Бременская экспедиция в Семипалатинской области (2/3)
Л. К. Полторацкая. Бременская экспедиция в Семипалатинской области // Природа и охота. 1879. № 3.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Типы чоло-казаков. (Чоло-казаки - татары, затем - разные азиатские выходцы, между которыми немало беглых из русских. В 50-х годах чоло-казаки были приписаны к киргизам, вошли в состав волостей и по большей части слились с киргизами. Но значительная часть чоло-казаков, водворившаяся в низовьях Букони, в селенье Мечеть, хотя и включена в состав Караул-Исыковской волости Усть-Каменогорского уезда, но составляет совершенно особое целое и этнографическим типом вполне отличается от киргиз.) Фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
С Зайсана экспедиция отправилась в экипажах на Черный Иртыш и спустилась по нем на карбазе, продолжая охотиться и делать наблюдения. Масса водяной птицы, оживляющей в это время года Иртыш, начиная от речного орла, черной цапли, лебедя, - до мельчайших куликов и уток, дали возможность хорошо познакомиться с орнитологией этого края.
На рыбалке некоего Даньяра, чело-казака [Под общим именем чело-казаков здесь известны потомки, по большей части беглых горцев, татар, крестьян, бежавших от помещиков, беглых солдат, даже каторжников, которые издавна, еще до принятия в русское подданство, водворились в этом пустынном в то время крае, в отдаленнейших пределах двух смежных государств. Смешавшись с киргизами, они приняли их костюм и нравы, образовав почти новый этнографический вид. Между женщинами я видела белокурых и голубоглазых. Зажиточные челоказаки, хотя и кочуют, но имеют отличные дома, устроенные на манер татарских, и многие из них занимаются торговлей.], издавна поселившегося в низовьях Черного Иртыша, экспедиция занялась изучением местной рыбы.
Обилие и разнообразие благородных пород (осетр, карыш, стерлядь, нельма, тальмень и проч.) поразило их не менее, как полное неуменье приготовлять рыбу и икру впрок. Наши рыбаки не умеют даже коптить рыбу, ограничиваясь ее засаливаньем и вяленьем на солнце.
Переплыв озеро Зайсан на карбасе, экспедиция высадилась на северном берегу и двинулась по Зайсанской долине, к Майтереку.
Долина эта бесплодная и безводная, местами покрытая солонцами, а в большинстве мелким кварцем, имеет все характеристические особенности Гоби, и населена бесчисленным количеством ящериц. Тем не менее этот переход был весьма интересен гг. зоологам, так как они увидели стадо куланов и охотились за ними, хотя и неудачно. После скачки на протяжении нескольких верст, удалось догнать только жеребенка нескольких дней; его взяли живым, но от изнурения он издох в тот же вечер.
По поводу куланов мне вспомнился анекдот, бывший с д. Финшем на Зайсане. Все члены экспедиции, хоть плохо, но могли объясняться по-русски, и между прочим, смеясь, говорили, что они особенно хорошо запомнили одно русское выражение, «Ничего!» - слышанное ими в первый раз от ямщика в то время, как они лежали под опрокинувшимся экипажем. На Зайсане д. Финшу достали убитого кулана; он тщательно снял с него шкуру, для чучелы, и велел положить сушить, - но ночью кто-то умудрился обрезать кулану хвост. Д. Финш, крайне раздосадованный этим происшествием, с огорчением воскликнул: «Das ist schon - нет ничего!»
Отдохнув на привале, мы пошли на Майтерек. Интересные рассказы наших гостей, красивая местность, множество новых для нас видов растений и птиц сделали эту часть перехода, обыкновенно самую утомительную, совершенно незаметной. Вероятно, только д. Финш и до сих пор лихом вспоминает меня за этот переход.
Видим мы в кустах, близ дороги, сидит прехорошенькая птичка, ярко-красная с хохолком на голове: мы придержали лошадей, чтоб полюбоваться ею, вдруг я слышу: «Мартин - дай ружье». Я, забыв и обязательную любезность хозяйки к гостю, и пользу науки, толкнула лошадь в кусты и, под видом желания рассмотреть пташку поближе, спугнула ее и ее самочку, порхавшую тут же. Я слышала скорбный возглас д. Финша, но дело уже было сделано.
На другой день на Майтереке шел инспекторский смотр и ученье казачьему отряду, а у уездного начальника происходил съезд трех волостей. Иностранцев все это очень занимало. Несмотря на дождь, они ходили и рассматривали массы собравшихся киргизов.
Киргизы принесли несколько экземпляров зверей: живых лисенят, волчат, сурков, и тут же был вырыт, по указаниям д. Брема, «слепыш» (Spalax), по-видимому, редкое и малоисследованное животное.
Всю ночь и весь следующий день лил дождь. По общему совету решили простоять еще день на Майтереке. Экспедиция приводила в порядок свои коллекции и писала путевые заметки и письма. Д. Брем пишет свои заметки и письма стенографически, переписывает же их m-me Брем, нарочно выучившаяся для этого стенографии.
К ужину все собрались в столовую юрту, где, несмотря на сырость и холод и то, что все сидели на коврах и стол, т. е. скатерть, была накрыта на ковре же, - право, было веселее и приятнее, чем подчас в самом комфортабельном салоне, даже и столичном.
Д. Финш рассказывал про свое путешествие в Скалистых горах; гр. Вальдбург и д. Брем - различные эпизоды из своих путешествий, охоты. Между прочим д. Брем вспомнил один случай, бывший с ним во время управления Берлинским зоологическим садом.
