Быт дореволюционной башкирской деревни
Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного!
«У Шамсинор было три брата: Ахмет-Гата, Ахмет-Лафа и Ахмет-Зекир. Ахмет-Гата был уже взрослый шестнадцатилетний парень. Зимою он учился в русско-татарской школе, верстах в трёх от своей деревни. Летом он помогал в работах отцу, и, несмотря на его возраст, отец относился к нему с полным уважением, советовался с ним во всех делах, а в отсутствие муллы Ахмет-Гата часто распоряжался как самостоятельный хозяин.
Ахмет-Лафа был толстый и задорный четырёхлетний мальчуган, или, как выражаются башкиры, малайка. Отец и мать страшно любили и баловали его. Это сразу было видно по его вечно довольной и лукавой физиономии и даже по тому, с каким независимым, балованным видом он шлёпал своими босыми, коричневыми от загара ножонками, точно желая показать, что ему всё позволено, за что других давно бы уже отодрали за уши. Он целый день жевал что-нибудь, и, когда он появлялся на улице с большим куском мягкого хлеба в руках, другие бедные малайки с завистью смотрели, как аппетитно и не спеша он поедал его.
В противоположность своему старшему братцу, Ахмет-Зекир был худенький, тощий баранчук, т.е. ребёнок. Ему было около года, и он ещё не умел ни ходить, ни говорить. Он только умел улыбаться и мычать и ползал на четвереньках, с ловкостью перелезая через высокий порог и спускаясь со ступенек крыльца, хотя часто ушибался и тогда жалобно и отчаянно плакал.
Шамсинор была его нянькой. Эта обязанность нисколько не тяготила её. Она так любила своего маленького братца, что возиться и играть с ним доставляло ей искреннее удовольствие. Она носила его на руках или, растянувшись возле него на крылечке, забавляла его, что-то говоря ему по-своему, а потом прижимала к себе и целовала его. И маленький Зекир сам тянулся и ласкался к ней, водил своей ручонкой по её лицу, а она в это время мычала страшным голосом или отбивалась от него и снова приближалась к нему. Случалось, что по детской беспечности она оставляла его одного, и он ушибался, и тогда от матери ей доставался шлепок. Но это нисколько не ожесточало её и не вооружало против брата, и, немножко поплакав, она снова принималась весело играть с Зекиром. Вообще родители, кроме подобных шлепков, даваемых всегда за дело, никогда не били детей и обращались с ними так мягко и ласково, как это редко бывает среди наших русских крестьян.
<...>
Малайки, окружив меня тесной стеной, так и впились в мой карандаш. Их очень занимал самый процесс писанья. Каждый с любопытством смотрел на то место бумаги, где начерталось его имя. Когда же, с трудом и постоянно переспрашивая, я записал их имена и потом сразу прочёл их все подряд, их удивлению не было конца. Точно маленькие дикари, они хохотали и показывали друг на друга по мере того, как я называл кого-нибудь, - и вот целым хором мы с ударением произносили каждое имя.
- Шам-си-нор! - И все смотрели сначала на бумагу, где было написано это имя, потом на саму Шамсинор, и все покатывались со смеху, в том числе и сама Шамсинор.
- Рахум-Кул. Мурза-Грай! - и опять тот же весёлый смех.
Бедные малайки! Жизнь их была так несложна и так редко дарила их новыми впечатлениями, что даже такое пустяшное развлечение доставляло им искреннюю радость.
Маленький Мурза-Грай, имя которого только что было произнесено так громогласно, стоял передо мною в одной грязной и донельзя истрёпанной рубашонке и в замасленной, дырявой тюбетейке. Это был один из самых бедных малаек во всей деревне. Зимой у него умерла мать, и отец его, Султан-Гильдей, остался с тремя малайками, из которых старшему было не более 14-ти лет. Хлеб у них не был посеян, и семье приходилось очень плохо. До лета они получали хлеб из общественного магазина; но летом выдача прекратилась, и бедному Султану-Гильдею приходилось биться изо всех сил, чтобы заработать что-нибудь.
Однажды я зашёл к нему в избу. Это была глиняная низкая лачуга, в которой мне было тяжело провести даже несколько минут. Большая печь, мешок с остатками муки, голые стены, какое-то тряпьё на низких нарах да старый самовар - вот всё, что я увидел здесь. Около лачуги кое-где торчали остатки плетня, и не было заметно решительно никаких построек.
- Где же у тебя стоит скотина? - спросил я его.
- Скотина! - сказал Султан-Гильдей с какой-то подавленной горечью.- Скотина нет! Одна курица, другая курица нет!
- Чем же ты живёшь? - Он махнул обеими руками.
