Овечка и Месяц (часть 3)
Начало здесь
Продолжение здесь
Восстание против разлуки или Мокрицы в прахе
Нас разлучают те, чьё право:
На благо, мол, разделены
С тобою мы, как "лево" с "право",
Или как два рожка луны.
А ты твердишь, себе же веря:
Разлука будет-де легка -
Сомкнётся с правым левый берег,
Где в озеро впадёт река;
Гляди, мол, в небо без печали,
Где рожки острые видны:
Сольются-де зимы в начале
В овальной полноте луны.
Ты лжёшь себе "потом, не ныне".
Ну что ж, шути, скрывая страх,
Про тварей круглых словно дыни
И их глаза на стебельках!
Да, есть у нас такие твари
(Где стороны - поди пойми!):
Бесстрастны, не грустят о паре…
Что ж, перестанем быть людьми?
В единый монолит, не спорю,
Финальный замкнут водоём:
Где нет двоих - там нет их горя…
Так что, давай себя убьём? -
Чеканку душ отпустим слиться
В горниле лунном серебра? -
А прах пускай пожрут мокрицы,
Ни зла не зная, ни добра!
В этом замысловатом стихе очевидно, по крайней мере, одно: автор резко протестует против пораженческой позиции возлюбленной (или возлюбленного) в связи с возможной разлукой. Это можно понять: действительно, рассуждения в духе "когда-нибудь мы будем счастливы, а сейчас надо просто терпеть" обычно не приводят к искомому счастью. Но причём тут верменталы, на которых недвусмысленно указывает стих: "есть у нас такие твари…", они-то чем провинились перед автором?
Чтобы разобраться, с чем автор так яростно спорит, мы прибегли к помощи Ката, Мессира верменталов и сотрудника Интерпола: уж в которой-то из своих ипостасей, но он поможет нам выявить момент истины)
В итоге выяснилось немало интересного. Верменталы, с их более древней цивилизацией, действительно, были для людей на определённом этапе взаимоотношений чем-то вроде символа косной традиции, не имеющей сострадания к живым человеческим страстям. Прямо скажем, реальные хитинокожие дают к этому очень мало оснований. Им уж скорее можно вменить обратное - чрезмерную щепетильность и неумеренное умиление эмоциональностью двуногих.
Рассмотрим, однако, панораму ойкумены пять-семь тысячелетий назад. Человеческие поселения множатся в числе и раздаются вширь, так что их соседями не по своей воле оказываются колонии разумных членистоногих, живущие в этих местах испокон.
Верменталы гостеприимны и всегда приходят на помощь бедствующим, но не выражают бурного восторга по поводу вселения в их пределы двуногих на пмж. С точки зрения хитинокожих, это вообще неэтично - селиться где-либо без согласования со старожилами. Люди создают немало проблем, которые сами даже не в силах оценить. Членистоногие соседи отнюдь не пытаются скрыть или как-то затушевать свою озабоченность и недовольство, а с человеческой точки зрения это выглядит как демонстрация недоброжелательности и нагнетание напряжённости. Между тем, для верментала - последнее дело скрывать свои истинные чувства от партнёра по общению: это свидетельство или низкого мнения о себе самом, или крайнего неуважения к собеседнику.
Несмотря на это, верменталы не делают попыток отселиться подальше, хотя с человеческой точки зрения им это проще простого - возделанных земель у них нет, скарб минимальный, найти нору или вырыть новую можно в любом месте - вот и шли бы подальше, если им так уж не по нраву соседство! На самом же деле хитинокожие очень привязаны к родовым гнёздам. Во-первых, множество запаховых и тактильных меток в ландшафте, созданных за долгую историю каждого рода, помогает им чувствовать себя в комфорте и безопасности. Во-вторых, каждое гнездо окружено невидимыми с поверхности захоронками - непроснувшимися кладками яиц и спящими геронтами (старейшие члены семьи, с возрастом потерявшие связь с внешним миром, так что нельзя сказать, живы они или умерли).
Оставить этих существ на произвол судьбы - трагедия для верментала: он до конца своих дней будет стремиться мыслями к ним, задаваться вопросами об их участи (вдруг они проснулись и увидели себя покинутыми и беспомощными?), будет пытаться снова и снова установить ментальный контакт с "молчанием на том конце провода". А пока он живёт в родных пределах - его не отягощает наличие в стенах жилища беспробудных яиц и бесчувственных мумий: с точки зрения хитинокожего это не повод для скорби, поскольку ни те, ни другие не страдают.
Не желая уйти, хитинокожие стремятся найти в ситуации все возможные плюсы, причём не только извлечь собственную пользу из навязанного им близкого контакта с людьми, но и по мере сил помочь людям получить от самих верменталов максимальный профит. Поэтому они проявляют инициативу и в меновой торговле, и в обмене мнениями об окружающем мире.
С точки зрения изначальных понятий ЗА о роли разумного существа в мироздании такой подход вполне адекватен, согласимся. Но изменившиеся внешние условия успели приучить юный человеческий род к иным дефолтам: ресурс не безграничен, тратить свой ресурс можно только с выгодой, самый быстрый путь к выгоде - отъятие чужого ресурса. Так что любое чужое действие в отношении тебя следует проверять по принципу "кому выгодно?", и если видна выгода партнёра по контакту, то следует задаться вопросом - не за твой ли она счёт достигнута. Поэтому открытость хитинокожих настораживает их соседей.
К счастью для древнего миролюбивого народа, в эту эпоху ещё не забыта бескорыстная забота Старших о всех формах жизни, не исключая людей. При штатном уровне подозрительности, не перерастающей в ксенофобию, средний человеческий рассудок готов воспринимать членистоногих чудаков как "пережитков", хранителей пусть устаревших, но добротных правил общежития. "Они так себя ведут потому, что они так привыкли, им так проще, да от нас им и нечем попользоваться, им ничего не надо от жизни".
Тем более что там, где владыки и хранители края, разнообразные эис, ещё худо-бедно поддерживали общение с самтельной публикой, они зачастую говорили через верменталов. Во-первых, по общему мнению, физическое устройство хитинокожего (проницаемый панцирь и диффузная нервная система) способствует медиумизму и ментальным контактам. Во-вторых, и это куда важнее, этика верменталов приравнивает утаивание или искажение информации к воровству или порче материальных ценностей. То есть они считают недопустимыми для себя (кроме разве что самых экстремальных ситуаций) при передаче любых сообщений изменение формулировок или замалчивание, даже с целью смягчения эффекта. Поэтому верменталы - наилучшие посредники для "разговора богов с человеками". Однако в обществе, где "друг - этот тот, кто меня во всём поддерживает", а "кто понуждает меня учитывать чужие интересы - враг", статус нелицеприятного и не аффектированного посредника ассоциируется у людей с равнодушием и презрением к их желаниям и слабостям.
