По Западному краю, старому и новому (4/4)
В. Л. Дедлов. По Западному краю, старому и новому. (Из путевых заметок) // Дело, 1887, № 6.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
VII
Владимир-Волынский. - Смута владимирских умов.
Если бы читателя завезти во Владимир-Волынский не предупредив, он никак не догадался бы, что он в городе. Это - гнездо белых мазанок, в котором возвышается несколько высоких и красивых каменных церквей: костел, синагога и монастырь - ярко выбеленные, развалины квадратной колокольни доминиканского монастыря и величественная вблизи руина Мстиславова храма. Мазанки прячутся в густых садах. В реке купаются без костюмов, мужчины и женщины, причем совсем не прячутся. По улицам свободно бродят свиньи, преимущественно католические… Да не подумает читатель, что в последней моей фразе есть что-либо оскорбительное. Это было бы слишком грубо и неостроумно. Я просто повторяю слова местного поляка, который на вопрос, неужели жиды занимаются откармливанием этих, бродящих по их дворам, свиней, ответил, что свиньи - католические, владимирских мещан. Как известно, в Западном крае воспрещено именоваться поляком, в крайнем случае можно быть лицом польского происхождения; обыкновенно же такое лицо именует себя католиком, свою землю католической, свою женку из полек не русской, а католичкой. То же случилось и со свиньями. Итак, читатель не признает во Владимире города. Еще меньше похож он на город во время дождей. Тогда его немощеные глинистые улицы превращаются в толстый слой птичьего клея, в котором остаются калоши, сапоги и чулки обывателей, а иногда и сами обыватели. Во избежание таких неприятностей, владимирцы во многих местах поперек улиц, для перехода через них, вкапывают ряды свай, на аршин друг от друга и на четверть над поверхностью земли. Вначале это кажется так же бессмысленно, как если бы в вашу постель набросали булыжников. Потом это оказывается мудро, хотя все-таки не очень.
Лучшие строения в городе - это заездные дома и корчмы. До освобождения крестьян панская Волынь жила широко и весело. До железных дорог, централизировавших общественную, торговую и кутежную жизнь, такими центрами был каждый уездный город. И во Владимире не хватало гостиниц для веселых панов и франтих-паней. Гостиницы выходили за город, на большие дороги. И там тоже гремели мазурки, лилось венгерское и рассыпались жарты и комплименты. Прекрасные дни и еще более прекрасные ночи минули, и их немыми свидетелями остались монументальные корчмы, создания веселой панско-польской культуры. Такая корчма всегда прочная, каменная и старая; ей лет двести-полтораста. Она одноэтажная и очень длинная. Смотря по длине, она делится на две - на три части сквозными воротами. В конце ворот, вне корчмы, крытый двор, где стоят лошади и экипажи. Под воротами направо и налево двери прямо в комнаты. Шинкарь-жид в шелковом балахоне, ведущий знакомство с ксендзом, батюшкой и становым. Шинкарка, классическая молодая шинкарка, жена (если она молода) или дочь хозяина, по старой традиции делает гостям глазки - и, надо признаться, недурно делает. Во Владимире девять тысяч жителей. Не таков был старый Владимир. Основанный Владимиром Святым, это был административный и духовный центр обширного края, в состав которого входили Западная Волынь, Холмщина, Подлесье и часть Галиции. В нем было более двадцати церквей и многочисленные училища. Летописец Нестор, бывший в городе в 1097 году «для обозрения училищ и наставления учителей», называет его славным городом. Посетивший Владимир венгерский король Андрей говорит, что такого великолепного города он не видывал и в немецкой земле. Конечно, тогдашнее великолепие было вещь весьма скромная, но все же Владимир XI столетия был европейским городом, тогда как теперь он - всего лишь уютное и мирное село, дремлющее под сенью орехов, яблонь и черешень.
Трудно себе представить, какое впечатление произвел на древний Владимир приезд архитекторов для постройки Успенского собора. Но Владимир теперешний, увидев в стенах того же храма археологов, как бы несколько помутился в уме. Знаете ли вы, читатель, что такое современный западный уездный городок? Прежде всего, это - жиды и христианские мещане. Мещане непременно обижены новым городским управлением, отнявшим у них городские имущества, главным образом заключающиеся в выгонах и приречных сенокосах. Мещане - по большей части католики, и потому городскую реформу считают новой карой за последнее повстанье. Затем следуют евреи. Эти раболепствуя властвуют, причем у них существует строгое разделение труда. Большая часть - под пятой кагала. Эти в ужасающей нищете. Любопытно провести хотя бы четверть часа перед жидовской лачугой, с дырявой гонтовой крышей и стенами, завалившимися зигзагом, точь-в-точь как гнилой плетень. Лачуга полна как муравейник, и жиды входят и выходят не переставая, тоже как муравьи. Боже мой, что за ужасные нагольные лапсердаки на мужчинах, что за грязные чепцы и юпки на женщинах, какие изможденные лица! Ходят эти существа озабоченно; на лицах выражение мечтательной мысли. Выйдет, быстро дойдет до перекрестка и станет. Чрез минуту-другую перейдет к другому перекрестку и снова постоит. Наконец круто повернется и на несколько минут исчезнет в лачуге, не выпуская из рук неизбежной палки крючком и не снимая шапки. Так проводит время все население развалины целые дни. Оно мечтает о гешефте, и редко эти мечты сбываются. Не то - богачи, кагальные воротилы. Те властвуют, властвуют молча, незаметно, измором. Капитал и стачка - этим они покоряют все, не имеющее капитала.
Выше жидов - интеллигенция, непримиримо разделяющаяся на польскую и русскую, или, как на западе говорят, католическую и православную. Католическая несравненно многочисленней и пышней. Это - помещики, живущие по деревням, но съезжающиеся в город по праздникам, в костел и за покупками. Большинство приезжает на отличных бричках «Шидловецкой фабрики», но много есть и таких, что и фаэтоном их не удивишь, а подавай коляску, лакея и четверню цугом. Представителями этой католической интеллигенции в самом городе обыкновенно являются пан аптекарь, пан доктор, ксендз-пробощ, да пара смышленых людей, присматривающихся к самоуправлению, в котором они почуяли вовсе не кару.
Православная интеллигенция ездит не в колясках. Это по большей части купленные по случаю в подержанном виде тарантасы. Это - власти, светские и духовные; это - доходы от трехсот рублей и не выше двух с половиной тысяч, считая все вместе - и жалованье, и столовые, и разъездные.
Вот и живет такой городишко изо дня в день. Наиболее резкие перемены в его жизни - перемена погоды, с пасмурной на солнечную, с летней на зимнюю. Дни текут быстро и незаметно, для мужчин за машинальными служебными или хозяйскими работами, для женщин в непоседном тупанье и неумолчном трещанье по мелким, но бесчисленным домашним хлопотам. Выдастся свободный часок - и тогда мужчины играют в винт и завидуют инженерам, интендантам, адвокатам, подрядчикам. О, как они завидуют всем, у кого много денег! Заботы о хлебе, которого всегда еле-еле хватает, просто мозоли натерли их мозгам, и эти мозоли в свободные минуты начинают ныть, ныть. Душу бы продал за выигрыш двухсот тысяч. Женщины сплетничают. О, как они сплетничают! Женщина живет нервами, а между тем что может дать нервам уездный городок или помещичья усадьба? И вот сочиняются потрясающие события: убийства, помешательства, супружеские измены, изгнания сыновей из учебных заведений за пьянство и разврат, побеги дочерей с офицерами, политические преступления, разорения от пожара, обогащения от фальшивых бумажек или казенных подрядов. Из нескольких сотен слухов справедливым оказывается один, да и то в десять лет раз, но зато нервы все-таки расшевеливаются.
Но особенной яркости и неустанности достигают сплетни и зависть тогда, когда они зарождаются в католическом лагере по адресу православного - и наоборот. Тут всему верят. А если слух не оправдался, одни говорят, что правительство, другие - что иезуиты запутали и скрыли скандальное дело. Скажите поляку, что жандармы повесили пол-Варшавы, вас поблагодарят за свежую новость. Сообщите русскому, что поляки сожгли пол-Москвы, вы не встретите недоверия. Это не так смешно, как может показаться на первый взгляд. Это несносно.
Этими строками я рисовал никоим образом не владимирское общество, которого я вовсе не знаю. Я говорю лишь о типичном городишке Юго- или Северо-Западного края, об элементах его общественной жизни. Я только догадываюсь, что эти элементы существуют и во Владимире, догадываюсь по нижеследующим толкам и слухам, циркулировавшим при мне по городку.
