Четыре месяца в Киргизской степи (5/7)
[П. К. Услар]. Четыре месяца в Киргизской степи // Отечественные записки, 1848, № 10.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
А. Исмаилов. Кенесары Касымов. Эскиз. 1930-е
Там ожидала нас новая опасность, поважнее всех прежних. Только что сумерки сгустились, как мы увидели по всему краю горизонта яркое зарево, которое с каждым мгновением становилось светлее и видимо к нам приближалось. Опытные казаки тотчас же догадались, что мятежники, для удержания нашего наступления, зажгли степь. С лишком полтора месяца уже не было ни капли дождя, и густая трава по Тургаю превратилась в самое сухое сено. На беду нашу, прямо в лицо нам дул сильный ветер. Конечно, чтоб спастись от огня, стоило только обратно переправиться чрез Тургай, но это повлекло бы за собою большую потерю дорогого времени, да притом и переправа в темноте не совсем безопасна. Мы прибегли к другому средству. Казаки и киргизы разочли, что пал добежит до нас не ранее, как чрез час - этого достаточно было, чтоб обезопасить себя от огня. Мы поспешно отошли версты на две от берега Тургая, прямо на встречу пожара, и там остановились. Тотчас же казаки и киргизы выстроились в одну длинную линию. Каждый добыл огня, и все вместе дружно зажгли сухую траву перед собою. С полминуты пламя как будто колебалось охватить предоставленную ему добычу, но вот, в одном месте, взвилась в воздух огненная змейка; к ней пристала другая, третья, и минуты чрез две, широкий огненный поток устремился от нас к Тургаю. Иногда, густые клубы дыма заслоняли от нас пламя, которое пряталось на время в землю, чтоб потом с новыми силами и новою яростию устремиться вперед. Нельзя было не любоваться этим великолепным зрелищем, но оно продолжалось недолго. Ветер угнал от нас пожар, который спустился потом к самой реке и исчез в крутых берегах ее. Мы так занялись нашим делом, что не обратили никакого внимания на то, что происходило позади нас. Какой-то странный гул, похожий на отдаленный шум водопада или на топот многочисленной скачущей конницы, заставил нас оглянуться назад, и картина степного пожара открылась перед нами во всем своем страшном величии. Казалось, что ветер разгуливал по огненному морю. Волны пламени то высоко поднимались вверх и освещали собою огромное пространство степи, то падали на землю, как бы утомленные своей борьбою с темнотою ночи. Стаи волков и саег, по временам, проносились между нами, спасаясь от пожара, и присутствие людей не наводило на них обычного страха. Коршуны с громким криком кружились над отрядом, как бы упрекая нас за эту войну, которая распространяла яростные опустошения свои на всю природу!
Мы отступили к Тургаю по выжженному нами пространству и спокойно ожидали там прекращения пожара. В скором времени, пал добежал до той линии, где мы прежде стояли. Ветер донес до нас удушливые облака дыма, но огонь не смел переступить чрез заветную черту. Не находя себе более пищи, он кружился на одном месте, как бы отыскивая себе дорогу, и потом угас почти мгновенно. Ночь показалась нам еще темнее после яркого света, который так долго представлялся глазам нашим. Мы тотчас же двинулись вперед. В скором времени, ветер совершенно разогнал дымные облака; снова открылось пред нами чистое небо, и на нем наша путеводительница - Полярная звезда.
Часа за два до восхода солнца, мы остановились на небольшом озере, возле которого уцелело еще несколько травы от ночного пожара. Рассвет озарил пред нами картину, печальнее которой едва ли может создать себе человеческое воображение. Вся степь была единообразного черного цвета; не видать было пределов опустошению; могильная тишина царствовала вокруг нас, и ни одна птичка не приветствовала пением своим утренней зари. Казалось, что все погибло, и мы одни только пережили всеобщее истребление. Впрочем, я недолго смотрел на все это. Глаза слипались от усталости; я бросился, не раздеваясь, на землю, и в скором времени благодетельный сон перенес меня вдаль от Киргизской степи.
Недолго он продолжался. Всеобщая суматоха в лагере разбудила меня. Сначала не мог я понять, в чем дело, но услышав, в числе прочих криков, слово «нападение!», очнулся от сонливости. В несколько минут, мы совершенно приготовились встретить давно жданных гостей. У нас была так называемая дежурная часть, состоявшая человек из 70 казаков в полном вооружении и имевших лошадей оседланных и взнузданных. Эта часть тотчас же выехала навстречу нападающим. К ней присоединились и все пикетные казаки, собравшиеся к отряду. Между тем, загнали лошадей в лагерь; все прочие люди проворно, но без замешательства, начали седлать своих лошадей; артиллерия мигом приготовилась к действию. Я выехал вперед вместе с дежурною частию.
Мы увидели пред собою огромную толпу киргизов, которые в совершенном беспорядке скакали на нас во весь опор. Визг их и крики похожи были на неистовые вопли беснующихся. Вся эта толпа, приблизившись к нам на ружейный выстрел, приудержала коней своих, и вместо того, чтобы броситься на нас и дружным натиском смять малочисленную кучку казаков, стала на месте и только продолжала оглушать нас криками: «Аблай, Кенисара!» Потом, некоторые из батырей открыли по нас огонь из своих самопалов, но сами можете себе представить, как безвредны были эти выстрелы, производимые верховыми людьми посредством фитилей и на горячих лошадях, которые, между тем, крутились на месте и становились на дыбы. Ни одна пуля не свистнула между нами. Были и такие храбрецы, которые подскакивали к самому фронту, делали перед ним круг и потом улепетывали назад, довольствуясь совершенным подвигом. Видно, что для целой шайки не составлено было никакого плана действия; всякий поступал по крайнему своему разумению, но, не успев захватить нас врасплох, никто не мог надеяться на какую-нибудь удачу. Самое благоразумное, что они могли сделать в это время, было - бежать сколь возможно скорее; но исступление, в которое привели они сами себя своими криками, не позволило им видеть опасность своего положения. Они остались на месте, продолжая неистовствовать и осыпать нас пулями, которые были совершенно неощутительны ни для одного из наших пяти чувств, и криками, достойными шабаша брокенских ведьм. Между тем, часть наших казаков спешилась и открыла по толпе ружейный огонь. Несколько батырей полетели под ноги своих лошадей, но и это не охладило воинственного жара прочих. К нам присоединились еще человек 100 казаков. С правого фланга выехало одно орудие и снялось с передка. Только что киргизы увидели его, как все в величайшем беспорядке, сбившись в одну сплошную массу, кинулись спасаться к левому нашему флангу; но там другое орудие было уже в полной готовности и хватило их картечью на самом близком расстоянии. Вслед за тем, первое орудие поподчивало гранатою, которая лопнула в самой середине кучи. Нельзя представить себе, какое расстройство произвели эти два выстрела в толпе, и без того уже нестройной. Лошади и люди падали друг на друга; все бросилось; казаки ударили в атаку, и чрез несколько мгновений на месте боя осталось только несколько десятков убитых и тяжело раненных хищников. Наши действующие силы увеличились тогда всеми киргизами, находившимися в отряде. В продолжение боя, они благоразумно оставались в лагере, ожидая, чем все кончится; но едва увидели, что земляки их опрокинуты, как все пустились за ними в надежде поживиться бросаемыми лошадьми и оружием. Мы преследовали хищников довольно долгое время, но без большого успеха. Их лошади были гораздо лучше наших; притом, верстах в 10 от места боя, у них приготовлены были запасные; беглецы пересели с удивительным проворством на этих свежих лошадей, прикололи своих прежних, чтоб они не достались нам в руки, и в скором времени исчезли у нас из виду. Таким образом, победа не принесла нам, собственно, слишком большой выгоды, но зато до чрезвычайности возвысила дух наших киргизов. Они снова показались уже впереди отряда, снова заговорили с видом глубочайшего презрения о Кенисаре и его приверженцах. По их мнению, настало для нас время вознаградить себя за все претерпенные трудности и лишения - приняться грабить все волости, которые только нам попадутся. Каждый мечтал уже вскоре приобрести себе бархатную шубу, опушенную черно-бурыми лисицами, лихого скакуна и, наконец, жену-красавицу, которая имела бы то неоцененное достоинство, что за нее не нужно было платить калым. Вести войну и не грабить кажется киргизам так же странным, как нам играть в преферанс без денег.
