задушил своего Шута в присутствии ещё трёх здоровых добропорядочных мужчин?
На редкость положительные дочери у этого Лира. Сам-то Лир - форменная жаба. Константин Райкин играет его физически омерзительным уродцем, "карликом с манией величия", по точному выражению lev_semerkin, таким Абажем («жаба» наоборот) из советского фильма «Королевство кривых зеркал». А дочери у него статные красавицы, фотомодели, девушки с обложки: Марина Дровосекова (Гонерилья), Агриппина Стеклова (Регана) и Марьяна Спивак (Корделия) - такая интересная на фотографии, похожая на Ирину Ермолову, и совершенно трафаретная, невыразительная на сцене (не признала в ней Машу из бутусовской "Чайки"). А главное - хорошие люди, ну зайки просто. В первой сцене искренне, со слезами на глазах признаются Лиру в любви, так что слова изгнанной Корделии о том, что она-то их «свойства знает», иначе как зависти и приписать невозможно. И в дальнейшем сёстры проявляют чудеса терпения и кротости с отцом-самодуром, и ни в порядочности, ни в справедливости, ни даже в сочувствии им не откажешь: с таким папашей хлебнёшь горя. Так и ждёшь, когда же с них сойдёт их благостность, ведь должны же они как-то и Кента в колодки забить, и Глостеру глазки выколоть, и гору трупов в финале воздвигнуть. В самом деле, странные превращения происходят с этими людьми. Если в постановке Коляды шекспировскую пьесу населяли чёрно-белые персонажи, то у Бутусова все, скорее, серые: и Лир-самодур не слишком далеко уходит от своего самодурства, и дочки всего лишь «женщины на грани нервного срыва» и незачем так орать - где-то на полпути могли бы договориться. Эта попытка оправдать дочерей, сделать их мотивацию по-человечески понятной, а конфликт с отцом житейски правдоподобным могла бы, наверное, прибавить объёма рассказанной истории, если бы сама по себе не была продуктом пошлой сериальной эстетики с её моральным релятивизмом: пафос замученных домохозяек трагедии Шекспира оказался не к лицу.
При всём при том в зале, как было сказано, царила полная тишина, в антракте я не видела, чтобы кто-то ещё одевался, и наверняка в финале были овации и крики «браво!»
Примерно в таких декорациях играется сцена ослепления Глостера: под музыку циркового парад-алле над сценой поднимаются 30 прожекторов, и Глостера макают в алюминиевый таз. А вынимают его оттуда уже слепым - одна из немногих эмоционально-заразительных сцен спектакля.