Датский король прислал в подарок саду великолепного белого королевского оленя. Приручить это животное, несмотря на все старания, оказалось невозможным. Он был до того зол, что даже проходить мимо его загородки было небезопасно: любимым его занятием было - бить с разбега рогами в железную решетку клетки. Особенно не терпел он Брема: довольно было животному увидать его или услышать звук его голоса, чтоб придти в ярость. Однажды, проходя по саду в то время, когда в нем было много посетителей, Брем видит, что у этого оленя стоит дама с девочкой лет семи; малютка, стоя плотно около решетки, просунула всю ручонку выше локтя сквозь железные прутья, подманивая страшное животное. «Видя опасность, которой подвергался ребенок, я пришел в ужас, - рассказывал д. Брем. - Не знаю, как предупредить несчастие: подойти и отвести ребенка, закричать им невозможно - животное рассвирепеет в ту же минуту и убьет ребенка или, самое меньшее, переломит протянутую в загородку ручку. Я быстро подошел к одной из прогуливавшихся дам. „Прошу вас - дайте мне вашу шаль!“ Дама удивленно на меня посмотрела. „Я прошу вас, дайте шаль! я директор сада!“ И, схватив шаль с плеч растерявшейся дамы, я накинул ее себе на голову и поспешно подошел к матери ребенка. „Бога ради, возьмите сию секунду вашу малютку прочь!“ - прошептал я ей на ухо. И эта дама также растерялась совершенно, не зная, что подумать об этом маскараде. „Я вам приказываю! Я директор сада!“ - продолжал я ей шептать на ухо. Не успела мать отдернуть ребенка, я сбросил с себя шаль, и в ту же минуту железные прутья зазвенели под ударами рогов. Но и это свирепое животное нашло себе победителя. Привезли в зоологический сад из Америки громадного вапити и поместили рядом с свирепым белым оленем, который тотчас всю свою ярость обратил на нового соседа, и наконец сбил рогами разделявшую их деревянную перегородку и бросился на вапити. Тот спокойно выдержал две атаки; наконец бросился сам на врага, поднял его на рога и, несколько раз ударив об стену, бросил на землю. Ну, мы обрадовались, что этот дьявол покончен: он лежал в крови, без движения, высунув язык, с переломанными ребрами. Что ж бы вы думали? Ожил! Через месяц дрался по-прежнему».
25 мая мы выступили с Майтерека; с утра погода была ясная, солнце ярко светило, и только мы хотели порадоваться на впечатление, которое, очевидно, производил наш красавец Алтай на иностранцев, поднялась такая погода, что именно света Божьего не стало видно. Дождь лил не из ведра, не из ушата, а целое море опрокинулось на нас. Мокли мы, мокли, наконец сил никаких не стало - решили взобраться на гору, под защиту густого лиственного колка, раскинули между деревьями небольшую кашгарскую палатку и скрылись в нее. Перчатки, платки, плащи, зонтики, казаки сушили или, вернее, подпаливали над кострами. Да и костры-то едва развели. Наконец закипел чайник, подали чай, и мы отогрелись немножко. Тем временем ливень сменился густым снегом, но через какие-нибудь полчаса непогоду точно рукой сняло: засинело небо, заблистало солнце, и сквозь темную чернь хвойного леса засверкали снежные вершины. Только мокрые наши кони, плащи, да снег под ногами в тех местах, где не разогрело солнышком, да смокшая трава напоминали принятый нами душ.
Дорога пошла трудная; скользкие спуски опасны; надо особую снаровку, чтоб спускаться, особенно по траве: где вести лошадь зигзагами, где придержаться за «патвей», чтоб при прыжке лошади вниз не перелететь через голову. Наши же гости были не особенно опытные наездники в горах. Впрочем, и очень опытный и отличный наездник, наш heiter denkender polizeimeister Железнов, не придержался на таком прыжке и «поймал налима», по казачьему выражению.
К моему большому сожалению, об фотографии нельзя было и думать: надо было спешить, чтоб придти засветло на ночлег. Проводники качали головами, повторяя: «Джаман джол, джаман!» (дурная дорога, дурная!). А если у киргиза или алтайского зверовщика дорога признается дурной, то сомневаться в ее достоинстве нечего. Дошли мы до Джаман-Джол; это тропинка, идущая ущельем по берегу горной речки: в это время года речка ревела и неслась бешеным потоком: вся тропочка состояла из больших камней, мокрых и скользких, местами заваленных глыбами снега. Несколько лошадей, поскользнувшись, упали. «Действительно, джаман-джол», - признались мы все единогласно.
Наконец вышли из ущелья, перешли сердитую речку вброд и вошли в живописную долину, где были уже расставлены юрты.
После обеда, он же и ужин, пригласили к чаю, в столовую юрту, киргизских старшин. Один из них, потомок знаменитого батыря Барака, имя которого до сих пор служит боевым кликом их рода, - грамотный и считающийся чуть не святым старик Алтыбай вел, разумеется, через переводчиков, долгую беседу с д. Бремом. В заключение Брем прочитал несколько стихов из Корана. Заслышав стихи, наши киргизы принялись совершать бату (молитву).
Узнав, что «Улькун-немец» (большой немец) читает Коран и, мало того, объясняет его их ученому Алтыке́ (сокращенное Алтыбай), - киргизы обступили юрту, как пчелы улей, без церемонии приподняли и раздвинули кошмы - и кругом и около нас появились улыбающиеся скуластые киргизские физиономии, с несказанным удовольствием и любопытством внимавшие беседе своего Алтыке́ с Улькун-немцем. Д. Брем, расспрашивая Алтыбая про обычаи киргизов, делал сравнения с обычаями арабов, между которыми он жил пять лет; при этом рассказал несколько эпизодов из своего пребывания между ними.