Добавим к этому, что хитинокожие в большинстве не нуждаются для размножения в другом существе своей породы. Они при желании самостоятельно откладывают яйца, из части которых кто-нибудь когда-нибудь да выводится, а из тех, кто выводится, кто-нибудь рано или поздно может стать разумным существом и собеседником для родителя. Прочие же остаются на положении бессловесных домашних любимцев. Такой порядок вещей научил верменталов дорожить близостью с себе подобными, но воспринимать её скорее как подарок судьбы, чем как жизненную необходимость. Это отношение к жизни они охотно озвучивали в беседах с людьми, хотя при этом ни в коей мере не навязывали его как эталон представителям другого вида с иным телесным и психическим устройством.
Однако люди, суммируя все вышеупомянутые факторы (нескрываемое неодобрение людской экспансии, согласие на соседство, откровенность, отказ принимать чью-либо сторону в разборках, общение с богами, эмоциональную сдержанность, отношение к сожительству с близким как к роскоши, проживание вместе со стариками-мумиями и безмозглыми детьми) нарисовали для себя непротиворечивый портрет верментала: "он ценит лишь старинные законы, к окружающим бесчувствен, а нас презирает за все слабости и порывы".
Хитинокожие зачастую, оказавшись вытесненными на периферию селения, находят себе приют среди захоронений: люди там, где погребают своих покойников, уже не пашут и не строят, не роют каналов и не устраивают рынков, здесь тихо и малолюдно, почва обогащена органикой. Здесь доживают свой долгий век последние из верменталов, поскольку их народ вымирает на глазах. Сюда и приходят желающие побеседовать с "кладбищенским философом" - так стали обозначать этих печально-бесстрастных одиночек.
До нашего времени дошли упоминания о романе "Солеон", где описано общение героя с таким "последним из могикан" исчезающей цивилизации верменталов. Солеон означает "одинокий", кроме того, ассоциируется со словом "соле", почва - ибо в почве живут измельчавшие родичи и потомки мыслителя, его жилище также скрыто в земле. "Мой кладбищенский философ", с теплом именует верментала автор, а герой во втором лице называет друга Леон (то есть Лев). Текст романа отдаёт должное совершенству формы тела, а также приятности для человеческого осязания и зрения покровов этого существа, округло-симметричный с лучами конечностей облик инсектоида неоднократно уподобляется небесному светилу - солнцу (соле) или луне (соле-мин, соле-нокс).. Есть основание предполагать, что такое любование иноприродными чертами - не столько личное предпочтение автора (героя), сколько дань традиции, демонстрация образованности, хорошего вкуса, просвещённого взгляда на вещи.
В точности фабула произведения пока неизвестна, но складывается впечатление, что оно содержит историю любви и долгой разлуки с апологией верности, терпения, стоического перенесения несправедливости и невзгод, за которыми последует непременно счастье как вознаграждение со стороны миродержащих мокриц сил или мировых законов.
Видимо, это произведение произвело в своё время немалое впечатление на умы: до сих пор мы натыкаемся на более или менее отчётливые следы его влияния. В частности, Леон - распространённое (среди людей) имя для верментала (и просто для гигантского насекомого там, где о верменталах забыто); хотя для более позднего общественного сознания "Лев" ассоциируется с муравьиным львом или с участием в принудительных гладиаторских играх. А отражённая в романе концепция, превозносящая сдержанность, терпение и выжидание перемен к лучшему, получила ироническое название "кладбищенская философия".
Критика этого жизненного подхода в её наиболее примитивной и ксенофобной форме доходила до утверждения, что членистоногим-де выгодно проповедовать покорность перед судьбой (а также терпимость, миролюбие, уважение к чужим правам и чужой жизни, самоотверженность и прочие ценности "старой ойкумены"), ибо это наиболее скорым путём приводит людей к могиле, где они становятся пищей для "кладбищенских философов". Мнение о том, что хитинокожие питаются покойниками ("прах пускай пожрут мокрицы"), было настолько расхожим, что его следы мы находим в поэзии и по сей день, в элементах элегического описания и никто не узнает где могилка моя затерянного захоронения: "пусть на бровей моих излёт и выползет слизняк…", "вместо пуговиц блестящих три навозные жука". Впрочем, связь между погребением и верменталами может иметь и иные исторические корни, но эту тему надо разбирать отдельно.
Оценивая популярность "Солеона" и полемики вокруг книги, можно предположить, что автор стихотворения, бурно протестуя против покорности судьбе и самообмана (и при этом высмеивая символы традиций и постоянства - верменталов, луну и реки), держит перед глазами именно антураж романа. Проглядывает даже очертание монолитного надгробия, выполненного в традиционном стиле с углублением - символическим изображением чаши, под которым соединились, наконец, любящие сердца:
В единый монолит, не спорю,
Финальный замкнут водоём:
Где нет двоих - там нет их горя...
Досталось и нашей любимой мифологеме: овечья покорность, с которой разлучённым предлагается взирать на медленные сезонные изменения ночного светила ("…Где рожки острые видны: // Сольются-де зимы в начале // В овальной полноте луны.") довольно прозрачно намекает на неё.
Образ тыквообразных (лунообразных) существ с торчащими в разные стороны отростками вызывает у автора явное раздражение.
Ну что ж, шути, скрывая страх,
Про тварей круглых словно дыни
И их глаза на стебельках!
Да, есть у нас такие твари
(Где стороны - поди пойми!)…
Нельзя, однако, пройти мимо упоминания о скрытом страхе - который лирический герой приписывает своему визави. Неясно, однако, речь о фрустрации, связанной с самообольщением (возлюбленный/ая пытается за шутками скрыть страх перед будущими испытаниями) или о фобии перед чуждыми существами (которую, возможно, испытывает на деле сам автор) с иноприродной моралью ("ни зла не зная, ни добра").
Эта паническая нота, равно как и внезапно зловещий образ луны - серебряного горнила, где безвозвратно исчезают личности с их уникальной чеканкой - неожиданно обращают наш взор к феномену той же примерно эпохи, имевшему место близ легендарного аркадского нагорья и повергшему свидетелей в оцепенение ужаса. Я имею в виду Астраград.
Человечество вытолкнуло подробности этого явления из сознательной памяти прежде, чем разобралось, кто же это был и чего они на самом деле хотели. В мифопоэтическом пространстве остались лишь нечеловеческая насмешка астраградцев над злом и добром да озеро холодного но жидкого драгоценного металла, где растворяются шедевры ювелирного искусства и взамен выходят одинаковые блестящие фигурки. Вот так без следа растворялись и искатели неземной мудрости, доверчиво забредавшие в Астраград, мистическую пародию на лунную Аргенту, в чаянии найти здесь ещё один серебряный город мыслителей.
Мне кажется, в стихотворении, глубже слоя любовной лирики, слышится отзвук испуга, недоумения, разочарования и возмущения человеческого рассудка, очнувшегося от золотого сна, от слепого доверия к образам древности, осенённым авторитетом Старших. Все ценности и все устои разом поставлены под сомнение: что, если эти высокие слова и красивые символы, лунное молоко и добрые нелюди - насмешка над наивной верой в благие начала бытия, а может быть и маскировка человекоубийственных интересов надмирных сил?