«Собор? какой собор? Какой это собор, когда это наш древний костел, забранный и, как водится, разрушенный русскими! Они содержали в нем провиант, они расхитили иконы, ризы, драгоценности. Им приятно разрушать все польское; они враги всякой цивилизации, эти полудикие казаки, раскольники и чиновники. Они отняли приписанную к этому нашему древнему костелу тысячу десятин земли и отдали русскому собору. Мстислав Второй? Но чтобы выдумать второго, надо изобрести первого. А затем пойдет третий, четвертый, пятый. И каждый окажется основателем какого-нибудь костела, который вслед за тем будет обращен в церковь. Взгляните на архитектуру собора. Прекрасный Ренессанс. Желал бы я видеть того русского ученого, который сказал бы мне в глаза, что его мифический Мстислав знал и любил Ренессанс. На Федоровщине тоже православный храм? но отчего же при раскопках его найден католический крест и католический образок ХVIII столетия? Вы говорите, что это найдено в верхнем слое мусора. Вы это говорите, но я не верю. Не верю - и баста! Я угадываю ваши дикие намерения. Вы хотите доказать, что культура края не польская, что в дикой Волыни могла существовать цивилизация, принесенная туда не Польшей - этой мученицей, этой просветительницей варваров русской национальности, павшей от своей излишней гуманности под ударами грубой силы казаков и мятежных хлопов (см. „Огнем и мечом“ Сенкевича). Вы можете говорить что хотите - но мы, но Европа, но весь свет только улыбнутся при взгляде на эту грубую контрафакцию».
Тот, кто говорит, - патриотическая дама лиц пятидесяти или патриотический мужчина, арендующий пятьсот десятин земли, воловую мельницу и корчму, - решаются лично придти на раскопки. На их лицах презрение и вместе с тем испуг - а вдруг за это презрение арестуют? - любопытство и вместе с тем выражение всезнания. Посетитель движется медленно, как хозяин дома на пожарище; на производящих раскопки смотрит брезгливо, как на святотатцев и отверженцев. Во время своего немого обзора он ни к кому не подходит, ни с кем не заговаривает; наконец, махнув рукой, уходит и больше не возвращается. Наносится новое оскорбление несчастной Польше невежественными руками московских ученых, несостоятельность которых может разоблачить любая уездная старая дева и любой арендатор. Владимирские развалины были и останутся памятниками польской культуры, а не русской. Другую песнь поет иной элемент. Какой - пусть читатель сам догадывается.
«Вот вам и хваленый Дверницкий, ваш безупречный мировой судья! Я никогда этому не верил и всегда ожидал чего-нибудь подобного. Вы только смекните. Успенский собор - раз, церковь на Федоровщине - два, Михайловский бугор стали разрывать - три. Три раскопки разом. Ну, на это ему с заезжим профессором тысяч пятьдесят отпустили. Когда раскопают, начнутся реставрации храмов. А тут уж сотнями тысяч пахнет… Да, счастье людям. Инженерам - на дорогах и мостах, учителям - на частных уроках, - а теперь вот и безукоризненные люди у археологии руки погреют. Это, батенька, не то, что экономия на разъездных суммах. Это пахнет именьицем десятин в тысячу, домиком в Киеве на бойкой улице - да еще в придачу Аннушкой сразу второй степени на шею».
Третьи (кто - тоже умолчу) проповедуют (буквально, в проповедях, по праздникам), что возобновление старого собора нежелательно. Успенский собор весьма велик, и содержание его будет стоить дорого, тогда как теперешний - величиной с солдатскую палатку, и от дохода с тысячи десятин церковной земли можно откладывать изрядную толику и употреблять с пользою для того, кому это пользу приносит.
Городские мещане доходят до геркулесовых столпов россказень. «Приехали генералы. Один - из Киева (это А. В. Прахов), другой - из Петербурга (это ваш покорный слуга). Петербургский генерал едет в Австрию - тайно снимать планы крепостей и считать солдат (впрочем, этот слух получил свое начало среди владимирской интеллигенции), но у него нет денег; тогда он попросил киевского генерала, который умеет искать клады, найти во Владимире золото. Его-то и ищут. Киевский генерал все наводит на землю трубу (фотографический аппарат). Наведет и видит, что что-то светлеется. Как увидит, так и кинется с трубой в хату (проявлять негатив). Хата - темная, чтобы кто-нибудь не подсмотрел. Сидит там и думает, думает. Выйдет весь красный, потный. Иной раз устанет, бедный; тогда заставляет молодого Дверницкого смотреть. А петербургский генерал все больше на платке (пледе) лежит и спит - дожидает золота».
Хладнокровней всего держит себя жидовское население. Тут не воображение, а арифметика. Дома, квартиры, лавки и даже огороды поблизости собора вздорожали. Продажи их приостановились. Составляются расчеты будущим подрядам и поставкам. Е. Н. Дверницкому и А. В. Прахову при встречах не только кланяются, но почему-то отдают честь по-военному. Что это значит? еще не объяснено.
VIII
Раскопка Федоровщины и таинственный уродец. - Мстиславов храм. - Волынские немцы.
По случаю ковельской жидовской интриги мы приехали во Владимир настолько поздно, что нельзя было ничего ни копать, ни рыть, ни вырывать. Оставалось дожидаться завтрашнего утра и волноваться, что и было исполнено блистательно. Е. Н. Дверницкий не спал всю ночь напролет. Отца Даниила Левицкого, члена местной археологической комиссии, тревожили сновидения времен Владимира Святого. А. В. Прахов поднялся с петухами и, да простит ему это Зевс, разбудил и меня. Тотчас же почтовая телега отвезла нас за две версты от города - на Федоровщину.
Я уже говорил, что такое называлось Федоровщиной до наезда археологов. Это был длинный холмик, на самом берегу Луга, поросший черешнями и эспарцетом. Владимирцы любили устраивать на нем пикники. Вид с холма прелестный. Бесконечные золотые поля, усадьбы с их тополями, перелески, зеленая долинка Луга, крестики и белые стены сельских церквей. Налево, на север, по реке виден и Владимир - и, на холме, величественные потемневшие развалины Мстиславова храма с двумя круглыми башнями западного фасада.
Недалеко от кургана Федоровщины стоит мазанка отставного солдата-севастопольца, У солдата старая женка, молодая рыжеватая и хорошенькая дочка и совсем рыжий парень сын. Две рыжие собаки, Розбуй и Вильчек, стерегли мазанку и картофельное поле, окружавшее Федоровщину. Бедные Розбуй и Вильчек! Археология была для них причиной величайшего несчастия, какое только может обрушиться на собаку, полную сил и жажды жизни. Работавшие на раскопках арестанты рассердились на них за то, что собачонки крали хлеб, поймали и превратили в абеларов. Мазанка севастапольца огласилась собачьим визгом и человеческими воплями негодования.
Когда мы подъехали к Федоровщине, ее курган превратился в заправские развалины. Земля и мусор были вывезены, и обнаружилось основание в сажень и больше высоты стен и столбов небольшой трехкорабельной церкви. Восточный конец южного корабля исчез, обрушившись - когда, неизвестно - в Луг. Вероятно, тогда же рухнула арка главного алтаря, и ее нашли нерассыпавшейся, лежащей огромным ломтем, гораздо выше человека, на полу. Все вместе представлялось как раз тем, что называется развалинами, будь это храм десятого века и Владимира Св., или губернский собор современного архитектора, как известно, только в исключительных случаях не превращающийся в развалины. Облупленные мясо-красные стены и столбы, известковая пыль и горы мусора по сторонам.
Так смотрел на Федоровщину профан. Но не то было с археологами. Их сердца бились то от торжества, то от отчаяния. Их глаза впивались в голые стены. Их руки с осторожной нежностью гладили кирпичи, остатки штукатурки, куски цемента и кахли пола. Шествие их по отрытому старому храму было медленно и молчаливо; лишь изредка то один, то другой на что-либо укажет и уронит слово. Поодаль молча стоит партия арестантов, которыми отрывали храм, человек в тридцать, и с уважением следит за шествием.
Я уже говорил, чего ожидали от Федоровщины. Можно было предполагать, что курган скрывает в себе храм десятого века, епископскую кафедру св. Владимира. В таком случае был бы пополнен весьма важный пробел в истории русского искусства. Ни памятников зодчества, ни остатков живописи от десятого века не сохранилось. Подробный обзор открытой Федоровщины не оправдал ожиданий.