По мере того, как переводчик переводил Алтыбаю рассказ Брема, этот рассказ передавался киргизами, всунувшими свои лица в юрту, толпе, окружавшей ее; если было что-нибудь смешное, дружный хохот раздавался в юрте и потом подхватывался кругом. Но вдруг киргизы отхлынули от юрты, и сидевшие в ней солидные старшины стали из нее выглядывать, с видимым желанием последовать за своими. Д. Финш перед юртой играл на гармонике [Прошлым летом киргизы слышали у нас в Ульбинске игру на рояле. Нельзя передать их изумления и восхищения. Они заглядывали и под рояль, и сами пробовали клавиши. Слава рояли и игравшего на нем, действительно отличного музыканта, облетела всю степь: на всех съездах шли рассказы, что есть машина в 1200 струн (почему именно в 1200 - неизвестно) и есть человек, играющий на ней двумя руками, по книге.]; всякая новинка интересует и тешит киргиза как ребенка, и через несколько минут д. Финш был окружен такой же толпой, как и ученый его товарищ. Вслед за нашими гостями и мы вышли из юрты. Луна освещала ярким, почти дневным светом долину, где лето и зима так чудно сливались; кругом сияли снежные вершины, голубоватым, как бы фосфорическим светом; между исполинскими деревьями светлели серебристые залежи снега, а под нашими ногами расстилался ковер роскошнейших трав, усеянных цветами. Долина была так волшебно хороша, что даже такой бедный инструмент, как гармоника, и простые мелодии, игранные д. Финшем, казались необыкновенно хороши. Надо прибавить, что аккомпанементом мелодий д. Финша был перелив не фортепианных «Каскадов» и «Ручейков», а действительно гармонические всплески, грохотанье и непрерывные переливы горных потоков.
На следующий день, в 5 часов утра, д. Брем с Железновым, переводчиком и несколькими казаками и киргизами поехал вперед на оз. Маркакуль, располагая дорогой охотиться и заехать на Колджир, единственную реку, вытекающую из Маркакуля.
Часа через два после них двинулись, по тому же направлению, д. Финш, гр. Вальдбург, мой муж и еще несколько человек с ними. Я осталась фотографировать, и мне назначено идти с места в 9 часов. Условлено было так, что, пройдя от места ночлега три часа, - привал.
Мы запоздали немножко и пошли с места на рысях; прошли, по нашему расчету, пространство в час, два, три, наконец едем четвертый час в половине, а привала нет как нет! Что, если вышло недоразумение, все съехались на привале, отзавтракали и ушли вперед - тогда плохо наше дело, до ночлега придется идти на пище св. Антония. Прошли мы два ущелья с такими же «джаман-джол», как вчера; поднялись на высоту: кругом виднеются зеленые горы, местами покрытые снегом, вправо чернеет глубокое ущелье Колджира; еще правее назад, уже за Иртышем, верстах в 80-ти от нас, виднеются пески Бозайсыр и за ними вершины наших старых знакомых Мустау и Саура. Но нам не до них, не до красот природы: у всех одна мысль: «Где же привал?» Вдруг - о радость! на одной из высот наша синяя палатка и около нее вьется дымок - рисующий воображению висящий над огнем чайник и, равносильный для путешествующих сказочной живой воде, чай.
Так как нас и снегом осыпало, и холодным ветром прохватывало, то эта картина, если не из замечательных по красоте, была для нас несказанной приятности. Все хмурые и озабоченные физиономии распустились в приятнейшую улыбку, но не надолго; только соскочили с лошадей и вошли в палатку, как физиономии вытянулись хуже прежнего. В палатке подан завтрак, но, очевидно, к нему никто не прикасался. Это, выходит, нашим спутникам идти на пище св. Антония? В партии голодных будет и муж, и сын, и гости. Разумеется, виновны будут сытые. Сели мы все пригорюнясь около разосланной на ковре скатерти и так аппетитно смотрящих яств, и принялись за самое неразумное: толковать о том, кто виноват. Люди, отправленные с палаткой, и повар, по их словам, не виноваты; прошли, как приказано, три часа, не нашли никого, прошли еще час и стали. Мы сделали то же самое, по-нашему выходит, и мы правы; но голодающим от этого не легче. Разделили завтрак на три части, завязали в салфетки и сдали киргизам, велев скакать на розыски наших. Сами наскоро позавтракали, залили горе чаем и снова пошли, где только можно - рысью, где и вскачь; уж как моя фотография уцелела на этом аллюре - Богу известно.
Не прошли и трех верст, видим - в лощине около речки маленькая фигурка, сидящая на камне, и около нее казак: у обоих лошади в поводу. Подскакали к ним - это мой Саша. Оказалось - вторая партия наших, т. е. муж, д. Финш и гр. Вальдбург, просидели на этом месте часа полтора в чаянии привала, не ведая, не чуя, что он их ждал за перевалом, что «счастье было так близко - так возможно!» Наконец, потеряв терпенье, они пошли далее, оставив Сашу с казаком, чтоб указать нам, последней и, по их соображениям, самой бедствующей партии, - по какому направлению идти. Дорог на Маркакуль несколько, и можно разойтись на большое пространство.
Один из посланных с завтраком проскакал по этой же лощине. Саша догадался его остановить и отделил себе и казаку перекусить. Вот уж двое из голодающих и накормлены, вероятно, киргизы не замедлят нагнать и остальных. Все в порядке! Снова весело и бодро пошли, хотя дорога делалась все хуже и хуже. Вершинами, как мы ходили в 70-м году, идти было нельзя, - они завалены снегом. Пришлось пробираться косогорами, спускаться в ущелья и переходить броды. Часто попадали в такой снег, что лошади проваливались по брюхо. Наконец подошли к крутому спуску; верхняя его часть была сплошная снеговая масса. Киргиз сунулся спускаться на лошади, но оказалось невозможно - лошадь покатилась. Делать нечего, сошли с лошадей, бросили им повода на шею и предоставили действовать по собственному разумению. Один из наших спутников завернулся поплотнее в кожан, сел на край спуска, вытянув ноги, и полетел вниз будто на катальной горке. Его примеру последовали, волей-неволей, все; кто долетит до низу - там товарищи подхватят и на ноги поставят. Казаки потешались ужасно: «Ай маслянка!»
