Новогодний венок. Памяти Мадженты.
Пятая сказка в Венок сказок памяти magenta_13
Жаль, что я так мало ее знала, но и этих коротких мгновений хватает, чтобы помнить.
Предыдущая сказка от nikab
Жизнь за ночь, ночь за жизнь
«Она делала шаг, другой, третий - и просыпалась счастливой». Голос, сказавший это, в самом деле заставил Эву проснуться и испуганно посмотреть в сторону окна.
За окном пребывала сплошная темень. Там, верно, еще и не помышляли о восходе. Да и не было там никого - за окном. Кроме ветра, конечно, птиц да ветвей деревьев, но и те, последние, слишком далеко, чтобы по ним кто-то мог забраться и нашептывать в открытую форточку небылицы. Ветхий квадратик тюля над форточкой чуть колыхался, так привычно, так мирно. Спи Эва, спи спокойно, еще рано, еще не пора, мало ли что приснилось после трудного дня.
«Да, - сказала себе Эва, - да. Все так и есть. Шаг, другой, третий… Я и так проснусь счастливой… нечего тут…»
Она закрыла глаза и постаралась не слышать частого сердечного стука в собственной груди. Но стоило зыби сна вновь охватить тело, тот же голос тихо произнес:
- Тогда не зевай, Сказочник. Где бы ты ни был, как бы ты ни спешил, но если рядом с тобой раскинется огромная невесть откуда взявшаяся ель, подойди и шагни под ее колючий полог.
- Нет! - воскликнула Эва, садясь в постели. Рука стиснула угол подушки.
- Она сумрачно уносится под небеса небывало высокой макушкой, - продолжал голос, почти не настоящий, похожий на чье-то, едва касающееся уха, теплое дыхание, - ее нижние ветви, невесомые, с осыпавшимися иголками, мельтешат перед глазами и царапают лицо, а у самых корней пахнет холодом, сыростью и мхом.
- Не надо! - взвизгнула Эва и махнула подушкой вкруг себя.
- Она стоит как полуночная крепость, - ответил голос, - как будто в ее ветвях прячутся непрозрачные игольчатые звезды, она врастает в небо и теряется там, особенно если смотреть на нее снизу.
- Не надо! - заорала Эва, захлебываясь внезапными слезами, и прыгнув с кровати, начала мягким своим орудием наносить удары всем сторонам света, - Я не хочу! Не хочу! Не хочу!
Впервые Эва встретила ель, когда ей было, наверное, лет пять. Тогда она не знала, что это ель. Тогда она даже не знала, что такие деревья бывают на свете. В ее дворике росли вишни и слива, яблони и абрикосы, южную стену дома увивал виноград. Вишни и абрикосы росли во дворах всех друзей, приятелей, знакомых и родни. Весной воздух на улицах Эвиного городка можно было черпать ложкой и есть, как то варенье, от которого к зиме ломились погреба. А гул пчел был неделимой частью всех здешних колыбельных. Рощи вокруг города тоже не знали еловой поросли. Дикая алыча, терн и ежевика, и опять абрикосы со сливой. О, да, еще целых четыре бука! Их любил весь городок. У медных стволов отдыхали и закусывали, устраивали пикники, прятали записки, назначали свидания, объявляли о помолвках, гуляли на свадьбах, прогуливали детей, опять устраивали пикники и так без конца. В тот новогодний вечер Эва и сбежала к буку в ближайшую рощу за домом. Хотела посмотреть, повесили ли там обещанные качели. Сбежала к буку, а наткнулась на неведомое дерево, с серой корой, с липкими потеками так странно и так вкусно пахнущей смолы, с целым, до земли почти достающим, шатром веток, на которых вместо листьев теснились жесткие зеленые иглы. Эва вошла в шатер и долго стояла в нем, глядя на звезды, мерцающие среди ветвей, гладя ладонью шершавую кору.
В этот Новый год - вот волшебство! - ей подарили плюшевого мишку аж из мастерской господина Рельке. Вся улица теперь сбегалась к ней поиграть в кукольный чай! Даже Якоб из соседнего дома, даже Лиллибет со своей фарфоровой Эмми. И мишка, в этаких клетчатых штанах и синей рубашечке, галантно приветствовал знакомых кукол - и фарфоровую принцессу, и самых простецких тряпичных подружек. А сама Эва забыла, так и не сумев толком объяснить маме, в чем умудрилась в канун новогодней ночи измазать ладонь.
Новая ее встреча с елью состоялась пару лет спустя. На этот раз из мастерской Рельке к Эве приехал настоящий велосипед. Ах, какие у него были дутые шины красного цвета! Ох, какое кожаное седло с бахромой и вышивкой! А блестящие спицы, а полированный руль и звонкий клаксон! Якоб из соседнего дома побелел, как полотно, увидев это чудо. Лиллибет грохнула о забор голову своей фарфоровой дамы. Что там старенький мишка, да и мишка прекрасно сидел на багажнике, когда они с Эвой рассекали по дорожкам вокруг бука, на месте которого, теперь-то Эва это точно запомнила, одной зимней ночью росло совсем другое дерево.
Нет, Эва не рассказала маме. И папе. И Лиллибет, и Якобу. И никому вообще. Не такая уж она была дура, чтобы не проверить утром, что там примерещилось ночью. А странного дерева не было! Но был липкий след от смолы на Эвиной ладони, и был велосипед от Рельке, про который лишь неделю назад мама сказала, что купить его просто невозможно. И Эве ли было не знать, когда мама говорит окончательное «нет». А еще была веточка - тонкая-претонкая, вся в зеленых иголочках, которые, не то, что обычные листья на срезанных ветках, не вяли и не осыпались целую зиму. «Откуда это у тебя?» - спросил папа. «Нашла», - улыбнулась Эва, и ведь не соврала ни разу. «Представляешь, Анна? - крикнул папа, - Кто-то привез себе на новый год настоящую ель! Из такого далека! Подумать страшно, сколько денег потратили!» «Ель!» - запомнила Эва. Слово тренькнуло, как дверной колокольчик в лавке господина Рельке, только чуть звонче и нежнее. И еще подумала для себя: «Моя волшебная ель!»