На стенах, на аршин и полтора, кое-где сохранились фрески. Они раскрашены под мрамор. Рисунок мрамора найден А. В. Праховым и в Кирилловском храме XII столетия в Киеве. Но там подделка очень наивна: небольшие кружочки, величиной в пятак, соединены между собой прямыми чертами. Больше похоже на решето, чем на мрамор. Тут, на Федоровщине, сделано хитрее. Широкой кистью проведены волнистые линии. Очевидно, рисовал позднейший, более совершенный живописец.
Искали надписей. Надписи Х века - все греческие. Перерыли весь курган, и надписей не нашли. Попадались только отдельные буквы, и, как нарочно, все такие, начертание которых в славянском и греческом одинаково. Это мучило нетерпеливых археологов, пока их недоумение не разрешилось куском фрески в пол-ладони величиной. Тут на оливково-сером фоне стояли написанные белым две роковые буквы: ЦЬ. И тут десятый век уступил времени не раньше двенадцатого столетия.
Найденное изображение головы какого-то святого, кладка стен, кахли из пола, покрытые глазурью очень замысловатого рисунка, наконец, кирпичные полуколонны с наружной стороны входов, - все это оказалось слишком отчетливым, хитрым и изысканным для детски-наивного десятого века, когда всякая каменная стена казалась верхом совершенства, а каменный свод, повисший в воздухе, представлялся прямо чудом. Тогда прекрасным называлось все прочное и все красное. Вывели стену; она и стоит, да так твердо, что и десять хороших дреговичей ее плечами не повалят, - ну, и удивительно, и чудно, и прекрасно. Сделали на стене яркое пятно. Ковыряй его - не лупится. Три мокрым пальцем - не сходит. И опять чудо, опять прекрасно. Двести лет спустя публика стала уже требовательней, достаточно приглядевшись к прочному и красному. Прочное должно было стать фигурным, а красное разноцветным. Стало уже недостаточно быть греческим мастером; нужно быть хорошим греческим архитектором или живописцем. Это при прадедах, при князе Владимире было - что грек, так и рты разинули.
Так рассуждали люди двенадцатого века, и археологи девятнадцатого были этим огорчены. Некоторую надежду возлагали еще на могилы и подполье храма: нет ли там хоть немножечко десятого столетия, не построен ли храм на старом основании? К этому и приступили.
Партия арестантов была разделена на отряды. Один взял Е. Н. Дверницкий; другой - его сын, студент Московского университета; третий - А. В. Прахов; четвертый достался мне. Я сильно подозреваю, что со мной господа археологи поступили коварно. Во-первых - арестанты, которых мне дали: два самых худых старика, которые и лопату-то еле в руках держат; два немца из колонистов, глубоко равнодушные к русской археологии, и один туземный парень, едва ли не из лакеев, - так он ленился, умничал и острил. Во-вторых - тачки. И у остальных тачки скрипели, но мои скрипели так, что холод проникал в жилы и кости. Это было что-то ни с чем не сравнимое. Казалось, в каждом колесе сидела дюжина поросят, которых в живом виде начиняли кашей и жарили на медленном огне. Удивляюсь, как эти мертвые не встали из могил при этом ужасном звуке… В-третьих - могила в юго-западном углу храма, которую отдали под мое наблюдение. У других могилы были как могилы. У каждого мертвеца отдельное местечко, в виде кирпичного ящика; от соседей оно отделено стенкой; деревянный гроб сохранился в виде прослойки черного праха; скелет лежит правильно - и хотя вещей не найдено никаких, все-таки у одного мертвеца оказалась заплетенная коса, а у другого обрывки кожи от сапогов. Моя же могила представляла хаос костей, черепов, кирпича, крошечных осколков фресок, кахель и цемента - и все это в земле и песке. Вместе с тем, мне было строго-настрого приказано кости класть отдельно, кахли тоже отдельно, фрески - в особую кучку; смотреть на заступы работников, чтобы они не рассекли какой-нибудь драгоценности, смотреть в тачки, куда выбрасывали мусор из могилы, смотреть, наконец, на высыпку мусора из тачек. Я должен был весь превратиться в один всевидящий глаз. А тут еще арестанты стали ссориться из-за лопаты - старичишко и один из немцев - и чуть не подрались; а арестант из лакеев все курил папиросы. Кроме того, меня часто отрывали для оживления развалин при их фотографировании. - «Пожалуйста, станьте в этом аркасолии». - «Взлезьте на алтарную арку». - «Присядьте в северном абсиде». - Бесспорно, это была честь, но довольно-таки утомительная.
Так прошел целый день. Солнце палило невыносимо. Известковая пыль ела глаза. Несколько раз мы просились отдохнуть, но А. В. Прахов не признает отдыха. От одной могилы он переходит к другой, командуя рабочими. В промежутках он фотографирует развалины. В то же время он руководит чертежником, тут же на солнце изнемогающим над своей доской; рисовальщиком, копирующим найденный кусок кафельного пола; еврейчиком-жестяником, готовящим ящики для этого пола, и плотником, который забивает досками отрытые и уже исследованные могилы. И в таком кипятке я знаю А. В. вот уже шесть лет, с лета 1880 года, когда он перевернул вверх дном мирную усадьбу моего семейства раскопкой - первой своей раскопкой - курганов в нашем лесу. Он гостил у меня проездом в Киев, где с тех пор и застрял, перевернув его не хуже нашей усадьбы. Теперь, как видно, очередь дошла до Волынской губернии.
Мы изнемогаем на жаре и в работе, а тут еще являются посетители, группами, человек по десяти, с дамами, детьми, няньками, кормилицами и собачками.
- Позвольте вас спросить, это могила?
- Да, это могила.
- А это кости?
- Кости.
- Как страшно - скелет!.. А позвольте вас спросить, много казна отпустила на эту раскопку?
- Сто рублей.
- Виноват, я не дослышал. Сколько?
- Сто рублей.
Посетитель не может придти в себя от изумления.
- А на исследование Успенского собора? - спрашивает он, несколько оживая новой надеждой.
- Ничего…
Посетитель просто обмирает.
- Но… как же, на какие же средства? - лепечет он.
- Средства собрали во Владимире по подписке, сто тридцать рублей с копейками.
Сколько ни приходило групп посетителей - все, узнав, что могила - могила, а кости - кости, сейчас же переходили к вопросу о средствах из казны, и всех эти сто рублей просто ошеломляли. Это наконец стало раздражать. Посетителей удивляло не то, что отпущено мало, а то, что люди работают даром, на деньги, из которых ничего не украдут и ничего нельзя украсть. О провинция, о русская провинция! как великолепно созрела ты вся целиком, чиновная и выборная, дворянская и мужицкая, светская и духовная, мужская и женская, для новых «Мертвых душ»! Попытка изобразить эту провинцию была сделана Щедриным в его «Головлевых»; она была блестяща, но осталась только попыткой, этюдом…
В первый день работы не нашли ничего особенного. Только меня наградила судьба, в пику коварным археологам, проломанной головой и сломанной ногой. Голова, принадлежала, конечно, какому-нибудь знатному (иначе он был бы похоронен не в церкви) и храброму воину, но не князю, ибо князья лежат над землей в полукруглых альковах - аркасолиях. На черепе было три раны: сабельный удар, слегка надрезавший кость, маленькая ямочка в кости от чекана (боевой кирки) и квадратная дыра, величиной с кончик мизинца, сделанная тем же чеканом. Последняя рана и доконала воина, потому что, судя по отверстию, конец чекана вошел в мозг вершка на два с половиной. Кто был этот воин, с кем он воевал в последний раз, кто похоронил его тут и кто потом потревожил его покой - об этом спрашивать было некого. Бедный череп, без нижней челюсти, с одним только зубом в верхней, с глазными впадинами, заплетенными какими-то черными корешками, молчал и вертелся в наших руках, куда мы его ворочали. Его положили на стену против солнца - и из него легким паром стала выходить столетняя сырость. Высохши, он рассыплется… Кость ноги свидетельствует о плохом состоянии древней хирургии. Сломанные концы зашли далеко друг за друга и срослись круглым желваком.
На этом покончили работы первого дня, результаты которых, не оправдавшие ожиданий, и были обсуждены в заседании местной комиссии. Следующий день был праздник. Решено было сидеть дома и разбираться в найденных обломках и осколках. Принесли корыта, воду, мыло, полотенца и начали в буквальном смысле перемывать косточки праотцам и их архитектурным делам. Делалось это научно, с лупой, фотографическим аппаратом, справочными книгами и записной книжкой. Право, как подумаешь, что настанет время, когда и наш брат, человек девятнадцатого века, попадет на зубок археологам, - становится страшно. Будущая археология, конечно, усовершенствуется настолько, что по обломку черепа станет читать все дурные помыслы и чувства. И беда будет, когда прочтут, что человек читал «Киевлянин» и осмеливался сомневаться в учении графа Льва Толстого. Косточки перемывали до обеда. После обеда не утерпели и отправились на Федоровщину: хоть поглядеть на нее, милую. Приехали - и видим следующую картину.
