По Западному краю, старому и новому (3/4)
В. Л. Дедлов. По Западному краю, старому и новому. (Из путевых заметок) // Дело, 1887, № 6.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
VI
Путь во Владимир. - Ковельские жиды. - Волынь и ее народ. - Приезд во Владимир.
А. В. изумительный по энергии человек. Двинуть дело может только он. Появился он в Киеве без связей, без знакомств, без средств - и нашел связи, знакомства, средства. Открытие новых мозаик в св. Софии, реставрация Кирилловской церкви, начатая отделка храма св. Владимира, - все это сделал этот неугомонный человек в какие-нибудь пять лет. Теперь неугомонный человек, которому мало работы по собору св. Владимира, завозился во Владимире-Волынском. Честь открытия владимирских древностей принадлежит Е. Н. Дверницкому, председателю владимирского мирового съезда. Человек с университетским образованием, исконный житель и знаток края, человек русский, он оказал археологии и истории неоцененную услугу, обратив внимание на владимирские древности. Его стараниями в текущем году во Владимире учреждена археологическая комиссия. В апреле г. Дверницкий завязал сношения с профессорами-археологами Праховым и Антоновичем - и теперь г. Прахов заработал во Владимире с таким же рвением, как и виновник владимирских исследований.
Чем энергичнее человек, тем интересней его борьба с людьми, столь же сильными волею. И вот я был свидетелем не только борьбы А. В., но даже его полного поражения - жидами Западного края. Стоит рассказать этот драгоценно-типичный жидовский случай.
Сначала мы ехали по железной дороге. Через восемнадцать часов вагонной тряски высадились в городишке Ковеле. Отсюда до Владимира пятьдесят верст почтовой дороги. Была ночь, и я умолял профессора не сейчас мчаться к его древностям, которые, - я клялся в том - простояв восемь веков, потерпят еще каких-нибудь часов пять-шесть. Мои мольбы увенчались успехом - и мы отправились ночевать в довольно опрятный барак, носящий название Hotel Belle-Vue. Вид из Belle-Vue необширен - на телеграфный столб, но спать можно довольно спокойно, если не считать клопов и любовных сцен, происходящих за тонкими перегородками номеров. При нагрузке наших вещей на извозчика у вокзала мы имели случай любоваться местными нравами. Орава извозчиков хотела вещи растащить. Носильщик с размаху бил извозчиков нагруженным чемоданом по животам, причем те не изъявляли никаких признаков страдания. Два жандарма станции сидели рядышком на диване пассажирской комнаты и беседовали, кажется, о политической неблагонадежности Баттенберга.
В Belle-Vue сон наш был непродолжителен, и в восемь часов утра гостиничный мишурис был отправлен за почтовыми лошадьми.
- Смотри же, скорей! - было ему сказано с достаточной выразительностью.
- Сею секундочкой! - бодро и весело ответил тот.
Прошла секундочка, другая. Прошло четверть часа. Мишурис вернулся и сказал, что лошади придут сейчас. Прошел и этот час. На лице мишуриса - недоумение; он даже воскликнул, что содержатель почты - большой мошенник и всегда заставляет ждать лошадей.
Проходит полтора часа.
- Слушай, мишурис, - говорим мы, - если ты сейчас же не приведешь лошадей, быть беде.
Мишурис скрывается. Мы провожаем его глазами, пока он бежит по коридору, и видим в это краткое мгновение, что какой-то другой жид, длиннополый, и не в пиджаке, как наш посланец, - скрывается в свою очередь, как бы избегая нашего взора…
Еще полчаса. Лошадей нет. Belle-Vue оглашается разгневанными воплями, но в ответ ему гробовое молчание: все жиды скрылись. Тогда в немой ярости мы мчимся частью на собственных ногах, частью на попавшейся по дороге телеге на почту. На пути узнаем, что почт две: казенная и земская. Дух мщения ведет нас сначала на казенную.