Волшебная ель появлялась только в новогоднюю ночь. И не всякий Новый год удавалось к ней сбежать. Но Эва была терпеливой и умной. Достаточно умной, чтобы понимать - ель исполняет только важные желания, а важных желаний не так уж много. И достаточно терпеливой, чтобы подождать со всякой ерундой, выбрав к появлению ели самое-самое. Эва была хорошей девочкой, да-да. Она читала хорошие книжки и знала все о глупых девочках в красных башмачках, о недалеких девочках, наступающих на хлеб, о дурацких девочках, впускающих в дом зеленые руки и гробы на колесиках. Эва собиралась жить совершенно по-другому. Не сразу, конечно. Первое время ей так хотелось всего, и того, и сего и сразу, и сейчас, а волшебной ели все не было и не было. Эва даже сердилась и ругалась на свою тайну. Но потом притерпелась, успокоилась, увидела, сколько ее желаний исполняется вовсе без участия волшебной ели, задумалась о том, чего бы хотелось очень, но надеяться на это не приходилось…
С чего она вообще взяла, что ель исполняет желания? Ну а как же мишка и велосипед? Как чудесная книга о всяких растениях, где под непонятным заголовком «хвойные» был и рисунок с елью - именно такой, а значит уже почти правда. Как поездка к родне в соседний городок, куда папа поклялся не брать ее до совершеннолетия? Как, наконец, сам папа… ой папа, папочка… вот это было по-настоящему страшно, да, Эва? Ты помнишь? Письмо о его гибели… без чувств падающая мама… крики… беготня… жуткие хлопоты… позабытое новогоднее угощенье… ночь и шатер темных веток… глаза не верят и почти не видят, ноги дрожат… к горлу подкатывает ком… да! да! пожалуйста! пожалуйста! я прошу, умоляю!.. слезы… запах хвои и смолы… и папа, утром входящий в дом. Там, в службе, составлявшей списки погибших, ошиблись, просто ошиблись…
- Самая Большая Ель в мире равнодушно ждет, когда я прикоснусь к ее стволу. Тогда запускается новое время, - тихо напомнил о себе голос.
- Отстань, - сказала голосу Эва. Она уже не махала подушкой, и не кричала. Теперь она сидела на полу возле ножки кровати и продолжала плакать в эту самую подушку.
- Я никогда не любил предпраздничную суету в дни, когда старое время подходит к концу, - упрямо не унимался голос, - В эти дни я предпочитал находиться вдалеке от людей. Подобные мне - хотя, полагаю, немного найдется таких, бегущих от праздничной суеты в тишину одиночества - могут уходить в лес, в горы, в степь…
- Ну конечно, - зло засмеялась Эва, - А за что ее любить, эту суету? Кому оно нужно, это новое время? И горы со степью? Мне вот и дома неплохо!
Когда она поняла, что ее любимая сказка совсем не так проста, как виделось маленькой девочке из веселого южного городка? Тогда, когда городок вдруг оказался не самым веселым местом на земле? Или когда девочка перестала быть маленькой?
Или еще раньше? Тогда, когда при живом, добром и любимом папочке Эва смутно - очень, очень смутно - припоминала жизнь без него. Этого почти не могло быть. Но временами Эва смотрела, как папа с мамой собирают вишни, и вздрагивала, потому что на секунду видела вдрызг пьяную мамочку, спящую посреди тех самых, никому не нужных давленных вишен. Или примеряла нарядное платье, и вдруг ощущала кожей колючее грязное тряпье. Что она делала тогда? А что должна была делать? Встряхивалась и гнала дурные видения прочь. Все было хорошо в жизни у Эвы. У веселой Эвы. У Эвы-Солнышка. У нее были и папочка и мамочка, дом и сад, мишка и велосипед, чудесные книжки, прекрасная тайна и хорошие друзья. Ее любили и дома и в школе, и в папиной мастерской и в кирхе, и в лавке бакалейщика и во дворике цветочницы.
Ее не любили только в одном месте.
Новогодней ночью, перед самым своим шестнадцатилетнем, Эва кралась к роще за домом, и душа ее горела почти так же сильно, как в год, когда пришло известие о гибели папы. Иногда - о, очень-очень редко - и в их южном городке выпадал снег. Он жег ножки сквозь тонкие подошвы туфелек, налипал на подол ее первого взрослого платья… и ведь надо было еще вернуться так, чтобы гости ничего не заметили, впрочем, что их волнует, этих гостей, кроме вина и жареной индейки… а если ели не будет…
Ель была. Эва уже почти без памяти шагнула под шатер ее ветвей.
И мысли о Якобе переполнили ее сердце.
Пылая, как уголь в камине, томясь, как снежинка под солнцем, Эва стояла и видела своего Якоба прямо перед собой. Высокого и сильного, красивого и умного. Молчаливого. Надежного. Улыбающегося. От его улыбки должны были расцветать розы и петь соловьи, а девушки впадать в смущение и заливаться слезами счастья. Эва и заливалась. Слезы текли по ее горячим щекам, смывая пудру и румяна, а она - милостивый Боже - даже не беспокоилась, что скажет об этом маме. Якоб перед мысленным взором Эвы достал розу из петлицы и прижал к губам…
Может, в горячке и мечтах она забыла прикоснуться к стволу дерева? Но утром ладонь Эвы была в смоле, равно как подол ее платья и подошвы туфелек в липкой грязи. А отец Якоба зашел в гости к ее папе пропустить стаканчик и рассказать о решенной свадьбе Якоба и Лиллибет. О свадьбе, о которой вчера еще никто не помышлял!
Горя и сменившей его ярости хватило Эве на целый год. От злости она стала такой худой, что мама приглашала к ней лекарей, а к свадьбе Якоба для нее пришлось шить новое платье. Одно утешение, в этом платье Эва была куда стройней невесты, вот если б еще не мрачные складочки, угнездившиеся в уголках рта. И никто, никто на свете, даже мамочка, не слышал, как она била по ночам подушку, как каждый вечер ломала карандаш, вычеркивая еще один день в календаре. Счастье, что мишка и велосипед давно уже пылились на чердаке, а то перепало бы и им. Не на Якоба, что вы, не на ненаглядного Якоба, и даже не на эту глупую Лиллибет. Эва злилась совсем не на них. Но злость пылала в ней так же сильно, как до того пылала любовь.