В общественно-религиозной сфере этот протест вызвал движение солнечников, в философско-мистической породил образ треснувшего сосуда в глубине святилища (вся врачующая сила, заключённая в нём, давно пролилась в песок, а толпы поклонников, не зная или не замечая этого, по-прежнему воздают святыне хвалу и ждут чудес). В области личных и социальных отношений протест вылился в декларацию тотального недоверия к окружающим - начиная с духовных авторитетов, глав народов и семей ("те, чьё право"), и кончая соседскими этносами ("да, есть у нас такие твари") и случайными путниками. Ойкумена мучительно и трагично переживала подростковый кризис разлада между личным опытом и прописными истинами.
Чтобы рассеять мрачные чары, спешу уверить вас: и в ту эпоху на Земле Алестры, как в отношениях с иноприродными сущностями, так и между подобными, было вдоволь возможностей для свободы, любви и верности. И, думается мне: если этих возможностей временами становилось меньше, то не по воле потусторонних сил и не по вине традиций как таковых. Тот, кто не прельщался ни призраками "добрых старых времён", ни ненавистью к ним, а смотрел в лицо фактам - тот строил своё счастье сам, следуя обычаям и нарушая обычаи, а также деяниями создавая новые обычаи на радость себе и другим. По-прежнему на ЗА можно было найти друзей среди иных племен и существ. Так что автор стихотворения со своей парой, решись они на бегство вместо разлуки, могли рассчитывать на помощь и убежище у тех же верменталов. Как уже говорилось, этот народ (как и игны, и аркадцы) охотно помогал беглецам и скитальцам.
Зачем, как говорится, далеко ходить за примерами. Примерно в ту же самую эпоху на восточном краю материка юноша по имени Моисей, после вынужденного убийства объявленный в розыск и бежавший в пустыню, не погиб исключительно благодаря семье арахноидов, которая его приютила. Дружба спасённого человека с главой этноса, верменталом Мадиамом Крестоносным, была глубокой и много значила для них обоих. Для её закрепления Моисей заключил брачный союз с ребёнком старейшины, Сепфорой. И, судя по всему, до конца жизни оставался верен этим узам, несмотря на свой сложный характер, дальние странствия, высокое положение и попрёки соратников.
Спасением этого человека верменталы оказали, как нам кажется, большую услугу всей ойкумене. После нескольких лет жизни с Пауками Пустыни Моисей вернулся в страну, из которой бежал, и принял участие в освободительном религиозном движении, которое в итоге привело к созданию Приморья (а следовательно, и Арийской Территории). В ходе этой деятельности он сделался основателем Братства служителей Властелина. Служение по сию пору считает изображение паука-крестовика знаком Первого Пророка и почитает пауков как символических сослужителей.
И это не формальная связь: по сию пору некоторые из храмовых служителей являются хранителями "ментальных ключей", с помощью которых они могут созывать к себе насекомых и собирать в огромные множества, переводить их с места на место и рассеивать в округе. Увы, Кат не удивил меня, сообщив, что этим даром неоднократно злоупотребляли, ради славы храмов, мести обидчикам или в угоду друзьям, подставляя под удар ни в чём не повинных пауков или ввергая в асфальтовое озеро доверчивых кузнечиков не думал не гадал он, никак не ожидал он…
Я вовсе не утверждаю, однако, что за добро, которое Моисею сделал Крестовик, наследники первого сородичам последнего отплатили злом. Не мало было и счастливых историй, когда верменталы и просто гигантские насекомые находили спасение под сенью храмов. Даже простые тёмные неграмотные, не наделённые особыми дарами служители никогда не считали их исчадиями косных сил, слугами тления и т.п., и даже наоборот, относились как к "своим".
Смело можно сказать: пусть Система и забыла, как именно связаны Пророк и паук-крестовик, насельники подземных храмов и обитатели почвы - но сохранила отпечаток былых симпатий книжных людей и верменталов. Правда, теперь это воспринималось как единство перед лицом общего врага - этакий союз "всяческих сатанинских тварей" в глазах невежественных ксенофобов, выступающих под флагом агрессивного христианства.
Хочется надеяться, что безвестный автор стиха про разлуку и мокриц во прахе не оказался бы в стане ненавистников пауков, крыс и летучих мышей. Хочется надеяться, что даже отнюдь, как раз напротив и категорически наоборот! Во всяком случае, и в эпоху вокруг Черты Мира, когда царило культурное (бескультурное, хотел я сказать) одичание, находились люди с литературной эрудицией, исторической интуицией и чувством юмора, которые способны были пересказать старые истории для своих современников на злободневный лад. Например, разыграть для коллег-сотрудников Штаба Центра мюраль (любительский спектакль как бы на религиозно-историческую тему с современными аллюзиями) таким вот образом, как вы видите ниже.
Мюраль про Моисея в гостях у Мадиама
(Штаб Центра)
Моисей (завёрнут в плащ-палатку поверх простыни, на спине буква М) стоит на возвышении, изображающем Священную Гору. Под горой сидят двое: один изображает Паука Мадиама (в оранжево-песочном, на спине нашит крест, волосы торчат в разные стороны,, на палочке табличка с изображением улыбчатого солнышка-паука), другой - княжну Серпенту (туловище и ноги туго запелёнуты в техническую ткань-серебрянку, множество украшений на всех частях, на голове платок завязанный "рожками", в руках табличка на палочке с изображением серпообразно изогнутой змеи).
Моисей (руки как бы в оранте, приставлены к ушам - прислушивается):
- Я - прах! Я - прах! Приём, приём!... Вызываю Отраду! Отрада, Отрада! Как слышно?
Мадиам, сочувственно:
- Похоже, что никак. А ну, попробуй сменить частоту…
Серпента, ехидно:
- …на грязь! Авось поможет!
Моисей (поворачивается в разные стороны как радар):
- Я - Скиталец! Я - Скиталец! Приём, приём! Вызываю Сокровище! Сокровище, перехожу на приём!..
Серпента:
- Позывные неудачные. Со! кро! ви! ще! Лучше бы покороче, попроще что-нить. "Колода" или там "Стенка".
Мадиам:
- Что-то у тебя, доча, ассоциации какие-то… трибунальные. Колодки, стенки…
Серпента:
- …кровùще, ага! А как иначе? - Страна же Блаженства же. Я в курсе, не вчера из яйца вышла! (декламирует с надрывом) "Уж, нет! - не юная подёнка я, // а совершенно-летня-я // уж, подколодная холодная змея!"
Мадиам (в сторону):
- Доча у меня классику так и шпарит! "Уж и муж"!
Серпента:
- Что я, не знаю, какие там у них в стране порядки? Муся вон ушёл живой, и то, значит, спасибо сердечное Отраде и Сокровищу, низкий поклон, что не отдала порвать на заплатки! Отпустила - гуляй Мусяня, помни мою доброту, ты мой должник до гроба!
