Кое-что о норнах (сказка N 5)
Для Дня Красной Кнопки в Заповеднике Сказок и одновременно - 5-я для Венка Сказок вослед венкозвеньям достопочтенных Karwell, Dalmar и Darkmeister: 1, 2, 3 и 4.
Кое-что о норнах
... Бесшумно исчезнет в лабиринте большого города и наша беседа, и звуки шагов в ночном воздухе - шагов только моих, поскольку собеседник ступает неслышно. Воистину неслышно, ибо на то мы и не по большому городу идем, чтобы слышать хотя бы мысли друг друга и надеяться, что здесь они канут в переполненный котел мыслеплавильни не сразу. Здесь даже мягкие подошвы моих мокасин чиркают звуком по тишине, по начинающим трескаться плитам площади, по изгорбленному, разорванному травами и молодым кустарником асфальту.
- Так, говоришь ты, если пишем мы достоверно, и не ища себе удачи, а всем сердцем, то можем - к добру или к худу - написать то, что состоится?
- Не так-то все просто. Нужен дар, но одного дара мало. Нужна память мелочей - но мало и памяти. Нужна острота сердца - но и сердце не достучится в одиночку. Да и всегда ли надобно, чтобы - достучалось? Это - как в лесу искать жуков под стволами и валунами. Иногда жука и найдешь, иногда - порскнет бурая дрожкая землеройка,- а когда и гадюку потревожишь на кладке, и хорошо, если успеешь пожалеть об этом. Ну, и в одиночку мало кому по силам сколько-нибудь всерьез ворохнуть время...
- Парки?
- Мойры, парки или норны - какая разница? Но да - их трое, их отчего-то обычно трое: Клото прядет нить, Лахезис отмеряет, Атропос обрезает ее.
Случайный мой спутник, отбежав, уселся в долговечное, ярко-желтое пластиковое седло и попытался провернуть педальки детского трехколесного велосипеда, дежурящего у покосившейся калитки. Цепь заржавела, игрушка осталась недвижной,- он выпутал длинные ноги из хрупкой конструкции и снова пошел рядом.
- Ты понимаешь, норны далеко не всегда женщины. Скорее наоборот. Женщины вЕдущи, женщины нормально пугливы, и осознав, предпочитают помалкивать, не выпуская нить, не объявляя ее длины. Ну, бывает - скажут, как отрежут,- ну, это в сердцах, и обычно сбывается быстро. Мужчины вещают веско, сказывают судьбоносно, и считается это правильным.
- И трое - всегда?
- А не дразни: банальное "на троих" отсюда и выросло - надраться так, чтобы и судьба за компанию залила глазки - да исполнять не взялась. Нет, чаще бывает по-иному, и трое обычно разнесены по времени - когда на десятилетия, а когда и на века. Мы чаще видим того, кто "написал убийство", кто отыгрывает Клото. Реже находим Лахезис - это бывает ученик или сын, или - научный оппонент. А об Атропос можно только догадываться, да и то - если уцелеет.
Этого - с легкой походкой, в комбинезоне невнятных цветов и с совершенно неостановимым лицом,- этого собеседника подарило мне нынешней ночью старое кафе - единственное в почти пустующем городке. Днем, когда мимо снуют машины дежурных служб, а люди в здании местной администрации напротив нет-нет, да и поглядывают в окна,- двухэтажный стеклобетонный параллелепипед мертво зияет разбитыми витринами, а потеки ржавчины от металлических рам подтверждают - время его истекло и засохло.
Однако на три ночи каждый месяц - полнолунную и после еще две,- кафе оживает. На вымытых целых стеклах блестят свежей краской двухцветные зигзаги - красный и зеленый, столики пахнут заводским лаком, буфетная стойка - недавно выпеченным пластиком. Сигаретный и трубочный дым, запах приличного кофе и недурного коньяку, "беленькая" в невыщербленных стаканах... и бутерброды не засыхают на блюдах. Вот чего я здесь ни разу не видела - денег. Да и какие деньги на три ночи в месяц, и кому их давать, когда ни буфетчицы, ни бармена... Здесь встречаются те, кто в эти ночи спит без сновидений, и те, кто спит совсем. Меня в это кафе стало выдергивать с полгода тому назад.