Ровно через год, в очередную новогоднюю ночь Эва не прокралась, нет, ворвалась, со всех ног влетела под полог колючих ветвей и начала отчаянно лупить кулаками по стволу. «Только посмей! - выкрикивала она, - Только посмей, ты, глупое дерево! Я хочу по-другому!»
И время потекло сквозь нее хрустальной рекой.
Утро нового года, как и все прочие утра этого года, и когда он еще считался новым, и когда был уже так себе - середнячком, и когда состарился, встретило Эву под сводом родного дома. Давно запущенного и пустого. Дома, который стремительно умер вслед за своим погибшим хозяином тогда, много-много лет назад. Тогда, когда, не выдержав горя, спилась и умерла мама, хозяйство быстро пустили по ветру родственники из соседнего городка, а сама Эва с одним лишь намертво зажатым в руках мишкой отправилась в сиротский приют. Из приюта она вернулась сюда только потому, что теперь ей было шестнадцать, и по закону она больше не имела права на миску бесплатного супа от щедрот магистрата, а из-за ее худобы ни в одном приличном и крепком доме ее не пожелали иметь ни работницей, ни горничной. Да и в своем родном доме Эва не столько жила, сколько пряталась. От стражников, от соседей, даже от мальчишек, взявших за привычку провожать ее тихие вечерние вылазки к трактиру песенкой:
Эвка, Эвка -
Гулящая девка!
Но у нее ведь больше ничего не было, кроме этого щуплого, грязного и постыдного, но все же своего тела. И еще - расскажи кому, Господи прости - сказочного дерева. К которому она теперь так боялась пойти. Да нет, конечно, не потому что считала елку злопамятной. В приюте все ж мало кто сходил с ума окончательно. Потому что знала - стоит лишь подумать, что хуже, чем есть, быть тебе уже не может, сразу станет так плохо, что все предыдущие горести покажутся жизнью в Райском саду.
Теми ночами, когда не случалось у нее залетных кавалеров, Эва лежала на шаткой кровати в спальне родителей, сунув под голову плюшевое когда-то недоразумение, бывшее ее мишкой, и вяло думала про ель. Ни о чем конкретно. Просто хотелось, чтобы все было иначе… вот ведь входишь под колючий свод, протягиваешь руку к стволу, так это легко - протянуть руку к стволу, а что будет потом… нет-нет… вдруг еще хуже… нет-нет… не надо… лучше спать… пожалуйста, спать…
Но день, когда жизнь показалась Эве совершенно невыносимой, все же настал. И было это как раз накануне новогодней ночи. В этот день на соседнем дворе румяная Лиллибет учила ходить своего первенца, а отрастивший бородку Якоб смотрел на них из окна. И в трактир ее не пустили. «Совсем оборзела, - мимоходом бросил трактирщик, - Что, даже на юбку получше заработать не можешь? Не суйся сюда больше, праздник у нас». Дома не было ни корки хлеба, ни куска угля. С вечереющего неба падала ледяная вода, а до ближайшей рощи было куда ближе и темнее, чем до родного дома мимо всех этих праздничных окон, веселых криков, вкусных запахов и чужого смеха.
- Она знала, что это может напугать ее до глубины сердца, но еще она знала, что ее ждут за этой дверью. А когда ждут, здесь и сейчас, все же невозможно противиться зову из-за двери, невозможно не уйти туда, - шепнул голос.
- Ничего я не знала! - зло огрызнулась Эва, - Ничего я не знала тогда и ничего не хочу знать сейчас!
Она швырнула подушку на кровать и начала поправлять перину. Слезы кончились. Ноги замерзли. Завтра еще, чего доброго, начнется простуда. А она - сама себе госпожа, и без кашля прекрасно может полежать в постели подольше, если захочет. Если, наконец, замолчат всякие голоса!
- Ее звали Маджента. - упрямо произнес голос, и, можно поклясться, зазвенел, как самая настоящая сталь, - Она жила на берегу моря, в белом городе, открытом всем ветрам. Она умела вызывать Хозяина Ножей и задавала ему вопросы. Она могла говорить с клинками, и те отвечали ей. Она знала толк в договорах, и фэйри не чуждались ее. Mag-ic, i-mag-ine - эти слова изначально были о ней, потому что о Мадж нужно знать и помнить всем и каждому, у кого есть сердце.
- Ох, нет, - тихо и горестно сказала Эва, присаживаясь на край перины, от чего-то вдруг утратившей всю свою прелесть, - Что же это творится сегодня, а? Что же это такое, в самом деле?
Голос ничего не ответил. И Эва ощутила, как в глазах опять закипают слезы.
Ее и впрямь звали Маджентой. Ту женщину, что нашла замерзающую беспамятную Эву утром под буком. Ту женщину, у которой было такое веселое лицо, такой добрый голос, такой теплый плащ, такое горячее вино во фляге, и ладони, так сильно перепачканные еловой смолой. И как горячее вино Мадженты наполнило сначала болью, а потом жизнью пустой желудок Эвы, так разговор с ней наполнил болью, но, что куда важнее, жизнью, саму Эву. «Сказочница! - говорила Маджента, и смеялась, - Ты же сказочница! Ой, бедная девочка, и никто не объяснил тебе. Ну, хочешь, я попробую объяснить? Ты же видишь это, да? И то, что есть, и то, что могло бы быть, и то, чего никогда не будет? Ты видишь все это одновременно, правда?»
Поверила ли Эва? Скорей нет, чем да. И все же быть сказочницей показалось ей нелепо, но куда лучше, чем уличной девкой. Хоть горсть гордости, хоть щепоть радости завелись в ее хозяйстве. И еще - хороший ножик, подаренный Маджентой под сказку о ножах. Эва не запомнила сказку, ей вообще мало что хотелось помнить тогда, только жить, только слышать рядом чей-то голос, хоть о чем. Сказки? Сказки - хорошо. Еда - хорошо. Спать в тепле - хорошо.