Моисей:
- Да ладно тебе, она не такая как они все, она хорошая! Мы вообще собирались бежать вместе, но она осталась прикрывать отход! И попала в плен...
Мадиам:
- … к собственным родителям, в тронный зал, и на неё взвалили бремя наследницы царского дома. Каторжный труд, что и говорить. Точно, о дочь моя луна, пречудная княжна?
Серпента:
- Точняк, о солнце князь отец пылающий арзат…эээ…венец! бремя наследницы - прям кацэт… то есть острог для принудработ! Но я стойкая и гордая, я не жалуюсь. Вот и наша отрада тоже - чтой-та не спешит, прямо скажем, удариться в побег, рвануть к любимому: только и слышно десять лет подряд "завтра!" и "не сегодня!"…если вообще что-нибудь слышно. Что, Муся, не выходит на связь твоя Клептократа?
Моисей:
- Кле-о-пат-ра! Не Клептократа!
Серпента:
- А, да! Нелепоракта! Прости меня дурочку, запинаюсь на длинном царском имени…
Моисей (отходит в сторону, жестикулируя):
- О, слышу её позывные, кажется!
Серпента:
- Ну проснулась наконец! Что-то нонче скажет? Вчерась обещалась, что сегодня уж точно сбежит к милому в пустыню. Аккурат в четверг, чуть только выпадет снег. В крайнем случае завтра или через месяц, но уж точно к концу года! Когда луна станет круглой, а солнце квадратным…
Мадиам:
- …то есть сделает морду кирпичом. (Выпячивает челюсть.) От так, готово! И ты, доча, убавь громкость. Пусть поговорят, может, он её уговорит, речистый… Может, зря ты её обзываешь. Может, она и правда любит, но обстоятельства, как говорится, сильнее…
Серпента (кивает и говорит тише, но очень эмоционально):
- Если обстоятельства сильнее любви, то это не любовь, и даже не хобби, а гурманство. Муська тоже хорош, ждать у моря погоды. Я бы на его месте щаззз - хвост в зубы - уже сто раз смоталась туда, разведала, поговорила начистоту. А он всё выжида-а-ает… ну ясно, одно слово - тростниковый кот!
Мадиам:
- Да нельзя же ему туда, сама понимаешь, не стенка так колодки, да! Не любят там ихнего брата, мол, низшая раса… Вот ты поносишь княжну, а она ведь спасла Мусёну, когда нашла в тростниках котёнком, выкормила, вырастила, защитила… Нестóящее это дело, дочь, ревновать, хоть Клеопатра и княжна и красавица…
Серпента, спокойно:
- Что спасла - молодец, исполать ей и грасиа. А что тянет кота за хвост, Мусю не отпускает и сама не идёт - курица. Да было бы к кому тут ревновать, насмешил. Ха, подумаешь, княжна! - ты сам себе князь, а я - твоя главная дочь. А что она красавица, что - красавица? - и я сама для себя красавица: шкурка серебро, да зубки золото; хвостик колечко, нравом овечка! - очень даже себе нравлюсь.
(завивает колечками кончики платка на лбу)
Моисей (подходит, закончив сеанс ментальной связи):
- …не только, не только себе, козочка-розочка-пустынечки угрозочка! (похлопывает её по спине) Я не понял, куда ты собралась, "хвост в зубы и айда"?
Мадиам:
- Да вот хочет навести справки, что там у моря делается, навестить высокую госпожу Клеопатру. Узнать когда ждать к нам её благословенного визита. Парусии, так сказать, на всех парусах и на паровом ходу …
Серпента (нарочито облизываясь):
- …на парý, на блюдечке с голубой каёмочкой…
Моисей:
- С благословенным визитом в обозримом будущем не катит. Сегодня у неё мероприятие по закладке новой пирамиды…
Мадиам:
- Ну ясно, тусовку посетит Наг…
Серпента:
- Хе, Наг, коли так - сама посетила б лучше нас, не вопрос! Вот Муся у нас - не только наг, но и бос!
Моисей:
- …Вот именно, сегодня в гостях - Наг, а завтра - босс, родственники требуют её присутствия на званом обеде. А с той недели - молодёжная делегация по обмену опытом, как толочь воду в ступе, студенЬты-ваганты, и если Клеопатра манкирует, подруги её не поймут. А после равноденствия…
Серпента:
- Ыыыых! Нет, я точно хочу поговорить с этой барышней! На пару ласковых!
Моисей:
- Мне кажется, Сеп, у вас с ней не найдётся общего языка.
Мадиам:
- Она вообще проглотит язык, доча, если тебя увидит в своей опочивальне.
Серпента:
- Ничего, у меня яэык двойной, я могу поделиться, если надо.
Моисей:
- Не, ну Клеопатра сама знает два языка, не в том проблема…
Серпента:
- Она два, а я - четыре ! И неча, па, на меня таращиться в шесть глаз! Четыре! Во-первых, рыбий и змеиный. Во-вторых, паучий и муравьиный. В-третьих…э…язык жестов!
Мадиам:
- И чем это ты будешь делать жесты?
Серпента:
- Я хочу сказать - я _понимаю_ язык жестов. И… могу делать жест хвостом - один, да мне больше и не понадобится!
(показывает кукиш)
Мадиам:
- Нуу…ну ты и хвОстлива, дочь моя. Замечательные манеры! В самый раз для бесед двух благовоспитанных высокородных княжён! А чего-нить более-менее интеллектуального не найдётся в твоём багаже?
Серпента:
- О! пожалуйста! В четвёртых - мета-язык!
Моисей и Мадиам, хором:
- Это как?!
Серпента (делает пращу из кончика хвоста):
- Элементарно, магистры! МЕТАть камни хвостом точно в цель! МЕТАфоры наповал! МЕТОдология Давида!
Мадиам, потрясённо:
- Как-как ты сказала? Меты дороги ядовиты? мёды долго ядовиты? Это интеересно…
Моисей, потрясённо:
- Вот это да! Ты просто Нума с Лунных Гор! Горно-лунный Серпентин! Это ж надо - мета-язык!... А я… я зато знаю пара-язык!
Мадиам:
- Пара-язык, это как? Три тыщи лет живу, никогда не знал о таком!
Серпента:
- Язык пара? Шс-шс-шс?
Моисей (закидывает голову, кладёт руки себе на лоб):
- Пара-язык доселе не знал никто! Я сам только что его постиг! Это откровение свыше! Пара-язык состоит из фразы "Ты - моя пара!" - а остальное жесты…
(начинает обнимать Серпенту)
* * *
Читатель вправе спросить - и это всё, что было обещано про змей? У-у-у… А как насчёт игнов, и про них Шеол обещал ещё…Ы-ы-ы…
Читатель, возможно, даже воскликнет - вернёмся же к нашим баранам!
Непременно вернёмся! но чуть погодя, хорошо? Потому что сперва я хочу, наконец, исполнить обещание, данное Ивэ, и рассказать про его родных, замешанных в драму с Мееной. Тем более что их история представляет своего рода пример на исследуемую тему, хотя, увы, не так оптимистична, как мюраль.