Давным-давно в послеродовой депрессии я имела неосторожность зарифмовать строки, выжигающие мой мозг,- кое-что про звезду Полынь. А друг наш Вовка, приехавший отсюда в гости к нам, тогда еще - в город корабелов,- имел следующую неосторожность: написать песню и пару раз исполнить ее в этом кафе еще тогда, когда стекло и пластик были целы каждодневно. Похоже, в третий раз он спел ее здесь в одно из полнолуний,- а обложившие мою подушку кошаки не сочли разумным мешать прогулке в брошенный мир. Так и повелось. Одно непонятно мне до сих пор - куда раскатывается зал относительно небольшого строения: судя по давлению на восприятие, нас здесь куда больше, чем когда-либо пропускало кафе за целый месяц. Ну, да это не моя забота: похоже, что сюда собираются все те, кто не может услышать друг друга в больших городах и в других человечьих поселениях. Те, кому это все еще нужно.
Но поскольку примерно к третьей страже в кафе становится накурено настолько, что начинают слезиться глаза - у меня обычно находятся некурящие или просто уставшие от плотного гула голосов сопровождающие,- и мы идем к реке, точнее - к заводи, где много лет ржавеет стая "Ракет", несколько барж и буксиров. В такие ночи, когда дует штормовой ветер, безжалостно стирая написанное на волнах,- не позавидуешь тем, кто вздумает мчаться на катере или моторке вдоль по реке, что виднеется за островом, замыкающим заводь. Если дурная судьба пригонит к заповедному месту человеческое суденышко, все, кто есть на нем, сойдут с ума от дикого необъяснимого ужаса: "Ракеты" - белые и парадные, как прежде, в цветных огнях и с музыкой, одна за другой снимаются с якорей и расходятся вниз и вверх по реке; буксиры, сигналя, выводят на фарватер заново груженые баржи, а полузатопленный катер рыбоохраны, поднявшись и благоухая аккуратной шаровой красочкой, начинает обшаривать ближние бухты и затоны. Говорят, не одного молодца с электроудочкой настиг в полнолуние небезызвестный кондратий.
Этот - ну, как назвать его, если он, против обыкновения, не представился, а спрашивать как-то не захотелось,- сегодня встретился мне впервые. Со спины он показался мне подростком, и я удивилась: до сих пор в кафе встречались только взрослые. Вполне современным подростком - длинные вороные волосы увязаны в чуть подплетенный "хвост". Он стоял у самой стойки, и я попросила его передать мне чашку кофе. Он обернулся, блеснув необычайно яркими глазами на - казалось - старообразном лице,- но подавая мне чашку, "Пожалуйста",- сказал уже и вправду подросток. Вроде бы.
Мы с ним перебрались на остров по трубам теплотрассы, и по пути к вершинке холма он продолжил:
- В нашем случае Клото и Лахезис родились в одной семье - и с возрастом стали работать вместе. Уж кто прял, кто отмерял - это глубоко соавторское дело. Но сказанное было сказано, оставалось дождаться Атропос.
Он не глядя запустил руку в ближайший куст ежевики, осторожно пошевелил пальцами - и вытащил под лунный свет неполную горстку матовых бугристых ягод.
- Попробуй, здешняя ежевика - самая вкусная.
Понадеявшись, что даритель не станет потом угощать меня старыми местными байками о "радиоактивных мухах", которыми принято пугать заезжих журналистов, я протянула ладонь. Отсыпая ягоды, он слегка коснулся моей руки. Обычные, чуть холодноватые по ночной-то сырости пальцы подростка. Ягоды, впрочем, и впрямь оказались на редкость душистыми - но, как вся растительность, пережившая ошалелое лето,- суховатыми.
- И кто же у нас Атропос?
Собеседник досадливо подергал себя за хвост, оглянулся на реку, где катер рыбоохраны вдумчиво гонял мелкосидящий буксирчик, и словно нехотя буркнул:
- А то ты не знаешь. Тот, кто не смог нажать Красную Кнопку.
Он резко развернулся и пошел под горку - назад, к трубам,- все ускоряя и ускоряя шаг. И что-то в этой сценке показалось мне знакомым.
- Постой! Как тебя зовут?
Почти от самой затоки донеслось:
- Артур!
Запыхавшись, я почти догнала его на середине трубного "мостика": он шел осторожно, внимательно глядя под ноги и в медленно светлеющую воду затоки.
- Как ты здесь оказался? В кафе приходят только спящие сейчас и спящие совсем... Ты же не...
