Четыре месяца в Киргизской степи (3/7)
[П. К. Услар]. Четыре месяца в Киргизской степи // Отечественные записки, 1848, № 10.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Похоронный обряд у киргизов
Находясь в степи, поневоле должен принять образ жизни киргизов. Так, напр., палатки, которые возятся при наших войсках в мирное время и в кавказских экспедициях, совершенно не употребляются в степных походах. Они мало предохраняют и от жара, и от холода, а в степи всегда почти приходится вытерпеть крайности и того, и другого. Вместо палаток, у нас взяты были для офицеров киргизские юрты, которые и в жар, и в холод представляют несравненно более удобств, чем домики à jour петербургских дач, которые каждое лето проклинаются и тем не менее нанимаются жителями нашей северной столицы. Юрты состоят из нескольких отдельных ширм, в виде решеток, которые связываются между собою и образуют сомкнутый круг. В этих ширмах оставляется отверстие, занавешиваемое сплетенною из соломы шторою, которая служит вместо двери. В верхней части ширм привязываются дугообразные стрелы, которые противоположным концом своим втыкаются в отверстия, проделанные по окружности большего обруча. Стрелы составляют все вместе параболический купол. Это собранный скелет юрты, который весь покрывается потом войлоками, или, как киргизы называют их, кошмами. Обруч один остается непокрытым, для прохода дыма от огонька, раскладываемого в средине юрты. Это подвижное жилище превосходно летом; кошмы обыкновенно приподнимаются снизу, и этим образуется в юрте постоянное движение воздуха, которое умеряет жар. Притом, если юрта хорошо увязана, то никакой дождь не беспокоит сидящих в ней.
Прожив несколько недель в этих юртах, начинаешь понимать привязанность кочевых народов к своему образу жизни и отвращение их от наших неподвижных домов. Каждый владелец юрты располагает в ней свое хозяйство как ему угодно, и однажды принятый порядок не изменяется с перенесением ее с одного места на другое. После каждой перекочевки можно подумать, что возвратился к себе домой с прогулки, продолжавшейся несколько часов. Следовательно, дорогое для нас наслаждение привычки, в которой, по мнению некоторых, заключается все доступное на земле людям счастие, чувство at home нисколько не нарушается кочевою жизнию. А сколько наслаждений доставляет это ежедневное переселение! На сегодняшнем ночлеге корм не хорош, вода солоновата, комары не дают ни минуты покою - что же мешает мне завтра же удалиться отсюда? Я не невольник, который должен - любо или нелюбо ему - всегда оставаться на одном и том же месте. Степь беспредельно велика, и везде, где только светит солнце, журчит вода и зеленеет трава, сам Бог приготовил мне спокойное жилище.
Конечно, дурная сторона этой свободной жизни далеко превосходит хорошую, но о ней поговорим мы после.
Прожарившись несколько часов на палящем солнце, чувствуешь неизъяснимое наслаждение, входя в прохладную юрту. Но эта вожделенная минута заставляет ждать себя довольно долго. Только что успеют развьючить верблюдов, как киргизы начинают ставить юрту, но, к несчастию, усердие их только замедляет дело. Все они желают выказать пред офицерами свою готовность услужить, и потому, по три человека вместе, хватаются за одну веревку и только мешают друг другу. Беспрестанно слышно: «Акрым, акрым» (тише, тише), между тем как дело и без того идет несносно тихо.
Почти везде, где мы только останавливались, видны были киргизские кладбища. Странное впечатление производили они на меня! Мы нигде не встречали не только живого человека, но даже следа человеческого. Весь край казался совершенно необитаемым, потому что киргизы никогда не кочуют летом в той части степи, по которой мы проходили. Единственным предметом, напоминавшим нам об остальном человечестве, были могилы. Таким образом, одни только давным-давно истлевшие покойники принимали нас в этом негостеприимном крае. Часто, по вечерам, я отправлялся отдать визит нашим молчаливым хозяевам. Киргизские могилы обозначаются грядою наваленных камней, от которых обыкновенно тянется еще грядка небольших камешков по направлению к воде. Эти камешки, думает народ, необходимы для указания пути к воде мертвецу, которого жажде мучит в могиле и который каждую ночь выходит из нее, чтоб напиться в близлежащем плёсе. Впрочем, есть могилы и аристократические, над которыми возвышаются прочные каменные постройки. Издали они имеют совершенно вид юрт. Вход во внутренность их очень низок, и в ней делается еще небольшой памятник, вроде лежанки. На самой вершине свода часто кладется какой-нибудь камень, отличающийся от прочих цветом и формою. Камни эти киргизы, иногда с большими издержками, выписывают из каких-нибудь знаменитых по святости своей мест, находящихся в Туркестане или Бухарии. Очень редко встречаются надписи, по малочисленности грамотных людей в степи; если где и есть они, то заключают в себе какое-нибудь изречение из Корана, а не имя покойника и тем менее еще похвалу ему: последнее решительно не в духе мухаммеданской религии.
Впрочем, киргизы очень хорошо знают имена тех, которые удостоились, по смерти своей, великолепного памятника. Обстоятельства жизни этих покойников, большею частию, предаются полному забвению, но имена, благодаря этим памятникам, сохраняются в памяти народной. Причина этому очень проста. В степи почти так же мало встречается географических предметов, как и в открытом море; поэтому, могилы, обозначенные памятниками, дают свои названия целым урочищам. Названия эти передаются из рода в род и даже попадают на наши географические карты. Если б Герострату было известно это довольно дешевое средство приобрести бессмертие, то, без сомнения, он не сжег бы Дианина храма.
Киргизские могилы вырываются неглубоко; покойник, одетый в мешок из бязи, опускается не в лежачем, а в сидячем положении, и потом не засыпается землею, а только закидывается сверху хворостом. Правоверные полагают, что по удалении похоронной процессии на 40 шагов от могилы, к покойнику являются ангелы, которые наказывают его за все совершенные им не слишком важные проступки, как то: за несоблюдение предписанных законом обрядов чистоплотности, за слишком длинные усы и пр. Кара за важнейшие преступления начинается уже после Страшного окончательного суда.
Редко нарушается безмолвие этих кладбищ, уединенно расположенных в пустой степи. Я помню, что раз как-то, находясь внутри одного из могильных памятников и разговаривая с товарищем, я обратил свое внимание на необыкновенно сильное эхо. Казалось, что кто-то невидимый третий участвовал в нашем разговоре. Я вздумал испытать силу этого эхо и выстрелил из пистолета. В ту же минуту все как будто ожило вокруг нас. В воздухе произошло страшное трепетание, и какие-то жесткие крылья, которых не мог разглядеть в сумраке, несколько раз задели меня по лицу. Я подумал, не вспугнул ли треск пистолета Мухаммедовых ангелов-мучителей, но дело было проще.
Выстрел мой разбудил несколько десятков летучих мышей, которые обыкновенно берут эти памятники в полное свое владение.
Когда случалось нам, во время движения, проходить мимо этих кладбищ, то киргизы наши всегда заезжали исполнить на них принятый в степи обычай, который заключается в том, что всадник должен подле могилы слезть с лошади и привязать где-нибудь вблизи, на память, лоскут одежды или даже несколько волос из конской гривы. То же самое киргизы исполняют и на каждом месте, которое слывет у них за святое. Этих святых мест в степи встречается множество. Каждый предмет, привлекающий внимание, как, напр., отдельный большой камень или чахлый кустарник, почитаются святыми. Киргизы думают, что Худай для какой-нибудь таинственной цели создал эти предметы так, чтоб они кидались в глаза каждому проезжему.
Мы шли прямо на юг, по направлению к Улутауским горам. Путь наш пролегал почти по самой границе степи, подчиненной Сибирскому ведомству, [и] той, которая принадлежит Оренбургскому. Каждый вечер мы останавливались на каком-нибудь полувысохшем ручье, и все эти ручьи назывались Тургаями. В степи обыкновенно все речки, принадлежащие к одной какой-нибудь системе, носят одно и то же наименование и различаются друг от друга только прилагательными, поставляемыми впереди. Так, все речки, имеющие вершины свои на пространстве между Джаркаин-Агачом и Улутау, а течение на запад, называются Тургаями, что значит по-киргизски «жаворонок». Считают более 60 Тургаев, которые различаются друг от друга прилагательными: кара - черный, сары - желтый и пр. Все они впадают в Улу-Тургай - Большой Тургай, который, вместе с Иргизом, теряется в камышах и соляных грязях, называемых Аксакал-Берби.