По мере того, как стали подходить к главному перевалу, подъемы и спуски становились все круче и круче; утомились и мы, и наши лошади, наконец выбрались на широкую долину; с нее Маркакуль виден во всей своей величавой красе: его синие воды, зеленая рамка лесов и амфитеатр каменистых и снеговых гор.
Тут нас встретил киргиз и передал мне просьбу мужа снять фотографию с этого пункта озера. Но задача оказалась нелегкая, надо было снимать на три стекла, пока же ставили палатку и проч., поднялся ветер с мелким снегом и мгновенно вся прелестная картина потускнела. Полтора часа мы простояли, делая попытки снять в промежутки, когда переставал снег. Перепортила я стекол много, а толку не вышло никакого. Только все мы посинели, или, по казачьему выражению, почернели от холода. Хорошо еще, что один сострадательный челоказак, ехавший из Кобдо и расположившийся пить чай под горой, на которой мы снимали, поднялся к нам и угостил нас и наших провожатых.
Чай пили кирпичный, отвратительный, без сахару; вяленую баранину, которой он нас подчивал, дома и в рот бы не взяли, а тут обрадовались точно Бог знает чему. С семи часов утра, то работая с фотографией, то подвигаясь вперед, наполовину на рысях, по непризнаваемой просвещенными иностранцами за возможный путь сообщения дороге, - мы, к шести часам вечера, порядочно устали. Но Маркакуль перед нами, а тут и ночлег.
Каково же было наше разочарование, когда, дойдя в сумерках до Маркакуля. мы узнали, что ночлег на Маркакуле-то - верно, да только надо обогнуть около озера еще 17-ть верст! Совсем неприятный сюрприз.
Дорога пошла хотя и ровной, по болотистой местностью, а присланный нам навстречу А. просит скакать быстрее, чтоб, пока не совсем стемнело, пройти карниз над озером.
Я помнила этот карниз, и как ни жаль мне было моих уставших детей, пришлось скакать.
Утомленные лошади спотыкаются, скользят, кажется, если б не стыдно, заплакала.
Доскакали до карниза: хоть темно, но все же видно под ногами. Тут нас встретил продрогший, ожидая нас, Железнов: ему более, чем кому-нибудь, памятен карниз над Маркакулем; в прошлое наше путешествие он сорвался с него с лошадью, и катились кто куда, пока не завязли в кустах.
Перешли благополучию карниз, спустились к озеру и снова ударили по лошадям; проскакали и прошли рысью порядочное пространство, обогнали вьюки какого-то китайского чиновника, а ночлега все нет как нет.
Совершенно стемнело; дорога пошла глинистая: у одного киргиза лошадь, поскользнувшись, упала. Делать нечего, надо идти шагом. А тут, будто в насмешку над нами, стал моросить мелкий дождь.
Справляемся у Железнова, давно ли пришли наши на ночлег. Оказалось, часа уже три-четыре, и с утра ничего в рот не брали, да и до сих пор есть нечего, так как кухня и повар недавно пришли. Это уж окончательно было скверно. Хоть и не виноваты, а все же рассчитывать, чтоб голодные и измученные гости были довольны - трудно, а чтоб хозяин в таких обстоятельствах встретил хозяйку любезно - невозможно.
Все примолкли, только изредка перекидываются: «Мама! ты очень устала?» - «Нет (совершенная ложь). А ты?» - «Тоже нет», - отвечает слабенький, будто заглохший голосок Мани. «Саша! да подбери же повод». Саша клюет носом и ворчит.
У кого-нибудь лошадь споткнется; - слышится: «О черт!» - и щелканье нагайки. «Что, налима поймал?» - справляется усталый, охрипший голос, но с такой эхидной интонацией, будто падение товарища не возбуждает никакого чувства, кроме злобы.
Вот снова зашлепали лошади копытами по воде. «Еще ручей перейдем - и дома», - говорит Железнов. Но это простое и утешительное замечание вызывает ряд самых ядовитых ответов.
Наконец-то, наконец вдали, в темноте, сверкнули светлые точки; вот они растут все больше и ярче. Как будто и усталость и холод меньше; лошади положительно идут бодрее, даже казаки осипшими голосами затянули песню. Вот пламенеют костры и с треском, огненными снопами, летят искры; около костров виднеются сбатованные лошади и толпящийся народ. Наши лошади заржали и прибавили шагу. На темном фоне вырисовались освещенные огнем юрты. Дома!
Муж и гости торопливо вышли нам навстречу. Они были сильно встревожены за нас; о голоде, неудовольствии нет и помину. Сразу все стали правы - и правые, и виноватые. Снова все уселись в столовой юрты в таком же хорошем расположении духа и веселом настроении, как и обыкновенно.
До нашего прихода успели закинуть 4 тони, небольшим неводом, который завозил киргиз, въезжавший в озеро, насколько лошадь могла идти не всплывая. Поймали множество ускучей, фунтов по 6-ти весу. Не только в озере кишела рыба, но и в речке Теректы, впадающей в него. Казаки руками и попонами наловили в ней несколько ведер хариусов. Ускуч чрезвычайно вкусная рыба, по определению д. Финша, новый вид форели. Множество киргизов съехались на Маркакуль за рыбой. Они ловили ее большею частью в Теректах, делая запруды. Приготовляли же ее самым первобытным способом, распластывали, вычищали и вялили на солнце, развешивая на тонких палочках. Орлы также охотятся за рыбой, но выклевывают ей только глаза и бросают.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая.