Вот она, почта. Дрянной домишка, вывеска, столб. Вблизи древняя деревянная церковка; она не моложе двухсот лет, но на этот раз душа наша не смягчается даже ее археологическими чарами. Мы в сенях: пусто. Мы в следующей комнате: никого. Мы дальше: и там, наконец, застаем совершенно врасплох жирного жида, который сразу начинает нам кланяться, говорит нам, что он нас знает, уважает, боится, потому что мы генералы; что лошади были бы давно, но что их нет, что лошадей до сих пор нет, потому что их не запрягли; что мишурис большой мошенник и бросил нашу подорожную посередь двора; и что сам он, жирный жид, так этого испугался, что взял двумя пальцами подорожную и отнес на земскую почту. Впрочем, он может сию же минуту дать нам лошадей…
Мы мчимся на земскую почту. Снова дрянной домишка, вывеска и столб. Снова церковка, но уже новая. В воротах вспотевший хохол не хохол, белорусс не белорусс, словом, потомок дреговичей, некогда населявших Волынь. И его мы застали врасплох. Но этот уже не кланялся и не болтал, а отвечал на отдельные вопросы, как нерасторопный подсудимый на суде.
- Где наша подорожная?
- На столе. Жид прибежал и кинул мне ее в рожу. А я на стол положил.
- Отчего ты не даешь лошадей?
- Лошадей нема.
- Отчего же ты не сказал, что нема?
- Оттого, что жид кинул подорожную в рожу и убежал, как собака.
- Отчего ты его не догнал?
- Оттого, что я уже старый.
- Тьфу!
Мы берем подорожную и мчимся на казенную почту, но встречаем телегу, которая, звеня колокольцами, уже готова и катит к нашей гостинице. У подъезда Belle-Vue наши вещи с удивительным усердием укладывает тот длиннополый жид, который, вместе с мишурисом, скрывался от наших взоров.
- Ты кто?
- Приказчик содержателя казенной почты.
Из нашей груди вырывается вопль.
- Что же ты тут сидел и ничего не говорил про лошадей, etс. etс. etc.?!!
- Ваше высокоблагородие, ваше превосходительство! Ей-богу я хотел сказать, только вы меня не звали…
- Да понимаешь ли ты, еtс. etс., что мы потеряли два часа!
- Ваше превосходительство, я вас боялся.
- Тьфу!.. А ты, ты, мишурис, еtс., отчего ты ничего про него не сказал?
- Вы все сидели, чай пили, разговаривали, - я думал, что вы хотите чай пить.
- Тьфу, тьфу и тьфу!!!
Когда мы несколько успокоились, мы с ученой ясностью объяснили всю эту невероятную чепуху нерасторопностью обитателей страны дреговичей. Но на самом деле, как нам потом объяснили, причиной было то, что ковельские жиды: почтосодержатель казенный, почтосодержатель земский, их приказчики, их ямщики, гостиничные лакеи, их жены, дети и внуки, - искусно организовавшись в одну шайку, прекрасно разыграв каждый порученную ему роль, опутав нас сетями интриги, отняв у нас два часа дорогого времени, заставив нас оглашать воплями весь Ковель, - что все они хотели взять с нас лишние двенадцать копеек, которые и взяли.
Дело оказалось вот в чем. У нас был открытый лист. С едущих по этому виду не берется за телегу по 12 коп. за станцию. И вот, нужно было заставить нас заплатить. Сказать прямо было страшно: а вдруг проезжий - человек сердитый?! Да и опасно: он мог и не сердясь отказаться платить. И повели дело измором и незаметно. И вышло, действительно, незаметно, и нас действительно изморили. Из-за двенадцати копеек! И ведь весь Западный край, везде, где есть жиды, заморен совершенно так же…
Въезжая в страну, которую видишь в первый раз, довольно долго не разберешь, что она такое. То мелькнет пейзаж или тип знакомый, то с недоумением и интересом присматриваешься к чертам и оттенкам совсем новым, то наконец видишь нечто бесспорно особенное - в чем, однако, мелькает что-то, - когда-то, - где-то встреченное и замеченное, но что, когда и где - не вспомнишь. В этом для меня главная прелесть поездок по России. Заграничные впечатления не представляют ничего виртуозного. Там новое - совсем новое, огромное новое. Подмечаешь только общие черты, грубые по своей величине и яркости. В России любуешься игрой деталей и мелочей, видоизменениями основного типа, хорошо знакомого. Это уже тонкие наслаждения знатока, которые может испытывать и вовсе не знаток, а простой турист, каков, например, ваш покорный слуга.