Ножик навел ее на мысль позже, когда жизнь Эвы немного наладилась, а Маджента ушла своей дорогой, забрав себе из всего куцего добра Эвы - дружеский обмен, конечно - старый ключик Бог весть от чего, но с головкой в виде свернувшейся саламандры. Такой уж затейник был покойный Эвин папочка, любил иногда украшать странным образом обычные вещи. Сама Эва, оставшись одна, набралась смелости и упросила пастора позволить ей прибираться и побираться в кирхе. Не обиделась на первым делом подаренный пасторшей ношенный, но очень еще годный чепец. К лету она начала собирать, сушить и продавать аптекарям травы. А потом и противни с дикими абрикосами расставила по чердаку. Когда же по городку поползли слухи, что от ее сушеных абрикосов у детей унимается колика, а у тревожных девиц проходит слезливость, и на улицах с Эвой стали раскланиваться вежливо, но трусовато, тогда-то она и вспомнила истории Мадженты. Сказочница? Сказка? Ну так, пусть будет пострашнее, да? И опять же - память. И неплохое занятие.
Спустившись в пустующий подвал своего дома, Эва вбила в одну из стен подаренный Маджентой ножик. Спустя какое-то время, когда она поняла, что не может еще без боли заглядывать на двор к соседям, рядом с ножом Мадженты появился ножик для Якоба. А потом и для Лиллибет - пусть, чего уж, и для другой соседки, помогавшей ворочать тяжелые противни, и еще много для кого. В подвал вели три ступени. Раз, два, три шага… Эва спускалась вниз, вытягивала руку с керосиновой лампой, окидывала взглядом ножи - все лезвия сияют чистотой, значит у всех все хорошо. Она поднималась обратно, поправляла перину, коротко бормотала молитву, мгновенно проваливалась в сон и просыпалась счастливой.
Может Эву и начали бы бояться в городке, но с легкой руки лавочника из скобяной лавки ей перепало прозвище Эва-Растяпа. Так теперь ей кричали мальчишки, когда она возвращалась домой из лавки с новым ножом. И соседи вежливо ухмылялись навстречь: «Что, госпожа Эва, опять потеряли ножичек?» «Опять, опять…» Эва была довольна. Она слушала мальчишек и сама себе говорила «Хитрая-Эва, Чудная-Эва…» Новая тайна грела душу, почти как прежняя. Даже лучше. От прежней тайны было слишком много печали, а от новой - одна лишь радость. Вот ведь они - все ее ножи, все памятки, все чисты, как слеза младенца. Разве она не следит за ними, разве не знает, что у всех все славно? И значит не о чем волноваться. И не за чем менять время.
Шли годы. Но Эва больше не праздновала новый год. И никогда не ходила искать большую ель.
- Она поёт то низко гудя и наборматывая, то поднимая голос почти до птичьей трели. О любви, которая пронизывает время - старое, новое, какое бы ни было.
- Не мучай меня, - сказала Эва голосу, - Холодно, и без тебя так холодно.
Она сползла с постели, и поплелась к трем своим драгоценным шагам, трем ступеням в подвал дома.
Как всегда.
А как всегда?
Раньше ведь не было так тяжело нашаривать очередную ступень. Это, похоже, с прошлого раза так сдали ноги. Давно, давно она сюда не спускалась. Она так привыкла, что все всегда в порядке. Керосиновая лампа выхватила из темноты перила, крайнюю доску стены с изломом трещины, ножик - это для Дилли, последней дочки Лиллибет, чистый и блестящий, еще ножик, еще, еще, еще… простенькие рукоятки, блестящий металл. У нее в подвале никогда не было ни плесени, ни сырости, так то. Последний ножик. Или первый? Мадженты. Бурый от ржавчины, и вокруг него в дереве расползшееся бурое пятно.
- А-ы-ы, - горестно выдохнула Эва, и, присев на корточки, стукнулась головой в стенку, - Я же не хочу! Ну почему сейчас? Почему сейчас? Когда все так хорошо!
- Может потому что когда все хорошо, у тебя есть силы справиться с переменами, которые нагрянут? - спросил голос.
- А-ы-ы, - еще горестнее взвыла Эва, - Но я не хочу, не хочу, не хочу… я боюсь… почему я?
- Но ведь это ты втыкала в стену ножи, - напомнил голос, - Зачем же ты их втыкала, сказочница?
«А и впрямь? - подумала Эва, - Что я собиралась делать, если чей-нибудь нож заржавеет?»
В голове у нее не было ответа.
- Поищи в сердце, - посоветовал голос, - только быстрее, конец ночи близко.
- Я все равно не успею дойти до рощи, - жалобно пробормотала Эва, поднимаясь и вынимая нож из стены.
- Можно подумать, так уж нужно, - усмехнулся голос, на этот раз четко сорвавшись с губ самой Эвы.
Зеленые ветки возникли в воздухе из ниоткуда и начали смыкаться над самой ее головой.
Раз, два, три шага… Эве снилось, что третий шаг за ступень подвальной лестницы вдруг подхватил ее и понес, как перышко, выше, выше, над домом, над городком, сквозь рой сияющих на солнце снежинок, уже почти в самый свет… и вдруг вдали что-то грохнуло… сердце ухнуло вниз… Эва подскочила и проснулась.
Внизу, на первом этаже дома слышался яростный галдеж - приехавшие на праздник племянники из соседнего городка и дети Якоба с Лиллибет делили подарки. И кажется, уронили елку. Настоящую елку, в бусах и огоньках, украшенную сияющими шарами и бантами, ее вчера под не очень убедительные сетования Лиллибет притащил Якоб. Вот ведь денег-то потратил, а? Но все равно, было так красиво. И фейерверк на дворе, и индейка с красными лентами на ножках.
Не мудрено, что сегодня она заспалась. Эва, Эва - ленивая дева. Эва села на кровати и обнаружила, что держит в руке елочный шарик. А ей почему-то казалось, что должен быть ножик. Да ладно, глупость какая, ножикам место на кухне. И шарик надо отнести обратно на елку.
Кстати, елочные эти шарики - такие чудные вещицы. Вроде и пустяковина, а все хочется подержать в руках и рассмотреть получше. Он ведь такой синий, синее синего. А в глубине маленький городок на берегу моря, огонек далекой кофейни. Кто-то, помнится, рассказывал ей такую хорошую сказку о море и городке, а еще о забавном мужичке с мешком гороха, и о подруге Ворона. Надо, пожалуй, будет пересказать детям. Может, прямо сегодня вечером и попробовать?