У развалин стоит щегольская рессорная бричка, запряженная парой коней в краковских хомутах. На козлах кучер, в усах, с перелиной и с бичом в руках. В бричку поспешно лезет сначала одна панна или пани с парасоликом в ручке; за нею туда же другая панна или пани, тоже с парасоликом. Вскарабкались, сели и с места скорой рысью уехали. Это было странно. В то же время из северного выхода развалин быстрыми шагами удаляется духовная особа иностранного исповедания, а из западного светский мужчина, весьма похожий на католического аптекаря. Это уже возбудило подозрения. Внутри развалин застаем еще светского мужчину, который с видом смущения дует на верхний кирпич одного из столбов храма. Мы туда, - мужчина дует на великолепного уродца, вычерченного на кирпиче. Что это за прелесть, этот археологический уродец! Он помещается на кирпиче, вершков в семь длины и в пять ширины, и изображен спереди. Голова у него совершенно круглая; волосы на голове сделаны в виде коротенькой травы; усов нет, а только испанская бородка под нижней губой; туловище, в длинной одежде, изображено в виде трапеции; вниз от трапеции идут нарисованные в профиль короткие ножки с огромными шпорами, а с боков вверх, в виде рожек, тонкие ручки, из которых одна держит боевую булаву. Светский мужчина, сдувавший с уродца пыль, раскланялся с нами и удалился.
По его удалении среди археологов возгорелась усобица. Одни стояли за подделку, ссылаясь на поспешное бегство таинственных посетителей и на глиняную детскую свистульку, называемую во Владимире коником, подброшенную на днях рукой неизвестного шутника в развалины. Другие отстаивали подлинность уродца. Когда страсти и опасения улеглись, подлинность стала очевидной. Рисунок сделан по свежему кирпичу, так как вытесненная из черты глина на краях приподнялась и образовала ребро. Если бы рисунок был вырезан ножом, этих ребер не могло бы образоваться.
Какая роль предстоит уродцу, я не знаю. Но ничего нет удивительного, если это он раскроет тайну Федоровщины. У него есть характерная борода; у него нет усов; у него курчавые волосы средней длины; он носит две шпоры, а не одну, как это тоже бывало; на ногах можно различить способ прикрепления шпор; одеяние вычерчено так, что при тщательном изучении возможно определить, какое именно одеяние хотел изобразить кирпичник-художник. Словом, тут кроется разгадка, дело остановилось только за пятком-другим трактатов: «Об изображении воина на древнем кирпиче Феодоровщинских развалин». Когда они будут написаны, я почувствую себя очень счастливым, так как присутствовал при историческом моменте первого их зарождения.
Я говорю, что только милый уродец может открыть, кто строил отрытый храм. Федоровщину копали еще два дня и ничего не нашли. Напали, правда, на странные концентрические полукружия, с алтарными стенами, шириной и глубиной в аршин, сложенные из небольших темно-коричневых, покрытых поливой лещадок, - но это явилось только новой загадкой. Найдены вблизи этих лещадок еще кости, еще более старые, чем прежние, но это голые кости - и ничего больше….
Меня, как не археолога, гораздо больше интересовал Мстиславов Успенский храм. Трудно найти более величественные развалины. Храм выстроен на небольшом, но господствующем над городом холме, и тоже на берегу Луга. Холм обнесен высокой каменной стеной, образующей просторный двор, на котором разведены огороды, стоят мазанки и хлева. К южной стене храма пристроен небольшой старинный замок бывших владимирских епископов. Часть его стоит на холме, а часть на высоких стенах, спускающихся к Лугу. Замок наполовину в развалинах; в уцелевшей половине помещается священник теперешнего собора.
Успенский храм одинаково прекрасен как внутри, так и снаружи. Внутри темнеют уцелевшие высокие своды, а в обрушившиеся видны голубое небо и деревца, выросшие высоко-высоко наверху стен. Кое-где проступают пятны древних фресок: то кадило, раскачиваемое неведомой рукой, то ноги, обутые в сандалии, то строгий лик святого. Уцелевшая часть алтарной арки нависла, но не угрожает, а держится легко и таинственно. По ночам, говорят, кто-то плачет и ходит по храму легким, женским шагом, - по заброшенному храму святой девы…
Хорош он и снаружи, и днем и ночью. Днем, когда вся мерзость запустения, все эти хлева, свиньи, капустные огороды видны, каменный темный гигант представляется старым, седым мучеником, поставленным к позорному столбу. Ночью, при полной луне, это величавый мертвец, со всеми следами предсмертной муки и со всем миром всеисцеляющей смерти. Неподвижный сам, он отбрасывает неподвижные тени и своим молчанием и спокойствием как будто хочет утешить того, кто, по рассказам, в нем ходит и плачет… Я понимаю А. В., который не может заснуть, не взглянув на эти чудные развалины.
___________
С большим сожалением я должен был оставить Владимир сейчас после раскопки Федоровщины, задолго до отъезда оттуда А. В. Прахова, который предпринял поездку по уезду для беглого обзора остальных владимиро-волынских древностей. Я лишил себя драгоценных бытовых и исторических тем, но делать было нечего.
Теперь, заканчивая мои путевые наброски, мне следовало бы поподробней остановиться на волынских немцах, которыми меня так разлакомил «Киевлянин». Случай столкнул меня с отличным знатоком этого вопроса. К сожалению, знаток впоследствии оказался лицом официальным, и от него я узнал, что, ввиду работ особой комиссии при Министерстве внутренних дел, обсуждение немецкой иммиграции мимолетными туристами нежелательно. Таким образом, я по необходимости не выйду за пределы, поставленные мне статьей «Киевлянина».
Всех колонистов в Волынской губернии около двухсот тысяч. Большинство - немцы; меньшинство - чехи и поляки из русской Польши. Да и немцы с чехами пришли не прямо из заграницы, а долго прожив в Привислянском крае. Все они отлично говорят по-польски, а католики под влиянием поляков-ксендзов, даже и ополячились слегка.
Я видел новороссийские колонии немцев. Там это целые городки. Каменные домики, сады, огромная кирка и великолепный школьный дом. Поля плодородны и обширны; в садах виноградники, абрикосы и персики. Совсем не то волынский колонист. Он живет не сплошным селом, а хуторами, один от другого на полверсты, на версту. Землю он занимает ту, которая для помещика лишняя, - стало быть, худшую, песчаную, обыкновенно из-под вырубленного леса. Строеньица его самые скромные, да и доходы такие же. Много немцев попало в руки жидам и разоряются. Много их попадается в кражах и драках, и несколько человек имело честь, в качестве арестантов, принимать участие в наших археологических раскопках. Народ не видный, худой и бледный. Как относится к ним народ? Об этом я расспрашивал каждый раз, когда мне попадался мужик, и все от Ковеля до Владимира единогласно говорили, что с тех пор как появился немец, хлеб и картофель стали вдвое дешевле. Этого достаточно, чтобы устранить мысль о взаимной ненависти мужика и немца. Правда, за потравы полей и лугов круто замешанные немцы жестоко избивают размазы о мужика, но это дело уж чисто хозяйственное. Откуда же взялась бледная от страха статья «Киевлянина»? Совсем не оттуда, откуда «Киевлянин» думает. Между колонистами - немцами и поляками существует нерасположение конкурентов. Немцы берут решительный верх. Хозяйство их лучше, землю отдают им охотой, разговаривают с ними вежливей, доверяют больше. Словом, немец теснит поляка, и последний охотно подгадил бы первому, притом как можно чувствительней. Поляк ждал только случая. И вот в прошлом 1886 г. случай явился, притом случай весьма опасный! Прошлогодняя Пасха приходилась в день св. Марка, а у поляков существует предание о старинном пророчестве, предсказывающем в Польше страшное кровопролитие в такую Пасху. Увлекаемые силой рока поляки подчинились необходимости хоть помечтать о том, чтобы кого-нибудь зарезать. Кого же резать? - Конечно, немцев. Не выписывать же для этого из Африки негров. Вот перед Пасхой и началась суета. Поляки шептались и угрожали. Немцы шептались и угрожали в сдачу. Поляки посматривали на косы, немцы - на вилы. Может быть, кое-кто, один из храбрости, другой из страха, и ружьишком запасся. Может быть, оно и до сих пор висит заряженное. Как бы там ни было, а Пасха на св. Марка прошла благополучно, и волыняне статьей «Киевлянина» нимало не тревожатся.