В теперешнюю мою поездку я видел Белорусь и Малороссию… В Белоруси я ехал по слегка взволнованной местности. Шли то горячие, пахучие сосновые боры, прикрывая своей тенью плоские холмы желтых песков, которые без защиты дерев превратились бы в песчаную пустыню; то стлались плоские как стол равнины подзолистых супесей с твердой, сырой землей, дремучими, влажными чернолесьями; то по бесконечным гатям я переезжал через болота, с серым, корявым кустарником, порыжевшей осокой, ржавой водою. Шоссе тянулось с одного пологого холма на другой фестонами, как проволока на телеграфных столбах. Над однообразной страной, лишенной определенной физиономии, лежало небо, голубизна которого избытком водяных паров превращалась в серенькую, - не то задымленную, не то запыленную. Народ, одетый в белое, длиннополое платье, был тоже без определенной физиономии. Небольшой, слабосильный, раздражительный без силы, добродушный без последствий, волоса пыльно-русые, лицо в полном смысле обыкновенное - ни красивое, ни некрасивое, больше приятное, чем неприятное - с негустой бородкой и серыми глазками, высматривающими украсть ремешок, гвоздь, самое большее - гирю от базарных весов. Убивать такое лицо не может: и силы и нервы для этого слишком слабы. Разве целая толпа порубщиков, обороняясь от одинокого лесника, впадет от страха в исступление и заколотит его обухами. Таков потомок старых радимичей и кривичей, с некоторой примесью литвы.
Не таковы стали теперь сыновья северян, древлян и полян. В их жилах немало туранской крови разных половцев, печенегов, черных клобуков и берендеев. Эта кровь течет по большим жилам большого благородного тела медленно, горячая, но слишком густая. Медлительно смотрят большие черные глаза из-под черных бровей. Медленно движется тело, облеченное рубахой, запрятанной в штаны по-походному. Медленно жуют, ходят и работают колоссальные, горбатые, сизые, черноглазые волы. Да и куда спешить? Степи широки и бесконечны, травы везде много, хлеб уродится везде, где только остановишься на лето для посева. Это кривич должен спешить и раздражаться, сидя на одном месте. У него плодородная земля редкость. Нашел он хорошую полянку, так и сиди на ней: другую не скоро отыщешь; сиди да ссорься с соседями, которые того и гляди украдут хлеб и траву. А поляне медленно и свободно, как тихие волны, движутся на обильном просторе. Торопятся у них только одни голоногие бабы в коротких плахтах вместо юпок: ну, да домашнее хозяйство везде одинаково хлопотливо. Малоросс редко крадет, еще реже убивает. Зато если уж убьет, так до смерти, и не в перепуганном исступлении, а в гневе.
И страна этого народа иная. Тучный чернозем глубоко залег на севере по равнине, на юге - по громадным холмам, стеснившим самый Днепр порогами. Лесов нет, а простор бесконечен. Воздух сух, небо голубое, вода собрана в речки, и ее ровно столько, сколько нужно.
И вот, местность и люди, среди которых мы теперь ехали, приводили нас в недоумение. От Ковеля до первой станции по направлению к Владимиру мы готовы были видеть Белорусь, притом исключительную самую худшую ее часть, где-нибудь на правом берегу Днепра, выше Рогачева. Пески и пески, едва окрашенные темным перегноем. Вдали нескончаемый бор. Вокруг нас вырубленный лес и кустики кривых сосенок. Дорога разбилась на множество тропинок, ища, где меньше песку. Мы колесим то вправо, то влево, предпочитая сыпучему песку даже полувысохшие болотца. Под ногами вереск да белые гвоздички. Последние привели А. В. в восторг своими белыми перышками и нежными розовыми жилками разводов. Это был тоже белорусский цветок, слишком, однако, изящный, чтобы сделаться национальным. Вереск в пучке белоуса более подходит для этой цели. На козлах у нас сидел тоже несомненный белорус, но говорил он по-малороссийски и носил усы; да и был он чуточку здоровее и крошечку бойчее белорусса, хотя, когда он торопился, руки у него нервно тряслись.