Мы шли уже несколько дней, а вид степи почти вовсе не переменялся. Везде одинакое бесплодие, везде недостаток воды и, наконец, везде одни и тот же непривлекательный вид поля, сливающегося по всем направлениям с небосклоном и поросшего бурою май-сарою. Изредка встречались нам полосы земли, покрытые ковылем; с первого взгляду, вид этой серебристой травы довольно приятен. Когда ветер пробегал по степи, она казалась морем, по которому катились серебряные волны. Все мы с нетерпением ожидали встретиться с кем бы то ни было, чтоб получить известия о мятежниках, но кроме саег и куланов [дикое животное, водящееся в степи, и похожее отчасти на лошадь, отчасти на осла], мы никого не встречали. Взоры всех нас постоянно были устремлены на авангард и на казаков, ехавших по бокам. Если они останавливались на минуту, то радостное волнение распространялось в отряде - верно, увидели что-нибудь новое; но наши мечты обыкновенно бывали непродолжительны. Раз как-то действительно заметили мы вдали трех киргизов, которые увидели нас почти в то же время, как и мы их, и тотчас же поворотили коней назад. Долго гонялись мы за ними и насилу их поймали. Оказалось, что они посланы были с бумагами из нашего отряда, расположенного на Улутау, и не разглядев нас, подумали, что наткнулись на шайку хищников.
Наконец, засинели на краю горизонта вершины гор Улутау и, по бокам их, гор Арганатау и Кичитау. Медленно росли они над плоскою поверхностью степи, которая до самой подошвы их сохраняет характер прежнего бесплодия. Горы эти стоят совершенно отдельно на равнине, и можно было рассмотреть во всей подробности их очерки, рисовавшиеся черными пятнами на голубом небе. Вступив в узкие долины их, мы вдруг перенеслись совершенно в новый край. Ключи чистой воды бежали из крутых скал; лошади наши едва могли пробираться сквозь густую траву, покрывавшую берега многочисленных ручьев. Мы в скором времени присоединились к отряду, который уже с месяц расположен был на Улутау.
V
Улутауские горы могут произвести приятное впечатление только на тех, которые проехали уже несколько сот верст по степи и утомились ее плоским однообразием. Так, самый грустный и непривлекательный берег приводит в восторг моряков, стосковавшихся по земле в долговременном плавании по открытому морю. Площадь, занимаемая этими горами, составляет в окружности около 70 верст и соединяется легкою волнообразностию местности с горами Арганатау на севере и Кичитау на юге. От Арганатау тянется ряд возвышенностей в Каркаралинский округ; там распространяется он по разным направлениям к Иртышу, и от этого вся восточная часть Киргиз-Кайсацкой степи есть страна гористая, в которой живописные виды встречаются на каждом шагу. К западу от Улутау и к югу от Кичитау, единообразно расстилается печальная, бесплодная равнина, которая уходит далеко на север и на юг и разделяет собою систему Урала от системы Алтая. Крайнюю выдающуюся оконечность последней на западе составляют горы Улутауские.
Кому случалось проезжать по Военно-Грузинской дороге между Казбеком и Коби, тот легко может составить себе понятие об Улутауских горах, производя только некоторые изменения в знакомых ему видах. И там, и здесь одинаково господствует печальный, серый цвет, но для Улутау должно уничтожить всю грандиозность кавказских громад и заменить русло бешеного Терека лугом, покрытым густою и высокою травою, которая почти совершенно закрывает собою узкие ручьи, имеющие самое спокойное течение. Нет ни озер, ни лесов, которые в соединении со скалами придают столько живописности другим горным пространствам. Кое-где стелется особенная порода вереска, которою в Сибири очень дорожат для оклейки мебели, и кустарник джаргай, доставляющий весьма красивые и необыкновенно крепкие тросточки, когда приготовлен особенным образом. Можно подумать, что эти обнаженные, конусообразные горы - не более, как огромные кучи земли, бестолково наваленные какими-то великанами, которым вздумалось здесь заняться землекопною работою.
Впрочем, киргизы, нисколько не заботящиеся о живописности видов, чрезвычайно как дорожат своим Улутау и почитают этот пункт самым благословенным уголком в целой степи. Действительно, летом изобилие кормов и воды на Улутау составляет неоцененное богатство для кочевого народа; зимою, горы удерживают свирепость буранов, снег в долинах никогда не бывает слишком глубок, и поэтому для скота не так затруднительно добывать себе из-под него корм. Кроме того, в Улутау есть много ущелий в несколько верст длиною, без всякого выхода и с весьма узким входом, который заградить не трудно. Таким образом, эти ущелья образуют естественные конюшни, в которых лошади и другой скот совершенно обеспечены от нападений хищников - выгода весьма важная в столь беспокойном краю, какова Киргизская степь. Несмотря на все эти преимущества, никто не кочевал в Улутауских горах, когда мы находились в них. Мирные киргизы опасались соседства хищников, а хищники давно проведали уже о приближении русского отряда и бежали с Улутау еще в начале весны.
Отряд наш расположен был по берегу ручья Джетты-Кыз, что значит по-киргизски «семь дев». Насчет происхождения этого названия, слышал я следующее предание. Некогда кочевал на Улутау весьма богатый султан, у которого было семь дочерей, одна другой лучше. Слава о их красоте разнеслась по целой степи, и женихи съезжались толпами на Улутау, но никому из них не удалось получить согласие отца красавиц. Гордясь дочерьми своими, он требовал за каждую из них калым не конями и не верблюдами, которых у него было довольно, а целыми чаряками [туркменская весовая мера, почти равняющаяся нашим 5 фунтам] жемчугу и камней самоцветных. Влюбленные женихи решались на неимоверные подвиги, кидались во все опасности, чтобы добыть дорогой калым, но все погибали, не успев еще собрать и сотой доли требуемого. Худай наказал корыстолюбивого султана за их смерть. Раз, в жаркую пору, все семь сестер-красавиц отправились купаться к ручью. Младшая из них начала тонуть, другие бросились спасать ее и все семь погибли вместе. Слушая этот рассказ, я не мог удержаться от некоторого сомнения. В ручье воды так мало, что в нем с трудом можно утопить цыпленка; но рассказчик, старый киргиз, заметил мне, что для Худая все возможно, что он, если захочет, утопит и верблюда в ковше воды. Против этого возражать, конечно, нечего.
На одной из самых возвышенных вершин Улутау находится великолепный памятник, который известен в народе под названием Едигеевой могилы. Этот Едигей, по сказаниям киргизов, был великий витязь, который прославился своими военными подвигами по ту сторону Яика. Некоторые сибирские антикварии уверяли меня, что это тот самый Едигей, который известен в нашей истории осадою Москвы и войною с Витовтом Литовским, но я не думаю, чтоб место погребения его было так далеко на востоке. Впрочем, недалеко от Улутау, по течению Кенгирей, есть много других могильных памятников, которых великолепие славится в целой степи и которые воздвигнуты в честь некоторых Чингисханидов и Тимуридов. Памятник Едигея поставлен на такой крутой высоте, что построение его, без сомнения, было сопряжено с весьма большими затруднениями и издержками. Зато, говорят киргизы, ни человек не ступит на могилу великого визиря, ни зверь не пробежит по ней. Подвиги Едигея восхваляются в народных киргизских песнях, но в них он представлен каким-то вымышленным существом, как у нас Владимир Красно Солнышко.