Материалы о населенных пунктах Семипалатинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/548880.html
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Типы чоло-казаков. (Чоло-казаки - татары, затем - разные азиатские выходцы, между которыми немало беглых из русских. В 50-х годах чоло-казаки были приписаны к киргизам, вошли в состав волостей и по большей части слились с киргизами. Но значительная часть чоло-казаков, водворившаяся в низовьях Букони, в селенье Мечеть, хотя и включена в состав Караул-Исыковской волости Усть-Каменогорского уезда, но составляет совершенно особое целое и этнографическим типом вполне отличается от киргиз.) Фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
С Зайсана экспедиция отправилась в экипажах на Черный Иртыш и спустилась по нем на карбазе, продолжая охотиться и делать наблюдения. Масса водяной птицы, оживляющей в это время года Иртыш, начиная от речного орла, черной цапли, лебедя, - до мельчайших куликов и уток, дали возможность хорошо познакомиться с орнитологией этого края.
На рыбалке некоего Даньяра, чело-казака [Под общим именем чело-казаков здесь известны потомки, по большей части беглых горцев, татар, крестьян, бежавших от помещиков, беглых солдат, даже каторжников, которые издавна, еще до принятия в русское подданство, водворились в этом пустынном в то время крае, в отдаленнейших пределах двух смежных государств. Смешавшись с киргизами, они приняли их костюм и нравы, образовав почти новый этнографический вид. Между женщинами я видела белокурых и голубоглазых. Зажиточные челоказаки, хотя и кочуют, но имеют отличные дома, устроенные на манер татарских, и многие из них занимаются торговлей.], издавна поселившегося в низовьях Черного Иртыша, экспедиция занялась изучением местной рыбы.
Обилие и разнообразие благородных пород (осетр, карыш, стерлядь, нельма, тальмень и проч.) поразило их не менее, как полное неуменье приготовлять рыбу и икру впрок. Наши рыбаки не умеют даже коптить рыбу, ограничиваясь ее засаливаньем и вяленьем на солнце.
Переплыв озеро Зайсан на карбасе, экспедиция высадилась на северном берегу и двинулась по Зайсанской долине, к Майтереку.
Долина эта бесплодная и безводная, местами покрытая солонцами, а в большинстве мелким кварцем, имеет все характеристические особенности Гоби, и населена бесчисленным количеством ящериц. Тем не менее этот переход был весьма интересен гг. зоологам, так как они увидели стадо куланов и охотились за ними, хотя и неудачно. После скачки на протяжении нескольких верст, удалось догнать только жеребенка нескольких дней; его взяли живым, но от изнурения он издох в тот же вечер.
По поводу куланов мне вспомнился анекдот, бывший с д. Финшем на Зайсане. Все члены экспедиции, хоть плохо, но могли объясняться по-русски, и между прочим, смеясь, говорили, что они особенно хорошо запомнили одно русское выражение, «Ничего!» - слышанное ими в первый раз от ямщика в то время, как они лежали под опрокинувшимся экипажем. На Зайсане д. Финшу достали убитого кулана; он тщательно снял с него шкуру, для чучелы, и велел положить сушить, - но ночью кто-то умудрился обрезать кулану хвост. Д. Финш, крайне раздосадованный этим происшествием, с огорчением воскликнул: «Das ist schon - нет ничего!»
Отдохнув на привале, мы пошли на Майтерек. Интересные рассказы наших гостей, красивая местность, множество новых для нас видов растений и птиц сделали эту часть перехода, обыкновенно самую утомительную, совершенно незаметной. Вероятно, только д. Финш и до сих пор лихом вспоминает меня за этот переход.
Видим мы в кустах, близ дороги, сидит прехорошенькая птичка, ярко-красная с хохолком на голове: мы придержали лошадей, чтоб полюбоваться ею, вдруг я слышу: «Мартин - дай ружье». Я, забыв и обязательную любезность хозяйки к гостю, и пользу науки, толкнула лошадь в кусты и, под видом желания рассмотреть пташку поближе, спугнула ее и ее самочку, порхавшую тут же. Я слышала скорбный возглас д. Финша, но дело уже было сделано.
На другой день на Майтереке шел инспекторский смотр и ученье казачьему отряду, а у уездного начальника происходил съезд трех волостей. Иностранцев все это очень занимало. Несмотря на дождь, они ходили и рассматривали массы собравшихся киргизов.
Киргизы принесли несколько экземпляров зверей: живых лисенят, волчат, сурков, и тут же был вырыт, по указаниям д. Брема, «слепыш» (Spalax), по-видимому, редкое и малоисследованное животное.
Всю ночь и весь следующий день лил дождь. По общему совету решили простоять еще день на Майтереке. Экспедиция приводила в порядок свои коллекции и писала путевые заметки и письма. Д. Брем пишет свои заметки и письма стенографически, переписывает же их m-me Брем, нарочно выучившаяся для этого стенографии.
К ужину все собрались в столовую юрту, где, несмотря на сырость и холод и то, что все сидели на коврах и стол, т. е. скатерть, была накрыта на ковре же, - право, было веселее и приятнее, чем подчас в самом комфортабельном салоне, даже и столичном.
Д. Финш рассказывал про свое путешествие в Скалистых горах; гр. Вальдбург и д. Брем - различные эпизоды из своих путешествий, охоты. Между прочим д. Брем вспомнил один случай, бывший с ним во время управления Берлинским зоологическим садом.