Верст через шесть картина изменилась. Открылись обширные поля черной земли. Там и сям подымались пирамидальные тополи; под ними липовые рощи, а в рощах дома и службы помещичьих усадеб. Мы как бы перенеслись на равнину Черниговской или Полтавской губернии. Мы были в Малороссии. Вглядевшись, однако, внимательнее, мы заметили, что чернозем не настоящий; это был всего лишь темный суглинок. Дорога оказалась тоже не малороссийской, а какой-то совсем особенной. Того мягкого, как пух, слоя пыли, который всегда прикрывает черноземный путь, как бы ни сковали его солнце и колеса, - не было. Дорога была тверда как камень, и наша телега, стучала как по мостовой. Не было и малороссийских придорожных верб. Их заменила удивительно изящная аллея посаженных вперемешку кленов, ясеней, граба, береста, черешень и, дуба; в низинках эти деревья сменялись колоссальными темно-зелеными осокорями, подававшими через дорогу, через наши головы, друг другу свои богатырские руки; везде - то там, то тут, - возвышались, точно гигантские пешеходы, пирамидальные тополи, разросшиеся во всю силу с прекрасной листвой и свежей корой. Это разнообразие придорожной аллеи придает дороге что-то приветливое и уютное. Бесконечные белорусские шляхи, сплошь березовые, и малороссийские, вербовые, смотрят чем-то казенным, подрядным, солдатским. Тогда как тут сажал как будто заботливый хозяин, не забывший подарить путнику и фруктов в виде черешень. Право, недоставало только розовых кустов для путешествующих барышень. Не настоящий малоросс был и народ. Правда, он носил усы, соломенные брыли и коричневые свиты; язык его был малороссийский. Но зато попадались и белорусские белые свиты, обшитые по швам синим, длинные юпки женщин, рубахи навыпуск у мужчин. Самый малороссийский язык звучал грубовато и с полонизмами. Лица не были так смуглы и характерны, а тела так стройны и велики. Словом, раса - ни худая, ни хорошая, а так себе, средняя. Таковы же, говорят, и галичане. И если вся старая Киевская и Червонная Русь была такова, если вот эти средние люди начали делать русскую историю, - неудивительно, что она скоро прекратила свое течение, перегороженная разными иноплеменными плотинами.
Итак, мы в новой стране, пред нами новые люди. Но проехали мы еще десяток верст - и снова мы точь-в-точь в Белоруси. Еще полстанции - и опять Волынь. Это повторялось несколько раз, пока, выехав из дубового леса, мы не увидели огромную панораму. Мы были на самом гребне очень медленно опускавшейся пред нами возвышенности. На самом ее дне длинной цепочкой белели домики и синели деревья. Дальше местность снова подымалась - и также медленно, до уровня наших глаз. Там и сям синели леса и перелески, подернутые вместе с далью прозрачным сухим августовским туманом; матовым, запыленным золотом стлались сжатые и убранные пшеничные поля; чернела пахота. Солнце светило ярко, но не ослепительно; было жарко, но не очень. И то, среди чего мы были, навевало на нас новое чувство ясного покоя и мирного удовольствия. Это была уже настоящая Волынь - эта исправленная и дополненная Белорусь.
Впрочем, А. В. был не совсем мирен. Он сильно потрепал меня по плечу.
- Вот и Владимир. Не правда ли, какой славный город! - воскликнул он, указывая на цепочку мазанок внизу.
Я был ясен и мирен и потому ответил:
- Очень, очень славный!
- А вот и Успенский собор Мстислава Второго. Не правда ли, величественное здание? - продолжал А. В., обращая мое внимание на что-то похожее на кирпичик, поставленный стоймя среди домиков, представлявшихся кирпичиками лежащими.
- О да! чрезвычайно величественное здание. Знаете ли, в нем что-то патетическое, грандиозное.
Трепание по плечу было произведено усиленно и, кроме того, дополнено похлопываньем по спине и коленям. Это был археологический восторг, и я вполне ему сочувствовал. Я понимал, что, поглаживая мою спину, профессор гладит какой-нибудь пилон федоровщинских развалин или надгробную плиту Успенского храма. Я охотно взял на себя роль семивековой старины и исполнил ее, насколько позволяли мои слабые силы и возраст.
Чрез полчаса мы уже были среди гостеприимной семьи Е. Н. Дверницкого, ели удивительный борщ из помидоров, запивали его обольстительными сливянкой, терновкой и вишневкой и любовались из окон уютного домика волынским видом, расстилающимся с невысокого берега маленького Луга, в котором камышей больше, чем воды. Зато вода его зеленоватая, как в Дунае, Рейне и Сене. По цвету воды Луг - заграничная река. Кстати, и граница близко, верст двадцать.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
VI
Путь во Владимир. - Ковельские жиды. - Волынь и ее народ. - Приезд во Владимир.