Кстати, о киргизских песнях. Весьма многие из них заключают в себе рассказ о приключениях двух любовников, которых могила показывается не в дальнем расстоянии от Аягуза. Собрание этих песень, приведенных в порядок, составляет целую поэму, подобную той, которою распевают дервиши за Кавказом о разнородных похождениях знаменитого турецкого разбойника Кер-оглы. Расскажу вам, сколько могу припомнить, содержание киргизской поэмы. «Жили-были два богатые султана, Карабай и Сарыбай. У первого был сын Козу-Курпеч, у второго дочь Баян-Сулу. Отцы обручили своих детей еще при самом их рождении. Малютки росли вместе, и взаимная любовь их развилась так же быстро, как красота Баян-Сулу и доблести Козу-Курпеча. Уже недалеко было то время, когда брачное торжество должно было увенчать их нежность, как вдруг Карабай умер, и юный Козу-Курпеч, оставшись сиротою, разорился вконец. Это обстоятельство нисколько не уменьшило страсти прекрасной Баян-Сулу, но Сарыбай отказался отдать ее за бедняка, послушав советов раба своего, калмыка Кодара, который сам имел виды на дочь своего господина, и поэтому играет в поэме роль злого гения наших любовников. Отсюда начинается длинный ряд несчастий Козу-Курпеча, которого Кодар всячески гнал, стараясь избавиться от опасного соперника. Наконец, Козу-Курпеч погиб от его руки; но злодейства окаянного калмыка этим еще не ограничились. Ночью зарезал он Сарыбая и похитил прекрасную Баян-Сулу. Долго скакал он с нею в пустыне, опасаясь погони; наконец, Баян-Сулу упросила его остановиться, чтоб дать ей воды, для утоления нестерпимой жажды. Вблизи был колодезь, но черпать из него было нечем, и Баян-Сулу уговорила Кодара слазить туда за водою. Тот, сдуру, ее послушал; красавица столкнула его в воду, и Кодар остался, как истина, на дне колодца. Отделавшись от злодея, Баян-Сулу отправилась на могилу Козу-Курпеча, чтоб оплакать своего любезного и потом прекратить несчастную жизнь свою. В то самое мгновение, когда она поднимала уже на себя нож, подъехали к ней 40 странствующих волшебников, которые удержали ее от самоубийства и, пленясь чудною красотою ее, умоляли ее выбрать себе супруга из среды их. Баян-Сулу обещала исполнить их просьбу, но на том условии, чтоб они, силою своего чародейства, воскресили на три дня Козу-Курпеча и позволили ей провести с ним это время наедине. Влюбленные волшебники согласились. Козу-Курпеч вышел, как ни в чем не бывало, из могилы, и Баян-Сулу приняла его в свои объятия. По прошествии трех дней, Козу-Курпеч снова превратился в полуистлевший труп, Баян-Сулу умерла с горя, и возвратившиеся волшебники, найдя обоих любовников мертвыми, похоронили их в одной могиле». Так кончается эта дикая поэма. Почему же волшебники не воспользовались своим искусством, не воскресили Баян-Сулу и не заставили ее исполнить данное обещание - этого никто мне не мог объяснить.
Возвратимся теперь к рассказу о нашей экспедиции. Отряд, собравшийся на Улутау, состоял из 250 человек казаков с двумя орудиями и человек 150 киргизов. Большая часть последних разыгрывали у нас роль мухи, столь усердно трудившейся о том, чтоб двинуть рыдван с места. С утра до вечера слышался их хлопотливый говор; везде, где только представлялась тень дела, но не самое дело, они собирались кучами. Надобно было украдкою от них садиться на лошадь или слезать с нее. Иначе, это простое действие не обходилось без больших затруднений, потому что человек десять киргизов обыкновенно сбегались вокруг лошади, вырывали друг у друга стремена, дергали за поводья и кончали тем, что перепугивали лошадь, которая становилась на дыбы. Все эти трутни - ужасные хвастуны и чрезвычайно любят рассказывать о своих подвигах. Ничего не может быть забавнее ложного вида скромности, который они принимают на себя при этих рассказах. «Конечно, - говорит каждый из них, - хвастать грешно пред Богом и стыдно перед людьми, но уже в чем уверен о себе по опыту, о том могу сказать смело: например, с десятью человеками справиться мне нипочем, был бы только у меня добрый конь да исправный мултук (ружье)» и пр. и пр. Каждый берется совершить этот подвиг, но мне нигде не удалось встретить этих несчастных десяти человек, с которыми все берутся справиться.
Само собою разумеется, что желание выказать свою удаль и ревность к службе рождают между киргизами сильное соперничество, которое разрешается бесконечными ссорами и жалобами друг на друга. Некоторые из этих словесных процессов мне случалось слушать в продолжение нескольких дней сряду, и не смотря на все мое внимание, я никак не мог добиться в них какого-нибудь толка. Не знаю, почему киргизы не совсем доверяли казаку, служившему нам вместо переводчика, и предпочитали своего собственного доморощенного лингвиста, который знал не более двух десятков русских слов, и уверял своих земляков, что говорит по-русски так свободно, что на линии его чуть было не сковали, приняв за беглого казака. Можете сами себе представить, как плавно шел наш разговор чрез посредство такого переводчика, и еще о деле, которое само по себе так было запутано, что поставило бы в тупик самого премудрого судью. Обыкновенным предметом распрей бывала какая-нибудь кляча, найденная в степи без хозяина, потому что, вероятно, брошена была им за негодностию. Кому теперь владеть этою клячею? Тому ли, кто первый увидел ее; или тому, кто первый схватил ее; или тому, кто не увидел и не схватил, но был в ехавшей толпе старшим по роду и по летам? Местничество между киргизами строго наблюдается, но правила, на которых оно основано, очень запутаны. Разрешить споры о темных обычаях так же невозможно, как отыскать квадратуру круга. Наконец, иные сутяги начинают утверждать, что, находясь при русском отряде, нечего ссылаться на степные обычаи, а лучше положиться на справедливость майора [так обыкновенно киргизы называют отрядного начальника, какого бы, впрочем, он ни был чина], а между тем, майору, оглушенному их криками, совершенно нельзя разобрать, в чем дело.
Кроме брани и ссор, спутники наши приискали себе и другие занятия, столько же приятные и столько же полезные для общего дела. Большая часть киргизов обладает глубокими познаниями в сокровенных науках; в особенности же искусство гадания и снотолкования имеет между ними многочисленных адептов. Никогда и нигде не видал я людей, до того суеверных, как киргизы. Не то, чтоб они имели более предрассудков, чем другие народы - нет; мы сами в этом отношении им нисколько не уступаем; но по крайней мере наше суеверие оказывает мало существенного влияния на наши намерения и действия. Едва ли кто из нас решится на что-нибудь важное потому только, что увидел хороший сон. Другое дело киргизы. Часто приходили они к нам с предложением сделать то или другое военное распоряжение, и представляли, как несомненное и единственное доказательство основательности своих советов, виденный сон или результаты своих гаданий. Самое употребительное гаданье производится посредством бараньей кости, которую кидают на время в огонь и потом, по образовавшимся на ней трещинам, предсказывают будущее, как хироманты по линиям левой ладони. Это гадание более или менее известно каждому киргизу, но некоторые из них умеют гадать и по необожженной бараньей кости. Таковые мудрецы весьма редки и искусство их в большой славе в степи.
Казалось бы, что почти ежедневное разочарование должно, наконец, открыть глаза этим жарким суеверам, но - пусть читатель, к какому бы кругу общества он ни принадлежал, припомнит себе только то, чему он сам, без сомнения, бывает ежедневным свидетелем, и он согласится со мною, что сам Геркулес, взявшийся очистить конюшни царя Авгия, не взялся бы очистить от бредней суеверия той несчастной головы, в которую они закрались. Поэтому, неудивительно, что с каждым годом жизни более и более развивается верование в эти нелепости, и старики вообще суевернее молодых людей. Я расскажу вам один анекдот, который может дать вам понятие, до чего доходит жалкое ослепление киргизов. Многочисленная волость кочевала где-то на месте, обильном водою и кормом. Старшины намеревались остаться на этом месте довольно долгое время, но на беду волость эта обладала своим гадателем, которого искусство было в большой славе и к которому народ имел беспредельную доверенность. Однажды, гадатель этот взволновал всю волость, предсказав ей, что на том месте, где она кочует, завтра же будет пролита кровь. Как ни странно казалось это предсказание, потому что, по обстоятельствам, ниоткуда нельзя было ожидать нападения, но все-таки народ поверил своему пророку и, для избежания грозившей опасности, тотчас же начал собираться в путь, решась пожертвовать всеми выгодами настоящей кочевки. На другой день, волость передвинулась уже на значительное расстояние от опасного места и остановилась на ночлег. Несколько людей посмелее, и в том числе сам гадатель, вздумали съездить на прежнее место, чтоб посмотреть, каким образом исполнилось предсказание и на какую кровь оно указывало. Само собою разумеется, что эти смельчаки взяли с собой лучших коней и надежное вооружение, чтоб самим предохранить себя от таинственной опасности. Приехав на роковое место, они не нашли на нем ничего нового. Все было вокруг тихо и, видимо, никто не посещал этого места после того, как скочевала с него волость. Наши смельчаки объехали все поле в сопровождении гадателя; уже несколько вольнодумных колкостей были произнесены на его счет, как вдруг всадники увидели вблизи сайгу. Один из них слез с лошади, подкрался осторожно, выстрелил и убил сайгу наповал. Все съехались посмотреть на убитое животное, и гадатель с торжеством указал на текущую кровь, прибавив к тому, что предсказание не могло не сбыться, что кровь, которою грозило оно, уже пролита и теперь волость может без страха воротиться на прежнее место. Как бы вы думали? Никто не нашел этого объяснения натянутым и волость воротилась назад, более чем когда-нибудь убежденная в непогрешительности своего гадателя.