Кенисара сделал на нас нападение в той надежде, что ему удастся как-нибудь угнать лошадей наших и тем самым положить конец нашей экспедиции. Во всяком случае, он полагал, что мы, разбив его шайку, станем гоняться за нею, пока совершенно не заморим лошадей наших, а между тем, аулы его со всем имуществом своим успеют убраться куда-нибудь в безопасное место. Сам же он нисколько не боялся, что мы его настигнем, зная уже утомление наших лошадей. Но опыт прежних экспедиций обнаружил пред нами эту обыкновенную уловку хищника, и мы не вдались в нее. Следя за аулами, мы были уверены, что заставим их претерпеть большие потери и что Кенисара с шайкою своею, для прикрытия имущества, не замедлит снова появиться пред нами. Видно было, что мятежные волости разбежались по всем направлениям, чтоб сбить нас с толку. Мы выбрали тот путь, на котором обозначено было наибольшее число следов баранов и верблюдов, и шли по этому направлению безостановочно. Киргизы не могли даже употребить против нас и палов, потому что ветер, как бы негодуя на малодушие своих прежних союзников, подул в другую сторону. В скором времени, начали попадаться нам целые стада баранов, которые от утомления не могли следовать за бегущими волостями и были брошены ими. Мы брали из числа этих баранов сколько нужно было для продовольствия отряда, а прочих оставляли на месте, чтоб не стеснять ими своего движения. С каждым днем, число попадавшейся нам добычи становилось значительнее. Мятежники начали бросать верблюдов своих, и вместе с ними юрты, котлы, и все имущество, а сами спасались на одних лошадях. Я помню одну находку, которая произвела на всех нас глубокое впечатление. Видим, бежит нам навстречу мальчик лет трех, совершенно нагой и бледный от голода и изнурения. Он с радостным криком бросился к нам, понимая только то, что мы люди и можем накормить его. В этой детской доверенности было так много трогательного, что мы все обласкали малютку. Вместе с тем, он указывал ручонкою в сторону и, взглянув туда, мы увидели еще двух девочек, которые лежали на земле. Одна из них, не более нескольких месяцев, была уже мертва; другая, лет двух, едва дышала от слабости. Мы тотчас же взяли детей к себе. На другой день уже, брат и сестра поправились и даже играли друг с другом, сидя на спине верблюда в корзине, которую как-то смастерили для них казаки. Вероятно, эти дети были сироты, которых разбойники не задумались бросить среди степи, на жертву волкам или голодной смерти. Нельзя и думать, чтоб сами родители решились на такой противоестественный поступок. Правда, что в прежние годы киргизки продавали своих детей на линии, но это случалось во время голода, для спасения жизни ребенка, и впоследствии мать никогда не забывала своего детища.
В продолжение всего этого времени, часто показывались небольшие партии киргизов, которые, пользуясь превосходством лошадей своих, подъезжали к нам на довольно близкое расстояние и потом обращались в бегство, когда замечали, что мы готовимся перехватить их. Долговременная безнаказность придавала им все более и более смелости, и мы вздумали воспользоваться ею, чтоб достать себе языка, что нам было крайне необходимо для узнания, где находятся собственные кенисаринские аулы. Несколько казаков было отделено в засаду, и я присоединился к ним. Мы выбрали для себя скрытное место в камыше, который покрывал собою огромное пространство. Между тем, отряд расположился на привал, не в дальнем от нас расстоянии. Долгое время ждали мы по-пустому, соблюдая величайшую тишину. Уже солнце склонилось к западу и мы располагали возвратиться ночевать в лагерь, как вдруг заметили верхового киргиза, который пробирался но тропинке, проложенной в камыше кабанами. Мы тотчас же бросились на него, но он заметил опасность прежде, чем мы успели его окружить, поворотил лошадь свою и поскакал от нас во всю прыть. Мы пустились за ним; но он скрылся за извилинами тропинки. Эта неудача так раздосадовала нас, что мы все решились не выходить из камыша, пока не поймаем киргиза. На беду нашу, эта тропинка соединялась со множеством других, которые расходились во все стороны. В жару преследования, мы пренебрегли обыкновенными мерами осторожности. Долго скакал я, и довольно поздно уже приметил, что я совершенно один. Наконец, сквозь наступившие сумерки, увидел я верхового киргиза, который стоял не в дальнем от меня расстоянии, стараясь проложить себе дорогу сквозь камыш, становившийся все гуще и гуще. Я был хорошо вооружен и, ничего не опасаясь, бросился вперед, чтоб взять в плен или положить на месте киргиза. Уже подскакал я к нему, как вдруг услышал позади себя лошадиный топот. Невольно оглянулся я назад. В это самое время, что-то ожгло меня в правое плечо, а в голову получил я удар, от которого все вокруг меня закружилось в радужных цветах. Далее ничего я не помню.
VII
Часто случается, что после пробуждения, впечатление сна остается, между тем, как самый сон совершенно изглаживается из памяти. Воображение делает тщетные усилия, чтоб снова представить себе ночные видения. Кажется, осязаешь их близость, но вместе с тем постигаешь невозможность уловить их, и даже, чем более стараешься дать себе в них какой бы то ни было отчет, тем бледнее становятся в наших понятиях их очерки. И потом, иногда совершенно неожиданно возвращаются они к нам и снова тревожат ум наш безотчетным беспокойством.
Все, что случилось со мною вслед за происшествием, описанным в конце предыдущей главы, не оставило по себе в моей памяти почти никаких следов. Иногда, как будто помнится мне, что меня вдруг окружали несколько незнакомых людей, что потом быстро скакал я на лошади, сам не понимая, куда и как держусь на ней. Помнится, чувствовал я нестерпимую боль во всех членах, но и она даже не могла вывести меня из апатического состояния, в которое я был погружен. Иногда же, эти смутные воспоминания совершенно для меня пропадали, и все это время казалось мне совершенно вычеркнутым из моего существования.
Было совершенно темно, когда я очнулся. В несколько мгновений припомнил я себе все случившееся со мною до моего беспамятства, но не так-то легко было мне разгадать свое настоящее положение. Я хотел приподняться, и тут только почувствовал, что связан по рукам и по ногам; нестерпимая боль в плече напомнила мне о моей ране. Но где же я? Вокруг меня было темно, и я не мог сомневаться в том, что нахожусь внутри какого-то строения; притом, и воздух казался мне душен и отличен от того чистого, которым дышал я столько времени прежде. С чрезвычайным усилием приподнялся я несколько целым туловищем, и по всем направлениям почувствовал прикосновение чего-то твердого и холодного. Страшная догадка, от которой кровь застыла у меня в жилах, упала снежным комом на мою голову. Мне представилось, что напавшие на меня киргизы, видя меня столь долго в беспамятстве, по всей вероятности сочли меня мертвым и похоронили заживо. На несколько мгновений, эта мысль совершенно подавила своею тяжестью всю мою душевную энергию; в безмолвном и бездейственном отчаянии опустился я опять на землю. Мало-помалу, однако, снова возвратилась ко мне, если не бодрость, то, по крайней мере, деятельность. С бешенством, подкреплявшим силы мои, метался я во все стороны и везде встречал однообразное, непреодолимое препятствие. Вопль отчаяния вырвался из груди моей; вслед за тем, кто-то схватил меня за ногу, и я услышал весьма явственно слова, сказанные по-киргизски незнакомым мне голосом: «Молчи, или убьют тебя». Этот не слишком приветливый голос показался мне в эту минуту так же сладок, как только может казаться любовнику признание, вылетевшее из уст возлюбленной. У меня как будто целая гора спала с груди. В первую минуту радости, я даже и не подумал о том, что нахожусь в плену у дикарей, и что, быть может, одна только смерть освободит меня из тяжкой неволи. Всякое положение казалось мне сносным в сравнении с ужасом быть заживо похороненным. Повинуясь таинственному голосу, я лежал смирно, тем более, что малейшее движение причиняло мне почти нестерпимую боль. Вокруг меня все снова затихло. Через несколько времени, однако ж, желание объяснить себе свое положение преодолело слабость, и я с величайшим трудом начал подвигаться вперед, не приподнимаясь от земли и упираясь в нее локтями и затылком, взамен ног и рук, которые так крепко были связаны, что я не мог ими пошевелить. Каждый вершок пути стоил мне чрезвычайных усилий; наконец, удалось мне вылезть из моей загадочной темницы.
Я так долго находился в совершенной темноте, что обыкновенный ночной мрак не мог уже мне препятствовать видеть вокруг себя, и с одного взгляда я открыл, что нахожусь внутри могильного памятника, подобного тем, о которых я уже прежде говорил. Заходящая луна золотила лучами своими землю перед отверстием, служившим вместо двери. По киргизскому обыкновению, место, где зарыт был покойник, обозначалось невысокою грудою камней, между которыми оставалась некоторая пустота, и в эту-то пустоту киргизы запрятали меня, как вязанку дров. Немудрено было, в самом деле, счесть себя заживо похороненным. На земле лежали три человеческие фигуры; по неподвижности их, я догадался, что они спят или, по крайней мере, не замечают моего появления между ними. Мысль об освобождении себя из плена тотчас же сверкнула в голове моей. Мне пришло в голову множество слышанных мною прежде рассказов о том, как пленники почти всегда успевают уходить от киргизов, пользуясь их беспечностью, которой доказательство было у меня перед глазами. Я не знал только, как освободиться от проклятой веревки, которою разбойники, должно признаться, мастерски связали мне руки и ноги.
