Бременская экспедиция в Семипалатинской области (3/3)
Л. К. Полторацкая. Бременская экспедиция в Семипалатинской области // Природа и охота. 1879. № 3.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Киргизские охотники с беркутами. Фото Л. К. Полторацкой, 1876
На следующее утро мы узнали, что Брем, сделавший переход еще больше нашего, так как заезжал на Колджир, заболел.
Решили остаться на месте до полудня, отобедать, и перейти верст двадцать на ночлег, на озере же. В столовой юрте за утренним чаем прибавилось гостей: приехали китайские чиновники и неподданные, или, как казаки их называют, неверноподданные киргизы.
Китайский чиновник презентовал несколько чашечек и разных лакомств. Отведать их трудно было решиться, так они отзывались кунжутным маслом. Только сушеные фрукты были удобосъедобны.
Поставили мою фотографическую палатку, и я, несмотря на серенький день и грозящий дождь, попробовала снимать. Только думала я приняться за работу, ко мне подошел уездный начальник, прося показать приехавшим неверноподданным, что я снимаю картинки: они ужасно взволновались, увидя треногу и на ней машину. «Русские приходят - снимут машиной землю - и земля станет русская». Лет двенадцать тому назад на партию наших топографов, снимавших местность, где теперь Зайсанский пост, напали киргизы, и только благодаря вмешательству Джан-Султана их не убили, хотя избили сильно.
Чтоб окончательно успокоить наших гостей, я предложила снять их группой. Пришлось с ними сесть и нашим, чтоб убедить, что в моей машине нет ничего вредного или опасного. Группа вышла удачно, и их очень удивило и позабавило, когда я им показала стекло, что они могли узнавать на нем друг друга. Но тут хлынул такой дождь, что мы разбежались по юртам, а машину и палатку, накрыв клеенкой и попонами, предоставили собственной участи. Под дождем снялись мы с места и под дождем выступили.
Переход был очень небольшой и легкий, за исключением одного серьезного спуска карнизом над озером. Несмотря на дождь, нещадно нас поливавший, и на то, что вершины гор были закрыты облаками, мы несколько раз останавливались, чтоб полюбоваться Маркакулем. Его красивые заливы, покрытые густым лесом мысы, скалистые карнизы и декорация громадных гор представляют столько прелестных картин, что нельзя довольно насмотреться на него.
Остановились на ночлег на поляне, среди небольшого леска, близ озера и, к величайшему сожалению, узнали, что люди, пришедшие незадолго до нас, с нашими юртами и вьюками, выгнали из этого леска двух медведей. Если б сопровождавший юрты В. распорядился вовремя отрезать им дорогу в горы, могла выйти чудесная охота. Дождь продолжал лить. Нам как дамам уступили первую поставленную юрту, и хотя мы усердно приглашали всех наших спутников укрыться в нее, они церемонились; когда же наконец не выдержали и вошли, то в таком промокшем состоянии, что, казалось, единственное средство их просушить - развесить перед кострами с плащами и пледами.
Вскоре после присоединения их к нам, дождь перестал. Все принялись за дело, т. е. за просушиванье. У пылающего перед юртами костра, Брем просушивает свою подушку и, как всегда, распевает импровизации; около него Маня с шарфом, развешанным на поднятых руках, будто собралась станцевать блаженной памяти какое-нибудь pas; тут же Финш, с своей коротенькой трубочкой в зубах, и каким-то плащиком вроде барсовой шкуры; там Вальдбург и Железнов валят огромную лесину в костер, и сразу фейерверк освещает поляну; пламя змейками бежит по хвое; трещат сырые сучья и столбом летят искры в черное, от нависшего дыма, небо.
Около прочих костров тоже толпы. Всюду слышится хохот, шутки, песни, - на русском, немецком, английском, французском, киргизском языках, а если прибавить китайские песни, петые переводчиком, нашим добрым стариком Власовым, и арабские изречения из Корана, которыми время от времени угощал Брем приятеля своего Алтыбая, то, право, до смешения языков было недалеко.
Вальдбург спасал свои ботанические коллекции с истинным самоотвержением: он сохранял их, завертывая в свою шубу. Не знаю, много ли он сохранил, но сбор Мани почти весь погиб от сырости, несмотря на то, что она почти каждый вечер аккуратно перекладывала растения в сухую, т. е. в возможно сухую бумагу.
На другое утро Брем и Железнов уехали в горы искать вчерашних медведей.
Финш был в восторге, что убил какую-то совершенно неизвестную ему пташку; мне показалось - вроде нашего воробья, только с белым ожерельем вокруг шеи и красненькой головкой.
На каждой стоянке пополнялись коллекции Бременской экспедиции и самими членами, и киргизами, и казаками, которые тащили им со всех сторон зверков, насекомых, птиц. Кстати тут упомянуть об слышанном нами обвинении, будто экспедиция скупо платила за доставляемые экземпляры. Я могу сказать, что видела: они не бросали деньги, но платили за всех зверков и т. д., которых им приносили массами - нужных и ненужных.
На этом ночлеге муж заболел лихорадкой. Киргизы, посланные разведать дорогу на Бурхат или Чурчут-асу, вернулись с неутешительным известием: броды через Курчум и Кара-Кабу немыслимы, вода слишком велика, о карнизе над Кабой думать страшно, особенно когда с нами несколько не вполне опытных ездоков да больной. Оставалось идти Джеты-Кезенями, но и тут проводники сомневались, можно ли пройти, так как в лесах около перевалов снега слишком глубоки. Делать нечего, решили идти Кезенями.
На следующее утро погода сжалилась над нами: дождь шел, но маленький. До полдневки шли почти все время берегом озера; по нем плавали тучи водяной птицы, держась, впрочем, довольно далеко от берега.
Цветов и кустарников в цвету собрали много. Саша нашел Вальдбургу великолепную орхидею. Наконец мы отвернули от озера и выехали на громадную долину; по ней разбросаны были аулы; аулы виднелись и на высоте. Если бы кто вздумал подняться на эти высоты, то снова очутился бы на долине, на которой опять аулы, а над ними опять высятся горы. Вот уж подлинно: «А за тою за горою - лес да гора; а за теми за лесами - горы да леса».
Здесь мы встретили человек сорок крестьян из горных деревень Берельской долины, едущих за рыбой на Маркакуль. Тем, что озеро лежит в китайских пределах, они, кажется, мало стесняются, да и вообще кроме своей воли мало чем стесняются. Народ развитой, большею частью зажиточный; лихие стрелки и охотники, они держатся в отношении своего начальства более чем независимо, да и начальство-то у них за горами и лесами! Волостное правление (в Солоновке) от них в 200 верстах, бийский исправник в 700, становой (в Согре) в 400, да каких верстах! Весной и осенью в их деревни положительно нет проезда, а зимой и летом проберется только тот, кто может сделать это путешествие верхом, или на лыжах, не стесняясь ни карнизами, ни бродами, ни морозами, ни снежными буранами. Да надо, чтоб и проводники были из местных. Недаром же сюда стали уходить со времен Екатерины II раскольники, - иные, отыскивая легендарное Беловодье, другие - от ненавистного для них начальства, до сих пор в трущобах (чернети, как они называют) Большого Алтая, безопасно для беглых. До сих пор в самых неприступных местах есть избушки-кельи, в которых спасаются отрекшиеся от мира. Кто бы ни пришел к ним просить убежища, не спрашивая кто и откуда, они дают приют и хлеб. Хлеб сделан из древесной коры и ягод калины или черемхи, даже с косточками, с небольшой примесью муки! Я видела такой хлеб: он тверд как камень; не понимаю, как можно жить, питаясь им. Правда, что Алтай так богат и зверем, и птицей, и рыбой, и всякими ягодами, что пропитаться в нем можно. К тому же кругом горы покрыты их любимым алтай-чаем (баданом).
Иногда в непроходимом лесу случайно набредут на избушку, толкнутся в дверь, в избушке лежит скелет. «Давно, значит, умер, сердечный, и схоронить было некому». Кто набредет, тот и схоронит. До сих пор между крестьянами этих деревень полный самосуд, особенно в отношении киргиз. Пытать киргиз - дело обыкновенное. Это лето я видела киргиза, которого пытали два года тому назад в числе двух других, подозреваемых в краже лошадей.