Но, как сказал Цицерон, кто мечет дротиком в продолжение целого дня, тот, конечно, хоть раз да попадет в цель. Иногда случай оправдывает эти предсказания и молва о том расходится по целой степи, к вящему назиданию верующих и к посрамлению сомневающихся. Вот, что слышал я в Петропавловске и могу ручаться вам за справедливость рассказа. Прошлую зиму, не в дальнем расстоянии от Улутау, кочевали аулы одного из мятежных султанов, родственника Кенисары. Не знаю хорошенько зачем, но только султан этот отправился из своих аулов куда-то вдаль и, отъезжая, строжайше приказал старшей жене своей ни в каком случае не перекочевывать до его возвращения. Прошло несколько недель. В одно утро, султанша проснулась необыкновенно задумчивою и велела позвать к себе муллу, славившегося своим искусством толковать сны. Ночью, сказала она ему, привиделось мне, будто бы огромный верблюд подошел к юрте и начал ломать ее. Мулла побледнел, услышав об этом сне, и объявил султанше, что ей угрожает ужасное несчастие, что оно сбудется еще до заката солнца и, чтоб уйти от приближающейся беды, должно бежать, не теряя минуты времени. Все эти увещания не подействовали, однако, на султаншу, которая побоялась ослушаться приказаний мужа и осталась с аулами своими на месте. Так велика была уверенность муллы в справедливости предсказания, что он схватил первого попавшегося ему коня и ускакал из аулов, предоставив их собственной своей судьбе. Еще не прекратился между приближенными к султанше людьми разговор о ее сне и о предсказании муллы, как вдруг казачий отряд, о присутствии которого в степи не было совершенно никаких слухов, произвел нападение на мятежные аулы. Они потерпели совершенное поражение, и сама султанша была захвачена в плен и отвезена в Сибирь. Спасся один только мулла, ускакавший, как мы сказали, не более, как за час до нападения.
Мы стояли уже несколько дней на Улутау, и все еще не удалось нам получить никаких сведений о том, куда удалились аулы мятежников. Около нас, в районе нескольких сот верст, не было ни одного живого существа, которое могло бы нам доставить какие бы то ни было известия. Приверженцы Кенисары бежали с Улутау уже месяца два тому назад. В продолжение всего этого времени, они, без всякого сомнения, находились в передвижениях; следовательно, и первоначально принятое ими направление, которого заметны были еще некоторые легкие следы, не могло открыть нам того, что нам так нужно было узнать. Нельзя же было отправиться по этим следам и перейти весь двумесячный путь, пройденный мятежниками. Если даже и в европейской войне, где все передвижения основаны на направлениях дорог и на расположении стратегических пунктов, следовательно, на данных, всегда и всем хорошо известных и неизменяющихся - если даже, говорю я, и в такой войне почти невозможно отгадать действия неприятеля без помощи шпионов и переметчиков - то каково же было делать эти догадки нам, находившимся среди пустыни, в центре совершенно правильной окружности, образуемой пересечением небосклона с голою степью. Разве только баранья кость киргизов или магнетическое дальновидение могли вывести нас из недоумения? Все волости, оставшиеся верными нашему правительству, кочевали вблизи линии или приказов, чтоб под охранением тамошних военных отрядов быть в безопасности от грабительств хищников. Мы отошли уже от нашей границы почти на тысячу верст; следовательно, оттуда также известия не могли доходить до нас скоро. Расположением нашим на Улутау мы совершенно предохраняли от вторжений мятежников всю степь, подчиненную Сибирскому ведомству, потому что Кенисара не осмелился бы зайти в нее, имея у себя в тылу наш отряд. Самое благоразумное, что мы могли только сделать, было - остаться на Улутау до тех пор, пока не удастся перехватить кого-нибудь и получить известие о месте нахождения хищников. По всем направлениям разослали мы небольшие партии чалганчей (éclaireurs), для отыскания, не найдется ли где свежих следов. Как ни способны казаки на все обязанности боевой жизни, но для разведывания они не могут заменить киргизов. Последние обладают в этом отношении какою-то чудною сметливостью. Заметив след, они останавливаются, разглядывают его во всех подробностях и потом утвердительно скажут вам: когда проезжали тут люди, сколько их было, други ли они или недруги, зачем они ехали и пр. и пр. Сцепление этих выводов так же удивительно, как удивительна проницательность Кювье, воссоздававшего по маленькой окаменелой косточке целое допотопное животное. Конечно, более встречается таких киргизов, которые мастера предсказывать будущее, чем таких, которые умеют отгадывать прошедшее. Последнее искусство не так легко дастся, как первое.
Наши вожаки, Тюлеш и Атагай, с которыми я уже вас прежде познакомил, славились глубоким знанием этого дела. Оно, впрочем, сопряжено не только с трудностями, но и с опасностями. Всякий киргиз, встретившейся с такою разведочною партиею, смотрит на нее неприязненным глазом. Если чалганчей более числом, чем встретившихся им людей, то первые тотчас же начинают гоняться за последними, чтоб захватить что-нибудь и доставить языка в отряд. Если же чалганчей менее, то им не дадут проехать спокойно, а погонятся за ними, и горе тому, кого поймают. Не слушая никаких объяснений, его засекут нагайками до полусмерти и потом, отобрав лошадей и раздев донага, бросят посреди пустой степи. Тогда, разве только особенный какой-нибудь случай может спасти несчастного от томительной голодной смерти. И странно, несмотря на все эти опасности, киргизы гораздо смелее пускаются в эти поездки, чем в открытый бой с неприятелем. Под пулями почти все они совершенно теряют присутствие духа, хотя тут вероятность быть убитым или раненым несравненно менее вероятности быть пойманным, когда должно переезжать в небольшом числе людей несколько сот верст расстояния.
Судьба чалганча, впрочем, наиболее зависит от его коня; на плохой лошаденке никто не решится на такую опасную поездку; притом, и ехать надобно не иначе, как одвуконь. Если всадник пересаживается, по временам, с одного коня на другого, то силы обоих сохраняются гораздо долее. Притом, если лошадь захворает и не в состоянии будет идти далее, то чалганчи, не имея другой запасной, подвергается неминуемой гибели. Положение опешившегося одинокого человека в степи не лучше положения моряка, плывущего на бревне в открытом океане после кораблекрушения. Часто слыхал я рассказы, напоминавшие мне знаменитые страдания несчастных пассажиров «Медузы». Передаю вам один из этих рассказов так точно, как я его слышал.
В Аман-Карагайском округе был богатый киргиз, по имени Язы Янов. Вздумалось ему съездить к одному из своих приятелей, кочевавшему верстах в 200 расстояния. Это пространство было совершенно безводно и бесплодно, но одвуконь легко можно переехать его в сутки, и Язы Янов отправился, не взяв с собою товарища. Прошло несколько дней; Язы Янов все не возвращался, и жена его послала несколько людей справиться о муже в аулах, в которые он поехал. Там его и не видали. Пустилось искать Язы Янова по всем направлениям. В скором времени отыскали лошадей его, которые смиренно щипали тощую траву. Одна из них была оседлана, и даже на ней осталась еще торба с припасами, взятыми Язы Яновым в дорогу; припасы эти были нетронуты. Долго посланные искали хозяина лошадей; наконец, нашли остов человеческий и подле него несколько лоскутков одежды, по которым признали несчастного Язы Янова. Волки и хищные птицы успели уже оглодать его дочиста. Легко представить себе, какая ужасная смерть постигла неосторожного путника: по всей вероятности, лошади вырвались из рук его; он долго старался поймать их, утомился без всякой пользы, голод и жажда довершили истощение сил его, и он погиб, быть может, в виду своих лошадей и припасов.
Кроме рассылки чалганчей, мы расставили по всем улутауским возвышенностям наблюдательные пикеты из киргизов, которые также в этом деле превосходят казаков. Во-первых, узкие, едва приметные глаза киргизов могут ясно разглядеть предметы в такой дали, где мы ровно ничего не видим, и в этом отношении мы с ними никак не можем сравниться. Во-вторых, киргизы обладают искусством так располагаться, что могут видеть все вокруг себя и в то же время сами остаются совершенно невидимыми. Самый образ жизни развивает в них эти дарования, столь драгоценные для аванпостной службы.