Не успел я еще выдумать ничего путного, как все мои надежды уничтожены были пробуждением одного из киргизов. Он тотчас же заметил меня и, к величайшему удивлению моему, заговорил со мною довольно ласково. Конечно, он и не думал, что я готов уже был покуситься на величайшее преступление, какое только может совершить пленник - на побег. В то же время проснулись и другие киргизы, которые, как видно, спали очень чутко. Я довольно уже привык к их языку и понимал почти все, что они мне говорили. Разбойники советовали мне слушаться их во всем и не сметь думать о побеге, под опасением, в противном случае, жесточайших истязаний. Впрочем, как видно было, она старались меня ободрить, говоря, что жить мне у них будет хорошо, кормить меня будут сытно, и что никто меня пальцем не тронет, если только я сам буду вести себя смирно. После того, начали они меня расспрашивать, кто я такой, и когда узнали, что я родом не из Сибири, то расположение их ко мне видимо увеличилось. Старались они также понять и чин мой, но так как военная иерархия составляет для них самую запутанную загадку, то они ограничились сведением, что я майорский помощник и в знатности почти не уступаю окружному заседателю.
Я прежде так много слыхал о жестоком обращении киргизов с пленниками, что с первого раза не мог понять, почему делают они в отношении ко мне отступление от своих обычаев; но вскоре догадался, что ласковость их происходила вовсе не от сострадания, а просто от корыстолюбивых расчетов. Успев захватить в плен офицера, они надеялись получить богатую награду от Кенисары и заботились только о том, чтоб доставить меня к нему в целости. Жизнь моя, с сохранением которой соединена была обольстительная надежда на получение нескольких девятков (тогузов) [«Тогуз» значит по-киргизски «девять». Ордынцы имеют обыкновение считать по девяти предметы, входящие в состав калыма, куна (пени) или просто подарков. Степными обычаями установлено, сколько в каком случае платить тугузов и какие предметы должны входить в состав каждого из этих тугузов.] скакунов и халатов - жизнь моя, говорю я, сделалась для разбойников предметом самых нежных попечений. Один из них ощупал в темноте мою рану и приложил к ней какую-то траву, которую сначала хорошенько пережевал. Другие предлагали мне поесть чего-нибудь, но у меня не еда была на уме. Между тем, толковали они между собою, сколько Кенисара даст им за мою особу, и при этом так спорили и горячились, как будто дело шло уже о дележе. Один из них даже очень простодушно спросил меня, как я думаю об этом предмете, то есть, как высоко ценю я сам себя. Разумеется, я назначил себе очень высокую цену, видя, что их обращение находится в прямой зависимости от моей стоимости, выраженной в лошадях, халатах и баранах.
Среди этих занимательных разговоров, киргизы и не заметили, что луна уже скрылась за горизонтом и что наступившая темнота есть самое выгодное время для отправления в дальнейший путь. Вошедший в строение четвертый киргиз, стороживший, между тем, в поле лошадей, напомнил своим товарищам о походе. Перед тем, чтоб посадить меня на лошадь, мне развязали ноги, но оставили руки связанными по-прежнему. Лошадь выбрали под меня самую плохую; двое киргизов посадили меня на нее, потом связали снова мне ноги под брюхом лошади. Один из них взял ее в повод и поехал впереди; другой же позади меня, держа в руке конец аркана, которым был я скручен. Двое остальных разъехались в стороны, чтоб наблюдать, нет ли где какой опасности. Ночь была очень темна; мы ехали крупною рысью, соблюдая величайшую тишину. Я не мог заметить никаких предметов, по которым можно бы узнавать дорогу, но местность казалась совершенно хорошо известною киргизам. Часто изменяли они направление пути, чтоб избегнуть каменистых мест, на которых стук лошадиных копыт мог бы быть далеко слышим. Все это делали они с такою уверенностию не сбиться с дороги, с какою петербургский старожил идет кратчайшим путем к себе домой по улицам, ярко освещенным фонарями. По звездам только мог я заметить, что мы едем прямо на юго-запад; следовательно, удаляемся под прямым углом от направления отряда, который, как мне известно было, шел на северо-запад.
Раз, оба киргиза, ехавшие по сторонам, поспешно приблизились к нам, и все мы остановились, как окаменелые, на месте. Слышался какой-то отдаленный гул, который можно было принять за топот всадников, скачущих вдали. Я думаю, дорого бы дал живописец, чтоб подсмотреть в эту минуту выражение лиц наших. Киргизы, прижавшись друг к другу, дрожали при мысли, что, быть может, чрез несколько минут все они будут подняты вверх на казачьих пиках. Я с жадностию вслушивался в этот неясный гул, считая его признаком близости избавителей. Нельзя было сомневаться в том, что киргизы, в случае нападения, разбегутся в стороны и бросят меня в степи, не осмелясь даже на прощание приколоть меня своими копьями. И страх их, и надежды мои были по-пустому: гул замолк в скором времени. Не знаю, действительно ли проезжала вблизи какая-нибудь шайка, или просто шум ветра представился нам лошадиным топотом. Киргизы, вздохнув свободно, разъехались в молчании опять по сторонам, и я должен был продолжать свое плачевное странствование. Нет слов, которыми мог бы я передать вам все, что перенес в эту роковую ночь. Я, право, думаю, что должен еще благодарить судьбу за те треволнения, которые беспрестанно потрясали мою душу. Частые переходы от надежды к отчаянию делали меня почти нечувствительным к физическим страданиям, а между тем, плечо у меня было прострелено, в голову получил я такой удар, что все еще не мог совершенно придти в себя.
К рассвету, мы остановились в небольшом овраге, который был совершенно неприметен, даже и на самом близком расстоянии. Я увидел, что вся степь была покрыта свежими следами бегущих волостей. Это зрелище было для меня очень неприятно, потому что наши собственные следы совершенно исчезали в этом множестве других следов, и я не мог уже почти надеяться, чтоб люди, которые стали бы меня отыскивать, не сбились с надлежащего направления. Киргизы снова сняли меня с лошади, как будто какой-нибудь вьюк; связали мне ноги и положили на землю. От утомления и боли, которая все более и более увеличивалась, я опять лишился чувств. Не знаю, сколько времени был я в беспамятстве - наконец холод по всему телу заставил меня очнуться, и в то же время я почувствовал, что совершенно захлебываюсь. Это неприятное ощущение возвратило мне всю бодрость; я бился, чтоб вынырнуть из воды, но несколько сильных рук удерживали меня в ней. Наконец, удалось мне высунуть голову на воздух, и киргизы позволили мне остаться в этом положении, но все-таки не выпускали меня из воды. Один из них, принявший на себя обязанность лечить меня, уговаривал не противиться, уверяя, что я от этого купанья буду чрез несколько часов совершенно здоров. С четверть часа продержали меня в воде, и я, действительно, начал чувствовать себя гораздо лучше, привыкнув уже к холоду и наслаждаясь тем, что во время моего обморока меня совершенно освободили от веревки. Впрочем, это наслаждение продолжалось недолго, и меня снова связали, только что вытащили на берег. После узнал я, что киргизы считают купанье самым действительным средством во всех почти болезнях. Раненых своих обыкновенно кладут они в воду на продолжительное время, и уверяют, что после этого всякая рана заживает скорее. Я точно начал чувствовать себя гораздо лучше. Меня отнесли опять в овраг, где находились и наши лошади. Один из киргизов вылез из оврага и прилег в траве у самого обрыва, чтоб наблюдать за тем, что делается в поле. Товарищ его сел караулить меня, двое остальных растянулись на земле и тотчас же захрапели Усталость заставила меня последовать их примеру, и я в скором времени заснул крепким сном.