Рассказ про это дело был очень наивен и обстоятелен: в деревне у одного мужика свели пару лошадей; эти киргизы были тут же в деревне в работниках (у крестьян, казаков и особенно на золотых промыслах в Семипалатинской области, все работники киргизы). Заподозрили киргиз в краже лошадей, взяли да и стали пытать. Притянули веревкой киргизу пятки к затылку, другую веревку привязали в избе к балке: подтянут киргиза к потолку и начнут крутить - крутят, крутят, хватят об пол, да сызнова. Пытали, пытали, а лошадей-то и нашли тут же у своего мужика. «Ну, что же?» - «Ничего, - двое помирились, один пошел жаловаться». - «Что же?» - «А что, ничего, - два года дело то идет и конца ему не видно. Да то ли еще бывает!»
Да как и не бывать-то? Если самосудом не рассудишься, кто же рассудит? Терпеть пока терпится, потому самосуд тоже бедовое дело, до убийства недалеко. А там что? Да, все тоже. Если к начальству - годами тянуть да тягать будут. А начальству что делать? Которое близко, не наше, - рассудить права не имеет, - а своего и в глаза не видали.
Второстепенные блюстители правосудия в свою очередь говорят: «С нас требуют исполнения наших обязанностей, а как их исполнишь? Пришло лето, можно бы объехать округ, а тут бумага: „Приготовить к проезду“. Пошла починка мостов, исправление дорог, приготовление лошадей; надо их съездить, подъяровать, а то или не пойдут, как требуют, по 20-ти верст в час, или передохнут. Затем скачи „встречать и сопровождать“, а тут пришло известие, что в такой-то деревне мертвое тело, надо следствие делать; не управился с этими делами, другое начальство едет, опять приготовлять, встречать и сопровождать. А кроме главного начальства, сколько еще-то едет: и генералы из Петербурга, и медицинский инспектор, и инженер, и прокуроры, и советники, и по особым поручениям, и о всяком бумага: „Позаботиться о проезде“. Да несет-то их в что ни есть рабочую пору. А сколько лошадей загонят в лето под начальством? Совестливый - так в жары не погоняет, а у кого совести нет, что с него возьмешь? Попробуй сунуться с почтовыми правилами: по 10-ти верст в час, да 25 руб. за загнанную лошадь - так и сам света Божьего не взвидишь. Вот провалило начальство; думаешь ехать мертвое тело поднимать, а тут донесение, что там-то деревня выгорела. Где ж тут дела разбирать? А округ-то 32 волости, из конца в конец 800 верст. До дальних мест и во веки не доберешься, а за глаза, суди не суди, толк не велик. Да притом и нашего брата всякого бывало: иные в эти места и нос показать боялись».
Умный, предприимчивый, лихой народ крестьяне-зверовщики, но начальству с ними сладить мудрено. Я знаю случаи, когда за истязание киргиз сунулись было в их деревни делать суд и расправу; они приняли своего блюстителя правосудия так, что он благородно ретировался - и только. Между крестьянами много есть и пришлого народу, отставных солдат и т. д., принятых миром. Все крестьяне, по крайней мере деревень Черновой, Белой, Березовки и т. д., по Бухтарме и Берели, исключительно староверы. Киргизов они хоть и называют «тамыр» (друг) и с богатыми водят знакомство и дружбу, бедных нанимают в работники, но притесняют ужасно.
Вот два самые употребительные способа притеснять киргиз.
Какой-нибудь проходимец из крестьян или из пришлецов, приписавшихся к обществу, заручается у томского начальства позволением «селиться» на таком-то месте. В бумаге местность обозначена довольно неясно, количество же земли, которое разрешено занять, - и вовсе не обозначено. Приходит сей переселенец, чтоб, как они говорят, облюбовать землю, и выбирает для земледельца никуда не годную, так как хлеб не родится так высоко в горах. Ставит наскоро избушку на курьих ножках и сидит в ней как паук, подкарауливающий мух в свои тенета. Мухи не замедлят попасть. Избушка поставлена как раз среди киргизских пастбищ.
Начинается бесконечная история. «Поселенец» гонит киргизов с их пастбищ, и на заверения, что они спокон века пользуются ими, - вытаскивает «бумагу» (по-сибирски, гумагу), указывает перстом на нее, потом на окружные горы и долы. «И это мое, и это, и это!»
Киргизы без пастбищ пропали: откочевать некуда; все места заняты, да к тому же необходимо, чтоб весной и летом пастбища были на известной высоте, где нет гнуса (по-сибирски, т. е. овода, строки и т. д.). Делать нечего, стараются войти с поселенцем-пауком в соглашение; тот обирает их как может и затем снова гонит. Киргизы жалуются своему начальству, напоминают, что когда их приняли в подданство, им обещали сохранить за ними занимаемые ими урочища, что подати и натуральные повинности исполняют исправно, жертвуют на все, что предписывают (и на гимназии, и на благотворительные учреждения, если не ошибаюсь, и на Сибирский университет), что под новые казачьи станицы - Алтайскую, Уральскую [ Урыльскую (Урульскую). - rus_turk.], Чистый Яр и проч. - они отдали много земель, и если у них отнимут пастбища на правом берегу Бухтармы (никому, кстати, не нужные и гнившие задаром в позапрошлом году после изгнания киргизов), то Чингистайская волость потеряет весь свой скот, а все благосостояние и средства к жизни у киргизов в скоте и табунах. Начальство хоть и сознает, что киргизы дело просят, а как помочь? правая сторона Бухтармы - Томская губерния. Пишут томскому начальству, но, вероятно, крестьянские просьбы убедительней. Пауки остаются в прежней силе. Наконец выведенные из терпенья киргизы пробуют оказать сопротивление паукам; тогда те, с помощью приятелей, хватают того, кто действует смелее, увозят в свои деревни, пытают, приковывают к стене; бывали случаи убийства. Снова семипалатинское начальство пишет томскому. Идет, идет переписка, терпят, терпят киргизы: и расправились бы, пожалуй, - деревни сжечь нехитро - да свое начальство держит за руки. Успокоивают их: «Вот приедет барин, барин вас рассудит». Но тщетно ждали киргизы, а вышел приказ: «Выгнать киргиз с правой стороны Бухтармы и уничтожить их зимовки». Выгнали.
Мы как раз проезжали в это лето по Бухтарминской долине. Те места, которые береглись чингистайцами для корма зимой, так как на них не бывает глубокого снега, вытравлены были уже в августе месяце. К тому же обобраны были киргизы крестьянами бессовестно. Зимовки их (у некоторых были хорошие дома) пошли даром. Но как только их выгнали, пауки явились «тамырами»: это, мол, все начальство, а мы вас пустим; знаем, что без корма вам невозможно; дайте нам столько-то кошем, баранов и т. д. Что делать? крайность! Дали. Но не успели перегнать скот на заповедную правую сторону Бухтармы - напускаются те же пауки. Ну и прогнали обратно.
Понурые, унылые встречали нас бедные чингистайцы, хотя вполне еще дружественно; а нам, нам совестно было смотреть им в глаза. Православные, просвещенные «уруссы» так не по-христиански, бесчеловечно с ними поступают, и помочь их горю нечем: до Бога высоко, до Царя далеко.
Этой же осенью мы уехали в Петербург и слышали, что Чингистайская волость потеряла в зиму половину своего скота. Что сталось с ними дальше - не знаю. Верно, жутко пришлось, да и не одним чингистайцам, а и соседним с ними волостям Алтайской и Нарымской, если бежали в Китай и сопротивлялись вооруженной силой. Когда же зайсанский пристав пошел их «возвращать» с артиллерией, стрелковой ротой, казаками и ракетным станком, они, после отчаянной схватки с казачьей полусотней, отхватившей их табун [Недавно мы читали в «Новом времени» описание этого дела; там говорится, что киргизы зверски дрались с казаками! Правда, из полусотни - 24 казака убито и 11-ть тяжело ранено; но главное зверство, что у убитых казаков изрублены носы, уши, пятки, обезображены лица. Киргизы дерутся холодным оружием и потому неминуемо должны быть и раны, соответственные оружию. Их оружие: айбалта - род секиры или топора с длинной рукояткой, вдоль которой вделаны два лезвия, чтоб обороняющийся не мог хвататься за нее руками; затем, найза, копье на тонком, длинном древке, с большою костью немного отступя от копья, чтоб слишком глубоко не вонзалось и давало возможность выдернуть копье из раненого неприятеля. Оружие же «айбакан», т. е. бакан, представившееся таким страшным корреспонденту «Нового времени», не более как жердь с раздвоенным тупым концом, которым поддерживают чанарак при постановке юрты. Им дрались, вероятно, бабы. Редко-редко у кого из киргизов найдется фитильное ружье. У таргоутов, действительно, мы видали отличные кавказские винтовки.], побросали юрты, скот и вплавь переправились через Бурчум. Много из них тут погибли. Тут были и женщины, и дети.