- Если написано с силой... если написано точно... если написано сердцем... как можно в конце концов не придти туда... где три ночи в месяц тебя цитируют?..
Кое-что о норнах
... Бесшумно исчезнет в лабиринте большого города и наша беседа, и звуки шагов в ночном воздухе - шагов только моих, поскольку собеседник ступает неслышно. Воистину неслышно, ибо на то мы и не по большому городу идем, чтобы слышать хотя бы мысли друг друга и надеяться, что здесь они канут в переполненный котел мыслеплавильни не сразу. Здесь даже мягкие подошвы моих мокасин чиркают звуком по тишине, по начинающим трескаться плитам площади, по изгорбленному, разорванному травами и молодым кустарником асфальту.
- Так, говоришь ты, если пишем мы достоверно, и не ища себе удачи, а всем сердцем, то можем - к добру или к худу - написать то, что состоится?
- Не так-то все просто. Нужен дар, но одного дара мало. Нужна память мелочей - но мало и памяти. Нужна острота сердца - но и сердце не достучится в одиночку. Да и всегда ли надобно, чтобы - достучалось? Это - как в лесу искать жуков под стволами и валунами. Иногда жука и найдешь, иногда - порскнет бурая дрожкая землеройка,- а когда и гадюку потревожишь на кладке, и хорошо, если успеешь пожалеть об этом. Ну, и в одиночку мало кому по силам сколько-нибудь всерьез ворохнуть время...
- Парки?
- Мойры, парки или норны - какая разница? Но да - их трое, их отчего-то обычно трое: Клото прядет нить, Лахезис отмеряет, Атропос обрезает ее.
Случайный мой спутник, отбежав, уселся в долговечное, ярко-желтое пластиковое седло и попытался провернуть педальки детского трехколесного велосипеда, дежурящего у покосившейся калитки. Цепь заржавела, игрушка осталась недвижной,- он выпутал длинные ноги из хрупкой конструкции и снова пошел рядом.
- Ты понимаешь, норны далеко не всегда женщины. Скорее наоборот. Женщины вЕдущи, женщины нормально пугливы, и осознав, предпочитают помалкивать, не выпуская нить, не объявляя ее длины. Ну, бывает - скажут, как отрежут,- ну, это в сердцах, и обычно сбывается быстро. Мужчины вещают веско, сказывают судьбоносно, и считается это правильным.
- И трое - всегда?
- А не дразни: банальное "на троих" отсюда и выросло - надраться так, чтобы и судьба за компанию залила глазки - да исполнять не взялась. Нет, чаще бывает по-иному, и трое обычно разнесены по времени - когда на десятилетия, а когда и на века. Мы чаще видим того, кто "написал убийство", кто отыгрывает Клото. Реже находим Лахезис - это бывает ученик или сын, или - научный оппонент. А об Атропос можно только догадываться, да и то - если уцелеет.
Этого - с легкой походкой, в комбинезоне невнятных цветов и с совершенно неостановимым лицом,- этого собеседника подарило мне нынешней ночью старое кафе - единственное в почти пустующем городке. Днем, когда мимо снуют машины дежурных служб, а люди в здании местной администрации напротив нет-нет, да и поглядывают в окна,- двухэтажный стеклобетонный параллелепипед мертво зияет разбитыми витринами, а потеки ржавчины от металлических рам подтверждают - время его истекло и засохло.
Однако на три ночи каждый месяц - полнолунную и после еще две,- кафе оживает. На вымытых целых стеклах блестят свежей краской двухцветные зигзаги - красный и зеленый, столики пахнут заводским лаком, буфетная стойка - недавно выпеченным пластиком. Сигаретный и трубочный дым, запах приличного кофе и недурного коньяку, "беленькая" в невыщербленных стаканах... и бутерброды не засыхают на блюдах. Вот чего я здесь ни разу не видела - денег. Да и какие деньги на три ночи в месяц, и кому их давать, когда ни буфетчицы, ни бармена... Здесь встречаются те, кто в эти ночи спит без сновидений, и те, кто спит совсем. Меня в это кафе стало выдергивать с полгода тому назад.