А. В. изумительный по энергии человек. Двинуть дело может только он. Появился он в Киеве без связей, без знакомств, без средств - и нашел связи, знакомства, средства. Открытие новых мозаик в св. Софии, реставрация Кирилловской церкви, начатая отделка храма св. Владимира, - все это сделал этот неугомонный человек в какие-нибудь пять лет. Теперь неугомонный человек, которому мало работы по собору св. Владимира, завозился во Владимире-Волынском. Честь открытия владимирских древностей принадлежит Е. Н. Дверницкому, председателю владимирского мирового съезда. Человек с университетским образованием, исконный житель и знаток края, человек русский, он оказал археологии и истории неоцененную услугу, обратив внимание на владимирские древности. Его стараниями в текущем году во Владимире учреждена археологическая комиссия. В апреле г. Дверницкий завязал сношения с профессорами-археологами Праховым и Антоновичем - и теперь г. Прахов заработал во Владимире с таким же рвением, как и виновник владимирских исследований.
Чем энергичнее человек, тем интересней его борьба с людьми, столь же сильными волею. И вот я был свидетелем не только борьбы А. В., но даже его полного поражения - жидами Западного края. Стоит рассказать этот драгоценно-типичный жидовский случай.
Сначала мы ехали по железной дороге. Через восемнадцать часов вагонной тряски высадились в городишке Ковеле. Отсюда до Владимира пятьдесят верст почтовой дороги. Была ночь, и я умолял профессора не сейчас мчаться к его древностям, которые, - я клялся в том - простояв восемь веков, потерпят еще каких-нибудь часов пять-шесть. Мои мольбы увенчались успехом - и мы отправились ночевать в довольно опрятный барак, носящий название Hotel Belle-Vue. Вид из Belle-Vue необширен - на телеграфный столб, но спать можно довольно спокойно, если не считать клопов и любовных сцен, происходящих за тонкими перегородками номеров. При нагрузке наших вещей на извозчика у вокзала мы имели случай любоваться местными нравами. Орава извозчиков хотела вещи растащить. Носильщик с размаху бил извозчиков нагруженным чемоданом по животам, причем те не изъявляли никаких признаков страдания. Два жандарма станции сидели рядышком на диване пассажирской комнаты и беседовали, кажется, о политической неблагонадежности Баттенберга.
В Belle-Vue сон наш был непродолжителен, и в восемь часов утра гостиничный мишурис был отправлен за почтовыми лошадьми.
- Смотри же, скорей! - было ему сказано с достаточной выразительностью.
- Сею секундочкой! - бодро и весело ответил тот.
Прошла секундочка, другая. Прошло четверть часа. Мишурис вернулся и сказал, что лошади придут сейчас. Прошел и этот час. На лице мишуриса - недоумение; он даже воскликнул, что содержатель почты - большой мошенник и всегда заставляет ждать лошадей.
Проходит полтора часа.
- Слушай, мишурис, - говорим мы, - если ты сейчас же не приведешь лошадей, быть беде.
Мишурис скрывается. Мы провожаем его глазами, пока он бежит по коридору, и видим в это краткое мгновение, что какой-то другой жид, длиннополый, и не в пиджаке, как наш посланец, - скрывается в свою очередь, как бы избегая нашего взора…
Еще полчаса. Лошадей нет. Belle-Vue оглашается разгневанными воплями, но в ответ ему гробовое молчание: все жиды скрылись. Тогда в немой ярости мы мчимся частью на собственных ногах, частью на попавшейся по дороге телеге на почту. На пути узнаем, что почт две: казенная и земская. Дух мщения ведет нас сначала на казенную.