На выручку Чиндагатуйского пикета, где стояли казаки-буряты, далеко, кажется, не воинственные, подоспели крестьяне из Березовки, освободили пикет из засады, киргиз же вернуть не вернули, но нагнали несколько кочей, ограбили их и, говорят, убили несколько человек.
Чем все это окончится - неизвестно. Убежавшие киргизы сделали «бату», т. е. прочитали молитву и решили лечь до последнего, но не сдаваться. Говорят, что доведенный до раздражения и заяц опасен.
Второй способ притеснения киргизов следующий. У киргиза никогда нет наличных денег; ко времени взноса подати он берет взаймы у крестьян, татар, русских, и обязуется, большею частью, уплатить им баранами. Настоящая цена барана два рубля, а заимодавцы ценят барана в рубль, итого берут процентов рубль на рубль. Случается, что крестьянин раза по три требует плату за один и тот же долг. Устроили ссудные кассы для киргизов; дело пошло отлично, но благодетельная, кабинетная администрация предписала уничтожить уездные ссудные кассы и приказала завести такую длинную и сложную процедуру, и все с бумагописанием, т. е. тратой денег (кто же станет даром писать, а киргизы безграмотные), что бедным киргизам пришлось отказаться от этого благодетельного учреждения, и им если пользуется кто из киргиз, то разве богатые.
Мой муж сильно отстаивал интересы эксплуатируемых или притесняемых киргизов и вел за них войну с крестьянами, но несмотря на это крестьяне-зверовщики относились к нему не только не враждебно, но с почтением и истинным или притворным радушием. Они охотно шли к нам проводниками, когда мы ходили в горы; раз, когда вода Бухтармы неожиданно прибыла, и нам надо было переправляться вплавь, что опасно, крестьяне собрались за несколько верст от своей деревни с лодками, и нас перевезли. Случалось, что обращались к мужу с такими просьбами: «Ты прикажи нашему-то». И на ответ мужа, как он может приказывать такому же губернатору, как и сам, - недоверчиво качали головами и не хотели верить, что гражданский генерал может быть такая же особа, как военный. Кажется, им нравилось, что муж сам охотник и хороший стрелок.
Между крестьянами, едущими на Маркакуль, был наш знакомый Ларионов, бывший наш вожак в 1870 году. Он успокоил нас, сказав, что они прошли Кезенями и хоть не шибко хорошо, снега велики, а все же сполитичнее тут идти, чем Кабой - там вовсе прохода нет.
Вскоре присоединились к нам и Брем с Железновым, вернувшиеся с охоты за вчерашними медведями, разумеется, неуспешной. Железнов опять обрушился с лошадью на какой-то круче. Брем заявлял, что ездить с ним по лесу и кручам невозможное дело, - он лезет в совершенно немыслимые места. Железнов же, со свойственной ему в этих случаях флегмой, отвечал, что лошаденка у него была дрянь, - оттого и сорвалась.
После привала мы вошли в ущелье и скоро стали подыматься на первый кезень (перевал). Все лужайки были покрыты красивыми цветами кандыка. Ботуну (дикого луку) тоже было множество. Казаки набрали его целые охабки.
Поднявшись на кезень, я решилась воспользоваться проясневшей погодой, так как только тем и утешалась на бесполезно двигавшуюся за мной фотографию, что вот на следующий день, в хорошую погоду, сниму и этот вид, и этот, а в сущности в негативном ящике не было почти ничего: что и снимала - попортилось от дождя. Поставили палатку и камеру. Виды кругом были так хороши, что не знаешь, на чем остановиться. Хотелось бы снять ясно всю эту панораму, но с моей маленькой камерой и крупно берущим объективом об этом и думать нечего. Сняла я два негатива, из которых уцелел один, другой же при фиксировке съехал со стекла, и я должна была снова сложить фотографию. В горах пошел снег, и верхняя часть пейзажа задернулась будто белым занавесом.
Сели мы на лошадей, спустились с кезеня, проскакали долиной, перебрели через Сорвенка, приток Кара-Кабы [Русское название Кара-Кабы Сорва, - оттого, поясняли зверовщики, что при переходе через нее вброд срывается лошадь.], - и полезли на второй кезень. Этот перевал был очень высок и крут, но грунт на нем удобный, - не каменистый, не глинистый, и лошади, несмотря на крутизну подъема, идут свободно. Спуск же с этого кезеня был отличный: широкий карниз, точно шоссе, обрамленный с одной стороны красивым лесом и кустами - будто дорожка в парке. Погода разъяснилась, с каждым поворотом нам открывались новые, чудные картины, которым эффектное вечернее солнечное освещение придавало еще более блеску и красоты.
Придя к нашим юртам, мы узнали, что у нас трое больных: мой муж, старик Власов и Железнов. У мужа лихорадка, у тех захватило горло. - Вот моя фотография и пошла в ход: больным я вымазала горло тинктурой иода, что стекла полируют; на все же общество пожертвовала бутылку спирта из фотографии же, так как взятый с собой запас вина и водки вышел. Разбавили спирт водой, подали его к обеду, но, увы, кто ни попробует - сморщится и поставит чарку обратно; даже Вальдбург, заявивший, что кто убьет человека, может быть прощен, кто прольет каплю вина - никогда! - и тот попробовав воскликнул: «Not to drink!» Но иод воздействовал чудесно: Власов на другой день мог поворачивать шею, а Железнов меньше хрипел. - Хоть на что-нибудь да пригодилась фотография!
У Брема завелся приятель - киргизская собака. Действительно, Аранка, как ее звали, не отходила от Брема. Он хотел увезти ее с собой, но на Чингистае, откуда поехали в экипажах, Аранка как истый киргиз за экипажем - незнакомой машиной, не пошла, а пристроилась к казакам; осенью мы видели ее в отряде, разъевшуюся, красивую; - она тотчас нас узнала и бросилась ласкаться. И теперь она известна под именем «Бремовской Аранки».
В ночь выпало на вершок снегу. Теперь мы шли не под дождем, как последние дни, а под снегом и по снегу - все же лучше. Взобравшись на третий кезень, мы пошли узким гребнем: с правой стороны он круто обрывался к Кара-Кабе, едва видневшейся на дне пропасти; с левой - зеленым скатом в глубокий овраг. Жаль, что виды вниз пропадали, закрытые густым туманом. Везде кругом нас, по соседним горам, ползли облака; вот начинает отдираться облачко - поднялось и открылись темные скалы или густая кедровая чернеть, где сверкнет снеговая залежь или вершина. Но долго любоваться видами не пришлось. Начался спуск, и серьезный. Мы вышли на край обрыва к Кара-Кабе. покрытой лесом и заваленной снегом, футов в 1050, может быть, и более вышины, и крутизной до 60 градусов. Снизу этот обрыв казался вертикальной стеной, и по этой-то стене, между громадными деревьями, огибая выдавшиеся скалы и выходя на карнизы, шла узкая тропинка, по которой надо было спускаться. Главное затруднение, пожалуй, опасность, кроме страшной крутизны, состояла в том, что местами между деревьями были глубокие залежи снега. Лошади не шли, а, проваливаясь по брюхо, барахтались и выбивались прыжками; в иных местах снег выбит крутыми, полуаршинными ступенями, по которым лошадь не может иначе спускаться, как спрыгивая передними ногами зараз и сползая на задних; карнизы скользкие от растоптанного снега и глины.
Тут, на солнечном припеке, на скале, мы нашли великолепный бадан в цвету.
Самое трудное место было перед концом, и если б киргизы с Чингистайского пикета, заслышав, что мы идем, не приехали и не расчистили самую глубокую массу снега, - не знаю, как бы мы и выбрались из нее.
Вальдбург сошел этот спуск с нами верхом. Пока нам справляли седла и подпруги. мы смотрели на остальной наш караван, ползущий по спуску. Впереди всех, уже почти догоняя нас, идет в своем «поншо», Брем [Брем, как опытный путешественник по горам, имел сапоги, употребляемые обыкновенно в Альпах, с гвоздями и крючками на каблуках и носках.], не стесняясь ни кручами, ни снегом, идет быстро, свободно, и все время поет импровизации. Несколько дальше Финш в малиновых киргизских чембарах, особенном каком-то плюшевом плащике в виде барсовой шкуры и сапогах с такими же отворотами; - далее тяжело спускается мой муж, опираясь на плечо своего джигита: ему сильно нездоровилось и голова кружилась на кручах. По карнизам и между деревьями тянутся вереницей вьючные лошади и ведущие их лаучи в мохнатых малахаях.