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
VII
Владимир-Волынский. - Смута владимирских умов.
Если бы читателя завезти во Владимир-Волынский не предупредив, он никак не догадался бы, что он в городе. Это - гнездо белых мазанок, в котором возвышается несколько высоких и красивых каменных церквей: костел, синагога и монастырь - ярко выбеленные, развалины квадратной колокольни доминиканского монастыря и величественная вблизи руина Мстиславова храма. Мазанки прячутся в густых садах. В реке купаются без костюмов, мужчины и женщины, причем совсем не прячутся. По улицам свободно бродят свиньи, преимущественно католические… Да не подумает читатель, что в последней моей фразе есть что-либо оскорбительное. Это было бы слишком грубо и неостроумно. Я просто повторяю слова местного поляка, который на вопрос, неужели жиды занимаются откармливанием этих, бродящих по их дворам, свиней, ответил, что свиньи - католические, владимирских мещан. Как известно, в Западном крае воспрещено именоваться поляком, в крайнем случае можно быть лицом польского происхождения; обыкновенно же такое лицо именует себя католиком, свою землю католической, свою женку из полек не русской, а католичкой. То же случилось и со свиньями. Итак, читатель не признает во Владимире города. Еще меньше похож он на город во время дождей. Тогда его немощеные глинистые улицы превращаются в толстый слой птичьего клея, в котором остаются калоши, сапоги и чулки обывателей, а иногда и сами обыватели. Во избежание таких неприятностей, владимирцы во многих местах поперек улиц, для перехода через них, вкапывают ряды свай, на аршин друг от друга и на четверть над поверхностью земли. Вначале это кажется так же бессмысленно, как если бы в вашу постель набросали булыжников. Потом это оказывается мудро, хотя все-таки не очень.
Лучшие строения в городе - это заездные дома и корчмы. До освобождения крестьян панская Волынь жила широко и весело. До железных дорог, централизировавших общественную, торговую и кутежную жизнь, такими центрами был каждый уездный город. И во Владимире не хватало гостиниц для веселых панов и франтих-паней. Гостиницы выходили за город, на большие дороги. И там тоже гремели мазурки, лилось венгерское и рассыпались жарты и комплименты. Прекрасные дни и еще более прекрасные ночи минули, и их немыми свидетелями остались монументальные корчмы, создания веселой панско-польской культуры. Такая корчма всегда прочная, каменная и старая; ей лет двести-полтораста. Она одноэтажная и очень длинная. Смотря по длине, она делится на две - на три части сквозными воротами. В конце ворот, вне корчмы, крытый двор, где стоят лошади и экипажи. Под воротами направо и налево двери прямо в комнаты. Шинкарь-жид в шелковом балахоне, ведущий знакомство с ксендзом, батюшкой и становым. Шинкарка, классическая молодая шинкарка, жена (если она молода) или дочь хозяина, по старой традиции делает гостям глазки - и, надо признаться, недурно делает. Во Владимире девять тысяч жителей. Не таков был старый Владимир. Основанный Владимиром Святым, это был административный и духовный центр обширного края, в состав которого входили Западная Волынь, Холмщина, Подлесье и часть Галиции. В нем было более двадцати церквей и многочисленные училища. Летописец Нестор, бывший в городе в 1097 году «для обозрения училищ и наставления учителей», называет его славным городом. Посетивший Владимир венгерский король Андрей говорит, что такого великолепного города он не видывал и в немецкой земле. Конечно, тогдашнее великолепие было вещь весьма скромная, но все же Владимир XI столетия был европейским городом, тогда как теперь он - всего лишь уютное и мирное село, дремлющее под сенью орехов, яблонь и черешень.
Трудно себе представить, какое впечатление произвел на древний Владимир приезд архитекторов для постройки Успенского собора. Но Владимир теперешний, увидев в стенах того же храма археологов, как бы несколько помутился в уме. Знаете ли вы, читатель, что такое современный западный уездный городок? Прежде всего, это - жиды и христианские мещане. Мещане непременно обижены новым городским управлением, отнявшим у них городские имущества, главным образом заключающиеся в выгонах и приречных сенокосах. Мещане - по большей части католики, и потому городскую реформу считают новой карой за последнее повстанье. Затем следуют евреи. Эти раболепствуя властвуют, причем у них существует строгое разделение труда. Большая часть - под пятой кагала. Эти в ужасающей нищете. Любопытно провести хотя бы четверть часа перед жидовской лачугой, с дырявой гонтовой крышей и стенами, завалившимися зигзагом, точь-в-точь как гнилой плетень. Лачуга полна как муравейник, и жиды входят и выходят не переставая, тоже как муравьи. Боже мой, что за ужасные нагольные лапсердаки на мужчинах, что за грязные чепцы и юпки на женщинах, какие изможденные лица! Ходят эти существа озабоченно; на лицах выражение мечтательной мысли. Выйдет, быстро дойдет до перекрестка и станет. Чрез минуту-другую перейдет к другому перекрестку и снова постоит. Наконец круто повернется и на несколько минут исчезнет в лачуге, не выпуская из рук неизбежной палки крючком и не снимая шапки. Так проводит время все население развалины целые дни. Оно мечтает о гешефте, и редко эти мечты сбываются. Не то - богачи, кагальные воротилы. Те властвуют, властвуют молча, незаметно, измором. Капитал и стачка - этим они покоряют все, не имеющее капитала.
Выше жидов - интеллигенция, непримиримо разделяющаяся на польскую и русскую, или, как на западе говорят, католическую и православную. Католическая несравненно многочисленней и пышней. Это - помещики, живущие по деревням, но съезжающиеся в город по праздникам, в костел и за покупками. Большинство приезжает на отличных бричках «Шидловецкой фабрики», но много есть и таких, что и фаэтоном их не удивишь, а подавай коляску, лакея и четверню цугом. Представителями этой католической интеллигенции в самом городе обыкновенно являются пан аптекарь, пан доктор, ксендз-пробощ, да пара смышленых людей, присматривающихся к самоуправлению, в котором они почуяли вовсе не кару.
Православная интеллигенция ездит не в колясках. Это по большей части купленные по случаю в подержанном виде тарантасы. Это - власти, светские и духовные; это - доходы от трехсот рублей и не выше двух с половиной тысяч, считая все вместе - и жалованье, и столовые, и разъездные.
Вот и живет такой городишко изо дня в день. Наиболее резкие перемены в его жизни - перемена погоды, с пасмурной на солнечную, с летней на зимнюю. Дни текут быстро и незаметно, для мужчин за машинальными служебными или хозяйскими работами, для женщин в непоседном тупанье и неумолчном трещанье по мелким, но бесчисленным домашним хлопотам. Выдастся свободный часок - и тогда мужчины играют в винт и завидуют инженерам, интендантам, адвокатам, подрядчикам. О, как они завидуют всем, у кого много денег! Заботы о хлебе, которого всегда еле-еле хватает, просто мозоли натерли их мозгам, и эти мозоли в свободные минуты начинают ныть, ныть. Душу бы продал за выигрыш двухсот тысяч. Женщины сплетничают. О, как они сплетничают! Женщина живет нервами, а между тем что может дать нервам уездный городок или помещичья усадьба? И вот сочиняются потрясающие события: убийства, помешательства, супружеские измены, изгнания сыновей из учебных заведений за пьянство и разврат, побеги дочерей с офицерами, политические преступления, разорения от пожара, обогащения от фальшивых бумажек или казенных подрядов. Из нескольких сотен слухов справедливым оказывается один, да и то в десять лет раз, но зато нервы все-таки расшевеливаются.
Но особенной яркости и неустанности достигают сплетни и зависть тогда, когда они зарождаются в католическом лагере по адресу православного - и наоборот. Тут всему верят. А если слух не оправдался, одни говорят, что правительство, другие - что иезуиты запутали и скрыли скандальное дело. Скажите поляку, что жандармы повесили пол-Варшавы, вас поблагодарят за свежую новость. Сообщите русскому, что поляки сожгли пол-Москвы, вы не встретите недоверия. Это не так смешно, как может показаться на первый взгляд. Это несносно.
Этими строками я рисовал никоим образом не владимирское общество, которого я вовсе не знаю. Я говорю лишь о типичном городишке Юго- или Северо-Западного края, об элементах его общественной жизни. Я только догадываюсь, что эти элементы существуют и во Владимире, догадываюсь по нижеследующим толкам и слухам, циркулировавшим при мне по городку.