Жаль, что я так мало ее знала, но и этих коротких мгновений хватает, чтобы помнить.
Предыдущая сказка от nikab
Жизнь за ночь, ночь за жизнь
«Она делала шаг, другой, третий - и просыпалась счастливой». Голос, сказавший это, в самом деле заставил Эву проснуться и испуганно посмотреть в сторону окна.
За окном пребывала сплошная темень. Там, верно, еще и не помышляли о восходе. Да и не было там никого - за окном. Кроме ветра, конечно, птиц да ветвей деревьев, но и те, последние, слишком далеко, чтобы по ним кто-то мог забраться и нашептывать в открытую форточку небылицы. Ветхий квадратик тюля над форточкой чуть колыхался, так привычно, так мирно. Спи Эва, спи спокойно, еще рано, еще не пора, мало ли что приснилось после трудного дня.
«Да, - сказала себе Эва, - да. Все так и есть. Шаг, другой, третий… Я и так проснусь счастливой… нечего тут…»
Она закрыла глаза и постаралась не слышать частого сердечного стука в собственной груди. Но стоило зыби сна вновь охватить тело, тот же голос тихо произнес:
- Тогда не зевай, Сказочник. Где бы ты ни был, как бы ты ни спешил, но если рядом с тобой раскинется огромная невесть откуда взявшаяся ель, подойди и шагни под ее колючий полог.
- Нет! - воскликнула Эва, садясь в постели. Рука стиснула угол подушки.
- Она сумрачно уносится под небеса небывало высокой макушкой, - продолжал голос, почти не настоящий, похожий на чье-то, едва касающееся уха, теплое дыхание, - ее нижние ветви, невесомые, с осыпавшимися иголками, мельтешат перед глазами и царапают лицо, а у самых корней пахнет холодом, сыростью и мхом.
- Не надо! - взвизгнула Эва и махнула подушкой вкруг себя.
- Она стоит как полуночная крепость, - ответил голос, - как будто в ее ветвях прячутся непрозрачные игольчатые звезды, она врастает в небо и теряется там, особенно если смотреть на нее снизу.
- Не надо! - заорала Эва, захлебываясь внезапными слезами, и прыгнув с кровати, начала мягким своим орудием наносить удары всем сторонам света, - Я не хочу! Не хочу! Не хочу!
Впервые Эва встретила ель, когда ей было, наверное, лет пять. Тогда она не знала, что это ель. Тогда она даже не знала, что такие деревья бывают на свете. В ее дворике росли вишни и слива, яблони и абрикосы, южную стену дома увивал виноград. Вишни и абрикосы росли во дворах всех друзей, приятелей, знакомых и родни. Весной воздух на улицах Эвиного городка можно было черпать ложкой и есть, как то варенье, от которого к зиме ломились погреба. А гул пчел был неделимой частью всех здешних колыбельных. Рощи вокруг города тоже не знали еловой поросли. Дикая алыча, терн и ежевика, и опять абрикосы со сливой. О, да, еще целых четыре бука! Их любил весь городок. У медных стволов отдыхали и закусывали, устраивали пикники, прятали записки, назначали свидания, объявляли о помолвках, гуляли на свадьбах, прогуливали детей, опять устраивали пикники и так без конца. В тот новогодний вечер Эва и сбежала к буку в ближайшую рощу за домом. Хотела посмотреть, повесили ли там обещанные качели. Сбежала к буку, а наткнулась на неведомое дерево, с серой корой, с липкими потеками так странно и так вкусно пахнущей смолы, с целым, до земли почти достающим, шатром веток, на которых вместо листьев теснились жесткие зеленые иглы. Эва вошла в шатер и долго стояла в нем, глядя на звезды, мерцающие среди ветвей, гладя ладонью шершавую кору.
В этот Новый год - вот волшебство! - ей подарили плюшевого мишку аж из мастерской господина Рельке. Вся улица теперь сбегалась к ней поиграть в кукольный чай! Даже Якоб из соседнего дома, даже Лиллибет со своей фарфоровой Эмми. И мишка, в этаких клетчатых штанах и синей рубашечке, галантно приветствовал знакомых кукол - и фарфоровую принцессу, и самых простецких тряпичных подружек. А сама Эва забыла, так и не сумев толком объяснить маме, в чем умудрилась в канун новогодней ночи измазать ладонь.
Новая ее встреча с елью состоялась пару лет спустя. На этот раз из мастерской Рельке к Эве приехал настоящий велосипед. Ах, какие у него были дутые шины красного цвета! Ох, какое кожаное седло с бахромой и вышивкой! А блестящие спицы, а полированный руль и звонкий клаксон! Якоб из соседнего дома побелел, как полотно, увидев это чудо. Лиллибет грохнула о забор голову своей фарфоровой дамы. Что там старенький мишка, да и мишка прекрасно сидел на багажнике, когда они с Эвой рассекали по дорожкам вокруг бука, на месте которого, теперь-то Эва это точно запомнила, одной зимней ночью росло совсем другое дерево.
Нет, Эва не рассказала маме. И папе. И Лиллибет, и Якобу. И никому вообще. Не такая уж она была дура, чтобы не проверить утром, что там примерещилось ночью. А странного дерева не было! Но был липкий след от смолы на Эвиной ладони, и был велосипед от Рельке, про который лишь неделю назад мама сказала, что купить его просто невозможно. И Эве ли было не знать, когда мама говорит окончательное «нет». А еще была веточка - тонкая-претонкая, вся в зеленых иголочках, которые, не то, что обычные листья на срезанных ветках, не вяли и не осыпались целую зиму. «Откуда это у тебя?» - спросил папа. «Нашла», - улыбнулась Эва, и ведь не соврала ни разу. «Представляешь, Анна? - крикнул папа, - Кто-то привез себе на новый год настоящую ель! Из такого далека! Подумать страшно, сколько денег потратили!» «Ель!» - запомнила Эва. Слово тренькнуло, как дверной колокольчик в лавке господина Рельке, только чуть звонче и нежнее. И еще подумала для себя: «Моя волшебная ель!»