Между пешеходами вертится и суетится наш с Маней джигит, Джиембай, - маленький, худенький, с лисьей мордочкой, в остроконечной меховой шапочке и стеганом одеяльце, наподобие плаща Финша, на плечах: - то он предлагает кому-нибудь руку, чтоб перевести через худое место, то просит, чтоб муж сел ему на плечи, что он спустит на себе, - наконец сам споткнулся и покатился. Этот Джиембай памятен мне оригинальным способом утешения, придуманным им для своей жены: они потеряли двоих и единственных детей на одной неделе скарлатиной; жена его до того плакала, что, по словам его, почти ослепла. «Я-с возму-с второй жена - чтоб ей-с не так скучно-с было».
Спустившись с этого кезеня, мы прошли долиной и стали у самого подъема на Бурхат, на высоте 7 т. футов.
Пришли мы довольно рано, и после завтрака все принялись за свои обычные занятия: Брем расспрашивал киргиз и записывал, Финш возился с своей коллекцией, Вальдбург и Маня с гербариями, я с фотографией и т. д. Киргизы, видя, как Финш препарирует птиц, прозвали его Бовар, т. е. повар, Брема же «Улькун-немец» (большой немец) и Зор-Мурун (большой нос).
На следующее утро все наши уехали на охоту на тау-теке (горных козлов). Охота была неудачна, хотя накануне киргизы убили в этих же местах несколько козлов.
Теперь Железнов в свою очередь жаловался, что ходить по горам пешком с д. Бремом невозможно, - не угоняешься.
После завтрака стали подыматься на Бурхат; некрасив он с этой стороны: голые, безлесные, каменистые подъемы и спуски, только хорошего, что лужайки, усыпанные крупными, великолепными анютиными глазками, желтыми, белыми, лиловыми и почти черными. Изредка попадались и генцианы. Наконец пришли на перевал, высотою 8 т. футов, где красуются пограничные знаки - русский и китайский: две груды камней с вертикально торчащим камнем посредине. К этим знакам надо относиться с особым уважением. По силе трактатов, каждое лето приезжает на границу русский и китайский чиновники «поверять столбы».
Было ясно, и мы надеялись увидеть Белуху во всей красе и величии, но не успели перейти перевал, пошел снег и одна из великолепнейших панорам пропала; тем более было досадно, что мне хотелось показать ее нашим гостям.
Спуск с Бурхата был отвратительный, мокрый, грязный, скользкий: рады-рады были, когда выбрались из камней; до половины спуск идет по каменистой осыпи. Удивительно, как лошади не поломают себе ног! На этот раз и Вальдбург отстал от нас и присоединился к пешим.
Когда мы вошли в лесистую часть спуска, где между кедрами были целые стены еще зимнего снега, а дорога и мы занесены валящими с неба хлопьями снежного бурана, можно было подумать, что мы находимся среди глубокой зимы, если б не выглядывавшие из-под свежевыпавшего снега яркие розовые, золотистые, лиловые цветы.
Чем ниже спускались мы с Бурхата, тем растительность становилась роскошнее.
Наконец мы вышли из кедрового леса, и из самой глубокой зимы попали в цветущее, в полном разгаре, лето. Луга - как ковер из разнообразнейших цветов; громадные, аршина в полтора, кусты пионов (марьин корень, по-сибирски) буквально были усыпаны крупными, вершка в три в диаметре, пунцовыми и малиновыми цветами.
У подножия Бурхата нас встретили киргизы, и пока укладывали экипажи, т. е. два маленькие тарантаса и несколько телег, мы вошли в приготовленную юрту, и, разумеется, нас угощали бараниной и чаем. Тут мы попрощались и роздали подарки сопровождавшим нас проводникам - джигитам и лаучам.
Приехали мы в Котон-Карагай поздно вечером и под проливным дождем, - видим ряд богато убранных и ярко освещенных юрт, и против них скромные котонские домики; разумеется, все предпочли домики. Особенно восхитили наших гостей лежанки, на которых так удобно сушить коллекции.
На другой день утром в большой юрте собралось все котонское общество: П. М. Халдеев и А. И. Вяхирев сказали гостям приветствие и просили принять на память выставленные в юрте образцы мехов и местных произведений. Нам с Маней поднесли великолепные букеты в китайских вазочках.
Брем, по просьбе Финша и Вальдбурга, ответил прекрасной речью, которую тут же за ним переводил один из членов общества по-русски.
Затем у нас был большой обед, т. е. в том смысле, что было много народу. К нашему обществу присоединились приехавший на встречу экспедиции начальник Зыряновского рудника, г-н Бастрыгин, и явившийся «встречать и сопровождать» их заседатель.
На следующее утро муж и гости уехали осматривать Зыряновский рудник, а мы на Верхнюю пристань. Единственными замечательными эпизодами было то, что дождя не было, что я сняла несколько удачных негативов и что, к крайнему удивлению, нашему, мы встретили на станции, в деревне Таловке, нескольких крестьян, интересующихся политикой. От проезжих или из случайно занесенных газет они знали об войне Сербии с Турцией. Спрашивали - нет ли у нас газеты и какие оттуда известия. Между прочим были и такие суждения: «Что ж это наш Белый Царь не вступается - ведь православные». Были тут и солдатики, знавшие Черняева и в Туркестане: «3а правое дело стоит, - его и там, как и у нас, солдатская молитва сбережет».
На Верхней пристани мы дождались наших и на следующее утро в 6 часов утра плыли на карбазе по Быстрому Иртышу. Обыкновенно это самый ужасный способ путешествия. Карбаз, большая лодка, употребляемая здесь для перевозки руды (руду привозят из Зыряновского рудника на телегах и грузят на Верхней пристани в карбазы и сплавляют в Усть-Каменогорск, оттуда снова перевозят на волах и лошадях в Змеиногорск, где руда уже выработалась, так что там заводы обработывают привозную Зыряновскую руду). Посредине карбаза небольшой выпуклый помост над крошечной каюткой, куда складывают рабочие хлеб; укрыться в нее от дождя едва бы можно одному, много двоим; бортов нет и барказ сидит так глубоко в воде, что при сильном волнении его заливает: надо приставать к берегу и пережидать, а это не всегда возможно, так как местами скалы сходят к реке стеной. На всем пути до Усть-Каменогорска всего три зимовки, т. е. жилые места, где в крайнем случае можно найти хлеба и приют. Случается, что за погодой приходится несколько раз приставать к берегу и пережидать, идя вместо 10-12 часов, по несколько суток.
На этот раз мы плыли на хорошем карбазе горного начальства, с бортами, лавками, палаткой и крошечной плитой на корме, дающей возможность приготовить обед. Тарантасы наши и люди плыли еще на нескольких карбазах.
Погода простояла отличная. Первое из наших плаваний по Быстрому Иртышу оставившее приятное впечатление.
Иртыш между Бухтармой и Усть-Каменогорском действительно красив. Сжатые между громадными скалами, местами представляющими живописные ущелья, поросшие богатой растительностью, местами грозные, отвесные стены, воды его то стремятся, как бы спеша вырваться на простор, то разбегаются несколькими рукавами между зелеными островами. Местные жители уверяют, что особый шум слышимый при плаванье по Быстрому Иртышу, отдельно от вплеска весел и журчанья воды под килем, - будто это шум гальки, которую быстрота течения катит по дну.
Члены экспедиции нашли на Быстром Иртыше новую для них породу галок, красноносых и вьющих гнезда в скалах; еще новую же породу стрижей.
Разумеется, варили неизбежную при этом плаванье стерляжью уху.
Брем во время этого пути перевел стихами киргизскую песню. Финш набрасывал карандашом эскизы. Наконец, достали «Фауста» и Брем читал нам его.
Таким образом незаметно приплыли к Усть-Каменогорску. Наша скромная Усть-Каменка смотрела очень празднично: на скалах около пристани сидели красивые группы татарок в пестрых, ярких нарядах; на пристани много народу, экипажей, верховых.
На следующее утро мы собрались в последний раз на прощальный завтрак к П. М. Халдееву.
Не знаем, какое впечатление вынесли наши гости из прогулки по Алтаю; для нас же она будет одним из приятнейших воспоминаний нашей жизни в Сибири.