Солнце было уже высоко на небе, когда я проснулся. Вокруг меня все оставалось в прежнем положении: двое киргизов спали, двое караулили, но только роли их переменились, и видно было, что они сменялись между собою, как наши часовые. Сидевший подле меня киргиз, заметив, что я проснулся, предложил мне круту. Так называются небольшие кисловатые сырцы, которыми киргизы исключительно питаются в походное время. Крут распускается в воде, и эта смесь служит вместе и пищею, и питьем. Многие киргизоманы в восторге от крута, но, признаюсь, я не пожелал бы и злейшему врагу своему несколько дней сряду им питаться. Голод заставил меня, однако, забыть гастрономические предубеждения, и я решился на несколько глотков этого киргизского лакомства. Страж мой вступил со мною в долгий разговор и много смеялся ошибкам против языка, которые делал я почти на каждом слове; между прочим, расспрашивал он меня, случалось ли мне видать царя, сколько у него коней и какого цвета любимый конь его. Видно было, как степное воображение разыгрывалось при этих расспросах. Собеседник мой казался мне веселого права, и в нем вовсе не заметно было той угрюмости, которая составляет черту характера большей части его земляков. Наш разговор прерван был свистом киргиза, лежавшего в траве, наверху оврага. Этот свист так похож был на птичий, что на дальнем расстоянии не мог обратить на себя ничьего внимания, но на людей, окружавших меня, он произвел магическое влияние. Киргиз, разговаривавший со мною, запнулся на полуслове и превратился в совершенного истукана, с разинутым ртом и с поднятым вверх, в знак предостережения, пальцем. Двое остальных киргизов тотчас же проснулись и, не обменявшись ни одним словом, выпучили друг на друга глаза, выражавшие крайний ужас. Чрез несколько минут, наш караульный, находившийся вверху, не приподнимаясь с земли, метнул высоко в воздух свою шапку, которая упала к нам в овраг. Я уже прежде знал, что киргизы, притаясь в траве для наблюдения, обыкновенно употребляют это средство, когда думают, что колебание травы привлекло на себя внимание неприятеля. Искусно брошенная вверх киргизская шапка имеет совершенно вид поднявшейся с земли птицы. Вероятно, эта хитрость имела в настоящем случае полный успех. Чрез несколько времени, киргизы вздохнули свободно, как бы сбросив с себя огромную тяжесть, и все приняло у нас прежний вид. Караульный, надев на себя шапку, снова занял прежнее свое место; другой возобновил со мною прерванный разговор; наконец, двое остальных опять тотчас же заснули. Полуденное солнце жгло нас почти отвесными лучами; укрыться от жара было совершенно негде, но киргизы спали на раскаленном песке так же спокойно, как спит после сытного обеда, на мягкой перине, русский помещик, имеющий исправный желудок и не заложенное в Опекунском совете имение.
Время тянулось несносно длинно. Жар не позволял мне предаться отдохновению, а невольная неподвижность была для меня утомительнее самого усиленного движения. Часа за два до заката солнца, киргизы повторили надо мною в близлежащем плёсе утреннее купанье, и я в душе был им за то благодарен. Несмотря на полученную рану, из которой пуля все еще не была вынута, я чувствовал, что силы ко мне возвращались. Мысли мои стали светлее, и я впервые мог хорошенько обдумать свое положение. Правда, что оно было очень, очень незавидно. Если даже в европейских войнах, где просвещение даровало военнопленным столько ненарушимых прав, плен все-таки немногим краше смерти, то чего доброго ожидать можно было от азиатских дикарей, которым чужды всякие понятия о правах человечества? До сих пор, со мною обращались хорошо; но легко было догадаться, что это делалось не из сострадания, а из своекорыстных видов. Надежда, что меня выручат казаки, также была не очень основательна. Я знал, что лошади в отряде так уже утомлены, что не могут продолжать преследования; экспедиция была уже, собственно, кончена, и отряд в скором времени должен вернуться на линию. Все эти размышления не слишком были утешительны, но, с другой стороны, мне оставалась еще никоторая тень надежды. Киргизы так беспечны и малодушны, что, вероятно, рано или поздно представится мне удобный случай к побегу. О трудностях и опасностях этой попытки не стоило и думать. Кто поколеблется рискнуть жизнию, когда дело идет об освобождении себя из неволи? Я припоминал себе все обстоятельства знаменитых побегов, совершенных Казановою и бароном Тренком. Эти два человека сделались любимыми героями моего воображения во все продолжение плена моего у киргизов.
Спутники мои ожидали только наступления темноты, чтоб отправиться в дальнейший путь. Днем боялись они, что пыль привлечет внимание тех, которые пустились бы отыскивать меня. Почти полный месяц освещал степь, но это не удержало моих киргизов, которые, по мере удаления своего от отряда, делались все смелее и смелее. Мы ехали целую ночь крупною рысью, и прямо на юго-запад. К рассвету выехала к нам навстречу партия кенисаринских караульчей, которые с радостными восклицаниями окружили нас, дивясь и завидуя успеху своих товарищей. Последние, как видно было, хотели извлечь всю возможную пользу из своего торжества. Они все вдруг начали рассказывать историю своих похождений: как разогнали они несметное множество казаков, которые тщетно искали от них спасения за своими пушками; как отчаянно храбро я сам защищался и как, наконец, удалось им одолеть меня, Отца Побед и знаменитого батыря русского. Между тем, мы подъехали к самому аулу.
Было очень рано, и день не начался еще для большей части народа. Множество собак, все одной и той же туркменской породы, выбежало к нам навстречу и, увидев меня, подняло громкий лай. Аул имел весьма одушевленный вид. По степи, на пространстве квадратной полуверсты, в величайшем беспорядке разбросаны были подвижные жилища киргизов. Юрт было немного; они служили жительством для одной только аристократии и привлекали на себя внимание высотою своею и белизною кошм. Второе место после юрт занимали чуломейки, которые отличались от них только тем, что стрелы, образующие купол, не втыкались наверху в обруч, а связаны были вместе арканом. Наконец, весь простой народ укрывался от ночного холода и дневного жара в кошах, которые состояли из трех жердей, поставленных пирамидально и покрытых кошмою. В этих кошах можно только лежать или сидеть, но не стоять. Впрочем, это не составляет важного неудобства для ордынцев, которые проводят жизнь свою сидя на лошади или лежа на земле. Поэтому, когда случится киргизу сделать несколько шагов пешком, то он кажется так же неловок, как кошка, обутая шалунами в ореховые скорлупы.
Между юртами бродило несколько лошадей, которые обыкновенно держатся вблизи на случай опасности; прочие паслись табуном, вместе с верблюдами и баранами, в некотором расстоянии от аула. Нам встречалось мало мужчин, потому что было рано и они наслаждались еще утренним сном, но бабы и девки уже встали и хлопотали около своего хозяйства. Наш приезд возбудил всеобщее любопытство. Вокруг нас собиралось все более и более народа. Спутники мои, к величавшей досаде своей, узнали, что Кенисары нет дома и что его нельзя ждать назад ранее, как дней через десять. В нетерпении своем скорее получить ожидаемую награду, они вздумали было отправиться со мною тотчас же отыскивать Кенисару и требовали свежих лошадей, но против этого намерения в толпе поднялся сильный ропот. Говорили, что и без того кони уже устали, и нельзя утомлять их еще более по-пустому, что меня могут в дороге отбить казаки и проч. Видно было, что, по чувству зависти, все думали только о том, как бы сделать наперекор моим победителям. Спор в скором времени превратился в брань.
Между тем, подошел к нам молодой человек в щегольском шелковом халате и ярко расшитой тюбетейке на голове. Не удостоив меня поклона, он пристально поглядел на меня и потом начал слушать рассказ моих спутников, которые приветствовали его низкими поклонами и убедительно просили позволить им отправиться вместе со мною вслед за ханом. Так величают Кенисару его приверженцы. Молодой человек решительно отказал в этой просьбе, сказав, что хан сам в скором времени вернется, и что между тем должно меня беречь хорошенько при ауле и стараться залечить мою рану. Таскать же меня по степи нельзя, потому что я принадлежу теперь одному только хану, который сам распорядится насчет меня: прикажет ли продать меня в Хиву, или прикажет казнить тотчас же. Все это любезный молодой человек проговорил так же хладнокровно и так же не стесняясь моим присутствием, как если б дело шло о каком-нибудь баране, с которым не знаешь что делать, заколоть ли или продать. Спутники мои видимо были недовольны этим решением, но удержались от дальнейших возражений и осмелились изъявить свое неудовольствие прерывистым ворчанием только тогда, когда удалились уже на почтительное расстояние от молодого человека. После узнал я, что это был Альджан, сын казненного в Ташкенте Сарджана. Ему Кенисара вверил управление аулом на время своего отсутствия.