Датский король прислал в подарок саду великолепного белого королевского оленя. Приручить это животное, несмотря на все старания, оказалось невозможным. Он был до того зол, что даже проходить мимо его загородки было небезопасно: любимым его занятием было - бить с разбега рогами в железную решетку клетки. Особенно не терпел он Брема: довольно было животному увидать его или услышать звук его голоса, чтоб придти в ярость. Однажды, проходя по саду в то время, когда в нем было много посетителей, Брем видит, что у этого оленя стоит дама с девочкой лет семи; малютка, стоя плотно около решетки, просунула всю ручонку выше локтя сквозь железные прутья, подманивая страшное животное. «Видя опасность, которой подвергался ребенок, я пришел в ужас, - рассказывал д. Брем. - Не знаю, как предупредить несчастие: подойти и отвести ребенка, закричать им невозможно - животное рассвирепеет в ту же минуту и убьет ребенка или, самое меньшее, переломит протянутую в загородку ручку. Я быстро подошел к одной из прогуливавшихся дам. „Прошу вас - дайте мне вашу шаль!“ Дама удивленно на меня посмотрела. „Я прошу вас, дайте шаль! я директор сада!“ И, схватив шаль с плеч растерявшейся дамы, я накинул ее себе на голову и поспешно подошел к матери ребенка. „Бога ради, возьмите сию секунду вашу малютку прочь!“ - прошептал я ей на ухо. И эта дама также растерялась совершенно, не зная, что подумать об этом маскараде. „Я вам приказываю! Я директор сада!“ - продолжал я ей шептать на ухо. Не успела мать отдернуть ребенка, я сбросил с себя шаль, и в ту же минуту железные прутья зазвенели под ударами рогов. Но и это свирепое животное нашло себе победителя. Привезли в зоологический сад из Америки громадного вапити и поместили рядом с свирепым белым оленем, который тотчас всю свою ярость обратил на нового соседа, и наконец сбил рогами разделявшую их деревянную перегородку и бросился на вапити. Тот спокойно выдержал две атаки; наконец бросился сам на врага, поднял его на рога и, несколько раз ударив об стену, бросил на землю. Ну, мы обрадовались, что этот дьявол покончен: он лежал в крови, без движения, высунув язык, с переломанными ребрами. Что ж бы вы думали? Ожил! Через месяц дрался по-прежнему».
25 мая мы выступили с Майтерека; с утра погода была ясная, солнце ярко светило, и только мы хотели порадоваться на впечатление, которое, очевидно, производил наш красавец Алтай на иностранцев, поднялась такая погода, что именно света Божьего не стало видно. Дождь лил не из ведра, не из ушата, а целое море опрокинулось на нас. Мокли мы, мокли, наконец сил никаких не стало - решили взобраться на гору, под защиту густого лиственного колка, раскинули между деревьями небольшую кашгарскую палатку и скрылись в нее. Перчатки, платки, плащи, зонтики, казаки сушили или, вернее, подпаливали над кострами. Да и костры-то едва развели. Наконец закипел чайник, подали чай, и мы отогрелись немножко. Тем временем ливень сменился густым снегом, но через какие-нибудь полчаса непогоду точно рукой сняло: засинело небо, заблистало солнце, и сквозь темную чернь хвойного леса засверкали снежные вершины. Только мокрые наши кони, плащи, да снег под ногами в тех местах, где не разогрело солнышком, да смокшая трава напоминали принятый нами душ.
Дорога пошла трудная; скользкие спуски опасны; надо особую снаровку, чтоб спускаться, особенно по траве: где вести лошадь зигзагами, где придержаться за «патвей», чтоб при прыжке лошади вниз не перелететь через голову. Наши же гости были не особенно опытные наездники в горах. Впрочем, и очень опытный и отличный наездник, наш heiter denkender polizeimeister Железнов, не придержался на таком прыжке и «поймал налима», по казачьему выражению.
К моему большому сожалению, об фотографии нельзя было и думать: надо было спешить, чтоб придти засветло на ночлег. Проводники качали головами, повторяя: «Джаман джол, джаман!» (дурная дорога, дурная!). А если у киргиза или алтайского зверовщика дорога признается дурной, то сомневаться в ее достоинстве нечего. Дошли мы до Джаман-Джол; это тропинка, идущая ущельем по берегу горной речки: в это время года речка ревела и неслась бешеным потоком: вся тропочка состояла из больших камней, мокрых и скользких, местами заваленных глыбами снега. Несколько лошадей, поскользнувшись, упали. «Действительно, джаман-джол», - признались мы все единогласно.
Наконец вышли из ущелья, перешли сердитую речку вброд и вошли в живописную долину, где были уже расставлены юрты.
После обеда, он же и ужин, пригласили к чаю, в столовую юрту, киргизских старшин. Один из них, потомок знаменитого батыря Барака, имя которого до сих пор служит боевым кликом их рода, - грамотный и считающийся чуть не святым старик Алтыбай вел, разумеется, через переводчиков, долгую беседу с д. Бремом. В заключение Брем прочитал несколько стихов из Корана. Заслышав стихи, наши киргизы принялись совершать бату (молитву).
Узнав, что «Улькун-немец» (большой немец) читает Коран и, мало того, объясняет его их ученому Алтыке́ (сокращенное Алтыбай), - киргизы обступили юрту, как пчелы улей, без церемонии приподняли и раздвинули кошмы - и кругом и около нас появились улыбающиеся скуластые киргизские физиономии, с несказанным удовольствием и любопытством внимавшие беседе своего Алтыке́ с Улькун-немцем. Д. Брем, расспрашивая Алтыбая про обычаи киргизов, делал сравнения с обычаями арабов, между которыми он жил пять лет; при этом рассказал несколько эпизодов из своего пребывания между ними.