Продолжение здесь
Восстание против разлуки или Мокрицы в прахе
Нас разлучают те, чьё право:
На благо, мол, разделены
С тобою мы, как "лево" с "право",
Или как два рожка луны.
А ты твердишь, себе же веря:
Разлука будет-де легка -
Сомкнётся с правым левый берег,
Где в озеро впадёт река;
Гляди, мол, в небо без печали,
Где рожки острые видны:
Сольются-де зимы в начале
В овальной полноте луны.
Ты лжёшь себе "потом, не ныне".
Ну что ж, шути, скрывая страх,
Про тварей круглых словно дыни
И их глаза на стебельках!
Да, есть у нас такие твари
(Где стороны - поди пойми!):
Бесстрастны, не грустят о паре…
Что ж, перестанем быть людьми?
В единый монолит, не спорю,
Финальный замкнут водоём:
Где нет двоих - там нет их горя…
Так что, давай себя убьём? -
Чеканку душ отпустим слиться
В горниле лунном серебра? -
А прах пускай пожрут мокрицы,
Ни зла не зная, ни добра!
В этом замысловатом стихе очевидно, по крайней мере, одно: автор резко протестует против пораженческой позиции возлюбленной (или возлюбленного) в связи с возможной разлукой. Это можно понять: действительно, рассуждения в духе "когда-нибудь мы будем счастливы, а сейчас надо просто терпеть" обычно не приводят к искомому счастью. Но причём тут верменталы, на которых недвусмысленно указывает стих: "есть у нас такие твари…", они-то чем провинились перед автором?
Чтобы разобраться, с чем автор так яростно спорит, мы прибегли к помощи Ката, Мессира верменталов и сотрудника Интерпола: уж в которой-то из своих ипостасей, но он поможет нам выявить момент истины)
В итоге выяснилось немало интересного. Верменталы, с их более древней цивилизацией, действительно, были для людей на определённом этапе взаимоотношений чем-то вроде символа косной традиции, не имеющей сострадания к живым человеческим страстям. Прямо скажем, реальные хитинокожие дают к этому очень мало оснований. Им уж скорее можно вменить обратное - чрезмерную щепетильность и неумеренное умиление эмоциональностью двуногих.
Рассмотрим, однако, панораму ойкумены пять-семь тысячелетий назад. Человеческие поселения множатся в числе и раздаются вширь, так что их соседями не по своей воле оказываются колонии разумных членистоногих, живущие в этих местах испокон.
Верменталы гостеприимны и всегда приходят на помощь бедствующим, но не выражают бурного восторга по поводу вселения в их пределы двуногих на пмж. С точки зрения хитинокожих, это вообще неэтично - селиться где-либо без согласования со старожилами. Люди создают немало проблем, которые сами даже не в силах оценить. Членистоногие соседи отнюдь не пытаются скрыть или как-то затушевать свою озабоченность и недовольство, а с человеческой точки зрения это выглядит как демонстрация недоброжелательности и нагнетание напряжённости. Между тем, для верментала - последнее дело скрывать свои истинные чувства от партнёра по общению: это свидетельство или низкого мнения о себе самом, или крайнего неуважения к собеседнику.
Несмотря на это, верменталы не делают попыток отселиться подальше, хотя с человеческой точки зрения им это проще простого - возделанных земель у них нет, скарб минимальный, найти нору или вырыть новую можно в любом месте - вот и шли бы подальше, если им так уж не по нраву соседство! На самом же деле хитинокожие очень привязаны к родовым гнёздам. Во-первых, множество запаховых и тактильных меток в ландшафте, созданных за долгую историю каждого рода, помогает им чувствовать себя в комфорте и безопасности. Во-вторых, каждое гнездо окружено невидимыми с поверхности захоронками - непроснувшимися кладками яиц и спящими геронтами (старейшие члены семьи, с возрастом потерявшие связь с внешним миром, так что нельзя сказать, живы они или умерли).
Оставить этих существ на произвол судьбы - трагедия для верментала: он до конца своих дней будет стремиться мыслями к ним, задаваться вопросами об их участи (вдруг они проснулись и увидели себя покинутыми и беспомощными?), будет пытаться снова и снова установить ментальный контакт с "молчанием на том конце провода". А пока он живёт в родных пределах - его не отягощает наличие в стенах жилища беспробудных яиц и бесчувственных мумий: с точки зрения хитинокожего это не повод для скорби, поскольку ни те, ни другие не страдают.
Не желая уйти, хитинокожие стремятся найти в ситуации все возможные плюсы, причём не только извлечь собственную пользу из навязанного им близкого контакта с людьми, но и по мере сил помочь людям получить от самих верменталов максимальный профит. Поэтому они проявляют инициативу и в меновой торговле, и в обмене мнениями об окружающем мире.
С точки зрения изначальных понятий ЗА о роли разумного существа в мироздании такой подход вполне адекватен, согласимся. Но изменившиеся внешние условия успели приучить юный человеческий род к иным дефолтам: ресурс не безграничен, тратить свой ресурс можно только с выгодой, самый быстрый путь к выгоде - отъятие чужого ресурса. Так что любое чужое действие в отношении тебя следует проверять по принципу "кому выгодно?", и если видна выгода партнёра по контакту, то следует задаться вопросом - не за твой ли она счёт достигнута. Поэтому открытость хитинокожих настораживает их соседей.
К счастью для древнего миролюбивого народа, в эту эпоху ещё не забыта бескорыстная забота Старших о всех формах жизни, не исключая людей. При штатном уровне подозрительности, не перерастающей в ксенофобию, средний человеческий рассудок готов воспринимать членистоногих чудаков как "пережитков", хранителей пусть устаревших, но добротных правил общежития. "Они так себя ведут потому, что они так привыкли, им так проще, да от нас им и нечем попользоваться, им ничего не надо от жизни".
Тем более что там, где владыки и хранители края, разнообразные эис, ещё худо-бедно поддерживали общение с самтельной публикой, они зачастую говорили через верменталов. Во-первых, по общему мнению, физическое устройство хитинокожего (проницаемый панцирь и диффузная нервная система) способствует медиумизму и ментальным контактам. Во-вторых, и это куда важнее, этика верменталов приравнивает утаивание или искажение информации к воровству или порче материальных ценностей. То есть они считают недопустимыми для себя (кроме разве что самых экстремальных ситуаций) при передаче любых сообщений изменение формулировок или замалчивание, даже с целью смягчения эффекта. Поэтому верменталы - наилучшие посредники для "разговора богов с человеками". Однако в обществе, где "друг - этот тот, кто меня во всём поддерживает", а "кто понуждает меня учитывать чужие интересы - враг", статус нелицеприятного и не аффектированного посредника ассоциируется у людей с равнодушием и презрением к их желаниям и слабостям.