Вот она, почта. Дрянной домишка, вывеска, столб. Вблизи древняя деревянная церковка; она не моложе двухсот лет, но на этот раз душа наша не смягчается даже ее археологическими чарами. Мы в сенях: пусто. Мы в следующей комнате: никого. Мы дальше: и там, наконец, застаем совершенно врасплох жирного жида, который сразу начинает нам кланяться, говорит нам, что он нас знает, уважает, боится, потому что мы генералы; что лошади были бы давно, но что их нет, что лошадей до сих пор нет, потому что их не запрягли; что мишурис большой мошенник и бросил нашу подорожную посередь двора; и что сам он, жирный жид, так этого испугался, что взял двумя пальцами подорожную и отнес на земскую почту. Впрочем, он может сию же минуту дать нам лошадей…
Мы мчимся на земскую почту. Снова дрянной домишка, вывеска и столб. Снова церковка, но уже новая. В воротах вспотевший хохол не хохол, белорусс не белорусс, словом, потомок дреговичей, некогда населявших Волынь. И его мы застали врасплох. Но этот уже не кланялся и не болтал, а отвечал на отдельные вопросы, как нерасторопный подсудимый на суде.
- Где наша подорожная?
- На столе. Жид прибежал и кинул мне ее в рожу. А я на стол положил.
- Отчего ты не даешь лошадей?
- Лошадей нема.
- Отчего же ты не сказал, что нема?
- Оттого, что жид кинул подорожную в рожу и убежал, как собака.
- Отчего ты его не догнал?
- Оттого, что я уже старый.
- Тьфу!
Мы берем подорожную и мчимся на казенную почту, но встречаем телегу, которая, звеня колокольцами, уже готова и катит к нашей гостинице. У подъезда Belle-Vue наши вещи с удивительным усердием укладывает тот длиннополый жид, который, вместе с мишурисом, скрывался от наших взоров.
- Ты кто?
- Приказчик содержателя казенной почты.
Из нашей груди вырывается вопль.
- Что же ты тут сидел и ничего не говорил про лошадей, etс. etс. etc.?!!
- Ваше высокоблагородие, ваше превосходительство! Ей-богу я хотел сказать, только вы меня не звали…
- Да понимаешь ли ты, еtс. etс., что мы потеряли два часа!
- Ваше превосходительство, я вас боялся.
- Тьфу!.. А ты, ты, мишурис, еtс., отчего ты ничего про него не сказал?
- Вы все сидели, чай пили, разговаривали, - я думал, что вы хотите чай пить.
- Тьфу, тьфу и тьфу!!!
Когда мы несколько успокоились, мы с ученой ясностью объяснили всю эту невероятную чепуху нерасторопностью обитателей страны дреговичей. Но на самом деле, как нам потом объяснили, причиной было то, что ковельские жиды: почтосодержатель казенный, почтосодержатель земский, их приказчики, их ямщики, гостиничные лакеи, их жены, дети и внуки, - искусно организовавшись в одну шайку, прекрасно разыграв каждый порученную ему роль, опутав нас сетями интриги, отняв у нас два часа дорогого времени, заставив нас оглашать воплями весь Ковель, - что все они хотели взять с нас лишние двенадцать копеек, которые и взяли.
Дело оказалось вот в чем. У нас был открытый лист. С едущих по этому виду не берется за телегу по 12 коп. за станцию. И вот, нужно было заставить нас заплатить. Сказать прямо было страшно: а вдруг проезжий - человек сердитый?! Да и опасно: он мог и не сердясь отказаться платить. И повели дело измором и незаметно. И вышло, действительно, незаметно, и нас действительно изморили. Из-за двенадцати копеек! И ведь весь Западный край, везде, где есть жиды, заморен совершенно так же…
Въезжая в страну, которую видишь в первый раз, довольно долго не разберешь, что она такое. То мелькнет пейзаж или тип знакомый, то с недоумением и интересом присматриваешься к чертам и оттенкам совсем новым, то наконец видишь нечто бесспорно особенное - в чем, однако, мелькает что-то, - когда-то, - где-то встреченное и замеченное, но что, когда и где - не вспомнишь. В этом для меня главная прелесть поездок по России. Заграничные впечатления не представляют ничего виртуозного. Там новое - совсем новое, огромное новое. Подмечаешь только общие черты, грубые по своей величине и яркости. В России любуешься игрой деталей и мелочей, видоизменениями основного типа, хорошо знакомого. Это уже тонкие наслаждения знатока, которые может испытывать и вовсе не знаток, а простой турист, каков, например, ваш покорный слуга.