Не в дальнем расстоянии от Альджановой юрты, для меня поставили чуломейку, в которой пол постлан был довольно чистыми кошмами, что и составляло для меня покойную постель. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Слова Альджановы, грозившие мне близкою казнию или вечною неволею, звучали неумолкно в моих ушах. Легко пренебрегать ею тогда, когда борешься с нею и жажда успеха заглушает все посторонние чувства. Но другое дело видеть медленное приближение гибели и не иметь средств отвратить ее. Томительное ожидание есть совершенная пытка, и каждая минута времени кажется каплею расплавленного свинца, упавшею на голову. Впрочем, надежда на счастливую развязку все еще не покидала меня, и я заснул, убаюканный утешительницею.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
А. Исмаилов. Кенесары Касымов. Эскиз. 1930-е
Там ожидала нас новая опасность, поважнее всех прежних. Только что сумерки сгустились, как мы увидели по всему краю горизонта яркое зарево, которое с каждым мгновением становилось светлее и видимо к нам приближалось. Опытные казаки тотчас же догадались, что мятежники, для удержания нашего наступления, зажгли степь. С лишком полтора месяца уже не было ни капли дождя, и густая трава по Тургаю превратилась в самое сухое сено. На беду нашу, прямо в лицо нам дул сильный ветер. Конечно, чтоб спастись от огня, стоило только обратно переправиться чрез Тургай, но это повлекло бы за собою большую потерю дорогого времени, да притом и переправа в темноте не совсем безопасна. Мы прибегли к другому средству. Казаки и киргизы разочли, что пал добежит до нас не ранее, как чрез час - этого достаточно было, чтоб обезопасить себя от огня. Мы поспешно отошли версты на две от берега Тургая, прямо на встречу пожара, и там остановились. Тотчас же казаки и киргизы выстроились в одну длинную линию. Каждый добыл огня, и все вместе дружно зажгли сухую траву перед собою. С полминуты пламя как будто колебалось охватить предоставленную ему добычу, но вот, в одном месте, взвилась в воздух огненная змейка; к ней пристала другая, третья, и минуты чрез две, широкий огненный поток устремился от нас к Тургаю. Иногда, густые клубы дыма заслоняли от нас пламя, которое пряталось на время в землю, чтоб потом с новыми силами и новою яростию устремиться вперед. Нельзя было не любоваться этим великолепным зрелищем, но оно продолжалось недолго. Ветер угнал от нас пожар, который спустился потом к самой реке и исчез в крутых берегах ее. Мы так занялись нашим делом, что не обратили никакого внимания на то, что происходило позади нас. Какой-то странный гул, похожий на отдаленный шум водопада или на топот многочисленной скачущей конницы, заставил нас оглянуться назад, и картина степного пожара открылась перед нами во всем своем страшном величии. Казалось, что ветер разгуливал по огненному морю. Волны пламени то высоко поднимались вверх и освещали собою огромное пространство степи, то падали на землю, как бы утомленные своей борьбою с темнотою ночи. Стаи волков и саег, по временам, проносились между нами, спасаясь от пожара, и присутствие людей не наводило на них обычного страха. Коршуны с громким криком кружились над отрядом, как бы упрекая нас за эту войну, которая распространяла яростные опустошения свои на всю природу!
Мы отступили к Тургаю по выжженному нами пространству и спокойно ожидали там прекращения пожара. В скором времени, пал добежал до той линии, где мы прежде стояли. Ветер донес до нас удушливые облака дыма, но огонь не смел переступить чрез заветную черту. Не находя себе более пищи, он кружился на одном месте, как бы отыскивая себе дорогу, и потом угас почти мгновенно. Ночь показалась нам еще темнее после яркого света, который так долго представлялся глазам нашим. Мы тотчас же двинулись вперед. В скором времени, ветер совершенно разогнал дымные облака; снова открылось пред нами чистое небо, и на нем наша путеводительница - Полярная звезда.
Часа за два до восхода солнца, мы остановились на небольшом озере, возле которого уцелело еще несколько травы от ночного пожара. Рассвет озарил пред нами картину, печальнее которой едва ли может создать себе человеческое воображение. Вся степь была единообразного черного цвета; не видать было пределов опустошению; могильная тишина царствовала вокруг нас, и ни одна птичка не приветствовала пением своим утренней зари. Казалось, что все погибло, и мы одни только пережили всеобщее истребление. Впрочем, я недолго смотрел на все это. Глаза слипались от усталости; я бросился, не раздеваясь, на землю, и в скором времени благодетельный сон перенес меня вдаль от Киргизской степи.
Недолго он продолжался. Всеобщая суматоха в лагере разбудила меня. Сначала не мог я понять, в чем дело, но услышав, в числе прочих криков, слово «нападение!», очнулся от сонливости. В несколько минут, мы совершенно приготовились встретить давно жданных гостей. У нас была так называемая дежурная часть, состоявшая человек из 70 казаков в полном вооружении и имевших лошадей оседланных и взнузданных. Эта часть тотчас же выехала навстречу нападающим. К ней присоединились и все пикетные казаки, собравшиеся к отряду. Между тем, загнали лошадей в лагерь; все прочие люди проворно, но без замешательства, начали седлать своих лошадей; артиллерия мигом приготовилась к действию. Я выехал вперед вместе с дежурною частию.
Мы увидели пред собою огромную толпу киргизов, которые в совершенном беспорядке скакали на нас во весь опор. Визг их и крики похожи были на неистовые вопли беснующихся. Вся эта толпа, приблизившись к нам на ружейный выстрел, приудержала коней своих, и вместо того, чтобы броситься на нас и дружным натиском смять малочисленную кучку казаков, стала на месте и только продолжала оглушать нас криками: «Аблай, Кенисара!» Потом, некоторые из батырей открыли по нас огонь из своих самопалов, но сами можете себе представить, как безвредны были эти выстрелы, производимые верховыми людьми посредством фитилей и на горячих лошадях, которые, между тем, крутились на месте и становились на дыбы. Ни одна пуля не свистнула между нами. Были и такие храбрецы, которые подскакивали к самому фронту, делали перед ним круг и потом улепетывали назад, довольствуясь совершенным подвигом. Видно, что для целой шайки не составлено было никакого плана действия; всякий поступал по крайнему своему разумению, но, не успев захватить нас врасплох, никто не мог надеяться на какую-нибудь удачу. Самое благоразумное, что они могли сделать в это время, было - бежать сколь возможно скорее; но исступление, в которое привели они сами себя своими криками, не позволило им видеть опасность своего положения. Они остались на месте, продолжая неистовствовать и осыпать нас пулями, которые были совершенно неощутительны ни для одного из наших пяти чувств, и криками, достойными шабаша брокенских ведьм. Между тем, часть наших казаков спешилась и открыла по толпе ружейный огонь. Несколько батырей полетели под ноги своих лошадей, но и это не охладило воинственного жара прочих. К нам присоединились еще человек 100 казаков. С правого фланга выехало одно орудие и снялось с передка. Только что киргизы увидели его, как все в величайшем беспорядке, сбившись в одну сплошную массу, кинулись спасаться к левому нашему флангу; но там другое орудие было уже в полной готовности и хватило их картечью на самом близком расстоянии. Вслед за тем, первое орудие поподчивало гранатою, которая лопнула в самой середине кучи. Нельзя представить себе, какое расстройство произвели эти два выстрела в толпе, и без того уже нестройной. Лошади и люди падали друг на друга; все бросилось; казаки ударили в атаку, и чрез несколько мгновений на месте боя осталось только несколько десятков убитых и тяжело раненных хищников. Наши действующие силы увеличились тогда всеми киргизами, находившимися в отряде. В продолжение боя, они благоразумно оставались в лагере, ожидая, чем все кончится; но едва увидели, что земляки их опрокинуты, как все пустились за ними в надежде поживиться бросаемыми лошадьми и оружием. Мы преследовали хищников довольно долгое время, но без большого успеха. Их лошади были гораздо лучше наших; притом, верстах в 10 от места боя, у них приготовлены были запасные; беглецы пересели с удивительным проворством на этих свежих лошадей, прикололи своих прежних, чтоб они не достались нам в руки, и в скором времени исчезли у нас из виду. Таким образом, победа не принесла нам, собственно, слишком большой выгоды, но зато до чрезвычайности возвысила дух наших киргизов. Они снова показались уже впереди отряда, снова заговорили с видом глубочайшего презрения о Кенисаре и его приверженцах. По их мнению, настало для нас время вознаградить себя за все претерпенные трудности и лишения - приняться грабить все волости, которые только нам попадутся. Каждый мечтал уже вскоре приобрести себе бархатную шубу, опушенную черно-бурыми лисицами, лихого скакуна и, наконец, жену-красавицу, которая имела бы то неоцененное достоинство, что за нее не нужно было платить калым. Вести войну и не грабить кажется киргизам так же странным, как нам играть в преферанс без денег.