Давным-давно в послеродовой депрессии я имела неосторожность зарифмовать строки, выжигающие мой мозг,- кое-что про звезду Полынь. А друг наш Вовка, приехавший отсюда в гости к нам, тогда еще - в город корабелов,- имел следующую неосторожность: написать песню и пару раз исполнить ее в этом кафе еще тогда, когда стекло и пластик были целы каждодневно. Похоже, в третий раз он спел ее здесь в одно из полнолуний,- а обложившие мою подушку кошаки не сочли разумным мешать прогулке в брошенный мир. Так и повелось. Одно непонятно мне до сих пор - куда раскатывается зал относительно небольшого строения: судя по давлению на восприятие, нас здесь куда больше, чем когда-либо пропускало кафе за целый месяц. Ну, да это не моя забота: похоже, что сюда собираются все те, кто не может услышать друг друга в больших городах и в других человечьих поселениях. Те, кому это все еще нужно.
Но поскольку примерно к третьей страже в кафе становится накурено настолько, что начинают слезиться глаза - у меня обычно находятся некурящие или просто уставшие от плотного гула голосов сопровождающие,- и мы идем к реке, точнее - к заводи, где много лет ржавеет стая "Ракет", несколько барж и буксиров. В такие ночи, когда дует штормовой ветер, безжалостно стирая написанное на волнах,- не позавидуешь тем, кто вздумает мчаться на катере или моторке вдоль по реке, что виднеется за островом, замыкающим заводь. Если дурная судьба пригонит к заповедному месту человеческое суденышко, все, кто есть на нем, сойдут с ума от дикого необъяснимого ужаса: "Ракеты" - белые и парадные, как прежде, в цветных огнях и с музыкой, одна за другой снимаются с якорей и расходятся вниз и вверх по реке; буксиры, сигналя, выводят на фарватер заново груженые баржи, а полузатопленный катер рыбоохраны, поднявшись и благоухая аккуратной шаровой красочкой, начинает обшаривать ближние бухты и затоны. Говорят, не одного молодца с электроудочкой настиг в полнолуние небезызвестный кондратий.
Этот - ну, как назвать его, если он, против обыкновения, не представился, а спрашивать как-то не захотелось,- сегодня встретился мне впервые. Со спины он показался мне подростком, и я удивилась: до сих пор в кафе встречались только взрослые. Вполне современным подростком - длинные вороные волосы увязаны в чуть подплетенный "хвост". Он стоял у самой стойки, и я попросила его передать мне чашку кофе. Он обернулся, блеснув необычайно яркими глазами на - казалось - старообразном лице,- но подавая мне чашку, "Пожалуйста",- сказал уже и вправду подросток. Вроде бы.
Мы с ним перебрались на остров по трубам теплотрассы, и по пути к вершинке холма он продолжил:
- В нашем случае Клото и Лахезис родились в одной семье - и с возрастом стали работать вместе. Уж кто прял, кто отмерял - это глубоко соавторское дело. Но сказанное было сказано, оставалось дождаться Атропос.
Он не глядя запустил руку в ближайший куст ежевики, осторожно пошевелил пальцами - и вытащил под лунный свет неполную горстку матовых бугристых ягод.
- Попробуй, здешняя ежевика - самая вкусная.
Понадеявшись, что даритель не станет потом угощать меня старыми местными байками о "радиоактивных мухах", которыми принято пугать заезжих журналистов, я протянула ладонь. Отсыпая ягоды, он слегка коснулся моей руки. Обычные, чуть холодноватые по ночной-то сырости пальцы подростка. Ягоды, впрочем, и впрямь оказались на редкость душистыми - но, как вся растительность, пережившая ошалелое лето,- суховатыми.
- И кто же у нас Атропос?
Собеседник досадливо подергал себя за хвост, оглянулся на реку, где катер рыбоохраны вдумчиво гонял мелкосидящий буксирчик, и словно нехотя буркнул:
- А то ты не знаешь. Тот, кто не смог нажать Красную Кнопку.
Он резко развернулся и пошел под горку - назад, к трубам,- все ускоряя и ускоряя шаг. И что-то в этой сценке показалось мне знакомым.
- Постой! Как тебя зовут?
Почти от самой затоки донеслось:
- Артур!
Запыхавшись, я почти догнала его на середине трубного "мостика": он шел осторожно, внимательно глядя под ноги и в медленно светлеющую воду затоки.
- Как ты здесь оказался? В кафе приходят только спящие сейчас и спящие совсем... Ты же не...
- Если написано с силой... если написано точно... если написано сердцем... как можно в конце концов не придти туда... где три ночи в месяц тебя цитируют?..