В теперешнюю мою поездку я видел Белорусь и Малороссию… В Белоруси я ехал по слегка взволнованной местности. Шли то горячие, пахучие сосновые боры, прикрывая своей тенью плоские холмы желтых песков, которые без защиты дерев превратились бы в песчаную пустыню; то стлались плоские как стол равнины подзолистых супесей с твердой, сырой землей, дремучими, влажными чернолесьями; то по бесконечным гатям я переезжал через болота, с серым, корявым кустарником, порыжевшей осокой, ржавой водою. Шоссе тянулось с одного пологого холма на другой фестонами, как проволока на телеграфных столбах. Над однообразной страной, лишенной определенной физиономии, лежало небо, голубизна которого избытком водяных паров превращалась в серенькую, - не то задымленную, не то запыленную. Народ, одетый в белое, длиннополое платье, был тоже без определенной физиономии. Небольшой, слабосильный, раздражительный без силы, добродушный без последствий, волоса пыльно-русые, лицо в полном смысле обыкновенное - ни красивое, ни некрасивое, больше приятное, чем неприятное - с негустой бородкой и серыми глазками, высматривающими украсть ремешок, гвоздь, самое большее - гирю от базарных весов. Убивать такое лицо не может: и силы и нервы для этого слишком слабы. Разве целая толпа порубщиков, обороняясь от одинокого лесника, впадет от страха в исступление и заколотит его обухами. Таков потомок старых радимичей и кривичей, с некоторой примесью литвы.
Не таковы стали теперь сыновья северян, древлян и полян. В их жилах немало туранской крови разных половцев, печенегов, черных клобуков и берендеев. Эта кровь течет по большим жилам большого благородного тела медленно, горячая, но слишком густая. Медлительно смотрят большие черные глаза из-под черных бровей. Медленно движется тело, облеченное рубахой, запрятанной в штаны по-походному. Медленно жуют, ходят и работают колоссальные, горбатые, сизые, черноглазые волы. Да и куда спешить? Степи широки и бесконечны, травы везде много, хлеб уродится везде, где только остановишься на лето для посева. Это кривич должен спешить и раздражаться, сидя на одном месте. У него плодородная земля редкость. Нашел он хорошую полянку, так и сиди на ней: другую не скоро отыщешь; сиди да ссорься с соседями, которые того и гляди украдут хлеб и траву. А поляне медленно и свободно, как тихие волны, движутся на обильном просторе. Торопятся у них только одни голоногие бабы в коротких плахтах вместо юпок: ну, да домашнее хозяйство везде одинаково хлопотливо. Малоросс редко крадет, еще реже убивает. Зато если уж убьет, так до смерти, и не в перепуганном исступлении, а в гневе.
И страна этого народа иная. Тучный чернозем глубоко залег на севере по равнине, на юге - по громадным холмам, стеснившим самый Днепр порогами. Лесов нет, а простор бесконечен. Воздух сух, небо голубое, вода собрана в речки, и ее ровно столько, сколько нужно.
И вот, местность и люди, среди которых мы теперь ехали, приводили нас в недоумение. От Ковеля до первой станции по направлению к Владимиру мы готовы были видеть Белорусь, притом исключительную самую худшую ее часть, где-нибудь на правом берегу Днепра, выше Рогачева. Пески и пески, едва окрашенные темным перегноем. Вдали нескончаемый бор. Вокруг нас вырубленный лес и кустики кривых сосенок. Дорога разбилась на множество тропинок, ища, где меньше песку. Мы колесим то вправо, то влево, предпочитая сыпучему песку даже полувысохшие болотца. Под ногами вереск да белые гвоздички. Последние привели А. В. в восторг своими белыми перышками и нежными розовыми жилками разводов. Это был тоже белорусский цветок, слишком, однако, изящный, чтобы сделаться национальным. Вереск в пучке белоуса более подходит для этой цели. На козлах у нас сидел тоже несомненный белорус, но говорил он по-малороссийски и носил усы; да и был он чуточку здоровее и крошечку бойчее белорусса, хотя, когда он торопился, руки у него нервно тряслись.