Кенисара сделал на нас нападение в той надежде, что ему удастся как-нибудь угнать лошадей наших и тем самым положить конец нашей экспедиции. Во всяком случае, он полагал, что мы, разбив его шайку, станем гоняться за нею, пока совершенно не заморим лошадей наших, а между тем, аулы его со всем имуществом своим успеют убраться куда-нибудь в безопасное место. Сам же он нисколько не боялся, что мы его настигнем, зная уже утомление наших лошадей. Но опыт прежних экспедиций обнаружил пред нами эту обыкновенную уловку хищника, и мы не вдались в нее. Следя за аулами, мы были уверены, что заставим их претерпеть большие потери и что Кенисара с шайкою своею, для прикрытия имущества, не замедлит снова появиться пред нами. Видно было, что мятежные волости разбежались по всем направлениям, чтоб сбить нас с толку. Мы выбрали тот путь, на котором обозначено было наибольшее число следов баранов и верблюдов, и шли по этому направлению безостановочно. Киргизы не могли даже употребить против нас и палов, потому что ветер, как бы негодуя на малодушие своих прежних союзников, подул в другую сторону. В скором времени, начали попадаться нам целые стада баранов, которые от утомления не могли следовать за бегущими волостями и были брошены ими. Мы брали из числа этих баранов сколько нужно было для продовольствия отряда, а прочих оставляли на месте, чтоб не стеснять ими своего движения. С каждым днем, число попадавшейся нам добычи становилось значительнее. Мятежники начали бросать верблюдов своих, и вместе с ними юрты, котлы, и все имущество, а сами спасались на одних лошадях. Я помню одну находку, которая произвела на всех нас глубокое впечатление. Видим, бежит нам навстречу мальчик лет трех, совершенно нагой и бледный от голода и изнурения. Он с радостным криком бросился к нам, понимая только то, что мы люди и можем накормить его. В этой детской доверенности было так много трогательного, что мы все обласкали малютку. Вместе с тем, он указывал ручонкою в сторону и, взглянув туда, мы увидели еще двух девочек, которые лежали на земле. Одна из них, не более нескольких месяцев, была уже мертва; другая, лет двух, едва дышала от слабости. Мы тотчас же взяли детей к себе. На другой день уже, брат и сестра поправились и даже играли друг с другом, сидя на спине верблюда в корзине, которую как-то смастерили для них казаки. Вероятно, эти дети были сироты, которых разбойники не задумались бросить среди степи, на жертву волкам или голодной смерти. Нельзя и думать, чтоб сами родители решились на такой противоестественный поступок. Правда, что в прежние годы киргизки продавали своих детей на линии, но это случалось во время голода, для спасения жизни ребенка, и впоследствии мать никогда не забывала своего детища.
В продолжение всего этого времени, часто показывались небольшие партии киргизов, которые, пользуясь превосходством лошадей своих, подъезжали к нам на довольно близкое расстояние и потом обращались в бегство, когда замечали, что мы готовимся перехватить их. Долговременная безнаказность придавала им все более и более смелости, и мы вздумали воспользоваться ею, чтоб достать себе языка, что нам было крайне необходимо для узнания, где находятся собственные кенисаринские аулы. Несколько казаков было отделено в засаду, и я присоединился к ним. Мы выбрали для себя скрытное место в камыше, который покрывал собою огромное пространство. Между тем, отряд расположился на привал, не в дальнем от нас расстоянии. Долгое время ждали мы по-пустому, соблюдая величайшую тишину. Уже солнце склонилось к западу и мы располагали возвратиться ночевать в лагерь, как вдруг заметили верхового киргиза, который пробирался но тропинке, проложенной в камыше кабанами. Мы тотчас же бросились на него, но он заметил опасность прежде, чем мы успели его окружить, поворотил лошадь свою и поскакал от нас во всю прыть. Мы пустились за ним; но он скрылся за извилинами тропинки. Эта неудача так раздосадовала нас, что мы все решились не выходить из камыша, пока не поймаем киргиза. На беду нашу, эта тропинка соединялась со множеством других, которые расходились во все стороны. В жару преследования, мы пренебрегли обыкновенными мерами осторожности. Долго скакал я, и довольно поздно уже приметил, что я совершенно один. Наконец, сквозь наступившие сумерки, увидел я верхового киргиза, который стоял не в дальнем от меня расстоянии, стараясь проложить себе дорогу сквозь камыш, становившийся все гуще и гуще. Я был хорошо вооружен и, ничего не опасаясь, бросился вперед, чтоб взять в плен или положить на месте киргиза. Уже подскакал я к нему, как вдруг услышал позади себя лошадиный топот. Невольно оглянулся я назад. В это самое время, что-то ожгло меня в правое плечо, а в голову получил я удар, от которого все вокруг меня закружилось в радужных цветах. Далее ничего я не помню.
VII
Часто случается, что после пробуждения, впечатление сна остается, между тем, как самый сон совершенно изглаживается из памяти. Воображение делает тщетные усилия, чтоб снова представить себе ночные видения. Кажется, осязаешь их близость, но вместе с тем постигаешь невозможность уловить их, и даже, чем более стараешься дать себе в них какой бы то ни было отчет, тем бледнее становятся в наших понятиях их очерки. И потом, иногда совершенно неожиданно возвращаются они к нам и снова тревожат ум наш безотчетным беспокойством.
Все, что случилось со мною вслед за происшествием, описанным в конце предыдущей главы, не оставило по себе в моей памяти почти никаких следов. Иногда, как будто помнится мне, что меня вдруг окружали несколько незнакомых людей, что потом быстро скакал я на лошади, сам не понимая, куда и как держусь на ней. Помнится, чувствовал я нестерпимую боль во всех членах, но и она даже не могла вывести меня из апатического состояния, в которое я был погружен. Иногда же, эти смутные воспоминания совершенно для меня пропадали, и все это время казалось мне совершенно вычеркнутым из моего существования.
Было совершенно темно, когда я очнулся. В несколько мгновений припомнил я себе все случившееся со мною до моего беспамятства, но не так-то легко было мне разгадать свое настоящее положение. Я хотел приподняться, и тут только почувствовал, что связан по рукам и по ногам; нестерпимая боль в плече напомнила мне о моей ране. Но где же я? Вокруг меня было темно, и я не мог сомневаться в том, что нахожусь внутри какого-то строения; притом, и воздух казался мне душен и отличен от того чистого, которым дышал я столько времени прежде. С чрезвычайным усилием приподнялся я несколько целым туловищем, и по всем направлениям почувствовал прикосновение чего-то твердого и холодного. Страшная догадка, от которой кровь застыла у меня в жилах, упала снежным комом на мою голову. Мне представилось, что напавшие на меня киргизы, видя меня столь долго в беспамятстве, по всей вероятности сочли меня мертвым и похоронили заживо. На несколько мгновений, эта мысль совершенно подавила своею тяжестью всю мою душевную энергию; в безмолвном и бездейственном отчаянии опустился я опять на землю. Мало-помалу, однако, снова возвратилась ко мне, если не бодрость, то, по крайней мере, деятельность. С бешенством, подкреплявшим силы мои, метался я во все стороны и везде встречал однообразное, непреодолимое препятствие. Вопль отчаяния вырвался из груди моей; вслед за тем, кто-то схватил меня за ногу, и я услышал весьма явственно слова, сказанные по-киргизски незнакомым мне голосом: «Молчи, или убьют тебя». Этот не слишком приветливый голос показался мне в эту минуту так же сладок, как только может казаться любовнику признание, вылетевшее из уст возлюбленной. У меня как будто целая гора спала с груди. В первую минуту радости, я даже и не подумал о том, что нахожусь в плену у дикарей, и что, быть может, одна только смерть освободит меня из тяжкой неволи. Всякое положение казалось мне сносным в сравнении с ужасом быть заживо похороненным. Повинуясь таинственному голосу, я лежал смирно, тем более, что малейшее движение причиняло мне почти нестерпимую боль. Вокруг меня все снова затихло. Через несколько времени, однако ж, желание объяснить себе свое положение преодолело слабость, и я с величайшим трудом начал подвигаться вперед, не приподнимаясь от земли и упираясь в нее локтями и затылком, взамен ног и рук, которые так крепко были связаны, что я не мог ими пошевелить. Каждый вершок пути стоил мне чрезвычайных усилий; наконец, удалось мне вылезть из моей загадочной темницы.
Я так долго находился в совершенной темноте, что обыкновенный ночной мрак не мог уже мне препятствовать видеть вокруг себя, и с одного взгляда я открыл, что нахожусь внутри могильного памятника, подобного тем, о которых я уже прежде говорил. Заходящая луна золотила лучами своими землю перед отверстием, служившим вместо двери. По киргизскому обыкновению, место, где зарыт был покойник, обозначалось невысокою грудою камней, между которыми оставалась некоторая пустота, и в эту-то пустоту киргизы запрятали меня, как вязанку дров. Немудрено было, в самом деле, счесть себя заживо похороненным. На земле лежали три человеческие фигуры; по неподвижности их, я догадался, что они спят или, по крайней мере, не замечают моего появления между ними. Мысль об освобождении себя из плена тотчас же сверкнула в голове моей. Мне пришло в голову множество слышанных мною прежде рассказов о том, как пленники почти всегда успевают уходить от киргизов, пользуясь их беспечностью, которой доказательство было у меня перед глазами. Я не знал только, как освободиться от проклятой веревки, которою разбойники, должно признаться, мастерски связали мне руки и ноги.