- Зима мугазин мука даёт. Три пуда даёт. Три малайка - три пуда.
- Ну а теперь?
- Работать надо.
- Что же ты делаешь?
- Рыба лавим, сена косим, жать будим.
- Но ведь ты не сеял хлеба?
- Ни сеял, сила своя нет сеять.
- Какой же ты будешь жать хлеб?
- Работник работать.
- Сколько же ты получишь за это?
- Ничего не получаю. Зима брал долг. Лето работать надо.
- Плохо же,- говорю я.- Как же ты будешь жить, Султан-Гильдей? Чем ты кормить будешь своих малаек?
Он опять только махнул руками.
- Не знаю. Бульна тижала.
Но лицо его оставалось бесстрастным, точно его беда была ещё не беда, точно он надеялся в будущем на какую-нибудь счастливую случайность.
Меня удивляло терпенье и выносливость башкир. Он может голодать рядом с вами, и вы даже не узнаете этого. Он ничем не выкажет своего бедствия, не станет клянчить и жаловаться на свою судьбу, и один только Бог знает, что он только способен перенести.
Я смотрел на стоящего передо мной башкира. Чего ему было горевать? Ведь там, на дне мешка, у него ещё оставалось несколько горстей муки, и голод не угрожал ему сию минуту. Отчего же ему не быть беспечным, пока можно? И как бы в подтверждение моей мысли маленький Мурза-Грай, который уже давно вертелся около нас, воспользовавшись минутным молчанием, дотронулся рукой до моего кармана и громким требовательным голосом выкрикнул: «Давай мне конфети!» Я дал ему. Мгновенно лицо Султана-Гильдея изменилось и из озабоченного стало оживлённым.
- Балуишь малайка! - сказал он мне мягким ласковым голосом.- Бульна спасиба тебе.
Малайка развернул конфету, положил в рот и с счастливым видом принялся её сосать. Отец улыбался добродушно, посматривая на него. По-видимому, он уже забыл о только что бывшем между нами разговоре. И оба - отец и сын - были теперь вполне довольны и веселы...» (из рассказа «Шамсинор» Владимира Львова, 1906 год).
Читайте также:
Турецкая деревня от тракторов до ишаков
Русская деревня накануне краха Российской империи
Пьянство в царской России накануне её краха
Старейшая женщина в мире
Людская жестокость и волчья справедливость
Много ли человеку земли нужно
И хвала Аллаху, Господу миров.
«У Шамсинор было три брата: Ахмет-Гата, Ахмет-Лафа и Ахмет-Зекир. Ахмет-Гата был уже взрослый шестнадцатилетний парень. Зимою он учился в русско-татарской школе, верстах в трёх от своей деревни. Летом он помогал в работах отцу, и, несмотря на его возраст, отец относился к нему с полным уважением, советовался с ним во всех делах, а в отсутствие муллы Ахмет-Гата часто распоряжался как самостоятельный хозяин.
Ахмет-Лафа был толстый и задорный четырёхлетний мальчуган, или, как выражаются башкиры, малайка. Отец и мать страшно любили и баловали его. Это сразу было видно по его вечно довольной и лукавой физиономии и даже по тому, с каким независимым, балованным видом он шлёпал своими босыми, коричневыми от загара ножонками, точно желая показать, что ему всё позволено, за что других давно бы уже отодрали за уши. Он целый день жевал что-нибудь, и, когда он появлялся на улице с большим куском мягкого хлеба в руках, другие бедные малайки с завистью смотрели, как аппетитно и не спеша он поедал его.
В противоположность своему старшему братцу, Ахмет-Зекир был худенький, тощий баранчук, т.е. ребёнок. Ему было около года, и он ещё не умел ни ходить, ни говорить. Он только умел улыбаться и мычать и ползал на четвереньках, с ловкостью перелезая через высокий порог и спускаясь со ступенек крыльца, хотя часто ушибался и тогда жалобно и отчаянно плакал.
Шамсинор была его нянькой. Эта обязанность нисколько не тяготила её. Она так любила своего маленького братца, что возиться и играть с ним доставляло ей искреннее удовольствие. Она носила его на руках или, растянувшись возле него на крылечке, забавляла его, что-то говоря ему по-своему, а потом прижимала к себе и целовала его. И маленький Зекир сам тянулся и ласкался к ней, водил своей ручонкой по её лицу, а она в это время мычала страшным голосом или отбивалась от него и снова приближалась к нему. Случалось, что по детской беспечности она оставляла его одного, и он ушибался, и тогда от матери ей доставался шлепок. Но это нисколько не ожесточало её и не вооружало против брата, и, немножко поплакав, она снова принималась весело играть с Зекиром. Вообще родители, кроме подобных шлепков, даваемых всегда за дело, никогда не били детей и обращались с ними так мягко и ласково, как это редко бывает среди наших русских крестьян.