Волшебная ель появлялась только в новогоднюю ночь. И не всякий Новый год удавалось к ней сбежать. Но Эва была терпеливой и умной. Достаточно умной, чтобы понимать - ель исполняет только важные желания, а важных желаний не так уж много. И достаточно терпеливой, чтобы подождать со всякой ерундой, выбрав к появлению ели самое-самое. Эва была хорошей девочкой, да-да. Она читала хорошие книжки и знала все о глупых девочках в красных башмачках, о недалеких девочках, наступающих на хлеб, о дурацких девочках, впускающих в дом зеленые руки и гробы на колесиках. Эва собиралась жить совершенно по-другому. Не сразу, конечно. Первое время ей так хотелось всего, и того, и сего и сразу, и сейчас, а волшебной ели все не было и не было. Эва даже сердилась и ругалась на свою тайну. Но потом притерпелась, успокоилась, увидела, сколько ее желаний исполняется вовсе без участия волшебной ели, задумалась о том, чего бы хотелось очень, но надеяться на это не приходилось…
С чего она вообще взяла, что ель исполняет желания? Ну а как же мишка и велосипед? Как чудесная книга о всяких растениях, где под непонятным заголовком «хвойные» был и рисунок с елью - именно такой, а значит уже почти правда. Как поездка к родне в соседний городок, куда папа поклялся не брать ее до совершеннолетия? Как, наконец, сам папа… ой папа, папочка… вот это было по-настоящему страшно, да, Эва? Ты помнишь? Письмо о его гибели… без чувств падающая мама… крики… беготня… жуткие хлопоты… позабытое новогоднее угощенье… ночь и шатер темных веток… глаза не верят и почти не видят, ноги дрожат… к горлу подкатывает ком… да! да! пожалуйста! пожалуйста! я прошу, умоляю!.. слезы… запах хвои и смолы… и папа, утром входящий в дом. Там, в службе, составлявшей списки погибших, ошиблись, просто ошиблись…
- Самая Большая Ель в мире равнодушно ждет, когда я прикоснусь к ее стволу. Тогда запускается новое время, - тихо напомнил о себе голос.
- Отстань, - сказала голосу Эва. Она уже не махала подушкой, и не кричала. Теперь она сидела на полу возле ножки кровати и продолжала плакать в эту самую подушку.
- Я никогда не любил предпраздничную суету в дни, когда старое время подходит к концу, - упрямо не унимался голос, - В эти дни я предпочитал находиться вдалеке от людей. Подобные мне - хотя, полагаю, немного найдется таких, бегущих от праздничной суеты в тишину одиночества - могут уходить в лес, в горы, в степь…
- Ну конечно, - зло засмеялась Эва, - А за что ее любить, эту суету? Кому оно нужно, это новое время? И горы со степью? Мне вот и дома неплохо!
Когда она поняла, что ее любимая сказка совсем не так проста, как виделось маленькой девочке из веселого южного городка? Тогда, когда городок вдруг оказался не самым веселым местом на земле? Или когда девочка перестала быть маленькой?
Или еще раньше? Тогда, когда при живом, добром и любимом папочке Эва смутно - очень, очень смутно - припоминала жизнь без него. Этого почти не могло быть. Но временами Эва смотрела, как папа с мамой собирают вишни, и вздрагивала, потому что на секунду видела вдрызг пьяную мамочку, спящую посреди тех самых, никому не нужных давленных вишен. Или примеряла нарядное платье, и вдруг ощущала кожей колючее грязное тряпье. Что она делала тогда? А что должна была делать? Встряхивалась и гнала дурные видения прочь. Все было хорошо в жизни у Эвы. У веселой Эвы. У Эвы-Солнышка. У нее были и папочка и мамочка, дом и сад, мишка и велосипед, чудесные книжки, прекрасная тайна и хорошие друзья. Ее любили и дома и в школе, и в папиной мастерской и в кирхе, и в лавке бакалейщика и во дворике цветочницы.
Ее не любили только в одном месте.
Новогодней ночью, перед самым своим шестнадцатилетнем, Эва кралась к роще за домом, и душа ее горела почти так же сильно, как в год, когда пришло известие о гибели папы. Иногда - о, очень-очень редко - и в их южном городке выпадал снег. Он жег ножки сквозь тонкие подошвы туфелек, налипал на подол ее первого взрослого платья… и ведь надо было еще вернуться так, чтобы гости ничего не заметили, впрочем, что их волнует, этих гостей, кроме вина и жареной индейки… а если ели не будет…
Ель была. Эва уже почти без памяти шагнула под шатер ее ветвей.
И мысли о Якобе переполнили ее сердце.
Пылая, как уголь в камине, томясь, как снежинка под солнцем, Эва стояла и видела своего Якоба прямо перед собой. Высокого и сильного, красивого и умного. Молчаливого. Надежного. Улыбающегося. От его улыбки должны были расцветать розы и петь соловьи, а девушки впадать в смущение и заливаться слезами счастья. Эва и заливалась. Слезы текли по ее горячим щекам, смывая пудру и румяна, а она - милостивый Боже - даже не беспокоилась, что скажет об этом маме. Якоб перед мысленным взором Эвы достал розу из петлицы и прижал к губам…
Может, в горячке и мечтах она забыла прикоснуться к стволу дерева? Но утром ладонь Эвы была в смоле, равно как подол ее платья и подошвы туфелек в липкой грязи. А отец Якоба зашел в гости к ее папе пропустить стаканчик и рассказать о решенной свадьбе Якоба и Лиллибет. О свадьбе, о которой вчера еще никто не помышлял!
Горя и сменившей его ярости хватило Эве на целый год. От злости она стала такой худой, что мама приглашала к ней лекарей, а к свадьбе Якоба для нее пришлось шить новое платье. Одно утешение, в этом платье Эва была куда стройней невесты, вот если б еще не мрачные складочки, угнездившиеся в уголках рта. И никто, никто на свете, даже мамочка, не слышал, как она била по ночам подушку, как каждый вечер ломала карандаш, вычеркивая еще один день в календаре. Счастье, что мишка и велосипед давно уже пылились на чердаке, а то перепало бы и им. Не на Якоба, что вы, не на ненаглядного Якоба, и даже не на эту глупую Лиллибет. Эва злилась совсем не на них. Но злость пылала в ней так же сильно, как до того пылала любовь.