Мы надеялись, что мятежники, подсмотрев уже наше движение на Улутау, будут также с своей стороны подсылать к нам партии для наблюдения, и что нам, наконец, удастся перехватить которую-нибудь из них. Надежда наша долго не исполнялась. Правда, что тревоги случались у нас ежедневно: то наши караульчи принимали за неприятельскую партию наших же чалганчей, возвращавшихся с разъездов; то марево разыгрывало с ними свои шутки, представляя им стадо саег в виде скачущего конного отряда: самый опытный глаз может обмануться таким образом. Стоило посмотреть на радость, распространявшуюся в нашем отряде при каждой такой тревоге, и потом на досаду, когда тревога оказывалась по-пустому. Отряд наш затаился в самой глуби гор; цепь киргизских пикетов стояла по окраине их, скрываясь за противоположными к полю покатостями. Улутау казался извне столь же пустынным и безлюдным, как и степь, его окружавшая.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Похоронный обряд у киргизов
Находясь в степи, поневоле должен принять образ жизни киргизов. Так, напр., палатки, которые возятся при наших войсках в мирное время и в кавказских экспедициях, совершенно не употребляются в степных походах. Они мало предохраняют и от жара, и от холода, а в степи всегда почти приходится вытерпеть крайности и того, и другого. Вместо палаток, у нас взяты были для офицеров киргизские юрты, которые и в жар, и в холод представляют несравненно более удобств, чем домики à jour петербургских дач, которые каждое лето проклинаются и тем не менее нанимаются жителями нашей северной столицы. Юрты состоят из нескольких отдельных ширм, в виде решеток, которые связываются между собою и образуют сомкнутый круг. В этих ширмах оставляется отверстие, занавешиваемое сплетенною из соломы шторою, которая служит вместо двери. В верхней части ширм привязываются дугообразные стрелы, которые противоположным концом своим втыкаются в отверстия, проделанные по окружности большего обруча. Стрелы составляют все вместе параболический купол. Это собранный скелет юрты, который весь покрывается потом войлоками, или, как киргизы называют их, кошмами. Обруч один остается непокрытым, для прохода дыма от огонька, раскладываемого в средине юрты. Это подвижное жилище превосходно летом; кошмы обыкновенно приподнимаются снизу, и этим образуется в юрте постоянное движение воздуха, которое умеряет жар. Притом, если юрта хорошо увязана, то никакой дождь не беспокоит сидящих в ней.
Прожив несколько недель в этих юртах, начинаешь понимать привязанность кочевых народов к своему образу жизни и отвращение их от наших неподвижных домов. Каждый владелец юрты располагает в ней свое хозяйство как ему угодно, и однажды принятый порядок не изменяется с перенесением ее с одного места на другое. После каждой перекочевки можно подумать, что возвратился к себе домой с прогулки, продолжавшейся несколько часов. Следовательно, дорогое для нас наслаждение привычки, в которой, по мнению некоторых, заключается все доступное на земле людям счастие, чувство at home нисколько не нарушается кочевою жизнию. А сколько наслаждений доставляет это ежедневное переселение! На сегодняшнем ночлеге корм не хорош, вода солоновата, комары не дают ни минуты покою - что же мешает мне завтра же удалиться отсюда? Я не невольник, который должен - любо или нелюбо ему - всегда оставаться на одном и том же месте. Степь беспредельно велика, и везде, где только светит солнце, журчит вода и зеленеет трава, сам Бог приготовил мне спокойное жилище.
Конечно, дурная сторона этой свободной жизни далеко превосходит хорошую, но о ней поговорим мы после.
Прожарившись несколько часов на палящем солнце, чувствуешь неизъяснимое наслаждение, входя в прохладную юрту. Но эта вожделенная минута заставляет ждать себя довольно долго. Только что успеют развьючить верблюдов, как киргизы начинают ставить юрту, но, к несчастию, усердие их только замедляет дело. Все они желают выказать пред офицерами свою готовность услужить, и потому, по три человека вместе, хватаются за одну веревку и только мешают друг другу. Беспрестанно слышно: «Акрым, акрым» (тише, тише), между тем как дело и без того идет несносно тихо.
Почти везде, где мы только останавливались, видны были киргизские кладбища. Странное впечатление производили они на меня! Мы нигде не встречали не только живого человека, но даже следа человеческого. Весь край казался совершенно необитаемым, потому что киргизы никогда не кочуют летом в той части степи, по которой мы проходили. Единственным предметом, напоминавшим нам об остальном человечестве, были могилы. Таким образом, одни только давным-давно истлевшие покойники принимали нас в этом негостеприимном крае. Часто, по вечерам, я отправлялся отдать визит нашим молчаливым хозяевам. Киргизские могилы обозначаются грядою наваленных камней, от которых обыкновенно тянется еще грядка небольших камешков по направлению к воде. Эти камешки, думает народ, необходимы для указания пути к воде мертвецу, которого жажде мучит в могиле и который каждую ночь выходит из нее, чтоб напиться в близлежащем плёсе. Впрочем, есть могилы и аристократические, над которыми возвышаются прочные каменные постройки. Издали они имеют совершенно вид юрт. Вход во внутренность их очень низок, и в ней делается еще небольшой памятник, вроде лежанки. На самой вершине свода часто кладется какой-нибудь камень, отличающийся от прочих цветом и формою. Камни эти киргизы, иногда с большими издержками, выписывают из каких-нибудь знаменитых по святости своей мест, находящихся в Туркестане или Бухарии. Очень редко встречаются надписи, по малочисленности грамотных людей в степи; если где и есть они, то заключают в себе какое-нибудь изречение из Корана, а не имя покойника и тем менее еще похвалу ему: последнее решительно не в духе мухаммеданской религии.
Впрочем, киргизы очень хорошо знают имена тех, которые удостоились, по смерти своей, великолепного памятника. Обстоятельства жизни этих покойников, большею частию, предаются полному забвению, но имена, благодаря этим памятникам, сохраняются в памяти народной. Причина этому очень проста. В степи почти так же мало встречается географических предметов, как и в открытом море; поэтому, могилы, обозначенные памятниками, дают свои названия целым урочищам. Названия эти передаются из рода в род и даже попадают на наши географические карты. Если б Герострату было известно это довольно дешевое средство приобрести бессмертие, то, без сомнения, он не сжег бы Дианина храма.
Киргизские могилы вырываются неглубоко; покойник, одетый в мешок из бязи, опускается не в лежачем, а в сидячем положении, и потом не засыпается землею, а только закидывается сверху хворостом. Правоверные полагают, что по удалении похоронной процессии на 40 шагов от могилы, к покойнику являются ангелы, которые наказывают его за все совершенные им не слишком важные проступки, как то: за несоблюдение предписанных законом обрядов чистоплотности, за слишком длинные усы и пр. Кара за важнейшие преступления начинается уже после Страшного окончательного суда.
Редко нарушается безмолвие этих кладбищ, уединенно расположенных в пустой степи. Я помню, что раз как-то, находясь внутри одного из могильных памятников и разговаривая с товарищем, я обратил свое внимание на необыкновенно сильное эхо. Казалось, что кто-то невидимый третий участвовал в нашем разговоре. Я вздумал испытать силу этого эхо и выстрелил из пистолета. В ту же минуту все как будто ожило вокруг нас. В воздухе произошло страшное трепетание, и какие-то жесткие крылья, которых не мог разглядеть в сумраке, несколько раз задели меня по лицу. Я подумал, не вспугнул ли треск пистолета Мухаммедовых ангелов-мучителей, но дело было проще.
Выстрел мой разбудил несколько десятков летучих мышей, которые обыкновенно берут эти памятники в полное свое владение.
Когда случалось нам, во время движения, проходить мимо этих кладбищ, то киргизы наши всегда заезжали исполнить на них принятый в степи обычай, который заключается в том, что всадник должен подле могилы слезть с лошади и привязать где-нибудь вблизи, на память, лоскут одежды или даже несколько волос из конской гривы. То же самое киргизы исполняют и на каждом месте, которое слывет у них за святое. Этих святых мест в степи встречается множество. Каждый предмет, привлекающий внимание, как, напр., отдельный большой камень или чахлый кустарник, почитаются святыми. Киргизы думают, что Худай для какой-нибудь таинственной цели создал эти предметы так, чтоб они кидались в глаза каждому проезжему.
Мы шли прямо на юг, по направлению к Улутауским горам. Путь наш пролегал почти по самой границе степи, подчиненной Сибирскому ведомству, [и] той, которая принадлежит Оренбургскому. Каждый вечер мы останавливались на каком-нибудь полувысохшем ручье, и все эти ручьи назывались Тургаями. В степи обыкновенно все речки, принадлежащие к одной какой-нибудь системе, носят одно и то же наименование и различаются друг от друга только прилагательными, поставляемыми впереди. Так, все речки, имеющие вершины свои на пространстве между Джаркаин-Агачом и Улутау, а течение на запад, называются Тургаями, что значит по-киргизски «жаворонок». Считают более 60 Тургаев, которые различаются друг от друга прилагательными: кара - черный, сары - желтый и пр. Все они впадают в Улу-Тургай - Большой Тургай, который, вместе с Иргизом, теряется в камышах и соляных грязях, называемых Аксакал-Берби.