Л. П-я
Того же автора:
• Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая.
Материалы о населенных пунктах Семипалатинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/548880.html
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Киргизские охотники с беркутами. Фото Л. К. Полторацкой, 1876
На следующее утро мы узнали, что Брем, сделавший переход еще больше нашего, так как заезжал на Колджир, заболел.
Решили остаться на месте до полудня, отобедать, и перейти верст двадцать на ночлег, на озере же. В столовой юрте за утренним чаем прибавилось гостей: приехали китайские чиновники и неподданные, или, как казаки их называют, неверноподданные киргизы.
Китайский чиновник презентовал несколько чашечек и разных лакомств. Отведать их трудно было решиться, так они отзывались кунжутным маслом. Только сушеные фрукты были удобосъедобны.
Поставили мою фотографическую палатку, и я, несмотря на серенький день и грозящий дождь, попробовала снимать. Только думала я приняться за работу, ко мне подошел уездный начальник, прося показать приехавшим неверноподданным, что я снимаю картинки: они ужасно взволновались, увидя треногу и на ней машину. «Русские приходят - снимут машиной землю - и земля станет русская». Лет двенадцать тому назад на партию наших топографов, снимавших местность, где теперь Зайсанский пост, напали киргизы, и только благодаря вмешательству Джан-Султана их не убили, хотя избили сильно.
Чтоб окончательно успокоить наших гостей, я предложила снять их группой. Пришлось с ними сесть и нашим, чтоб убедить, что в моей машине нет ничего вредного или опасного. Группа вышла удачно, и их очень удивило и позабавило, когда я им показала стекло, что они могли узнавать на нем друг друга. Но тут хлынул такой дождь, что мы разбежались по юртам, а машину и палатку, накрыв клеенкой и попонами, предоставили собственной участи. Под дождем снялись мы с места и под дождем выступили.
Переход был очень небольшой и легкий, за исключением одного серьезного спуска карнизом над озером. Несмотря на дождь, нещадно нас поливавший, и на то, что вершины гор были закрыты облаками, мы несколько раз останавливались, чтоб полюбоваться Маркакулем. Его красивые заливы, покрытые густым лесом мысы, скалистые карнизы и декорация громадных гор представляют столько прелестных картин, что нельзя довольно насмотреться на него.
Остановились на ночлег на поляне, среди небольшого леска, близ озера и, к величайшему сожалению, узнали, что люди, пришедшие незадолго до нас, с нашими юртами и вьюками, выгнали из этого леска двух медведей. Если б сопровождавший юрты В. распорядился вовремя отрезать им дорогу в горы, могла выйти чудесная охота. Дождь продолжал лить. Нам как дамам уступили первую поставленную юрту, и хотя мы усердно приглашали всех наших спутников укрыться в нее, они церемонились; когда же наконец не выдержали и вошли, то в таком промокшем состоянии, что, казалось, единственное средство их просушить - развесить перед кострами с плащами и пледами.
Вскоре после присоединения их к нам, дождь перестал. Все принялись за дело, т. е. за просушиванье. У пылающего перед юртами костра, Брем просушивает свою подушку и, как всегда, распевает импровизации; около него Маня с шарфом, развешанным на поднятых руках, будто собралась станцевать блаженной памяти какое-нибудь pas; тут же Финш, с своей коротенькой трубочкой в зубах, и каким-то плащиком вроде барсовой шкуры; там Вальдбург и Железнов валят огромную лесину в костер, и сразу фейерверк освещает поляну; пламя змейками бежит по хвое; трещат сырые сучья и столбом летят искры в черное, от нависшего дыма, небо.
Около прочих костров тоже толпы. Всюду слышится хохот, шутки, песни, - на русском, немецком, английском, французском, киргизском языках, а если прибавить китайские песни, петые переводчиком, нашим добрым стариком Власовым, и арабские изречения из Корана, которыми время от времени угощал Брем приятеля своего Алтыбая, то, право, до смешения языков было недалеко.
Вальдбург спасал свои ботанические коллекции с истинным самоотвержением: он сохранял их, завертывая в свою шубу. Не знаю, много ли он сохранил, но сбор Мани почти весь погиб от сырости, несмотря на то, что она почти каждый вечер аккуратно перекладывала растения в сухую, т. е. в возможно сухую бумагу.
На другое утро Брем и Железнов уехали в горы искать вчерашних медведей.
Финш был в восторге, что убил какую-то совершенно неизвестную ему пташку; мне показалось - вроде нашего воробья, только с белым ожерельем вокруг шеи и красненькой головкой.
На каждой стоянке пополнялись коллекции Бременской экспедиции и самими членами, и киргизами, и казаками, которые тащили им со всех сторон зверков, насекомых, птиц. Кстати тут упомянуть об слышанном нами обвинении, будто экспедиция скупо платила за доставляемые экземпляры. Я могу сказать, что видела: они не бросали деньги, но платили за всех зверков и т. д., которых им приносили массами - нужных и ненужных.
На этом ночлеге муж заболел лихорадкой. Киргизы, посланные разведать дорогу на Бурхат или Чурчут-асу, вернулись с неутешительным известием: броды через Курчум и Кара-Кабу немыслимы, вода слишком велика, о карнизе над Кабой думать страшно, особенно когда с нами несколько не вполне опытных ездоков да больной. Оставалось идти Джеты-Кезенями, но и тут проводники сомневались, можно ли пройти, так как в лесах около перевалов снега слишком глубоки. Делать нечего, решили идти Кезенями.
На следующее утро погода сжалилась над нами: дождь шел, но маленький. До полдневки шли почти все время берегом озера; по нем плавали тучи водяной птицы, держась, впрочем, довольно далеко от берега.
Цветов и кустарников в цвету собрали много. Саша нашел Вальдбургу великолепную орхидею. Наконец мы отвернули от озера и выехали на громадную долину; по ней разбросаны были аулы; аулы виднелись и на высоте. Если бы кто вздумал подняться на эти высоты, то снова очутился бы на долине, на которой опять аулы, а над ними опять высятся горы. Вот уж подлинно: «А за тою за горою - лес да гора; а за теми за лесами - горы да леса».
Здесь мы встретили человек сорок крестьян из горных деревень Берельской долины, едущих за рыбой на Маркакуль. Тем, что озеро лежит в китайских пределах, они, кажется, мало стесняются, да и вообще кроме своей воли мало чем стесняются. Народ развитой, большею частью зажиточный; лихие стрелки и охотники, они держатся в отношении своего начальства более чем независимо, да и начальство-то у них за горами и лесами! Волостное правление (в Солоновке) от них в 200 верстах, бийский исправник в 700, становой (в Согре) в 400, да каких верстах! Весной и осенью в их деревни положительно нет проезда, а зимой и летом проберется только тот, кто может сделать это путешествие верхом, или на лыжах, не стесняясь ни карнизами, ни бродами, ни морозами, ни снежными буранами. Да надо, чтоб и проводники были из местных. Недаром же сюда стали уходить со времен Екатерины II раскольники, - иные, отыскивая легендарное Беловодье, другие - от ненавистного для них начальства, до сих пор в трущобах (чернети, как они называют) Большого Алтая, безопасно для беглых. До сих пор в самых неприступных местах есть избушки-кельи, в которых спасаются отрекшиеся от мира. Кто бы ни пришел к ним просить убежища, не спрашивая кто и откуда, они дают приют и хлеб. Хлеб сделан из древесной коры и ягод калины или черемхи, даже с косточками, с небольшой примесью муки! Я видела такой хлеб: он тверд как камень; не понимаю, как можно жить, питаясь им. Правда, что Алтай так богат и зверем, и птицей, и рыбой, и всякими ягодами, что пропитаться в нем можно. К тому же кругом горы покрыты их любимым алтай-чаем (баданом).
Иногда в непроходимом лесу случайно набредут на избушку, толкнутся в дверь, в избушке лежит скелет. «Давно, значит, умер, сердечный, и схоронить было некому». Кто набредет, тот и схоронит. До сих пор между крестьянами этих деревень полный самосуд, особенно в отношении киргиз. Пытать киргиз - дело обыкновенное. Это лето я видела киргиза, которого пытали два года тому назад в числе двух других, подозреваемых в краже лошадей.