По мере того, как переводчик переводил Алтыбаю рассказ Брема, этот рассказ передавался киргизами, всунувшими свои лица в юрту, толпе, окружавшей ее; если было что-нибудь смешное, дружный хохот раздавался в юрте и потом подхватывался кругом. Но вдруг киргизы отхлынули от юрты, и сидевшие в ней солидные старшины стали из нее выглядывать, с видимым желанием последовать за своими. Д. Финш перед юртой играл на гармонике [Прошлым летом киргизы слышали у нас в Ульбинске игру на рояле. Нельзя передать их изумления и восхищения. Они заглядывали и под рояль, и сами пробовали клавиши. Слава рояли и игравшего на нем, действительно отличного музыканта, облетела всю степь: на всех съездах шли рассказы, что есть машина в 1200 струн (почему именно в 1200 - неизвестно) и есть человек, играющий на ней двумя руками, по книге.]; всякая новинка интересует и тешит киргиза как ребенка, и через несколько минут д. Финш был окружен такой же толпой, как и ученый его товарищ. Вслед за нашими гостями и мы вышли из юрты. Луна освещала ярким, почти дневным светом долину, где лето и зима так чудно сливались; кругом сияли снежные вершины, голубоватым, как бы фосфорическим светом; между исполинскими деревьями светлели серебристые залежи снега, а под нашими ногами расстилался ковер роскошнейших трав, усеянных цветами. Долина была так волшебно хороша, что даже такой бедный инструмент, как гармоника, и простые мелодии, игранные д. Финшем, казались необыкновенно хороши. Надо прибавить, что аккомпанементом мелодий д. Финша был перелив не фортепианных «Каскадов» и «Ручейков», а действительно гармонические всплески, грохотанье и непрерывные переливы горных потоков.
На следующий день, в 5 часов утра, д. Брем с Железновым, переводчиком и несколькими казаками и киргизами поехал вперед на оз. Маркакуль, располагая дорогой охотиться и заехать на Колджир, единственную реку, вытекающую из Маркакуля.
Часа через два после них двинулись, по тому же направлению, д. Финш, гр. Вальдбург, мой муж и еще несколько человек с ними. Я осталась фотографировать, и мне назначено идти с места в 9 часов. Условлено было так, что, пройдя от места ночлега три часа, - привал.
Мы запоздали немножко и пошли с места на рысях; прошли, по нашему расчету, пространство в час, два, три, наконец едем четвертый час в половине, а привала нет как нет! Что, если вышло недоразумение, все съехались на привале, отзавтракали и ушли вперед - тогда плохо наше дело, до ночлега придется идти на пище св. Антония. Прошли мы два ущелья с такими же «джаман-джол», как вчера; поднялись на высоту: кругом виднеются зеленые горы, местами покрытые снегом, вправо чернеет глубокое ущелье Колджира; еще правее назад, уже за Иртышем, верстах в 80-ти от нас, виднеются пески Бозайсыр и за ними вершины наших старых знакомых Мустау и Саура. Но нам не до них, не до красот природы: у всех одна мысль: «Где же привал?» Вдруг - о радость! на одной из высот наша синяя палатка и около нее вьется дымок - рисующий воображению висящий над огнем чайник и, равносильный для путешествующих сказочной живой воде, чай.
Так как нас и снегом осыпало, и холодным ветром прохватывало, то эта картина, если не из замечательных по красоте, была для нас несказанной приятности. Все хмурые и озабоченные физиономии распустились в приятнейшую улыбку, но не надолго; только соскочили с лошадей и вошли в палатку, как физиономии вытянулись хуже прежнего. В палатке подан завтрак, но, очевидно, к нему никто не прикасался. Это, выходит, нашим спутникам идти на пище св. Антония? В партии голодных будет и муж, и сын, и гости. Разумеется, виновны будут сытые. Сели мы все пригорюнясь около разосланной на ковре скатерти и так аппетитно смотрящих яств, и принялись за самое неразумное: толковать о том, кто виноват. Люди, отправленные с палаткой, и повар, по их словам, не виноваты; прошли, как приказано, три часа, не нашли никого, прошли еще час и стали. Мы сделали то же самое, по-нашему выходит, и мы правы; но голодающим от этого не легче. Разделили завтрак на три части, завязали в салфетки и сдали киргизам, велев скакать на розыски наших. Сами наскоро позавтракали, залили горе чаем и снова пошли, где только можно - рысью, где и вскачь; уж как моя фотография уцелела на этом аллюре - Богу известно.
Не прошли и трех верст, видим - в лощине около речки маленькая фигурка, сидящая на камне, и около нее казак: у обоих лошади в поводу. Подскакали к ним - это мой Саша. Оказалось - вторая партия наших, т. е. муж, д. Финш и гр. Вальдбург, просидели на этом месте часа полтора в чаянии привала, не ведая, не чуя, что он их ждал за перевалом, что «счастье было так близко - так возможно!» Наконец, потеряв терпенье, они пошли далее, оставив Сашу с казаком, чтоб указать нам, последней и, по их соображениям, самой бедствующей партии, - по какому направлению идти. Дорог на Маркакуль несколько, и можно разойтись на большое пространство.
Один из посланных с завтраком проскакал по этой же лощине. Саша догадался его остановить и отделил себе и казаку перекусить. Вот уж двое из голодающих и накормлены, вероятно, киргизы не замедлят нагнать и остальных. Все в порядке! Снова весело и бодро пошли, хотя дорога делалась все хуже и хуже. Вершинами, как мы ходили в 70-м году, идти было нельзя, - они завалены снегом. Пришлось пробираться косогорами, спускаться в ущелья и переходить броды. Часто попадали в такой снег, что лошади проваливались по брюхо. Наконец подошли к крутому спуску; верхняя его часть была сплошная снеговая масса. Киргиз сунулся спускаться на лошади, но оказалось невозможно - лошадь покатилась. Делать нечего, сошли с лошадей, бросили им повода на шею и предоставили действовать по собственному разумению. Один из наших спутников завернулся поплотнее в кожан, сел на край спуска, вытянув ноги, и полетел вниз будто на катальной горке. Его примеру последовали, волей-неволей, все; кто долетит до низу - там товарищи подхватят и на ноги поставят. Казаки потешались ужасно: «Ай маслянка!»