«Собор? какой собор? Какой это собор, когда это наш древний костел, забранный и, как водится, разрушенный русскими! Они содержали в нем провиант, они расхитили иконы, ризы, драгоценности. Им приятно разрушать все польское; они враги всякой цивилизации, эти полудикие казаки, раскольники и чиновники. Они отняли приписанную к этому нашему древнему костелу тысячу десятин земли и отдали русскому собору. Мстислав Второй? Но чтобы выдумать второго, надо изобрести первого. А затем пойдет третий, четвертый, пятый. И каждый окажется основателем какого-нибудь костела, который вслед за тем будет обращен в церковь. Взгляните на архитектуру собора. Прекрасный Ренессанс. Желал бы я видеть того русского ученого, который сказал бы мне в глаза, что его мифический Мстислав знал и любил Ренессанс. На Федоровщине тоже православный храм? но отчего же при раскопках его найден католический крест и католический образок ХVIII столетия? Вы говорите, что это найдено в верхнем слое мусора. Вы это говорите, но я не верю. Не верю - и баста! Я угадываю ваши дикие намерения. Вы хотите доказать, что культура края не польская, что в дикой Волыни могла существовать цивилизация, принесенная туда не Польшей - этой мученицей, этой просветительницей варваров русской национальности, павшей от своей излишней гуманности под ударами грубой силы казаков и мятежных хлопов (см. „Огнем и мечом“ Сенкевича). Вы можете говорить что хотите - но мы, но Европа, но весь свет только улыбнутся при взгляде на эту грубую контрафакцию».
Тот, кто говорит, - патриотическая дама лиц пятидесяти или патриотический мужчина, арендующий пятьсот десятин земли, воловую мельницу и корчму, - решаются лично придти на раскопки. На их лицах презрение и вместе с тем испуг - а вдруг за это презрение арестуют? - любопытство и вместе с тем выражение всезнания. Посетитель движется медленно, как хозяин дома на пожарище; на производящих раскопки смотрит брезгливо, как на святотатцев и отверженцев. Во время своего немого обзора он ни к кому не подходит, ни с кем не заговаривает; наконец, махнув рукой, уходит и больше не возвращается. Наносится новое оскорбление несчастной Польше невежественными руками московских ученых, несостоятельность которых может разоблачить любая уездная старая дева и любой арендатор. Владимирские развалины были и останутся памятниками польской культуры, а не русской. Другую песнь поет иной элемент. Какой - пусть читатель сам догадывается.
«Вот вам и хваленый Дверницкий, ваш безупречный мировой судья! Я никогда этому не верил и всегда ожидал чего-нибудь подобного. Вы только смекните. Успенский собор - раз, церковь на Федоровщине - два, Михайловский бугор стали разрывать - три. Три раскопки разом. Ну, на это ему с заезжим профессором тысяч пятьдесят отпустили. Когда раскопают, начнутся реставрации храмов. А тут уж сотнями тысяч пахнет… Да, счастье людям. Инженерам - на дорогах и мостах, учителям - на частных уроках, - а теперь вот и безукоризненные люди у археологии руки погреют. Это, батенька, не то, что экономия на разъездных суммах. Это пахнет именьицем десятин в тысячу, домиком в Киеве на бойкой улице - да еще в придачу Аннушкой сразу второй степени на шею».
Третьи (кто - тоже умолчу) проповедуют (буквально, в проповедях, по праздникам), что возобновление старого собора нежелательно. Успенский собор весьма велик, и содержание его будет стоить дорого, тогда как теперешний - величиной с солдатскую палатку, и от дохода с тысячи десятин церковной земли можно откладывать изрядную толику и употреблять с пользою для того, кому это пользу приносит.
Городские мещане доходят до геркулесовых столпов россказень. «Приехали генералы. Один - из Киева (это А. В. Прахов), другой - из Петербурга (это ваш покорный слуга). Петербургский генерал едет в Австрию - тайно снимать планы крепостей и считать солдат (впрочем, этот слух получил свое начало среди владимирской интеллигенции), но у него нет денег; тогда он попросил киевского генерала, который умеет искать клады, найти во Владимире золото. Его-то и ищут. Киевский генерал все наводит на землю трубу (фотографический аппарат). Наведет и видит, что что-то светлеется. Как увидит, так и кинется с трубой в хату (проявлять негатив). Хата - темная, чтобы кто-нибудь не подсмотрел. Сидит там и думает, думает. Выйдет весь красный, потный. Иной раз устанет, бедный; тогда заставляет молодого Дверницкого смотреть. А петербургский генерал все больше на платке (пледе) лежит и спит - дожидает золота».
Хладнокровней всего держит себя жидовское население. Тут не воображение, а арифметика. Дома, квартиры, лавки и даже огороды поблизости собора вздорожали. Продажи их приостановились. Составляются расчеты будущим подрядам и поставкам. Е. Н. Дверницкому и А. В. Прахову при встречах не только кланяются, но почему-то отдают честь по-военному. Что это значит? еще не объяснено.
VIII
Раскопка Федоровщины и таинственный уродец. - Мстиславов храм. - Волынские немцы.
По случаю ковельской жидовской интриги мы приехали во Владимир настолько поздно, что нельзя было ничего ни копать, ни рыть, ни вырывать. Оставалось дожидаться завтрашнего утра и волноваться, что и было исполнено блистательно. Е. Н. Дверницкий не спал всю ночь напролет. Отца Даниила Левицкого, члена местной археологической комиссии, тревожили сновидения времен Владимира Святого. А. В. Прахов поднялся с петухами и, да простит ему это Зевс, разбудил и меня. Тотчас же почтовая телега отвезла нас за две версты от города - на Федоровщину.
Я уже говорил, что такое называлось Федоровщиной до наезда археологов. Это был длинный холмик, на самом берегу Луга, поросший черешнями и эспарцетом. Владимирцы любили устраивать на нем пикники. Вид с холма прелестный. Бесконечные золотые поля, усадьбы с их тополями, перелески, зеленая долинка Луга, крестики и белые стены сельских церквей. Налево, на север, по реке виден и Владимир - и, на холме, величественные потемневшие развалины Мстиславова храма с двумя круглыми башнями западного фасада.
Недалеко от кургана Федоровщины стоит мазанка отставного солдата-севастопольца, У солдата старая женка, молодая рыжеватая и хорошенькая дочка и совсем рыжий парень сын. Две рыжие собаки, Розбуй и Вильчек, стерегли мазанку и картофельное поле, окружавшее Федоровщину. Бедные Розбуй и Вильчек! Археология была для них причиной величайшего несчастия, какое только может обрушиться на собаку, полную сил и жажды жизни. Работавшие на раскопках арестанты рассердились на них за то, что собачонки крали хлеб, поймали и превратили в абеларов. Мазанка севастапольца огласилась собачьим визгом и человеческими воплями негодования.
Когда мы подъехали к Федоровщине, ее курган превратился в заправские развалины. Земля и мусор были вывезены, и обнаружилось основание в сажень и больше высоты стен и столбов небольшой трехкорабельной церкви. Восточный конец южного корабля исчез, обрушившись - когда, неизвестно - в Луг. Вероятно, тогда же рухнула арка главного алтаря, и ее нашли нерассыпавшейся, лежащей огромным ломтем, гораздо выше человека, на полу. Все вместе представлялось как раз тем, что называется развалинами, будь это храм десятого века и Владимира Св., или губернский собор современного архитектора, как известно, только в исключительных случаях не превращающийся в развалины. Облупленные мясо-красные стены и столбы, известковая пыль и горы мусора по сторонам.
Так смотрел на Федоровщину профан. Но не то было с археологами. Их сердца бились то от торжества, то от отчаяния. Их глаза впивались в голые стены. Их руки с осторожной нежностью гладили кирпичи, остатки штукатурки, куски цемента и кахли пола. Шествие их по отрытому старому храму было медленно и молчаливо; лишь изредка то один, то другой на что-либо укажет и уронит слово. Поодаль молча стоит партия арестантов, которыми отрывали храм, человек в тридцать, и с уважением следит за шествием.
Я уже говорил, чего ожидали от Федоровщины. Можно было предполагать, что курган скрывает в себе храм десятого века, епископскую кафедру св. Владимира. В таком случае был бы пополнен весьма важный пробел в истории русского искусства. Ни памятников зодчества, ни остатков живописи от десятого века не сохранилось. Подробный обзор открытой Федоровщины не оправдал ожиданий.
На стенах, на аршин и полтора, кое-где сохранились фрески. Они раскрашены под мрамор. Рисунок мрамора найден А. В. Праховым и в Кирилловском храме XII столетия в Киеве. Но там подделка очень наивна: небольшие кружочки, величиной в пятак, соединены между собой прямыми чертами. Больше похоже на решето, чем на мрамор. Тут, на Федоровщине, сделано хитрее. Широкой кистью проведены волнистые линии. Очевидно, рисовал позднейший, более совершенный живописец.