Рассказ про это дело был очень наивен и обстоятелен: в деревне у одного мужика свели пару лошадей; эти киргизы были тут же в деревне в работниках (у крестьян, казаков и особенно на золотых промыслах в Семипалатинской области, все работники киргизы). Заподозрили киргиз в краже лошадей, взяли да и стали пытать. Притянули веревкой киргизу пятки к затылку, другую веревку привязали в избе к балке: подтянут киргиза к потолку и начнут крутить - крутят, крутят, хватят об пол, да сызнова. Пытали, пытали, а лошадей-то и нашли тут же у своего мужика. «Ну, что же?» - «Ничего, - двое помирились, один пошел жаловаться». - «Что же?» - «А что, ничего, - два года дело то идет и конца ему не видно. Да то ли еще бывает!»
Да как и не бывать-то? Если самосудом не рассудишься, кто же рассудит? Терпеть пока терпится, потому самосуд тоже бедовое дело, до убийства недалеко. А там что? Да, все тоже. Если к начальству - годами тянуть да тягать будут. А начальству что делать? Которое близко, не наше, - рассудить права не имеет, - а своего и в глаза не видали.
Второстепенные блюстители правосудия в свою очередь говорят: «С нас требуют исполнения наших обязанностей, а как их исполнишь? Пришло лето, можно бы объехать округ, а тут бумага: „Приготовить к проезду“. Пошла починка мостов, исправление дорог, приготовление лошадей; надо их съездить, подъяровать, а то или не пойдут, как требуют, по 20-ти верст в час, или передохнут. Затем скачи „встречать и сопровождать“, а тут пришло известие, что в такой-то деревне мертвое тело, надо следствие делать; не управился с этими делами, другое начальство едет, опять приготовлять, встречать и сопровождать. А кроме главного начальства, сколько еще-то едет: и генералы из Петербурга, и медицинский инспектор, и инженер, и прокуроры, и советники, и по особым поручениям, и о всяком бумага: „Позаботиться о проезде“. Да несет-то их в что ни есть рабочую пору. А сколько лошадей загонят в лето под начальством? Совестливый - так в жары не погоняет, а у кого совести нет, что с него возьмешь? Попробуй сунуться с почтовыми правилами: по 10-ти верст в час, да 25 руб. за загнанную лошадь - так и сам света Божьего не взвидишь. Вот провалило начальство; думаешь ехать мертвое тело поднимать, а тут донесение, что там-то деревня выгорела. Где ж тут дела разбирать? А округ-то 32 волости, из конца в конец 800 верст. До дальних мест и во веки не доберешься, а за глаза, суди не суди, толк не велик. Да притом и нашего брата всякого бывало: иные в эти места и нос показать боялись».
Умный, предприимчивый, лихой народ крестьяне-зверовщики, но начальству с ними сладить мудрено. Я знаю случаи, когда за истязание киргиз сунулись было в их деревни делать суд и расправу; они приняли своего блюстителя правосудия так, что он благородно ретировался - и только. Между крестьянами много есть и пришлого народу, отставных солдат и т. д., принятых миром. Все крестьяне, по крайней мере деревень Черновой, Белой, Березовки и т. д., по Бухтарме и Берели, исключительно староверы. Киргизов они хоть и называют «тамыр» (друг) и с богатыми водят знакомство и дружбу, бедных нанимают в работники, но притесняют ужасно.
Вот два самые употребительные способа притеснять киргиз.
Какой-нибудь проходимец из крестьян или из пришлецов, приписавшихся к обществу, заручается у томского начальства позволением «селиться» на таком-то месте. В бумаге местность обозначена довольно неясно, количество же земли, которое разрешено занять, - и вовсе не обозначено. Приходит сей переселенец, чтоб, как они говорят, облюбовать землю, и выбирает для земледельца никуда не годную, так как хлеб не родится так высоко в горах. Ставит наскоро избушку на курьих ножках и сидит в ней как паук, подкарауливающий мух в свои тенета. Мухи не замедлят попасть. Избушка поставлена как раз среди киргизских пастбищ.
Начинается бесконечная история. «Поселенец» гонит киргизов с их пастбищ, и на заверения, что они спокон века пользуются ими, - вытаскивает «бумагу» (по-сибирски, гумагу), указывает перстом на нее, потом на окружные горы и долы. «И это мое, и это, и это!»
Киргизы без пастбищ пропали: откочевать некуда; все места заняты, да к тому же необходимо, чтоб весной и летом пастбища были на известной высоте, где нет гнуса (по-сибирски, т. е. овода, строки и т. д.). Делать нечего, стараются войти с поселенцем-пауком в соглашение; тот обирает их как может и затем снова гонит. Киргизы жалуются своему начальству, напоминают, что когда их приняли в подданство, им обещали сохранить за ними занимаемые ими урочища, что подати и натуральные повинности исполняют исправно, жертвуют на все, что предписывают (и на гимназии, и на благотворительные учреждения, если не ошибаюсь, и на Сибирский университет), что под новые казачьи станицы - Алтайскую, Уральскую [ Урыльскую (Урульскую). - rus_turk.], Чистый Яр и проч. - они отдали много земель, и если у них отнимут пастбища на правом берегу Бухтармы (никому, кстати, не нужные и гнившие задаром в позапрошлом году после изгнания киргизов), то Чингистайская волость потеряет весь свой скот, а все благосостояние и средства к жизни у киргизов в скоте и табунах. Начальство хоть и сознает, что киргизы дело просят, а как помочь? правая сторона Бухтармы - Томская губерния. Пишут томскому начальству, но, вероятно, крестьянские просьбы убедительней. Пауки остаются в прежней силе. Наконец выведенные из терпенья киргизы пробуют оказать сопротивление паукам; тогда те, с помощью приятелей, хватают того, кто действует смелее, увозят в свои деревни, пытают, приковывают к стене; бывали случаи убийства. Снова семипалатинское начальство пишет томскому. Идет, идет переписка, терпят, терпят киргизы: и расправились бы, пожалуй, - деревни сжечь нехитро - да свое начальство держит за руки. Успокоивают их: «Вот приедет барин, барин вас рассудит». Но тщетно ждали киргизы, а вышел приказ: «Выгнать киргиз с правой стороны Бухтармы и уничтожить их зимовки». Выгнали.
Мы как раз проезжали в это лето по Бухтарминской долине. Те места, которые береглись чингистайцами для корма зимой, так как на них не бывает глубокого снега, вытравлены были уже в августе месяце. К тому же обобраны были киргизы крестьянами бессовестно. Зимовки их (у некоторых были хорошие дома) пошли даром. Но как только их выгнали, пауки явились «тамырами»: это, мол, все начальство, а мы вас пустим; знаем, что без корма вам невозможно; дайте нам столько-то кошем, баранов и т. д. Что делать? крайность! Дали. Но не успели перегнать скот на заповедную правую сторону Бухтармы - напускаются те же пауки. Ну и прогнали обратно.
Понурые, унылые встречали нас бедные чингистайцы, хотя вполне еще дружественно; а нам, нам совестно было смотреть им в глаза. Православные, просвещенные «уруссы» так не по-христиански, бесчеловечно с ними поступают, и помочь их горю нечем: до Бога высоко, до Царя далеко.
Этой же осенью мы уехали в Петербург и слышали, что Чингистайская волость потеряла в зиму половину своего скота. Что сталось с ними дальше - не знаю. Верно, жутко пришлось, да и не одним чингистайцам, а и соседним с ними волостям Алтайской и Нарымской, если бежали в Китай и сопротивлялись вооруженной силой. Когда же зайсанский пристав пошел их «возвращать» с артиллерией, стрелковой ротой, казаками и ракетным станком, они, после отчаянной схватки с казачьей полусотней, отхватившей их табун [Недавно мы читали в «Новом времени» описание этого дела; там говорится, что киргизы зверски дрались с казаками! Правда, из полусотни - 24 казака убито и 11-ть тяжело ранено; но главное зверство, что у убитых казаков изрублены носы, уши, пятки, обезображены лица. Киргизы дерутся холодным оружием и потому неминуемо должны быть и раны, соответственные оружию. Их оружие: айбалта - род секиры или топора с длинной рукояткой, вдоль которой вделаны два лезвия, чтоб обороняющийся не мог хвататься за нее руками; затем, найза, копье на тонком, длинном древке, с большою костью немного отступя от копья, чтоб слишком глубоко не вонзалось и давало возможность выдернуть копье из раненого неприятеля. Оружие же «айбакан», т. е. бакан, представившееся таким страшным корреспонденту «Нового времени», не более как жердь с раздвоенным тупым концом, которым поддерживают чанарак при постановке юрты. Им дрались, вероятно, бабы. Редко-редко у кого из киргизов найдется фитильное ружье. У таргоутов, действительно, мы видали отличные кавказские винтовки.], побросали юрты, скот и вплавь переправились через Бурчум. Много из них тут погибли. Тут были и женщины, и дети.