Ровно через год, в очередную новогоднюю ночь Эва не прокралась, нет, ворвалась, со всех ног влетела под полог колючих ветвей и начала отчаянно лупить кулаками по стволу. «Только посмей! - выкрикивала она, - Только посмей, ты, глупое дерево! Я хочу по-другому!»
И время потекло сквозь нее хрустальной рекой.
Утро нового года, как и все прочие утра этого года, и когда он еще считался новым, и когда был уже так себе - середнячком, и когда состарился, встретило Эву под сводом родного дома. Давно запущенного и пустого. Дома, который стремительно умер вслед за своим погибшим хозяином тогда, много-много лет назад. Тогда, когда, не выдержав горя, спилась и умерла мама, хозяйство быстро пустили по ветру родственники из соседнего городка, а сама Эва с одним лишь намертво зажатым в руках мишкой отправилась в сиротский приют. Из приюта она вернулась сюда только потому, что теперь ей было шестнадцать, и по закону она больше не имела права на миску бесплатного супа от щедрот магистрата, а из-за ее худобы ни в одном приличном и крепком доме ее не пожелали иметь ни работницей, ни горничной. Да и в своем родном доме Эва не столько жила, сколько пряталась. От стражников, от соседей, даже от мальчишек, взявших за привычку провожать ее тихие вечерние вылазки к трактиру песенкой:
Эвка, Эвка -
Гулящая девка!
Но у нее ведь больше ничего не было, кроме этого щуплого, грязного и постыдного, но все же своего тела. И еще - расскажи кому, Господи прости - сказочного дерева. К которому она теперь так боялась пойти. Да нет, конечно, не потому что считала елку злопамятной. В приюте все ж мало кто сходил с ума окончательно. Потому что знала - стоит лишь подумать, что хуже, чем есть, быть тебе уже не может, сразу станет так плохо, что все предыдущие горести покажутся жизнью в Райском саду.
Теми ночами, когда не случалось у нее залетных кавалеров, Эва лежала на шаткой кровати в спальне родителей, сунув под голову плюшевое когда-то недоразумение, бывшее ее мишкой, и вяло думала про ель. Ни о чем конкретно. Просто хотелось, чтобы все было иначе… вот ведь входишь под колючий свод, протягиваешь руку к стволу, так это легко - протянуть руку к стволу, а что будет потом… нет-нет… вдруг еще хуже… нет-нет… не надо… лучше спать… пожалуйста, спать…
Но день, когда жизнь показалась Эве совершенно невыносимой, все же настал. И было это как раз накануне новогодней ночи. В этот день на соседнем дворе румяная Лиллибет учила ходить своего первенца, а отрастивший бородку Якоб смотрел на них из окна. И в трактир ее не пустили. «Совсем оборзела, - мимоходом бросил трактирщик, - Что, даже на юбку получше заработать не можешь? Не суйся сюда больше, праздник у нас». Дома не было ни корки хлеба, ни куска угля. С вечереющего неба падала ледяная вода, а до ближайшей рощи было куда ближе и темнее, чем до родного дома мимо всех этих праздничных окон, веселых криков, вкусных запахов и чужого смеха.
- Она знала, что это может напугать ее до глубины сердца, но еще она знала, что ее ждут за этой дверью. А когда ждут, здесь и сейчас, все же невозможно противиться зову из-за двери, невозможно не уйти туда, - шепнул голос.
- Ничего я не знала! - зло огрызнулась Эва, - Ничего я не знала тогда и ничего не хочу знать сейчас!
Она швырнула подушку на кровать и начала поправлять перину. Слезы кончились. Ноги замерзли. Завтра еще, чего доброго, начнется простуда. А она - сама себе госпожа, и без кашля прекрасно может полежать в постели подольше, если захочет. Если, наконец, замолчат всякие голоса!
- Ее звали Маджента. - упрямо произнес голос, и, можно поклясться, зазвенел, как самая настоящая сталь, - Она жила на берегу моря, в белом городе, открытом всем ветрам. Она умела вызывать Хозяина Ножей и задавала ему вопросы. Она могла говорить с клинками, и те отвечали ей. Она знала толк в договорах, и фэйри не чуждались ее. Mag-ic, i-mag-ine - эти слова изначально были о ней, потому что о Мадж нужно знать и помнить всем и каждому, у кого есть сердце.
- Ох, нет, - тихо и горестно сказала Эва, присаживаясь на край перины, от чего-то вдруг утратившей всю свою прелесть, - Что же это творится сегодня, а? Что же это такое, в самом деле?
Голос ничего не ответил. И Эва ощутила, как в глазах опять закипают слезы.
Ее и впрямь звали Маджентой. Ту женщину, что нашла замерзающую беспамятную Эву утром под буком. Ту женщину, у которой было такое веселое лицо, такой добрый голос, такой теплый плащ, такое горячее вино во фляге, и ладони, так сильно перепачканные еловой смолой. И как горячее вино Мадженты наполнило сначала болью, а потом жизнью пустой желудок Эвы, так разговор с ней наполнил болью, но, что куда важнее, жизнью, саму Эву. «Сказочница! - говорила Маджента, и смеялась, - Ты же сказочница! Ой, бедная девочка, и никто не объяснил тебе. Ну, хочешь, я попробую объяснить? Ты же видишь это, да? И то, что есть, и то, что могло бы быть, и то, чего никогда не будет? Ты видишь все это одновременно, правда?»
Поверила ли Эва? Скорей нет, чем да. И все же быть сказочницей показалось ей нелепо, но куда лучше, чем уличной девкой. Хоть горсть гордости, хоть щепоть радости завелись в ее хозяйстве. И еще - хороший ножик, подаренный Маджентой под сказку о ножах. Эва не запомнила сказку, ей вообще мало что хотелось помнить тогда, только жить, только слышать рядом чей-то голос, хоть о чем. Сказки? Сказки - хорошо. Еда - хорошо. Спать в тепле - хорошо.