Мы шли уже несколько дней, а вид степи почти вовсе не переменялся. Везде одинакое бесплодие, везде недостаток воды и, наконец, везде одни и тот же непривлекательный вид поля, сливающегося по всем направлениям с небосклоном и поросшего бурою май-сарою. Изредка встречались нам полосы земли, покрытые ковылем; с первого взгляду, вид этой серебристой травы довольно приятен. Когда ветер пробегал по степи, она казалась морем, по которому катились серебряные волны. Все мы с нетерпением ожидали встретиться с кем бы то ни было, чтоб получить известия о мятежниках, но кроме саег и куланов [дикое животное, водящееся в степи, и похожее отчасти на лошадь, отчасти на осла], мы никого не встречали. Взоры всех нас постоянно были устремлены на авангард и на казаков, ехавших по бокам. Если они останавливались на минуту, то радостное волнение распространялось в отряде - верно, увидели что-нибудь новое; но наши мечты обыкновенно бывали непродолжительны. Раз как-то действительно заметили мы вдали трех киргизов, которые увидели нас почти в то же время, как и мы их, и тотчас же поворотили коней назад. Долго гонялись мы за ними и насилу их поймали. Оказалось, что они посланы были с бумагами из нашего отряда, расположенного на Улутау, и не разглядев нас, подумали, что наткнулись на шайку хищников.
Наконец, засинели на краю горизонта вершины гор Улутау и, по бокам их, гор Арганатау и Кичитау. Медленно росли они над плоскою поверхностью степи, которая до самой подошвы их сохраняет характер прежнего бесплодия. Горы эти стоят совершенно отдельно на равнине, и можно было рассмотреть во всей подробности их очерки, рисовавшиеся черными пятнами на голубом небе. Вступив в узкие долины их, мы вдруг перенеслись совершенно в новый край. Ключи чистой воды бежали из крутых скал; лошади наши едва могли пробираться сквозь густую траву, покрывавшую берега многочисленных ручьев. Мы в скором времени присоединились к отряду, который уже с месяц расположен был на Улутау.
V
Улутауские горы могут произвести приятное впечатление только на тех, которые проехали уже несколько сот верст по степи и утомились ее плоским однообразием. Так, самый грустный и непривлекательный берег приводит в восторг моряков, стосковавшихся по земле в долговременном плавании по открытому морю. Площадь, занимаемая этими горами, составляет в окружности около 70 верст и соединяется легкою волнообразностию местности с горами Арганатау на севере и Кичитау на юге. От Арганатау тянется ряд возвышенностей в Каркаралинский округ; там распространяется он по разным направлениям к Иртышу, и от этого вся восточная часть Киргиз-Кайсацкой степи есть страна гористая, в которой живописные виды встречаются на каждом шагу. К западу от Улутау и к югу от Кичитау, единообразно расстилается печальная, бесплодная равнина, которая уходит далеко на север и на юг и разделяет собою систему Урала от системы Алтая. Крайнюю выдающуюся оконечность последней на западе составляют горы Улутауские.
Кому случалось проезжать по Военно-Грузинской дороге между Казбеком и Коби, тот легко может составить себе понятие об Улутауских горах, производя только некоторые изменения в знакомых ему видах. И там, и здесь одинаково господствует печальный, серый цвет, но для Улутау должно уничтожить всю грандиозность кавказских громад и заменить русло бешеного Терека лугом, покрытым густою и высокою травою, которая почти совершенно закрывает собою узкие ручьи, имеющие самое спокойное течение. Нет ни озер, ни лесов, которые в соединении со скалами придают столько живописности другим горным пространствам. Кое-где стелется особенная порода вереска, которою в Сибири очень дорожат для оклейки мебели, и кустарник джаргай, доставляющий весьма красивые и необыкновенно крепкие тросточки, когда приготовлен особенным образом. Можно подумать, что эти обнаженные, конусообразные горы - не более, как огромные кучи земли, бестолково наваленные какими-то великанами, которым вздумалось здесь заняться землекопною работою.
Впрочем, киргизы, нисколько не заботящиеся о живописности видов, чрезвычайно как дорожат своим Улутау и почитают этот пункт самым благословенным уголком в целой степи. Действительно, летом изобилие кормов и воды на Улутау составляет неоцененное богатство для кочевого народа; зимою, горы удерживают свирепость буранов, снег в долинах никогда не бывает слишком глубок, и поэтому для скота не так затруднительно добывать себе из-под него корм. Кроме того, в Улутау есть много ущелий в несколько верст длиною, без всякого выхода и с весьма узким входом, который заградить не трудно. Таким образом, эти ущелья образуют естественные конюшни, в которых лошади и другой скот совершенно обеспечены от нападений хищников - выгода весьма важная в столь беспокойном краю, какова Киргизская степь. Несмотря на все эти преимущества, никто не кочевал в Улутауских горах, когда мы находились в них. Мирные киргизы опасались соседства хищников, а хищники давно проведали уже о приближении русского отряда и бежали с Улутау еще в начале весны.
Отряд наш расположен был по берегу ручья Джетты-Кыз, что значит по-киргизски «семь дев». Насчет происхождения этого названия, слышал я следующее предание. Некогда кочевал на Улутау весьма богатый султан, у которого было семь дочерей, одна другой лучше. Слава о их красоте разнеслась по целой степи, и женихи съезжались толпами на Улутау, но никому из них не удалось получить согласие отца красавиц. Гордясь дочерьми своими, он требовал за каждую из них калым не конями и не верблюдами, которых у него было довольно, а целыми чаряками [туркменская весовая мера, почти равняющаяся нашим 5 фунтам] жемчугу и камней самоцветных. Влюбленные женихи решались на неимоверные подвиги, кидались во все опасности, чтобы добыть дорогой калым, но все погибали, не успев еще собрать и сотой доли требуемого. Худай наказал корыстолюбивого султана за их смерть. Раз, в жаркую пору, все семь сестер-красавиц отправились купаться к ручью. Младшая из них начала тонуть, другие бросились спасать ее и все семь погибли вместе. Слушая этот рассказ, я не мог удержаться от некоторого сомнения. В ручье воды так мало, что в нем с трудом можно утопить цыпленка; но рассказчик, старый киргиз, заметил мне, что для Худая все возможно, что он, если захочет, утопит и верблюда в ковше воды. Против этого возражать, конечно, нечего.
На одной из самых возвышенных вершин Улутау находится великолепный памятник, который известен в народе под названием Едигеевой могилы. Этот Едигей, по сказаниям киргизов, был великий витязь, который прославился своими военными подвигами по ту сторону Яика. Некоторые сибирские антикварии уверяли меня, что это тот самый Едигей, который известен в нашей истории осадою Москвы и войною с Витовтом Литовским, но я не думаю, чтоб место погребения его было так далеко на востоке. Впрочем, недалеко от Улутау, по течению Кенгирей, есть много других могильных памятников, которых великолепие славится в целой степи и которые воздвигнуты в честь некоторых Чингисханидов и Тимуридов. Памятник Едигея поставлен на такой крутой высоте, что построение его, без сомнения, было сопряжено с весьма большими затруднениями и издержками. Зато, говорят киргизы, ни человек не ступит на могилу великого визиря, ни зверь не пробежит по ней. Подвиги Едигея восхваляются в народных киргизских песнях, но в них он представлен каким-то вымышленным существом, как у нас Владимир Красно Солнышко.