На выручку Чиндагатуйского пикета, где стояли казаки-буряты, далеко, кажется, не воинственные, подоспели крестьяне из Березовки, освободили пикет из засады, киргиз же вернуть не вернули, но нагнали несколько кочей, ограбили их и, говорят, убили несколько человек.
Чем все это окончится - неизвестно. Убежавшие киргизы сделали «бату», т. е. прочитали молитву и решили лечь до последнего, но не сдаваться. Говорят, что доведенный до раздражения и заяц опасен.
Второй способ притеснения киргизов следующий. У киргиза никогда нет наличных денег; ко времени взноса подати он берет взаймы у крестьян, татар, русских, и обязуется, большею частью, уплатить им баранами. Настоящая цена барана два рубля, а заимодавцы ценят барана в рубль, итого берут процентов рубль на рубль. Случается, что крестьянин раза по три требует плату за один и тот же долг. Устроили ссудные кассы для киргизов; дело пошло отлично, но благодетельная, кабинетная администрация предписала уничтожить уездные ссудные кассы и приказала завести такую длинную и сложную процедуру, и все с бумагописанием, т. е. тратой денег (кто же станет даром писать, а киргизы безграмотные), что бедным киргизам пришлось отказаться от этого благодетельного учреждения, и им если пользуется кто из киргиз, то разве богатые.
Мой муж сильно отстаивал интересы эксплуатируемых или притесняемых киргизов и вел за них войну с крестьянами, но несмотря на это крестьяне-зверовщики относились к нему не только не враждебно, но с почтением и истинным или притворным радушием. Они охотно шли к нам проводниками, когда мы ходили в горы; раз, когда вода Бухтармы неожиданно прибыла, и нам надо было переправляться вплавь, что опасно, крестьяне собрались за несколько верст от своей деревни с лодками, и нас перевезли. Случалось, что обращались к мужу с такими просьбами: «Ты прикажи нашему-то». И на ответ мужа, как он может приказывать такому же губернатору, как и сам, - недоверчиво качали головами и не хотели верить, что гражданский генерал может быть такая же особа, как военный. Кажется, им нравилось, что муж сам охотник и хороший стрелок.
Между крестьянами, едущими на Маркакуль, был наш знакомый Ларионов, бывший наш вожак в 1870 году. Он успокоил нас, сказав, что они прошли Кезенями и хоть не шибко хорошо, снега велики, а все же сполитичнее тут идти, чем Кабой - там вовсе прохода нет.
Вскоре присоединились к нам и Брем с Железновым, вернувшиеся с охоты за вчерашними медведями, разумеется, неуспешной. Железнов опять обрушился с лошадью на какой-то круче. Брем заявлял, что ездить с ним по лесу и кручам невозможное дело, - он лезет в совершенно немыслимые места. Железнов же, со свойственной ему в этих случаях флегмой, отвечал, что лошаденка у него была дрянь, - оттого и сорвалась.
После привала мы вошли в ущелье и скоро стали подыматься на первый кезень (перевал). Все лужайки были покрыты красивыми цветами кандыка. Ботуну (дикого луку) тоже было множество. Казаки набрали его целые охабки.
Поднявшись на кезень, я решилась воспользоваться проясневшей погодой, так как только тем и утешалась на бесполезно двигавшуюся за мной фотографию, что вот на следующий день, в хорошую погоду, сниму и этот вид, и этот, а в сущности в негативном ящике не было почти ничего: что и снимала - попортилось от дождя. Поставили палатку и камеру. Виды кругом были так хороши, что не знаешь, на чем остановиться. Хотелось бы снять ясно всю эту панораму, но с моей маленькой камерой и крупно берущим объективом об этом и думать нечего. Сняла я два негатива, из которых уцелел один, другой же при фиксировке съехал со стекла, и я должна была снова сложить фотографию. В горах пошел снег, и верхняя часть пейзажа задернулась будто белым занавесом.
Сели мы на лошадей, спустились с кезеня, проскакали долиной, перебрели через Сорвенка, приток Кара-Кабы [Русское название Кара-Кабы Сорва, - оттого, поясняли зверовщики, что при переходе через нее вброд срывается лошадь.], - и полезли на второй кезень. Этот перевал был очень высок и крут, но грунт на нем удобный, - не каменистый, не глинистый, и лошади, несмотря на крутизну подъема, идут свободно. Спуск же с этого кезеня был отличный: широкий карниз, точно шоссе, обрамленный с одной стороны красивым лесом и кустами - будто дорожка в парке. Погода разъяснилась, с каждым поворотом нам открывались новые, чудные картины, которым эффектное вечернее солнечное освещение придавало еще более блеску и красоты.
Придя к нашим юртам, мы узнали, что у нас трое больных: мой муж, старик Власов и Железнов. У мужа лихорадка, у тех захватило горло. - Вот моя фотография и пошла в ход: больным я вымазала горло тинктурой иода, что стекла полируют; на все же общество пожертвовала бутылку спирта из фотографии же, так как взятый с собой запас вина и водки вышел. Разбавили спирт водой, подали его к обеду, но, увы, кто ни попробует - сморщится и поставит чарку обратно; даже Вальдбург, заявивший, что кто убьет человека, может быть прощен, кто прольет каплю вина - никогда! - и тот попробовав воскликнул: «Not to drink!» Но иод воздействовал чудесно: Власов на другой день мог поворачивать шею, а Железнов меньше хрипел. - Хоть на что-нибудь да пригодилась фотография!
У Брема завелся приятель - киргизская собака. Действительно, Аранка, как ее звали, не отходила от Брема. Он хотел увезти ее с собой, но на Чингистае, откуда поехали в экипажах, Аранка как истый киргиз за экипажем - незнакомой машиной, не пошла, а пристроилась к казакам; осенью мы видели ее в отряде, разъевшуюся, красивую; - она тотчас нас узнала и бросилась ласкаться. И теперь она известна под именем «Бремовской Аранки».
В ночь выпало на вершок снегу. Теперь мы шли не под дождем, как последние дни, а под снегом и по снегу - все же лучше. Взобравшись на третий кезень, мы пошли узким гребнем: с правой стороны он круто обрывался к Кара-Кабе, едва видневшейся на дне пропасти; с левой - зеленым скатом в глубокий овраг. Жаль, что виды вниз пропадали, закрытые густым туманом. Везде кругом нас, по соседним горам, ползли облака; вот начинает отдираться облачко - поднялось и открылись темные скалы или густая кедровая чернеть, где сверкнет снеговая залежь или вершина. Но долго любоваться видами не пришлось. Начался спуск, и серьезный. Мы вышли на край обрыва к Кара-Кабе. покрытой лесом и заваленной снегом, футов в 1050, может быть, и более вышины, и крутизной до 60 градусов. Снизу этот обрыв казался вертикальной стеной, и по этой-то стене, между громадными деревьями, огибая выдавшиеся скалы и выходя на карнизы, шла узкая тропинка, по которой надо было спускаться. Главное затруднение, пожалуй, опасность, кроме страшной крутизны, состояла в том, что местами между деревьями были глубокие залежи снега. Лошади не шли, а, проваливаясь по брюхо, барахтались и выбивались прыжками; в иных местах снег выбит крутыми, полуаршинными ступенями, по которым лошадь не может иначе спускаться, как спрыгивая передними ногами зараз и сползая на задних; карнизы скользкие от растоптанного снега и глины.
Тут, на солнечном припеке, на скале, мы нашли великолепный бадан в цвету.
Самое трудное место было перед концом, и если б киргизы с Чингистайского пикета, заслышав, что мы идем, не приехали и не расчистили самую глубокую массу снега, - не знаю, как бы мы и выбрались из нее.
Вальдбург сошел этот спуск с нами верхом. Пока нам справляли седла и подпруги. мы смотрели на остальной наш караван, ползущий по спуску. Впереди всех, уже почти догоняя нас, идет в своем «поншо», Брем [Брем, как опытный путешественник по горам, имел сапоги, употребляемые обыкновенно в Альпах, с гвоздями и крючками на каблуках и носках.], не стесняясь ни кручами, ни снегом, идет быстро, свободно, и все время поет импровизации. Несколько дальше Финш в малиновых киргизских чембарах, особенном каком-то плюшевом плащике в виде барсовой шкуры и сапогах с такими же отворотами; - далее тяжело спускается мой муж, опираясь на плечо своего джигита: ему сильно нездоровилось и голова кружилась на кручах. По карнизам и между деревьями тянутся вереницей вьючные лошади и ведущие их лаучи в мохнатых малахаях.