Ножик навел ее на мысль позже, когда жизнь Эвы немного наладилась, а Маджента ушла своей дорогой, забрав себе из всего куцего добра Эвы - дружеский обмен, конечно - старый ключик Бог весть от чего, но с головкой в виде свернувшейся саламандры. Такой уж затейник был покойный Эвин папочка, любил иногда украшать странным образом обычные вещи. Сама Эва, оставшись одна, набралась смелости и упросила пастора позволить ей прибираться и побираться в кирхе. Не обиделась на первым делом подаренный пасторшей ношенный, но очень еще годный чепец. К лету она начала собирать, сушить и продавать аптекарям травы. А потом и противни с дикими абрикосами расставила по чердаку. Когда же по городку поползли слухи, что от ее сушеных абрикосов у детей унимается колика, а у тревожных девиц проходит слезливость, и на улицах с Эвой стали раскланиваться вежливо, но трусовато, тогда-то она и вспомнила истории Мадженты. Сказочница? Сказка? Ну так, пусть будет пострашнее, да? И опять же - память. И неплохое занятие.
Спустившись в пустующий подвал своего дома, Эва вбила в одну из стен подаренный Маджентой ножик. Спустя какое-то время, когда она поняла, что не может еще без боли заглядывать на двор к соседям, рядом с ножом Мадженты появился ножик для Якоба. А потом и для Лиллибет - пусть, чего уж, и для другой соседки, помогавшей ворочать тяжелые противни, и еще много для кого. В подвал вели три ступени. Раз, два, три шага… Эва спускалась вниз, вытягивала руку с керосиновой лампой, окидывала взглядом ножи - все лезвия сияют чистотой, значит у всех все хорошо. Она поднималась обратно, поправляла перину, коротко бормотала молитву, мгновенно проваливалась в сон и просыпалась счастливой.
Может Эву и начали бы бояться в городке, но с легкой руки лавочника из скобяной лавки ей перепало прозвище Эва-Растяпа. Так теперь ей кричали мальчишки, когда она возвращалась домой из лавки с новым ножом. И соседи вежливо ухмылялись навстречь: «Что, госпожа Эва, опять потеряли ножичек?» «Опять, опять…» Эва была довольна. Она слушала мальчишек и сама себе говорила «Хитрая-Эва, Чудная-Эва…» Новая тайна грела душу, почти как прежняя. Даже лучше. От прежней тайны было слишком много печали, а от новой - одна лишь радость. Вот ведь они - все ее ножи, все памятки, все чисты, как слеза младенца. Разве она не следит за ними, разве не знает, что у всех все славно? И значит не о чем волноваться. И не за чем менять время.
Шли годы. Но Эва больше не праздновала новый год. И никогда не ходила искать большую ель.
- Она поёт то низко гудя и наборматывая, то поднимая голос почти до птичьей трели. О любви, которая пронизывает время - старое, новое, какое бы ни было.
- Не мучай меня, - сказала Эва голосу, - Холодно, и без тебя так холодно.
Она сползла с постели, и поплелась к трем своим драгоценным шагам, трем ступеням в подвал дома.
Как всегда.
А как всегда?
Раньше ведь не было так тяжело нашаривать очередную ступень. Это, похоже, с прошлого раза так сдали ноги. Давно, давно она сюда не спускалась. Она так привыкла, что все всегда в порядке. Керосиновая лампа выхватила из темноты перила, крайнюю доску стены с изломом трещины, ножик - это для Дилли, последней дочки Лиллибет, чистый и блестящий, еще ножик, еще, еще, еще… простенькие рукоятки, блестящий металл. У нее в подвале никогда не было ни плесени, ни сырости, так то. Последний ножик. Или первый? Мадженты. Бурый от ржавчины, и вокруг него в дереве расползшееся бурое пятно.
- А-ы-ы, - горестно выдохнула Эва, и, присев на корточки, стукнулась головой в стенку, - Я же не хочу! Ну почему сейчас? Почему сейчас? Когда все так хорошо!
- Может потому что когда все хорошо, у тебя есть силы справиться с переменами, которые нагрянут? - спросил голос.
- А-ы-ы, - еще горестнее взвыла Эва, - Но я не хочу, не хочу, не хочу… я боюсь… почему я?
- Но ведь это ты втыкала в стену ножи, - напомнил голос, - Зачем же ты их втыкала, сказочница?
«А и впрямь? - подумала Эва, - Что я собиралась делать, если чей-нибудь нож заржавеет?»
В голове у нее не было ответа.
- Поищи в сердце, - посоветовал голос, - только быстрее, конец ночи близко.
- Я все равно не успею дойти до рощи, - жалобно пробормотала Эва, поднимаясь и вынимая нож из стены.
- Можно подумать, так уж нужно, - усмехнулся голос, на этот раз четко сорвавшись с губ самой Эвы.
Зеленые ветки возникли в воздухе из ниоткуда и начали смыкаться над самой ее головой.
Раз, два, три шага… Эве снилось, что третий шаг за ступень подвальной лестницы вдруг подхватил ее и понес, как перышко, выше, выше, над домом, над городком, сквозь рой сияющих на солнце снежинок, уже почти в самый свет… и вдруг вдали что-то грохнуло… сердце ухнуло вниз… Эва подскочила и проснулась.
Внизу, на первом этаже дома слышался яростный галдеж - приехавшие на праздник племянники из соседнего городка и дети Якоба с Лиллибет делили подарки. И кажется, уронили елку. Настоящую елку, в бусах и огоньках, украшенную сияющими шарами и бантами, ее вчера под не очень убедительные сетования Лиллибет притащил Якоб. Вот ведь денег-то потратил, а? Но все равно, было так красиво. И фейерверк на дворе, и индейка с красными лентами на ножках.
Не мудрено, что сегодня она заспалась. Эва, Эва - ленивая дева. Эва села на кровати и обнаружила, что держит в руке елочный шарик. А ей почему-то казалось, что должен быть ножик. Да ладно, глупость какая, ножикам место на кухне. И шарик надо отнести обратно на елку.
Кстати, елочные эти шарики - такие чудные вещицы. Вроде и пустяковина, а все хочется подержать в руках и рассмотреть получше. Он ведь такой синий, синее синего. А в глубине маленький городок на берегу моря, огонек далекой кофейни. Кто-то, помнится, рассказывал ей такую хорошую сказку о море и городке, а еще о забавном мужичке с мешком гороха, и о подруге Ворона. Надо, пожалуй, будет пересказать детям. Может, прямо сегодня вечером и попробовать?