Добавим к этому, что хитинокожие в большинстве не нуждаются для размножения в другом существе своей породы. Они при желании самостоятельно откладывают яйца, из части которых кто-нибудь когда-нибудь да выводится, а из тех, кто выводится, кто-нибудь рано или поздно может стать разумным существом и собеседником для родителя. Прочие же остаются на положении бессловесных домашних любимцев. Такой порядок вещей научил верменталов дорожить близостью с себе подобными, но воспринимать её скорее как подарок судьбы, чем как жизненную необходимость. Это отношение к жизни они охотно озвучивали в беседах с людьми, хотя при этом ни в коей мере не навязывали его как эталон представителям другого вида с иным телесным и психическим устройством.
Однако люди, суммируя все вышеупомянутые факторы (нескрываемое неодобрение людской экспансии, согласие на соседство, откровенность, отказ принимать чью-либо сторону в разборках, общение с богами, эмоциональную сдержанность, отношение к сожительству с близким как к роскоши, проживание вместе со стариками-мумиями и безмозглыми детьми) нарисовали для себя непротиворечивый портрет верментала: "он ценит лишь старинные законы, к окружающим бесчувствен, а нас презирает за все слабости и порывы".
Хитинокожие зачастую, оказавшись вытесненными на периферию селения, находят себе приют среди захоронений: люди там, где погребают своих покойников, уже не пашут и не строят, не роют каналов и не устраивают рынков, здесь тихо и малолюдно, почва обогащена органикой. Здесь доживают свой долгий век последние из верменталов, поскольку их народ вымирает на глазах. Сюда и приходят желающие побеседовать с "кладбищенским философом" - так стали обозначать этих печально-бесстрастных одиночек.
До нашего времени дошли упоминания о романе "Солеон", где описано общение героя с таким "последним из могикан" исчезающей цивилизации верменталов. Солеон означает "одинокий", кроме того, ассоциируется со словом "соле", почва - ибо в почве живут измельчавшие родичи и потомки мыслителя, его жилище также скрыто в земле. "Мой кладбищенский философ", с теплом именует верментала автор, а герой во втором лице называет друга Леон (то есть Лев). Текст романа отдаёт должное совершенству формы тела, а также приятности для человеческого осязания и зрения покровов этого существа, округло-симметричный с лучами конечностей облик инсектоида неоднократно уподобляется небесному светилу - солнцу (соле) или луне (соле-мин, соле-нокс).. Есть основание предполагать, что такое любование иноприродными чертами - не столько личное предпочтение автора (героя), сколько дань традиции, демонстрация образованности, хорошего вкуса, просвещённого взгляда на вещи.
В точности фабула произведения пока неизвестна, но складывается впечатление, что оно содержит историю любви и долгой разлуки с апологией верности, терпения, стоического перенесения несправедливости и невзгод, за которыми последует непременно счастье как вознаграждение со стороны миродержащих мокриц сил или мировых законов.
Видимо, это произведение произвело в своё время немалое впечатление на умы: до сих пор мы натыкаемся на более или менее отчётливые следы его влияния. В частности, Леон - распространённое (среди людей) имя для верментала (и просто для гигантского насекомого там, где о верменталах забыто); хотя для более позднего общественного сознания "Лев" ассоциируется с муравьиным львом или с участием в принудительных гладиаторских играх. А отражённая в романе концепция, превозносящая сдержанность, терпение и выжидание перемен к лучшему, получила ироническое название "кладбищенская философия".
Критика этого жизненного подхода в её наиболее примитивной и ксенофобной форме доходила до утверждения, что членистоногим-де выгодно проповедовать покорность перед судьбой (а также терпимость, миролюбие, уважение к чужим правам и чужой жизни, самоотверженность и прочие ценности "старой ойкумены"), ибо это наиболее скорым путём приводит людей к могиле, где они становятся пищей для "кладбищенских философов". Мнение о том, что хитинокожие питаются покойниками ("прах пускай пожрут мокрицы"), было настолько расхожим, что его следы мы находим в поэзии и по сей день, в элементах элегического описания и никто не узнает где могилка моя затерянного захоронения: "пусть на бровей моих излёт и выползет слизняк…", "вместо пуговиц блестящих три навозные жука". Впрочем, связь между погребением и верменталами может иметь и иные исторические корни, но эту тему надо разбирать отдельно.
Оценивая популярность "Солеона" и полемики вокруг книги, можно предположить, что автор стихотворения, бурно протестуя против покорности судьбе и самообмана (и при этом высмеивая символы традиций и постоянства - верменталов, луну и реки), держит перед глазами именно антураж романа. Проглядывает даже очертание монолитного надгробия, выполненного в традиционном стиле с углублением - символическим изображением чаши, под которым соединились, наконец, любящие сердца:
В единый монолит, не спорю,
Финальный замкнут водоём:
Где нет двоих - там нет их горя...
Досталось и нашей любимой мифологеме: овечья покорность, с которой разлучённым предлагается взирать на медленные сезонные изменения ночного светила ("…Где рожки острые видны: // Сольются-де зимы в начале // В овальной полноте луны.") довольно прозрачно намекает на неё.
Образ тыквообразных (лунообразных) существ с торчащими в разные стороны отростками вызывает у автора явное раздражение.
Ну что ж, шути, скрывая страх,
Про тварей круглых словно дыни
И их глаза на стебельках!
Да, есть у нас такие твари
(Где стороны - поди пойми!)…
Нельзя, однако, пройти мимо упоминания о скрытом страхе - который лирический герой приписывает своему визави. Неясно, однако, речь о фрустрации, связанной с самообольщением (возлюбленный/ая пытается за шутками скрыть страх перед будущими испытаниями) или о фобии перед чуждыми существами (которую, возможно, испытывает на деле сам автор) с иноприродной моралью ("ни зла не зная, ни добра").
Эта паническая нота, равно как и внезапно зловещий образ луны - серебряного горнила, где безвозвратно исчезают личности с их уникальной чеканкой - неожиданно обращают наш взор к феномену той же примерно эпохи, имевшему место близ легендарного аркадского нагорья и повергшему свидетелей в оцепенение ужаса. Я имею в виду Астраград.
Человечество вытолкнуло подробности этого явления из сознательной памяти прежде, чем разобралось, кто же это был и чего они на самом деле хотели. В мифопоэтическом пространстве остались лишь нечеловеческая насмешка астраградцев над злом и добром да озеро холодного но жидкого драгоценного металла, где растворяются шедевры ювелирного искусства и взамен выходят одинаковые блестящие фигурки. Вот так без следа растворялись и искатели неземной мудрости, доверчиво забредавшие в Астраград, мистическую пародию на лунную Аргенту, в чаянии найти здесь ещё один серебряный город мыслителей.
Мне кажется, в стихотворении, глубже слоя любовной лирики, слышится отзвук испуга, недоумения, разочарования и возмущения человеческого рассудка, очнувшегося от золотого сна, от слепого доверия к образам древности, осенённым авторитетом Старших. Все ценности и все устои разом поставлены под сомнение: что, если эти высокие слова и красивые символы, лунное молоко и добрые нелюди - насмешка над наивной верой в благие начала бытия, а может быть и маскировка человекоубийственных интересов надмирных сил?