Верст через шесть картина изменилась. Открылись обширные поля черной земли. Там и сям подымались пирамидальные тополи; под ними липовые рощи, а в рощах дома и службы помещичьих усадеб. Мы как бы перенеслись на равнину Черниговской или Полтавской губернии. Мы были в Малороссии. Вглядевшись, однако, внимательнее, мы заметили, что чернозем не настоящий; это был всего лишь темный суглинок. Дорога оказалась тоже не малороссийской, а какой-то совсем особенной. Того мягкого, как пух, слоя пыли, который всегда прикрывает черноземный путь, как бы ни сковали его солнце и колеса, - не было. Дорога была тверда как камень, и наша телега, стучала как по мостовой. Не было и малороссийских придорожных верб. Их заменила удивительно изящная аллея посаженных вперемешку кленов, ясеней, граба, береста, черешень и, дуба; в низинках эти деревья сменялись колоссальными темно-зелеными осокорями, подававшими через дорогу, через наши головы, друг другу свои богатырские руки; везде - то там, то тут, - возвышались, точно гигантские пешеходы, пирамидальные тополи, разросшиеся во всю силу с прекрасной листвой и свежей корой. Это разнообразие придорожной аллеи придает дороге что-то приветливое и уютное. Бесконечные белорусские шляхи, сплошь березовые, и малороссийские, вербовые, смотрят чем-то казенным, подрядным, солдатским. Тогда как тут сажал как будто заботливый хозяин, не забывший подарить путнику и фруктов в виде черешень. Право, недоставало только розовых кустов для путешествующих барышень. Не настоящий малоросс был и народ. Правда, он носил усы, соломенные брыли и коричневые свиты; язык его был малороссийский. Но зато попадались и белорусские белые свиты, обшитые по швам синим, длинные юпки женщин, рубахи навыпуск у мужчин. Самый малороссийский язык звучал грубовато и с полонизмами. Лица не были так смуглы и характерны, а тела так стройны и велики. Словом, раса - ни худая, ни хорошая, а так себе, средняя. Таковы же, говорят, и галичане. И если вся старая Киевская и Червонная Русь была такова, если вот эти средние люди начали делать русскую историю, - неудивительно, что она скоро прекратила свое течение, перегороженная разными иноплеменными плотинами.
Итак, мы в новой стране, пред нами новые люди. Но проехали мы еще десяток верст - и снова мы точь-в-точь в Белоруси. Еще полстанции - и опять Волынь. Это повторялось несколько раз, пока, выехав из дубового леса, мы не увидели огромную панораму. Мы были на самом гребне очень медленно опускавшейся пред нами возвышенности. На самом ее дне длинной цепочкой белели домики и синели деревья. Дальше местность снова подымалась - и также медленно, до уровня наших глаз. Там и сям синели леса и перелески, подернутые вместе с далью прозрачным сухим августовским туманом; матовым, запыленным золотом стлались сжатые и убранные пшеничные поля; чернела пахота. Солнце светило ярко, но не ослепительно; было жарко, но не очень. И то, среди чего мы были, навевало на нас новое чувство ясного покоя и мирного удовольствия. Это была уже настоящая Волынь - эта исправленная и дополненная Белорусь.
Впрочем, А. В. был не совсем мирен. Он сильно потрепал меня по плечу.
- Вот и Владимир. Не правда ли, какой славный город! - воскликнул он, указывая на цепочку мазанок внизу.
Я был ясен и мирен и потому ответил:
- Очень, очень славный!
- А вот и Успенский собор Мстислава Второго. Не правда ли, величественное здание? - продолжал А. В., обращая мое внимание на что-то похожее на кирпичик, поставленный стоймя среди домиков, представлявшихся кирпичиками лежащими.
- О да! чрезвычайно величественное здание. Знаете ли, в нем что-то патетическое, грандиозное.
Трепание по плечу было произведено усиленно и, кроме того, дополнено похлопываньем по спине и коленям. Это был археологический восторг, и я вполне ему сочувствовал. Я понимал, что, поглаживая мою спину, профессор гладит какой-нибудь пилон федоровщинских развалин или надгробную плиту Успенского храма. Я охотно взял на себя роль семивековой старины и исполнил ее, насколько позволяли мои слабые силы и возраст.
Чрез полчаса мы уже были среди гостеприимной семьи Е. Н. Дверницкого, ели удивительный борщ из помидоров, запивали его обольстительными сливянкой, терновкой и вишневкой и любовались из окон уютного домика волынским видом, расстилающимся с невысокого берега маленького Луга, в котором камышей больше, чем воды. Зато вода его зеленоватая, как в Дунае, Рейне и Сене. По цвету воды Луг - заграничная река. Кстати, и граница близко, верст двадцать.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.