По мере того, как стали подходить к главному перевалу, подъемы и спуски становились все круче и круче; утомились и мы, и наши лошади, наконец выбрались на широкую долину; с нее Маркакуль виден во всей своей величавой красе: его синие воды, зеленая рамка лесов и амфитеатр каменистых и снеговых гор.
Тут нас встретил киргиз и передал мне просьбу мужа снять фотографию с этого пункта озера. Но задача оказалась нелегкая, надо было снимать на три стекла, пока же ставили палатку и проч., поднялся ветер с мелким снегом и мгновенно вся прелестная картина потускнела. Полтора часа мы простояли, делая попытки снять в промежутки, когда переставал снег. Перепортила я стекол много, а толку не вышло никакого. Только все мы посинели, или, по казачьему выражению, почернели от холода. Хорошо еще, что один сострадательный челоказак, ехавший из Кобдо и расположившийся пить чай под горой, на которой мы снимали, поднялся к нам и угостил нас и наших провожатых.
Чай пили кирпичный, отвратительный, без сахару; вяленую баранину, которой он нас подчивал, дома и в рот бы не взяли, а тут обрадовались точно Бог знает чему. С семи часов утра, то работая с фотографией, то подвигаясь вперед, наполовину на рысях, по непризнаваемой просвещенными иностранцами за возможный путь сообщения дороге, - мы, к шести часам вечера, порядочно устали. Но Маркакуль перед нами, а тут и ночлег.
Каково же было наше разочарование, когда, дойдя в сумерках до Маркакуля. мы узнали, что ночлег на Маркакуле-то - верно, да только надо обогнуть около озера еще 17-ть верст! Совсем неприятный сюрприз.
Дорога пошла хотя и ровной, по болотистой местностью, а присланный нам навстречу А. просит скакать быстрее, чтоб, пока не совсем стемнело, пройти карниз над озером.
Я помнила этот карниз, и как ни жаль мне было моих уставших детей, пришлось скакать.
Утомленные лошади спотыкаются, скользят, кажется, если б не стыдно, заплакала.
Доскакали до карниза: хоть темно, но все же видно под ногами. Тут нас встретил продрогший, ожидая нас, Железнов: ему более, чем кому-нибудь, памятен карниз над Маркакулем; в прошлое наше путешествие он сорвался с него с лошадью, и катились кто куда, пока не завязли в кустах.
Перешли благополучию карниз, спустились к озеру и снова ударили по лошадям; проскакали и прошли рысью порядочное пространство, обогнали вьюки какого-то китайского чиновника, а ночлега все нет как нет.
Совершенно стемнело; дорога пошла глинистая: у одного киргиза лошадь, поскользнувшись, упала. Делать нечего, надо идти шагом. А тут, будто в насмешку над нами, стал моросить мелкий дождь.
Справляемся у Железнова, давно ли пришли наши на ночлег. Оказалось, часа уже три-четыре, и с утра ничего в рот не брали, да и до сих пор есть нечего, так как кухня и повар недавно пришли. Это уж окончательно было скверно. Хоть и не виноваты, а все же рассчитывать, чтоб голодные и измученные гости были довольны - трудно, а чтоб хозяин в таких обстоятельствах встретил хозяйку любезно - невозможно.
Все примолкли, только изредка перекидываются: «Мама! ты очень устала?» - «Нет (совершенная ложь). А ты?» - «Тоже нет», - отвечает слабенький, будто заглохший голосок Мани. «Саша! да подбери же повод». Саша клюет носом и ворчит.
У кого-нибудь лошадь споткнется; - слышится: «О черт!» - и щелканье нагайки. «Что, налима поймал?» - справляется усталый, охрипший голос, но с такой эхидной интонацией, будто падение товарища не возбуждает никакого чувства, кроме злобы.
Вот снова зашлепали лошади копытами по воде. «Еще ручей перейдем - и дома», - говорит Железнов. Но это простое и утешительное замечание вызывает ряд самых ядовитых ответов.
Наконец-то, наконец вдали, в темноте, сверкнули светлые точки; вот они растут все больше и ярче. Как будто и усталость и холод меньше; лошади положительно идут бодрее, даже казаки осипшими голосами затянули песню. Вот пламенеют костры и с треском, огненными снопами, летят искры; около костров виднеются сбатованные лошади и толпящийся народ. Наши лошади заржали и прибавили шагу. На темном фоне вырисовались освещенные огнем юрты. Дома!
Муж и гости торопливо вышли нам навстречу. Они были сильно встревожены за нас; о голоде, неудовольствии нет и помину. Сразу все стали правы - и правые, и виноватые. Снова все уселись в столовой юрты в таком же хорошем расположении духа и веселом настроении, как и обыкновенно.
До нашего прихода успели закинуть 4 тони, небольшим неводом, который завозил киргиз, въезжавший в озеро, насколько лошадь могла идти не всплывая. Поймали множество ускучей, фунтов по 6-ти весу. Не только в озере кишела рыба, но и в речке Теректы, впадающей в него. Казаки руками и попонами наловили в ней несколько ведер хариусов. Ускуч чрезвычайно вкусная рыба, по определению д. Финша, новый вид форели. Множество киргизов съехались на Маркакуль за рыбой. Они ловили ее большею частью в Теректах, делая запруды. Приготовляли же ее самым первобытным способом, распластывали, вычищали и вялили на солнце, развешивая на тонких палочках. Орлы также охотятся за рыбой, но выклевывают ей только глаза и бросают.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая.
Материалы о населенных пунктах Семипалатинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/548880.html