Между пешеходами вертится и суетится наш с Маней джигит, Джиембай, - маленький, худенький, с лисьей мордочкой, в остроконечной меховой шапочке и стеганом одеяльце, наподобие плаща Финша, на плечах: - то он предлагает кому-нибудь руку, чтоб перевести через худое место, то просит, чтоб муж сел ему на плечи, что он спустит на себе, - наконец сам споткнулся и покатился. Этот Джиембай памятен мне оригинальным способом утешения, придуманным им для своей жены: они потеряли двоих и единственных детей на одной неделе скарлатиной; жена его до того плакала, что, по словам его, почти ослепла. «Я-с возму-с второй жена - чтоб ей-с не так скучно-с было».
Спустившись с этого кезеня, мы прошли долиной и стали у самого подъема на Бурхат, на высоте 7 т. футов.
Пришли мы довольно рано, и после завтрака все принялись за свои обычные занятия: Брем расспрашивал киргиз и записывал, Финш возился с своей коллекцией, Вальдбург и Маня с гербариями, я с фотографией и т. д. Киргизы, видя, как Финш препарирует птиц, прозвали его Бовар, т. е. повар, Брема же «Улькун-немец» (большой немец) и Зор-Мурун (большой нос).
На следующее утро все наши уехали на охоту на тау-теке (горных козлов). Охота была неудачна, хотя накануне киргизы убили в этих же местах несколько козлов.
Теперь Железнов в свою очередь жаловался, что ходить по горам пешком с д. Бремом невозможно, - не угоняешься.
После завтрака стали подыматься на Бурхат; некрасив он с этой стороны: голые, безлесные, каменистые подъемы и спуски, только хорошего, что лужайки, усыпанные крупными, великолепными анютиными глазками, желтыми, белыми, лиловыми и почти черными. Изредка попадались и генцианы. Наконец пришли на перевал, высотою 8 т. футов, где красуются пограничные знаки - русский и китайский: две груды камней с вертикально торчащим камнем посредине. К этим знакам надо относиться с особым уважением. По силе трактатов, каждое лето приезжает на границу русский и китайский чиновники «поверять столбы».
Было ясно, и мы надеялись увидеть Белуху во всей красе и величии, но не успели перейти перевал, пошел снег и одна из великолепнейших панорам пропала; тем более было досадно, что мне хотелось показать ее нашим гостям.
Спуск с Бурхата был отвратительный, мокрый, грязный, скользкий: рады-рады были, когда выбрались из камней; до половины спуск идет по каменистой осыпи. Удивительно, как лошади не поломают себе ног! На этот раз и Вальдбург отстал от нас и присоединился к пешим.
Когда мы вошли в лесистую часть спуска, где между кедрами были целые стены еще зимнего снега, а дорога и мы занесены валящими с неба хлопьями снежного бурана, можно было подумать, что мы находимся среди глубокой зимы, если б не выглядывавшие из-под свежевыпавшего снега яркие розовые, золотистые, лиловые цветы.
Чем ниже спускались мы с Бурхата, тем растительность становилась роскошнее.
Наконец мы вышли из кедрового леса, и из самой глубокой зимы попали в цветущее, в полном разгаре, лето. Луга - как ковер из разнообразнейших цветов; громадные, аршина в полтора, кусты пионов (марьин корень, по-сибирски) буквально были усыпаны крупными, вершка в три в диаметре, пунцовыми и малиновыми цветами.
У подножия Бурхата нас встретили киргизы, и пока укладывали экипажи, т. е. два маленькие тарантаса и несколько телег, мы вошли в приготовленную юрту, и, разумеется, нас угощали бараниной и чаем. Тут мы попрощались и роздали подарки сопровождавшим нас проводникам - джигитам и лаучам.
Приехали мы в Котон-Карагай поздно вечером и под проливным дождем, - видим ряд богато убранных и ярко освещенных юрт, и против них скромные котонские домики; разумеется, все предпочли домики. Особенно восхитили наших гостей лежанки, на которых так удобно сушить коллекции.
На другой день утром в большой юрте собралось все котонское общество: П. М. Халдеев и А. И. Вяхирев сказали гостям приветствие и просили принять на память выставленные в юрте образцы мехов и местных произведений. Нам с Маней поднесли великолепные букеты в китайских вазочках.
Брем, по просьбе Финша и Вальдбурга, ответил прекрасной речью, которую тут же за ним переводил один из членов общества по-русски.
Затем у нас был большой обед, т. е. в том смысле, что было много народу. К нашему обществу присоединились приехавший на встречу экспедиции начальник Зыряновского рудника, г-н Бастрыгин, и явившийся «встречать и сопровождать» их заседатель.
На следующее утро муж и гости уехали осматривать Зыряновский рудник, а мы на Верхнюю пристань. Единственными замечательными эпизодами было то, что дождя не было, что я сняла несколько удачных негативов и что, к крайнему удивлению, нашему, мы встретили на станции, в деревне Таловке, нескольких крестьян, интересующихся политикой. От проезжих или из случайно занесенных газет они знали об войне Сербии с Турцией. Спрашивали - нет ли у нас газеты и какие оттуда известия. Между прочим были и такие суждения: «Что ж это наш Белый Царь не вступается - ведь православные». Были тут и солдатики, знавшие Черняева и в Туркестане: «3а правое дело стоит, - его и там, как и у нас, солдатская молитва сбережет».
На Верхней пристани мы дождались наших и на следующее утро в 6 часов утра плыли на карбазе по Быстрому Иртышу. Обыкновенно это самый ужасный способ путешествия. Карбаз, большая лодка, употребляемая здесь для перевозки руды (руду привозят из Зыряновского рудника на телегах и грузят на Верхней пристани в карбазы и сплавляют в Усть-Каменогорск, оттуда снова перевозят на волах и лошадях в Змеиногорск, где руда уже выработалась, так что там заводы обработывают привозную Зыряновскую руду). Посредине карбаза небольшой выпуклый помост над крошечной каюткой, куда складывают рабочие хлеб; укрыться в нее от дождя едва бы можно одному, много двоим; бортов нет и барказ сидит так глубоко в воде, что при сильном волнении его заливает: надо приставать к берегу и пережидать, а это не всегда возможно, так как местами скалы сходят к реке стеной. На всем пути до Усть-Каменогорска всего три зимовки, т. е. жилые места, где в крайнем случае можно найти хлеба и приют. Случается, что за погодой приходится несколько раз приставать к берегу и пережидать, идя вместо 10-12 часов, по несколько суток.
На этот раз мы плыли на хорошем карбазе горного начальства, с бортами, лавками, палаткой и крошечной плитой на корме, дающей возможность приготовить обед. Тарантасы наши и люди плыли еще на нескольких карбазах.
Погода простояла отличная. Первое из наших плаваний по Быстрому Иртышу оставившее приятное впечатление.
Иртыш между Бухтармой и Усть-Каменогорском действительно красив. Сжатые между громадными скалами, местами представляющими живописные ущелья, поросшие богатой растительностью, местами грозные, отвесные стены, воды его то стремятся, как бы спеша вырваться на простор, то разбегаются несколькими рукавами между зелеными островами. Местные жители уверяют, что особый шум слышимый при плаванье по Быстрому Иртышу, отдельно от вплеска весел и журчанья воды под килем, - будто это шум гальки, которую быстрота течения катит по дну.
Члены экспедиции нашли на Быстром Иртыше новую для них породу галок, красноносых и вьющих гнезда в скалах; еще новую же породу стрижей.
Разумеется, варили неизбежную при этом плаванье стерляжью уху.
Брем во время этого пути перевел стихами киргизскую песню. Финш набрасывал карандашом эскизы. Наконец, достали «Фауста» и Брем читал нам его.
Таким образом незаметно приплыли к Усть-Каменогорску. Наша скромная Усть-Каменка смотрела очень празднично: на скалах около пристани сидели красивые группы татарок в пестрых, ярких нарядах; на пристани много народу, экипажей, верховых.
На следующее утро мы собрались в последний раз на прощальный завтрак к П. М. Халдееву.
Не знаем, какое впечатление вынесли наши гости из прогулки по Алтаю; для нас же она будет одним из приятнейших воспоминаний нашей жизни в Сибири.
Л. П-я
Того же автора:
• Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая.
Материалы о населенных пунктах Семипалатинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/548880.html