Искали надписей. Надписи Х века - все греческие. Перерыли весь курган, и надписей не нашли. Попадались только отдельные буквы, и, как нарочно, все такие, начертание которых в славянском и греческом одинаково. Это мучило нетерпеливых археологов, пока их недоумение не разрешилось куском фрески в пол-ладони величиной. Тут на оливково-сером фоне стояли написанные белым две роковые буквы: ЦЬ. И тут десятый век уступил времени не раньше двенадцатого столетия.
Найденное изображение головы какого-то святого, кладка стен, кахли из пола, покрытые глазурью очень замысловатого рисунка, наконец, кирпичные полуколонны с наружной стороны входов, - все это оказалось слишком отчетливым, хитрым и изысканным для детски-наивного десятого века, когда всякая каменная стена казалась верхом совершенства, а каменный свод, повисший в воздухе, представлялся прямо чудом. Тогда прекрасным называлось все прочное и все красное. Вывели стену; она и стоит, да так твердо, что и десять хороших дреговичей ее плечами не повалят, - ну, и удивительно, и чудно, и прекрасно. Сделали на стене яркое пятно. Ковыряй его - не лупится. Три мокрым пальцем - не сходит. И опять чудо, опять прекрасно. Двести лет спустя публика стала уже требовательней, достаточно приглядевшись к прочному и красному. Прочное должно было стать фигурным, а красное разноцветным. Стало уже недостаточно быть греческим мастером; нужно быть хорошим греческим архитектором или живописцем. Это при прадедах, при князе Владимире было - что грек, так и рты разинули.
Так рассуждали люди двенадцатого века, и археологи девятнадцатого были этим огорчены. Некоторую надежду возлагали еще на могилы и подполье храма: нет ли там хоть немножечко десятого столетия, не построен ли храм на старом основании? К этому и приступили.
Партия арестантов была разделена на отряды. Один взял Е. Н. Дверницкий; другой - его сын, студент Московского университета; третий - А. В. Прахов; четвертый достался мне. Я сильно подозреваю, что со мной господа археологи поступили коварно. Во-первых - арестанты, которых мне дали: два самых худых старика, которые и лопату-то еле в руках держат; два немца из колонистов, глубоко равнодушные к русской археологии, и один туземный парень, едва ли не из лакеев, - так он ленился, умничал и острил. Во-вторых - тачки. И у остальных тачки скрипели, но мои скрипели так, что холод проникал в жилы и кости. Это было что-то ни с чем не сравнимое. Казалось, в каждом колесе сидела дюжина поросят, которых в живом виде начиняли кашей и жарили на медленном огне. Удивляюсь, как эти мертвые не встали из могил при этом ужасном звуке… В-третьих - могила в юго-западном углу храма, которую отдали под мое наблюдение. У других могилы были как могилы. У каждого мертвеца отдельное местечко, в виде кирпичного ящика; от соседей оно отделено стенкой; деревянный гроб сохранился в виде прослойки черного праха; скелет лежит правильно - и хотя вещей не найдено никаких, все-таки у одного мертвеца оказалась заплетенная коса, а у другого обрывки кожи от сапогов. Моя же могила представляла хаос костей, черепов, кирпича, крошечных осколков фресок, кахель и цемента - и все это в земле и песке. Вместе с тем, мне было строго-настрого приказано кости класть отдельно, кахли тоже отдельно, фрески - в особую кучку; смотреть на заступы работников, чтобы они не рассекли какой-нибудь драгоценности, смотреть в тачки, куда выбрасывали мусор из могилы, смотреть, наконец, на высыпку мусора из тачек. Я должен был весь превратиться в один всевидящий глаз. А тут еще арестанты стали ссориться из-за лопаты - старичишко и один из немцев - и чуть не подрались; а арестант из лакеев все курил папиросы. Кроме того, меня часто отрывали для оживления развалин при их фотографировании. - «Пожалуйста, станьте в этом аркасолии». - «Взлезьте на алтарную арку». - «Присядьте в северном абсиде». - Бесспорно, это была честь, но довольно-таки утомительная.
Так прошел целый день. Солнце палило невыносимо. Известковая пыль ела глаза. Несколько раз мы просились отдохнуть, но А. В. Прахов не признает отдыха. От одной могилы он переходит к другой, командуя рабочими. В промежутках он фотографирует развалины. В то же время он руководит чертежником, тут же на солнце изнемогающим над своей доской; рисовальщиком, копирующим найденный кусок кафельного пола; еврейчиком-жестяником, готовящим ящики для этого пола, и плотником, который забивает досками отрытые и уже исследованные могилы. И в таком кипятке я знаю А. В. вот уже шесть лет, с лета 1880 года, когда он перевернул вверх дном мирную усадьбу моего семейства раскопкой - первой своей раскопкой - курганов в нашем лесу. Он гостил у меня проездом в Киев, где с тех пор и застрял, перевернув его не хуже нашей усадьбы. Теперь, как видно, очередь дошла до Волынской губернии.
Мы изнемогаем на жаре и в работе, а тут еще являются посетители, группами, человек по десяти, с дамами, детьми, няньками, кормилицами и собачками.
- Позвольте вас спросить, это могила?
- Да, это могила.
- А это кости?
- Кости.
- Как страшно - скелет!.. А позвольте вас спросить, много казна отпустила на эту раскопку?
- Сто рублей.
- Виноват, я не дослышал. Сколько?
- Сто рублей.
Посетитель не может придти в себя от изумления.
- А на исследование Успенского собора? - спрашивает он, несколько оживая новой надеждой.
- Ничего…
Посетитель просто обмирает.
- Но… как же, на какие же средства? - лепечет он.
- Средства собрали во Владимире по подписке, сто тридцать рублей с копейками.
Сколько ни приходило групп посетителей - все, узнав, что могила - могила, а кости - кости, сейчас же переходили к вопросу о средствах из казны, и всех эти сто рублей просто ошеломляли. Это наконец стало раздражать. Посетителей удивляло не то, что отпущено мало, а то, что люди работают даром, на деньги, из которых ничего не украдут и ничего нельзя украсть. О провинция, о русская провинция! как великолепно созрела ты вся целиком, чиновная и выборная, дворянская и мужицкая, светская и духовная, мужская и женская, для новых «Мертвых душ»! Попытка изобразить эту провинцию была сделана Щедриным в его «Головлевых»; она была блестяща, но осталась только попыткой, этюдом…
В первый день работы не нашли ничего особенного. Только меня наградила судьба, в пику коварным археологам, проломанной головой и сломанной ногой. Голова, принадлежала, конечно, какому-нибудь знатному (иначе он был бы похоронен не в церкви) и храброму воину, но не князю, ибо князья лежат над землей в полукруглых альковах - аркасолиях. На черепе было три раны: сабельный удар, слегка надрезавший кость, маленькая ямочка в кости от чекана (боевой кирки) и квадратная дыра, величиной с кончик мизинца, сделанная тем же чеканом. Последняя рана и доконала воина, потому что, судя по отверстию, конец чекана вошел в мозг вершка на два с половиной. Кто был этот воин, с кем он воевал в последний раз, кто похоронил его тут и кто потом потревожил его покой - об этом спрашивать было некого. Бедный череп, без нижней челюсти, с одним только зубом в верхней, с глазными впадинами, заплетенными какими-то черными корешками, молчал и вертелся в наших руках, куда мы его ворочали. Его положили на стену против солнца - и из него легким паром стала выходить столетняя сырость. Высохши, он рассыплется… Кость ноги свидетельствует о плохом состоянии древней хирургии. Сломанные концы зашли далеко друг за друга и срослись круглым желваком.
На этом покончили работы первого дня, результаты которых, не оправдавшие ожиданий, и были обсуждены в заседании местной комиссии. Следующий день был праздник. Решено было сидеть дома и разбираться в найденных обломках и осколках. Принесли корыта, воду, мыло, полотенца и начали в буквальном смысле перемывать косточки праотцам и их архитектурным делам. Делалось это научно, с лупой, фотографическим аппаратом, справочными книгами и записной книжкой. Право, как подумаешь, что настанет время, когда и наш брат, человек девятнадцатого века, попадет на зубок археологам, - становится страшно. Будущая археология, конечно, усовершенствуется настолько, что по обломку черепа станет читать все дурные помыслы и чувства. И беда будет, когда прочтут, что человек читал «Киевлянин» и осмеливался сомневаться в учении графа Льва Толстого. Косточки перемывали до обеда. После обеда не утерпели и отправились на Федоровщину: хоть поглядеть на нее, милую. Приехали - и видим следующую картину.