Не успел я еще выдумать ничего путного, как все мои надежды уничтожены были пробуждением одного из киргизов. Он тотчас же заметил меня и, к величайшему удивлению моему, заговорил со мною довольно ласково. Конечно, он и не думал, что я готов уже был покуситься на величайшее преступление, какое только может совершить пленник - на побег. В то же время проснулись и другие киргизы, которые, как видно, спали очень чутко. Я довольно уже привык к их языку и понимал почти все, что они мне говорили. Разбойники советовали мне слушаться их во всем и не сметь думать о побеге, под опасением, в противном случае, жесточайших истязаний. Впрочем, как видно было, она старались меня ободрить, говоря, что жить мне у них будет хорошо, кормить меня будут сытно, и что никто меня пальцем не тронет, если только я сам буду вести себя смирно. После того, начали они меня расспрашивать, кто я такой, и когда узнали, что я родом не из Сибири, то расположение их ко мне видимо увеличилось. Старались они также понять и чин мой, но так как военная иерархия составляет для них самую запутанную загадку, то они ограничились сведением, что я майорский помощник и в знатности почти не уступаю окружному заседателю.
Я прежде так много слыхал о жестоком обращении киргизов с пленниками, что с первого раза не мог понять, почему делают они в отношении ко мне отступление от своих обычаев; но вскоре догадался, что ласковость их происходила вовсе не от сострадания, а просто от корыстолюбивых расчетов. Успев захватить в плен офицера, они надеялись получить богатую награду от Кенисары и заботились только о том, чтоб доставить меня к нему в целости. Жизнь моя, с сохранением которой соединена была обольстительная надежда на получение нескольких девятков (тогузов) [«Тогуз» значит по-киргизски «девять». Ордынцы имеют обыкновение считать по девяти предметы, входящие в состав калыма, куна (пени) или просто подарков. Степными обычаями установлено, сколько в каком случае платить тугузов и какие предметы должны входить в состав каждого из этих тугузов.] скакунов и халатов - жизнь моя, говорю я, сделалась для разбойников предметом самых нежных попечений. Один из них ощупал в темноте мою рану и приложил к ней какую-то траву, которую сначала хорошенько пережевал. Другие предлагали мне поесть чего-нибудь, но у меня не еда была на уме. Между тем, толковали они между собою, сколько Кенисара даст им за мою особу, и при этом так спорили и горячились, как будто дело шло уже о дележе. Один из них даже очень простодушно спросил меня, как я думаю об этом предмете, то есть, как высоко ценю я сам себя. Разумеется, я назначил себе очень высокую цену, видя, что их обращение находится в прямой зависимости от моей стоимости, выраженной в лошадях, халатах и баранах.
Среди этих занимательных разговоров, киргизы и не заметили, что луна уже скрылась за горизонтом и что наступившая темнота есть самое выгодное время для отправления в дальнейший путь. Вошедший в строение четвертый киргиз, стороживший, между тем, в поле лошадей, напомнил своим товарищам о походе. Перед тем, чтоб посадить меня на лошадь, мне развязали ноги, но оставили руки связанными по-прежнему. Лошадь выбрали под меня самую плохую; двое киргизов посадили меня на нее, потом связали снова мне ноги под брюхом лошади. Один из них взял ее в повод и поехал впереди; другой же позади меня, держа в руке конец аркана, которым был я скручен. Двое остальных разъехались в стороны, чтоб наблюдать, нет ли где какой опасности. Ночь была очень темна; мы ехали крупною рысью, соблюдая величайшую тишину. Я не мог заметить никаких предметов, по которым можно бы узнавать дорогу, но местность казалась совершенно хорошо известною киргизам. Часто изменяли они направление пути, чтоб избегнуть каменистых мест, на которых стук лошадиных копыт мог бы быть далеко слышим. Все это делали они с такою уверенностию не сбиться с дороги, с какою петербургский старожил идет кратчайшим путем к себе домой по улицам, ярко освещенным фонарями. По звездам только мог я заметить, что мы едем прямо на юго-запад; следовательно, удаляемся под прямым углом от направления отряда, который, как мне известно было, шел на северо-запад.
Раз, оба киргиза, ехавшие по сторонам, поспешно приблизились к нам, и все мы остановились, как окаменелые, на месте. Слышался какой-то отдаленный гул, который можно было принять за топот всадников, скачущих вдали. Я думаю, дорого бы дал живописец, чтоб подсмотреть в эту минуту выражение лиц наших. Киргизы, прижавшись друг к другу, дрожали при мысли, что, быть может, чрез несколько минут все они будут подняты вверх на казачьих пиках. Я с жадностию вслушивался в этот неясный гул, считая его признаком близости избавителей. Нельзя было сомневаться в том, что киргизы, в случае нападения, разбегутся в стороны и бросят меня в степи, не осмелясь даже на прощание приколоть меня своими копьями. И страх их, и надежды мои были по-пустому: гул замолк в скором времени. Не знаю, действительно ли проезжала вблизи какая-нибудь шайка, или просто шум ветра представился нам лошадиным топотом. Киргизы, вздохнув свободно, разъехались в молчании опять по сторонам, и я должен был продолжать свое плачевное странствование. Нет слов, которыми мог бы я передать вам все, что перенес в эту роковую ночь. Я, право, думаю, что должен еще благодарить судьбу за те треволнения, которые беспрестанно потрясали мою душу. Частые переходы от надежды к отчаянию делали меня почти нечувствительным к физическим страданиям, а между тем, плечо у меня было прострелено, в голову получил я такой удар, что все еще не мог совершенно придти в себя.
К рассвету, мы остановились в небольшом овраге, который был совершенно неприметен, даже и на самом близком расстоянии. Я увидел, что вся степь была покрыта свежими следами бегущих волостей. Это зрелище было для меня очень неприятно, потому что наши собственные следы совершенно исчезали в этом множестве других следов, и я не мог уже почти надеяться, чтоб люди, которые стали бы меня отыскивать, не сбились с надлежащего направления. Киргизы снова сняли меня с лошади, как будто какой-нибудь вьюк; связали мне ноги и положили на землю. От утомления и боли, которая все более и более увеличивалась, я опять лишился чувств. Не знаю, сколько времени был я в беспамятстве - наконец холод по всему телу заставил меня очнуться, и в то же время я почувствовал, что совершенно захлебываюсь. Это неприятное ощущение возвратило мне всю бодрость; я бился, чтоб вынырнуть из воды, но несколько сильных рук удерживали меня в ней. Наконец, удалось мне высунуть голову на воздух, и киргизы позволили мне остаться в этом положении, но все-таки не выпускали меня из воды. Один из них, принявший на себя обязанность лечить меня, уговаривал не противиться, уверяя, что я от этого купанья буду чрез несколько часов совершенно здоров. С четверть часа продержали меня в воде, и я, действительно, начал чувствовать себя гораздо лучше, привыкнув уже к холоду и наслаждаясь тем, что во время моего обморока меня совершенно освободили от веревки. Впрочем, это наслаждение продолжалось недолго, и меня снова связали, только что вытащили на берег. После узнал я, что киргизы считают купанье самым действительным средством во всех почти болезнях. Раненых своих обыкновенно кладут они в воду на продолжительное время, и уверяют, что после этого всякая рана заживает скорее. Я точно начал чувствовать себя гораздо лучше. Меня отнесли опять в овраг, где находились и наши лошади. Один из киргизов вылез из оврага и прилег в траве у самого обрыва, чтоб наблюдать за тем, что делается в поле. Товарищ его сел караулить меня, двое остальных растянулись на земле и тотчас же захрапели Усталость заставила меня последовать их примеру, и я в скором времени заснул крепким сном.