<...>
Малайки, окружив меня тесной стеной, так и впились в мой карандаш. Их очень занимал самый процесс писанья. Каждый с любопытством смотрел на то место бумаги, где начерталось его имя. Когда же, с трудом и постоянно переспрашивая, я записал их имена и потом сразу прочёл их все подряд, их удивлению не было конца. Точно маленькие дикари, они хохотали и показывали друг на друга по мере того, как я называл кого-нибудь, - и вот целым хором мы с ударением произносили каждое имя.
- Шам-си-нор! - И все смотрели сначала на бумагу, где было написано это имя, потом на саму Шамсинор, и все покатывались со смеху, в том числе и сама Шамсинор.
- Рахум-Кул. Мурза-Грай! - и опять тот же весёлый смех.
Бедные малайки! Жизнь их была так несложна и так редко дарила их новыми впечатлениями, что даже такое пустяшное развлечение доставляло им искреннюю радость.
Маленький Мурза-Грай, имя которого только что было произнесено так громогласно, стоял передо мною в одной грязной и донельзя истрёпанной рубашонке и в замасленной, дырявой тюбетейке. Это был один из самых бедных малаек во всей деревне. Зимой у него умерла мать, и отец его, Султан-Гильдей, остался с тремя малайками, из которых старшему было не более 14-ти лет. Хлеб у них не был посеян, и семье приходилось очень плохо. До лета они получали хлеб из общественного магазина; но летом выдача прекратилась, и бедному Султану-Гильдею приходилось биться изо всех сил, чтобы заработать что-нибудь.
Однажды я зашёл к нему в избу. Это была глиняная низкая лачуга, в которой мне было тяжело провести даже несколько минут. Большая печь, мешок с остатками муки, голые стены, какое-то тряпьё на низких нарах да старый самовар - вот всё, что я увидел здесь. Около лачуги кое-где торчали остатки плетня, и не было заметно решительно никаких построек.
- Где же у тебя стоит скотина? - спросил я его.
- Скотина! - сказал Султан-Гильдей с какой-то подавленной горечью.- Скотина нет! Одна курица, другая курица нет!
- Чем же ты живёшь? - Он махнул обеими руками.
- Зима мугазин мука даёт. Три пуда даёт. Три малайка - три пуда.
- Ну а теперь?
- Работать надо.
- Что же ты делаешь?
- Рыба лавим, сена косим, жать будим.
- Но ведь ты не сеял хлеба?
- Ни сеял, сила своя нет сеять.
- Какой же ты будешь жать хлеб?
- Работник работать.
- Сколько же ты получишь за это?
- Ничего не получаю. Зима брал долг. Лето работать надо.
- Плохо же,- говорю я.- Как же ты будешь жить, Султан-Гильдей? Чем ты кормить будешь своих малаек?
Он опять только махнул руками.
- Не знаю. Бульна тижала.
Но лицо его оставалось бесстрастным, точно его беда была ещё не беда, точно он надеялся в будущем на какую-нибудь счастливую случайность.
Меня удивляло терпенье и выносливость башкир. Он может голодать рядом с вами, и вы даже не узнаете этого. Он ничем не выкажет своего бедствия, не станет клянчить и жаловаться на свою судьбу, и один только Бог знает, что он только способен перенести.
Я смотрел на стоящего передо мной башкира. Чего ему было горевать? Ведь там, на дне мешка, у него ещё оставалось несколько горстей муки, и голод не угрожал ему сию минуту. Отчего же ему не быть беспечным, пока можно? И как бы в подтверждение моей мысли маленький Мурза-Грай, который уже давно вертелся около нас, воспользовавшись минутным молчанием, дотронулся рукой до моего кармана и громким требовательным голосом выкрикнул: «Давай мне конфети!» Я дал ему. Мгновенно лицо Султана-Гильдея изменилось и из озабоченного стало оживлённым.
- Балуишь малайка! - сказал он мне мягким ласковым голосом.- Бульна спасиба тебе.
Малайка развернул конфету, положил в рот и с счастливым видом принялся её сосать. Отец улыбался добродушно, посматривая на него. По-видимому, он уже забыл о только что бывшем между нами разговоре. И оба - отец и сын - были теперь вполне довольны и веселы...» (из рассказа «Шамсинор» Владимира Львова, 1906 год).
Читайте также:
Турецкая деревня от тракторов до ишаков
Русская деревня накануне краха Российской империи
Пьянство в царской России накануне её краха
Старейшая женщина в мире
Людская жестокость и волчья справедливость
Много ли человеку земли нужно
И хвала Аллаху, Господу миров.