В общественно-религиозной сфере этот протест вызвал движение солнечников, в философско-мистической породил образ треснувшего сосуда в глубине святилища (вся врачующая сила, заключённая в нём, давно пролилась в песок, а толпы поклонников, не зная или не замечая этого, по-прежнему воздают святыне хвалу и ждут чудес). В области личных и социальных отношений протест вылился в декларацию тотального недоверия к окружающим - начиная с духовных авторитетов, глав народов и семей ("те, чьё право"), и кончая соседскими этносами ("да, есть у нас такие твари") и случайными путниками. Ойкумена мучительно и трагично переживала подростковый кризис разлада между личным опытом и прописными истинами.
Чтобы рассеять мрачные чары, спешу уверить вас: и в ту эпоху на Земле Алестры, как в отношениях с иноприродными сущностями, так и между подобными, было вдоволь возможностей для свободы, любви и верности. И, думается мне: если этих возможностей временами становилось меньше, то не по воле потусторонних сил и не по вине традиций как таковых. Тот, кто не прельщался ни призраками "добрых старых времён", ни ненавистью к ним, а смотрел в лицо фактам - тот строил своё счастье сам, следуя обычаям и нарушая обычаи, а также деяниями создавая новые обычаи на радость себе и другим. По-прежнему на ЗА можно было найти друзей среди иных племен и существ. Так что автор стихотворения со своей парой, решись они на бегство вместо разлуки, могли рассчитывать на помощь и убежище у тех же верменталов. Как уже говорилось, этот народ (как и игны, и аркадцы) охотно помогал беглецам и скитальцам.
Зачем, как говорится, далеко ходить за примерами. Примерно в ту же самую эпоху на восточном краю материка юноша по имени Моисей, после вынужденного убийства объявленный в розыск и бежавший в пустыню, не погиб исключительно благодаря семье арахноидов, которая его приютила. Дружба спасённого человека с главой этноса, верменталом Мадиамом Крестоносным, была глубокой и много значила для них обоих. Для её закрепления Моисей заключил брачный союз с ребёнком старейшины, Сепфорой. И, судя по всему, до конца жизни оставался верен этим узам, несмотря на свой сложный характер, дальние странствия, высокое положение и попрёки соратников.
Спасением этого человека верменталы оказали, как нам кажется, большую услугу всей ойкумене. После нескольких лет жизни с Пауками Пустыни Моисей вернулся в страну, из которой бежал, и принял участие в освободительном религиозном движении, которое в итоге привело к созданию Приморья (а следовательно, и Арийской Территории). В ходе этой деятельности он сделался основателем Братства служителей Властелина. Служение по сию пору считает изображение паука-крестовика знаком Первого Пророка и почитает пауков как символических сослужителей.
И это не формальная связь: по сию пору некоторые из храмовых служителей являются хранителями "ментальных ключей", с помощью которых они могут созывать к себе насекомых и собирать в огромные множества, переводить их с места на место и рассеивать в округе. Увы, Кат не удивил меня, сообщив, что этим даром неоднократно злоупотребляли, ради славы храмов, мести обидчикам или в угоду друзьям, подставляя под удар ни в чём не повинных пауков или ввергая в асфальтовое озеро доверчивых кузнечиков не думал не гадал он, никак не ожидал он…
Я вовсе не утверждаю, однако, что за добро, которое Моисею сделал Крестовик, наследники первого сородичам последнего отплатили злом. Не мало было и счастливых историй, когда верменталы и просто гигантские насекомые находили спасение под сенью храмов. Даже простые тёмные неграмотные, не наделённые особыми дарами служители никогда не считали их исчадиями косных сил, слугами тления и т.п., и даже наоборот, относились как к "своим".
Смело можно сказать: пусть Система и забыла, как именно связаны Пророк и паук-крестовик, насельники подземных храмов и обитатели почвы - но сохранила отпечаток былых симпатий книжных людей и верменталов. Правда, теперь это воспринималось как единство перед лицом общего врага - этакий союз "всяческих сатанинских тварей" в глазах невежественных ксенофобов, выступающих под флагом агрессивного христианства.
Хочется надеяться, что безвестный автор стиха про разлуку и мокриц во прахе не оказался бы в стане ненавистников пауков, крыс и летучих мышей. Хочется надеяться, что даже отнюдь, как раз напротив и категорически наоборот! Во всяком случае, и в эпоху вокруг Черты Мира, когда царило культурное (бескультурное, хотел я сказать) одичание, находились люди с литературной эрудицией, исторической интуицией и чувством юмора, которые способны были пересказать старые истории для своих современников на злободневный лад. Например, разыграть для коллег-сотрудников Штаба Центра мюраль (любительский спектакль как бы на религиозно-историческую тему с современными аллюзиями) таким вот образом, как вы видите ниже.
Мюраль про Моисея в гостях у Мадиама
(Штаб Центра)
Моисей (завёрнут в плащ-палатку поверх простыни, на спине буква М) стоит на возвышении, изображающем Священную Гору. Под горой сидят двое: один изображает Паука Мадиама (в оранжево-песочном, на спине нашит крест, волосы торчат в разные стороны,, на палочке табличка с изображением улыбчатого солнышка-паука), другой - княжну Серпенту (туловище и ноги туго запелёнуты в техническую ткань-серебрянку, множество украшений на всех частях, на голове платок завязанный "рожками", в руках табличка на палочке с изображением серпообразно изогнутой змеи).
Моисей (руки как бы в оранте, приставлены к ушам - прислушивается):
- Я - прах! Я - прах! Приём, приём!... Вызываю Отраду! Отрада, Отрада! Как слышно?
Мадиам, сочувственно:
- Похоже, что никак. А ну, попробуй сменить частоту…
Серпента, ехидно:
- …на грязь! Авось поможет!
Моисей (поворачивается в разные стороны как радар):
- Я - Скиталец! Я - Скиталец! Приём, приём! Вызываю Сокровище! Сокровище, перехожу на приём!..
Серпента:
- Позывные неудачные. Со! кро! ви! ще! Лучше бы покороче, попроще что-нить. "Колода" или там "Стенка".
Мадиам:
- Что-то у тебя, доча, ассоциации какие-то… трибунальные. Колодки, стенки…
Серпента:
- …кровùще, ага! А как иначе? - Страна же Блаженства же. Я в курсе, не вчера из яйца вышла! (декламирует с надрывом) "Уж, нет! - не юная подёнка я, // а совершенно-летня-я // уж, подколодная холодная змея!"
Мадиам (в сторону):
- Доча у меня классику так и шпарит! "Уж и муж"!
Серпента:
- Что я, не знаю, какие там у них в стране порядки? Муся вон ушёл живой, и то, значит, спасибо сердечное Отраде и Сокровищу, низкий поклон, что не отдала порвать на заплатки! Отпустила - гуляй Мусяня, помни мою доброту, ты мой должник до гроба!
Моисей:
- Да ладно тебе, она не такая как они все, она хорошая! Мы вообще собирались бежать вместе, но она осталась прикрывать отход! И попала в плен...