Солнце было уже высоко на небе, когда я проснулся. Вокруг меня все оставалось в прежнем положении: двое киргизов спали, двое караулили, но только роли их переменились, и видно было, что они сменялись между собою, как наши часовые. Сидевший подле меня киргиз, заметив, что я проснулся, предложил мне круту. Так называются небольшие кисловатые сырцы, которыми киргизы исключительно питаются в походное время. Крут распускается в воде, и эта смесь служит вместе и пищею, и питьем. Многие киргизоманы в восторге от крута, но, признаюсь, я не пожелал бы и злейшему врагу своему несколько дней сряду им питаться. Голод заставил меня, однако, забыть гастрономические предубеждения, и я решился на несколько глотков этого киргизского лакомства. Страж мой вступил со мною в долгий разговор и много смеялся ошибкам против языка, которые делал я почти на каждом слове; между прочим, расспрашивал он меня, случалось ли мне видать царя, сколько у него коней и какого цвета любимый конь его. Видно было, как степное воображение разыгрывалось при этих расспросах. Собеседник мой казался мне веселого права, и в нем вовсе не заметно было той угрюмости, которая составляет черту характера большей части его земляков. Наш разговор прерван был свистом киргиза, лежавшего в траве, наверху оврага. Этот свист так похож был на птичий, что на дальнем расстоянии не мог обратить на себя ничьего внимания, но на людей, окружавших меня, он произвел магическое влияние. Киргиз, разговаривавший со мною, запнулся на полуслове и превратился в совершенного истукана, с разинутым ртом и с поднятым вверх, в знак предостережения, пальцем. Двое остальных киргизов тотчас же проснулись и, не обменявшись ни одним словом, выпучили друг на друга глаза, выражавшие крайний ужас. Чрез несколько минут, наш караульный, находившийся вверху, не приподнимаясь с земли, метнул высоко в воздух свою шапку, которая упала к нам в овраг. Я уже прежде знал, что киргизы, притаясь в траве для наблюдения, обыкновенно употребляют это средство, когда думают, что колебание травы привлекло на себя внимание неприятеля. Искусно брошенная вверх киргизская шапка имеет совершенно вид поднявшейся с земли птицы. Вероятно, эта хитрость имела в настоящем случае полный успех. Чрез несколько времени, киргизы вздохнули свободно, как бы сбросив с себя огромную тяжесть, и все приняло у нас прежний вид. Караульный, надев на себя шапку, снова занял прежнее свое место; другой возобновил со мною прерванный разговор; наконец, двое остальных опять тотчас же заснули. Полуденное солнце жгло нас почти отвесными лучами; укрыться от жара было совершенно негде, но киргизы спали на раскаленном песке так же спокойно, как спит после сытного обеда, на мягкой перине, русский помещик, имеющий исправный желудок и не заложенное в Опекунском совете имение.
Время тянулось несносно длинно. Жар не позволял мне предаться отдохновению, а невольная неподвижность была для меня утомительнее самого усиленного движения. Часа за два до заката солнца, киргизы повторили надо мною в близлежащем плёсе утреннее купанье, и я в душе был им за то благодарен. Несмотря на полученную рану, из которой пуля все еще не была вынута, я чувствовал, что силы ко мне возвращались. Мысли мои стали светлее, и я впервые мог хорошенько обдумать свое положение. Правда, что оно было очень, очень незавидно. Если даже в европейских войнах, где просвещение даровало военнопленным столько ненарушимых прав, плен все-таки немногим краше смерти, то чего доброго ожидать можно было от азиатских дикарей, которым чужды всякие понятия о правах человечества? До сих пор, со мною обращались хорошо; но легко было догадаться, что это делалось не из сострадания, а из своекорыстных видов. Надежда, что меня выручат казаки, также была не очень основательна. Я знал, что лошади в отряде так уже утомлены, что не могут продолжать преследования; экспедиция была уже, собственно, кончена, и отряд в скором времени должен вернуться на линию. Все эти размышления не слишком были утешительны, но, с другой стороны, мне оставалась еще никоторая тень надежды. Киргизы так беспечны и малодушны, что, вероятно, рано или поздно представится мне удобный случай к побегу. О трудностях и опасностях этой попытки не стоило и думать. Кто поколеблется рискнуть жизнию, когда дело идет об освобождении себя из неволи? Я припоминал себе все обстоятельства знаменитых побегов, совершенных Казановою и бароном Тренком. Эти два человека сделались любимыми героями моего воображения во все продолжение плена моего у киргизов.
Спутники мои ожидали только наступления темноты, чтоб отправиться в дальнейший путь. Днем боялись они, что пыль привлечет внимание тех, которые пустились бы отыскивать меня. Почти полный месяц освещал степь, но это не удержало моих киргизов, которые, по мере удаления своего от отряда, делались все смелее и смелее. Мы ехали целую ночь крупною рысью, и прямо на юго-запад. К рассвету выехала к нам навстречу партия кенисаринских караульчей, которые с радостными восклицаниями окружили нас, дивясь и завидуя успеху своих товарищей. Последние, как видно было, хотели извлечь всю возможную пользу из своего торжества. Они все вдруг начали рассказывать историю своих похождений: как разогнали они несметное множество казаков, которые тщетно искали от них спасения за своими пушками; как отчаянно храбро я сам защищался и как, наконец, удалось им одолеть меня, Отца Побед и знаменитого батыря русского. Между тем, мы подъехали к самому аулу.
Было очень рано, и день не начался еще для большей части народа. Множество собак, все одной и той же туркменской породы, выбежало к нам навстречу и, увидев меня, подняло громкий лай. Аул имел весьма одушевленный вид. По степи, на пространстве квадратной полуверсты, в величайшем беспорядке разбросаны были подвижные жилища киргизов. Юрт было немного; они служили жительством для одной только аристократии и привлекали на себя внимание высотою своею и белизною кошм. Второе место после юрт занимали чуломейки, которые отличались от них только тем, что стрелы, образующие купол, не втыкались наверху в обруч, а связаны были вместе арканом. Наконец, весь простой народ укрывался от ночного холода и дневного жара в кошах, которые состояли из трех жердей, поставленных пирамидально и покрытых кошмою. В этих кошах можно только лежать или сидеть, но не стоять. Впрочем, это не составляет важного неудобства для ордынцев, которые проводят жизнь свою сидя на лошади или лежа на земле. Поэтому, когда случится киргизу сделать несколько шагов пешком, то он кажется так же неловок, как кошка, обутая шалунами в ореховые скорлупы.
Между юртами бродило несколько лошадей, которые обыкновенно держатся вблизи на случай опасности; прочие паслись табуном, вместе с верблюдами и баранами, в некотором расстоянии от аула. Нам встречалось мало мужчин, потому что было рано и они наслаждались еще утренним сном, но бабы и девки уже встали и хлопотали около своего хозяйства. Наш приезд возбудил всеобщее любопытство. Вокруг нас собиралось все более и более народа. Спутники мои, к величавшей досаде своей, узнали, что Кенисары нет дома и что его нельзя ждать назад ранее, как дней через десять. В нетерпении своем скорее получить ожидаемую награду, они вздумали было отправиться со мною тотчас же отыскивать Кенисару и требовали свежих лошадей, но против этого намерения в толпе поднялся сильный ропот. Говорили, что и без того кони уже устали, и нельзя утомлять их еще более по-пустому, что меня могут в дороге отбить казаки и проч. Видно было, что, по чувству зависти, все думали только о том, как бы сделать наперекор моим победителям. Спор в скором времени превратился в брань.
Между тем, подошел к нам молодой человек в щегольском шелковом халате и ярко расшитой тюбетейке на голове. Не удостоив меня поклона, он пристально поглядел на меня и потом начал слушать рассказ моих спутников, которые приветствовали его низкими поклонами и убедительно просили позволить им отправиться вместе со мною вслед за ханом. Так величают Кенисару его приверженцы. Молодой человек решительно отказал в этой просьбе, сказав, что хан сам в скором времени вернется, и что между тем должно меня беречь хорошенько при ауле и стараться залечить мою рану. Таскать же меня по степи нельзя, потому что я принадлежу теперь одному только хану, который сам распорядится насчет меня: прикажет ли продать меня в Хиву, или прикажет казнить тотчас же. Все это любезный молодой человек проговорил так же хладнокровно и так же не стесняясь моим присутствием, как если б дело шло о каком-нибудь баране, с которым не знаешь что делать, заколоть ли или продать. Спутники мои видимо были недовольны этим решением, но удержались от дальнейших возражений и осмелились изъявить свое неудовольствие прерывистым ворчанием только тогда, когда удалились уже на почтительное расстояние от молодого человека. После узнал я, что это был Альджан, сын казненного в Ташкенте Сарджана. Ему Кенисара вверил управление аулом на время своего отсутствия.
Не в дальнем расстоянии от Альджановой юрты, для меня поставили чуломейку, в которой пол постлан был довольно чистыми кошмами, что и составляло для меня покойную постель. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Слова Альджановы, грозившие мне близкою казнию или вечною неволею, звучали неумолкно в моих ушах. Легко пренебрегать ею тогда, когда борешься с нею и жажда успеха заглушает все посторонние чувства. Но другое дело видеть медленное приближение гибели и не иметь средств отвратить ее. Томительное ожидание есть совершенная пытка, и каждая минута времени кажется каплею расплавленного свинца, упавшею на голову. Впрочем, надежда на счастливую развязку все еще не покидала меня, и я заснул, убаюканный утешительницею.
ПРОДОЛЖЕНИЕ