Кстати, о киргизских песнях. Весьма многие из них заключают в себе рассказ о приключениях двух любовников, которых могила показывается не в дальнем расстоянии от Аягуза. Собрание этих песень, приведенных в порядок, составляет целую поэму, подобную той, которою распевают дервиши за Кавказом о разнородных похождениях знаменитого турецкого разбойника Кер-оглы. Расскажу вам, сколько могу припомнить, содержание киргизской поэмы. «Жили-были два богатые султана, Карабай и Сарыбай. У первого был сын Козу-Курпеч, у второго дочь Баян-Сулу. Отцы обручили своих детей еще при самом их рождении. Малютки росли вместе, и взаимная любовь их развилась так же быстро, как красота Баян-Сулу и доблести Козу-Курпеча. Уже недалеко было то время, когда брачное торжество должно было увенчать их нежность, как вдруг Карабай умер, и юный Козу-Курпеч, оставшись сиротою, разорился вконец. Это обстоятельство нисколько не уменьшило страсти прекрасной Баян-Сулу, но Сарыбай отказался отдать ее за бедняка, послушав советов раба своего, калмыка Кодара, который сам имел виды на дочь своего господина, и поэтому играет в поэме роль злого гения наших любовников. Отсюда начинается длинный ряд несчастий Козу-Курпеча, которого Кодар всячески гнал, стараясь избавиться от опасного соперника. Наконец, Козу-Курпеч погиб от его руки; но злодейства окаянного калмыка этим еще не ограничились. Ночью зарезал он Сарыбая и похитил прекрасную Баян-Сулу. Долго скакал он с нею в пустыне, опасаясь погони; наконец, Баян-Сулу упросила его остановиться, чтоб дать ей воды, для утоления нестерпимой жажды. Вблизи был колодезь, но черпать из него было нечем, и Баян-Сулу уговорила Кодара слазить туда за водою. Тот, сдуру, ее послушал; красавица столкнула его в воду, и Кодар остался, как истина, на дне колодца. Отделавшись от злодея, Баян-Сулу отправилась на могилу Козу-Курпеча, чтоб оплакать своего любезного и потом прекратить несчастную жизнь свою. В то самое мгновение, когда она поднимала уже на себя нож, подъехали к ней 40 странствующих волшебников, которые удержали ее от самоубийства и, пленясь чудною красотою ее, умоляли ее выбрать себе супруга из среды их. Баян-Сулу обещала исполнить их просьбу, но на том условии, чтоб они, силою своего чародейства, воскресили на три дня Козу-Курпеча и позволили ей провести с ним это время наедине. Влюбленные волшебники согласились. Козу-Курпеч вышел, как ни в чем не бывало, из могилы, и Баян-Сулу приняла его в свои объятия. По прошествии трех дней, Козу-Курпеч снова превратился в полуистлевший труп, Баян-Сулу умерла с горя, и возвратившиеся волшебники, найдя обоих любовников мертвыми, похоронили их в одной могиле». Так кончается эта дикая поэма. Почему же волшебники не воспользовались своим искусством, не воскресили Баян-Сулу и не заставили ее исполнить данное обещание - этого никто мне не мог объяснить.
Возвратимся теперь к рассказу о нашей экспедиции. Отряд, собравшийся на Улутау, состоял из 250 человек казаков с двумя орудиями и человек 150 киргизов. Большая часть последних разыгрывали у нас роль мухи, столь усердно трудившейся о том, чтоб двинуть рыдван с места. С утра до вечера слышался их хлопотливый говор; везде, где только представлялась тень дела, но не самое дело, они собирались кучами. Надобно было украдкою от них садиться на лошадь или слезать с нее. Иначе, это простое действие не обходилось без больших затруднений, потому что человек десять киргизов обыкновенно сбегались вокруг лошади, вырывали друг у друга стремена, дергали за поводья и кончали тем, что перепугивали лошадь, которая становилась на дыбы. Все эти трутни - ужасные хвастуны и чрезвычайно любят рассказывать о своих подвигах. Ничего не может быть забавнее ложного вида скромности, который они принимают на себя при этих рассказах. «Конечно, - говорит каждый из них, - хвастать грешно пред Богом и стыдно перед людьми, но уже в чем уверен о себе по опыту, о том могу сказать смело: например, с десятью человеками справиться мне нипочем, был бы только у меня добрый конь да исправный мултук (ружье)» и пр. и пр. Каждый берется совершить этот подвиг, но мне нигде не удалось встретить этих несчастных десяти человек, с которыми все берутся справиться.
Само собою разумеется, что желание выказать свою удаль и ревность к службе рождают между киргизами сильное соперничество, которое разрешается бесконечными ссорами и жалобами друг на друга. Некоторые из этих словесных процессов мне случалось слушать в продолжение нескольких дней сряду, и не смотря на все мое внимание, я никак не мог добиться в них какого-нибудь толка. Не знаю, почему киргизы не совсем доверяли казаку, служившему нам вместо переводчика, и предпочитали своего собственного доморощенного лингвиста, который знал не более двух десятков русских слов, и уверял своих земляков, что говорит по-русски так свободно, что на линии его чуть было не сковали, приняв за беглого казака. Можете сами себе представить, как плавно шел наш разговор чрез посредство такого переводчика, и еще о деле, которое само по себе так было запутано, что поставило бы в тупик самого премудрого судью. Обыкновенным предметом распрей бывала какая-нибудь кляча, найденная в степи без хозяина, потому что, вероятно, брошена была им за негодностию. Кому теперь владеть этою клячею? Тому ли, кто первый увидел ее; или тому, кто первый схватил ее; или тому, кто не увидел и не схватил, но был в ехавшей толпе старшим по роду и по летам? Местничество между киргизами строго наблюдается, но правила, на которых оно основано, очень запутаны. Разрешить споры о темных обычаях так же невозможно, как отыскать квадратуру круга. Наконец, иные сутяги начинают утверждать, что, находясь при русском отряде, нечего ссылаться на степные обычаи, а лучше положиться на справедливость майора [так обыкновенно киргизы называют отрядного начальника, какого бы, впрочем, он ни был чина], а между тем, майору, оглушенному их криками, совершенно нельзя разобрать, в чем дело.
Кроме брани и ссор, спутники наши приискали себе и другие занятия, столько же приятные и столько же полезные для общего дела. Большая часть киргизов обладает глубокими познаниями в сокровенных науках; в особенности же искусство гадания и снотолкования имеет между ними многочисленных адептов. Никогда и нигде не видал я людей, до того суеверных, как киргизы. Не то, чтоб они имели более предрассудков, чем другие народы - нет; мы сами в этом отношении им нисколько не уступаем; но по крайней мере наше суеверие оказывает мало существенного влияния на наши намерения и действия. Едва ли кто из нас решится на что-нибудь важное потому только, что увидел хороший сон. Другое дело киргизы. Часто приходили они к нам с предложением сделать то или другое военное распоряжение, и представляли, как несомненное и единственное доказательство основательности своих советов, виденный сон или результаты своих гаданий. Самое употребительное гаданье производится посредством бараньей кости, которую кидают на время в огонь и потом, по образовавшимся на ней трещинам, предсказывают будущее, как хироманты по линиям левой ладони. Это гадание более или менее известно каждому киргизу, но некоторые из них умеют гадать и по необожженной бараньей кости. Таковые мудрецы весьма редки и искусство их в большой славе в степи.
Казалось бы, что почти ежедневное разочарование должно, наконец, открыть глаза этим жарким суеверам, но - пусть читатель, к какому бы кругу общества он ни принадлежал, припомнит себе только то, чему он сам, без сомнения, бывает ежедневным свидетелем, и он согласится со мною, что сам Геркулес, взявшийся очистить конюшни царя Авгия, не взялся бы очистить от бредней суеверия той несчастной головы, в которую они закрались. Поэтому, неудивительно, что с каждым годом жизни более и более развивается верование в эти нелепости, и старики вообще суевернее молодых людей. Я расскажу вам один анекдот, который может дать вам понятие, до чего доходит жалкое ослепление киргизов. Многочисленная волость кочевала где-то на месте, обильном водою и кормом. Старшины намеревались остаться на этом месте довольно долгое время, но на беду волость эта обладала своим гадателем, которого искусство было в большой славе и к которому народ имел беспредельную доверенность. Однажды, гадатель этот взволновал всю волость, предсказав ей, что на том месте, где она кочует, завтра же будет пролита кровь. Как ни странно казалось это предсказание, потому что, по обстоятельствам, ниоткуда нельзя было ожидать нападения, но все-таки народ поверил своему пророку и, для избежания грозившей опасности, тотчас же начал собираться в путь, решась пожертвовать всеми выгодами настоящей кочевки. На другой день, волость передвинулась уже на значительное расстояние от опасного места и остановилась на ночлег. Несколько людей посмелее, и в том числе сам гадатель, вздумали съездить на прежнее место, чтоб посмотреть, каким образом исполнилось предсказание и на какую кровь оно указывало. Само собою разумеется, что эти смельчаки взяли с собой лучших коней и надежное вооружение, чтоб самим предохранить себя от таинственной опасности. Приехав на роковое место, они не нашли на нем ничего нового. Все было вокруг тихо и, видимо, никто не посещал этого места после того, как скочевала с него волость. Наши смельчаки объехали все поле в сопровождении гадателя; уже несколько вольнодумных колкостей были произнесены на его счет, как вдруг всадники увидели вблизи сайгу. Один из них слез с лошади, подкрался осторожно, выстрелил и убил сайгу наповал. Все съехались посмотреть на убитое животное, и гадатель с торжеством указал на текущую кровь, прибавив к тому, что предсказание не могло не сбыться, что кровь, которою грозило оно, уже пролита и теперь волость может без страха воротиться на прежнее место. Как бы вы думали? Никто не нашел этого объяснения натянутым и волость воротилась назад, более чем когда-нибудь убежденная в непогрешительности своего гадателя.