У развалин стоит щегольская рессорная бричка, запряженная парой коней в краковских хомутах. На козлах кучер, в усах, с перелиной и с бичом в руках. В бричку поспешно лезет сначала одна панна или пани с парасоликом в ручке; за нею туда же другая панна или пани, тоже с парасоликом. Вскарабкались, сели и с места скорой рысью уехали. Это было странно. В то же время из северного выхода развалин быстрыми шагами удаляется духовная особа иностранного исповедания, а из западного светский мужчина, весьма похожий на католического аптекаря. Это уже возбудило подозрения. Внутри развалин застаем еще светского мужчину, который с видом смущения дует на верхний кирпич одного из столбов храма. Мы туда, - мужчина дует на великолепного уродца, вычерченного на кирпиче. Что это за прелесть, этот археологический уродец! Он помещается на кирпиче, вершков в семь длины и в пять ширины, и изображен спереди. Голова у него совершенно круглая; волосы на голове сделаны в виде коротенькой травы; усов нет, а только испанская бородка под нижней губой; туловище, в длинной одежде, изображено в виде трапеции; вниз от трапеции идут нарисованные в профиль короткие ножки с огромными шпорами, а с боков вверх, в виде рожек, тонкие ручки, из которых одна держит боевую булаву. Светский мужчина, сдувавший с уродца пыль, раскланялся с нами и удалился.
По его удалении среди археологов возгорелась усобица. Одни стояли за подделку, ссылаясь на поспешное бегство таинственных посетителей и на глиняную детскую свистульку, называемую во Владимире коником, подброшенную на днях рукой неизвестного шутника в развалины. Другие отстаивали подлинность уродца. Когда страсти и опасения улеглись, подлинность стала очевидной. Рисунок сделан по свежему кирпичу, так как вытесненная из черты глина на краях приподнялась и образовала ребро. Если бы рисунок был вырезан ножом, этих ребер не могло бы образоваться.
Какая роль предстоит уродцу, я не знаю. Но ничего нет удивительного, если это он раскроет тайну Федоровщины. У него есть характерная борода; у него нет усов; у него курчавые волосы средней длины; он носит две шпоры, а не одну, как это тоже бывало; на ногах можно различить способ прикрепления шпор; одеяние вычерчено так, что при тщательном изучении возможно определить, какое именно одеяние хотел изобразить кирпичник-художник. Словом, тут кроется разгадка, дело остановилось только за пятком-другим трактатов: «Об изображении воина на древнем кирпиче Феодоровщинских развалин». Когда они будут написаны, я почувствую себя очень счастливым, так как присутствовал при историческом моменте первого их зарождения.
Я говорю, что только милый уродец может открыть, кто строил отрытый храм. Федоровщину копали еще два дня и ничего не нашли. Напали, правда, на странные концентрические полукружия, с алтарными стенами, шириной и глубиной в аршин, сложенные из небольших темно-коричневых, покрытых поливой лещадок, - но это явилось только новой загадкой. Найдены вблизи этих лещадок еще кости, еще более старые, чем прежние, но это голые кости - и ничего больше….
Меня, как не археолога, гораздо больше интересовал Мстиславов Успенский храм. Трудно найти более величественные развалины. Храм выстроен на небольшом, но господствующем над городом холме, и тоже на берегу Луга. Холм обнесен высокой каменной стеной, образующей просторный двор, на котором разведены огороды, стоят мазанки и хлева. К южной стене храма пристроен небольшой старинный замок бывших владимирских епископов. Часть его стоит на холме, а часть на высоких стенах, спускающихся к Лугу. Замок наполовину в развалинах; в уцелевшей половине помещается священник теперешнего собора.
Успенский храм одинаково прекрасен как внутри, так и снаружи. Внутри темнеют уцелевшие высокие своды, а в обрушившиеся видны голубое небо и деревца, выросшие высоко-высоко наверху стен. Кое-где проступают пятны древних фресок: то кадило, раскачиваемое неведомой рукой, то ноги, обутые в сандалии, то строгий лик святого. Уцелевшая часть алтарной арки нависла, но не угрожает, а держится легко и таинственно. По ночам, говорят, кто-то плачет и ходит по храму легким, женским шагом, - по заброшенному храму святой девы…
Хорош он и снаружи, и днем и ночью. Днем, когда вся мерзость запустения, все эти хлева, свиньи, капустные огороды видны, каменный темный гигант представляется старым, седым мучеником, поставленным к позорному столбу. Ночью, при полной луне, это величавый мертвец, со всеми следами предсмертной муки и со всем миром всеисцеляющей смерти. Неподвижный сам, он отбрасывает неподвижные тени и своим молчанием и спокойствием как будто хочет утешить того, кто, по рассказам, в нем ходит и плачет… Я понимаю А. В., который не может заснуть, не взглянув на эти чудные развалины.
___________
С большим сожалением я должен был оставить Владимир сейчас после раскопки Федоровщины, задолго до отъезда оттуда А. В. Прахова, который предпринял поездку по уезду для беглого обзора остальных владимиро-волынских древностей. Я лишил себя драгоценных бытовых и исторических тем, но делать было нечего.
Теперь, заканчивая мои путевые наброски, мне следовало бы поподробней остановиться на волынских немцах, которыми меня так разлакомил «Киевлянин». Случай столкнул меня с отличным знатоком этого вопроса. К сожалению, знаток впоследствии оказался лицом официальным, и от него я узнал, что, ввиду работ особой комиссии при Министерстве внутренних дел, обсуждение немецкой иммиграции мимолетными туристами нежелательно. Таким образом, я по необходимости не выйду за пределы, поставленные мне статьей «Киевлянина».
Всех колонистов в Волынской губернии около двухсот тысяч. Большинство - немцы; меньшинство - чехи и поляки из русской Польши. Да и немцы с чехами пришли не прямо из заграницы, а долго прожив в Привислянском крае. Все они отлично говорят по-польски, а католики под влиянием поляков-ксендзов, даже и ополячились слегка.
Я видел новороссийские колонии немцев. Там это целые городки. Каменные домики, сады, огромная кирка и великолепный школьный дом. Поля плодородны и обширны; в садах виноградники, абрикосы и персики. Совсем не то волынский колонист. Он живет не сплошным селом, а хуторами, один от другого на полверсты, на версту. Землю он занимает ту, которая для помещика лишняя, - стало быть, худшую, песчаную, обыкновенно из-под вырубленного леса. Строеньица его самые скромные, да и доходы такие же. Много немцев попало в руки жидам и разоряются. Много их попадается в кражах и драках, и несколько человек имело честь, в качестве арестантов, принимать участие в наших археологических раскопках. Народ не видный, худой и бледный. Как относится к ним народ? Об этом я расспрашивал каждый раз, когда мне попадался мужик, и все от Ковеля до Владимира единогласно говорили, что с тех пор как появился немец, хлеб и картофель стали вдвое дешевле. Этого достаточно, чтобы устранить мысль о взаимной ненависти мужика и немца. Правда, за потравы полей и лугов круто замешанные немцы жестоко избивают размазы о мужика, но это дело уж чисто хозяйственное. Откуда же взялась бледная от страха статья «Киевлянина»? Совсем не оттуда, откуда «Киевлянин» думает. Между колонистами - немцами и поляками существует нерасположение конкурентов. Немцы берут решительный верх. Хозяйство их лучше, землю отдают им охотой, разговаривают с ними вежливей, доверяют больше. Словом, немец теснит поляка, и последний охотно подгадил бы первому, притом как можно чувствительней. Поляк ждал только случая. И вот в прошлом 1886 г. случай явился, притом случай весьма опасный! Прошлогодняя Пасха приходилась в день св. Марка, а у поляков существует предание о старинном пророчестве, предсказывающем в Польше страшное кровопролитие в такую Пасху. Увлекаемые силой рока поляки подчинились необходимости хоть помечтать о том, чтобы кого-нибудь зарезать. Кого же резать? - Конечно, немцев. Не выписывать же для этого из Африки негров. Вот перед Пасхой и началась суета. Поляки шептались и угрожали. Немцы шептались и угрожали в сдачу. Поляки посматривали на косы, немцы - на вилы. Может быть, кое-кто, один из храбрости, другой из страха, и ружьишком запасся. Может быть, оно и до сих пор висит заряженное. Как бы там ни было, а Пасха на св. Марка прошла благополучно, и волыняне статьей «Киевлянина» нимало не тревожатся.
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.