Мадиам:
- … к собственным родителям, в тронный зал, и на неё взвалили бремя наследницы царского дома. Каторжный труд, что и говорить. Точно, о дочь моя луна, пречудная княжна?
Серпента:
- Точняк, о солнце князь отец пылающий арзат…эээ…венец! бремя наследницы - прям кацэт… то есть острог для принудработ! Но я стойкая и гордая, я не жалуюсь. Вот и наша отрада тоже - чтой-та не спешит, прямо скажем, удариться в побег, рвануть к любимому: только и слышно десять лет подряд "завтра!" и "не сегодня!"…если вообще что-нибудь слышно. Что, Муся, не выходит на связь твоя Клептократа?
Моисей:
- Кле-о-пат-ра! Не Клептократа!
Серпента:
- А, да! Нелепоракта! Прости меня дурочку, запинаюсь на длинном царском имени…
Моисей (отходит в сторону, жестикулируя):
- О, слышу её позывные, кажется!
Серпента:
- Ну проснулась наконец! Что-то нонче скажет? Вчерась обещалась, что сегодня уж точно сбежит к милому в пустыню. Аккурат в четверг, чуть только выпадет снег. В крайнем случае завтра или через месяц, но уж точно к концу года! Когда луна станет круглой, а солнце квадратным…
Мадиам:
- …то есть сделает морду кирпичом. (Выпячивает челюсть.) От так, готово! И ты, доча, убавь громкость. Пусть поговорят, может, он её уговорит, речистый… Может, зря ты её обзываешь. Может, она и правда любит, но обстоятельства, как говорится, сильнее…
Серпента (кивает и говорит тише, но очень эмоционально):
- Если обстоятельства сильнее любви, то это не любовь, и даже не хобби, а гурманство. Муська тоже хорош, ждать у моря погоды. Я бы на его месте щаззз - хвост в зубы - уже сто раз смоталась туда, разведала, поговорила начистоту. А он всё выжида-а-ает… ну ясно, одно слово - тростниковый кот!
Мадиам:
- Да нельзя же ему туда, сама понимаешь, не стенка так колодки, да! Не любят там ихнего брата, мол, низшая раса… Вот ты поносишь княжну, а она ведь спасла Мусёну, когда нашла в тростниках котёнком, выкормила, вырастила, защитила… Нестóящее это дело, дочь, ревновать, хоть Клеопатра и княжна и красавица…
Серпента, спокойно:
- Что спасла - молодец, исполать ей и грасиа. А что тянет кота за хвост, Мусю не отпускает и сама не идёт - курица. Да было бы к кому тут ревновать, насмешил. Ха, подумаешь, княжна! - ты сам себе князь, а я - твоя главная дочь. А что она красавица, что - красавица? - и я сама для себя красавица: шкурка серебро, да зубки золото; хвостик колечко, нравом овечка! - очень даже себе нравлюсь.
(завивает колечками кончики платка на лбу)
Моисей (подходит, закончив сеанс ментальной связи):
- …не только, не только себе, козочка-розочка-пустынечки угрозочка! (похлопывает её по спине) Я не понял, куда ты собралась, "хвост в зубы и айда"?
Мадиам:
- Да вот хочет навести справки, что там у моря делается, навестить высокую госпожу Клеопатру. Узнать когда ждать к нам её благословенного визита. Парусии, так сказать, на всех парусах и на паровом ходу …
Серпента (нарочито облизываясь):
- …на парý, на блюдечке с голубой каёмочкой…
Моисей:
- С благословенным визитом в обозримом будущем не катит. Сегодня у неё мероприятие по закладке новой пирамиды…
Мадиам:
- Ну ясно, тусовку посетит Наг…
Серпента:
- Хе, Наг, коли так - сама посетила б лучше нас, не вопрос! Вот Муся у нас - не только наг, но и бос!
Моисей:
- …Вот именно, сегодня в гостях - Наг, а завтра - босс, родственники требуют её присутствия на званом обеде. А с той недели - молодёжная делегация по обмену опытом, как толочь воду в ступе, студенЬты-ваганты, и если Клеопатра манкирует, подруги её не поймут. А после равноденствия…
Серпента:
- Ыыыых! Нет, я точно хочу поговорить с этой барышней! На пару ласковых!
Моисей:
- Мне кажется, Сеп, у вас с ней не найдётся общего языка.
Мадиам:
- Она вообще проглотит язык, доча, если тебя увидит в своей опочивальне.
Серпента:
- Ничего, у меня яэык двойной, я могу поделиться, если надо.
Моисей:
- Не, ну Клеопатра сама знает два языка, не в том проблема…
Серпента:
- Она два, а я - четыре ! И неча, па, на меня таращиться в шесть глаз! Четыре! Во-первых, рыбий и змеиный. Во-вторых, паучий и муравьиный. В-третьих…э…язык жестов!
Мадиам:
- И чем это ты будешь делать жесты?
Серпента:
- Я хочу сказать - я _понимаю_ язык жестов. И… могу делать жест хвостом - один, да мне больше и не понадобится!
(показывает кукиш)
Мадиам:
- Нуу…ну ты и хвОстлива, дочь моя. Замечательные манеры! В самый раз для бесед двух благовоспитанных высокородных княжён! А чего-нить более-менее интеллектуального не найдётся в твоём багаже?
Серпента:
- О! пожалуйста! В четвёртых - мета-язык!
Моисей и Мадиам, хором:
- Это как?!
Серпента (делает пращу из кончика хвоста):
- Элементарно, магистры! МЕТАть камни хвостом точно в цель! МЕТАфоры наповал! МЕТОдология Давида!
Мадиам, потрясённо:
- Как-как ты сказала? Меты дороги ядовиты? мёды долго ядовиты? Это интеересно…
Моисей, потрясённо:
- Вот это да! Ты просто Нума с Лунных Гор! Горно-лунный Серпентин! Это ж надо - мета-язык!... А я… я зато знаю пара-язык!
Мадиам:
- Пара-язык, это как? Три тыщи лет живу, никогда не знал о таком!
Серпента:
- Язык пара? Шс-шс-шс?
Моисей (закидывает голову, кладёт руки себе на лоб):
- Пара-язык доселе не знал никто! Я сам только что его постиг! Это откровение свыше! Пара-язык состоит из фразы "Ты - моя пара!" - а остальное жесты…
(начинает обнимать Серпенту)
* * *
Читатель вправе спросить - и это всё, что было обещано про змей? У-у-у… А как насчёт игнов, и про них Шеол обещал ещё…Ы-ы-ы…
Читатель, возможно, даже воскликнет - вернёмся же к нашим баранам!
Непременно вернёмся! но чуть погодя, хорошо? Потому что сперва я хочу, наконец, исполнить обещание, данное Ивэ, и рассказать про его родных, замешанных в драму с Мееной. Тем более что их история представляет своего рода пример на исследуемую тему, хотя, увы, не так оптимистична, как мюраль.