Но, как сказал Цицерон, кто мечет дротиком в продолжение целого дня, тот, конечно, хоть раз да попадет в цель. Иногда случай оправдывает эти предсказания и молва о том расходится по целой степи, к вящему назиданию верующих и к посрамлению сомневающихся. Вот, что слышал я в Петропавловске и могу ручаться вам за справедливость рассказа. Прошлую зиму, не в дальнем расстоянии от Улутау, кочевали аулы одного из мятежных султанов, родственника Кенисары. Не знаю хорошенько зачем, но только султан этот отправился из своих аулов куда-то вдаль и, отъезжая, строжайше приказал старшей жене своей ни в каком случае не перекочевывать до его возвращения. Прошло несколько недель. В одно утро, султанша проснулась необыкновенно задумчивою и велела позвать к себе муллу, славившегося своим искусством толковать сны. Ночью, сказала она ему, привиделось мне, будто бы огромный верблюд подошел к юрте и начал ломать ее. Мулла побледнел, услышав об этом сне, и объявил султанше, что ей угрожает ужасное несчастие, что оно сбудется еще до заката солнца и, чтоб уйти от приближающейся беды, должно бежать, не теряя минуты времени. Все эти увещания не подействовали, однако, на султаншу, которая побоялась ослушаться приказаний мужа и осталась с аулами своими на месте. Так велика была уверенность муллы в справедливости предсказания, что он схватил первого попавшегося ему коня и ускакал из аулов, предоставив их собственной своей судьбе. Еще не прекратился между приближенными к султанше людьми разговор о ее сне и о предсказании муллы, как вдруг казачий отряд, о присутствии которого в степи не было совершенно никаких слухов, произвел нападение на мятежные аулы. Они потерпели совершенное поражение, и сама султанша была захвачена в плен и отвезена в Сибирь. Спасся один только мулла, ускакавший, как мы сказали, не более, как за час до нападения.
Мы стояли уже несколько дней на Улутау, и все еще не удалось нам получить никаких сведений о том, куда удалились аулы мятежников. Около нас, в районе нескольких сот верст, не было ни одного живого существа, которое могло бы нам доставить какие бы то ни было известия. Приверженцы Кенисары бежали с Улутау уже месяца два тому назад. В продолжение всего этого времени, они, без всякого сомнения, находились в передвижениях; следовательно, и первоначально принятое ими направление, которого заметны были еще некоторые легкие следы, не могло открыть нам того, что нам так нужно было узнать. Нельзя же было отправиться по этим следам и перейти весь двумесячный путь, пройденный мятежниками. Если даже и в европейской войне, где все передвижения основаны на направлениях дорог и на расположении стратегических пунктов, следовательно, на данных, всегда и всем хорошо известных и неизменяющихся - если даже, говорю я, и в такой войне почти невозможно отгадать действия неприятеля без помощи шпионов и переметчиков - то каково же было делать эти догадки нам, находившимся среди пустыни, в центре совершенно правильной окружности, образуемой пересечением небосклона с голою степью. Разве только баранья кость киргизов или магнетическое дальновидение могли вывести нас из недоумения? Все волости, оставшиеся верными нашему правительству, кочевали вблизи линии или приказов, чтоб под охранением тамошних военных отрядов быть в безопасности от грабительств хищников. Мы отошли уже от нашей границы почти на тысячу верст; следовательно, оттуда также известия не могли доходить до нас скоро. Расположением нашим на Улутау мы совершенно предохраняли от вторжений мятежников всю степь, подчиненную Сибирскому ведомству, потому что Кенисара не осмелился бы зайти в нее, имея у себя в тылу наш отряд. Самое благоразумное, что мы могли только сделать, было - остаться на Улутау до тех пор, пока не удастся перехватить кого-нибудь и получить известие о месте нахождения хищников. По всем направлениям разослали мы небольшие партии чалганчей (éclaireurs), для отыскания, не найдется ли где свежих следов. Как ни способны казаки на все обязанности боевой жизни, но для разведывания они не могут заменить киргизов. Последние обладают в этом отношении какою-то чудною сметливостью. Заметив след, они останавливаются, разглядывают его во всех подробностях и потом утвердительно скажут вам: когда проезжали тут люди, сколько их было, други ли они или недруги, зачем они ехали и пр. и пр. Сцепление этих выводов так же удивительно, как удивительна проницательность Кювье, воссоздававшего по маленькой окаменелой косточке целое допотопное животное. Конечно, более встречается таких киргизов, которые мастера предсказывать будущее, чем таких, которые умеют отгадывать прошедшее. Последнее искусство не так легко дастся, как первое.
Наши вожаки, Тюлеш и Атагай, с которыми я уже вас прежде познакомил, славились глубоким знанием этого дела. Оно, впрочем, сопряжено не только с трудностями, но и с опасностями. Всякий киргиз, встретившейся с такою разведочною партиею, смотрит на нее неприязненным глазом. Если чалганчей более числом, чем встретившихся им людей, то первые тотчас же начинают гоняться за последними, чтоб захватить что-нибудь и доставить языка в отряд. Если же чалганчей менее, то им не дадут проехать спокойно, а погонятся за ними, и горе тому, кого поймают. Не слушая никаких объяснений, его засекут нагайками до полусмерти и потом, отобрав лошадей и раздев донага, бросят посреди пустой степи. Тогда, разве только особенный какой-нибудь случай может спасти несчастного от томительной голодной смерти. И странно, несмотря на все эти опасности, киргизы гораздо смелее пускаются в эти поездки, чем в открытый бой с неприятелем. Под пулями почти все они совершенно теряют присутствие духа, хотя тут вероятность быть убитым или раненым несравненно менее вероятности быть пойманным, когда должно переезжать в небольшом числе людей несколько сот верст расстояния.
Судьба чалганча, впрочем, наиболее зависит от его коня; на плохой лошаденке никто не решится на такую опасную поездку; притом, и ехать надобно не иначе, как одвуконь. Если всадник пересаживается, по временам, с одного коня на другого, то силы обоих сохраняются гораздо долее. Притом, если лошадь захворает и не в состоянии будет идти далее, то чалганчи, не имея другой запасной, подвергается неминуемой гибели. Положение опешившегося одинокого человека в степи не лучше положения моряка, плывущего на бревне в открытом океане после кораблекрушения. Часто слыхал я рассказы, напоминавшие мне знаменитые страдания несчастных пассажиров «Медузы». Передаю вам один из этих рассказов так точно, как я его слышал.
В Аман-Карагайском округе был богатый киргиз, по имени Язы Янов. Вздумалось ему съездить к одному из своих приятелей, кочевавшему верстах в 200 расстояния. Это пространство было совершенно безводно и бесплодно, но одвуконь легко можно переехать его в сутки, и Язы Янов отправился, не взяв с собою товарища. Прошло несколько дней; Язы Янов все не возвращался, и жена его послала несколько людей справиться о муже в аулах, в которые он поехал. Там его и не видали. Пустилось искать Язы Янова по всем направлениям. В скором времени отыскали лошадей его, которые смиренно щипали тощую траву. Одна из них была оседлана, и даже на ней осталась еще торба с припасами, взятыми Язы Яновым в дорогу; припасы эти были нетронуты. Долго посланные искали хозяина лошадей; наконец, нашли остов человеческий и подле него несколько лоскутков одежды, по которым признали несчастного Язы Янова. Волки и хищные птицы успели уже оглодать его дочиста. Легко представить себе, какая ужасная смерть постигла неосторожного путника: по всей вероятности, лошади вырвались из рук его; он долго старался поймать их, утомился без всякой пользы, голод и жажда довершили истощение сил его, и он погиб, быть может, в виду своих лошадей и припасов.
Кроме рассылки чалганчей, мы расставили по всем улутауским возвышенностям наблюдательные пикеты из киргизов, которые также в этом деле превосходят казаков. Во-первых, узкие, едва приметные глаза киргизов могут ясно разглядеть предметы в такой дали, где мы ровно ничего не видим, и в этом отношении мы с ними никак не можем сравниться. Во-вторых, киргизы обладают искусством так располагаться, что могут видеть все вокруг себя и в то же время сами остаются совершенно невидимыми. Самый образ жизни развивает в них эти дарования, столь драгоценные для аванпостной службы.
Мы надеялись, что мятежники, подсмотрев уже наше движение на Улутау, будут также с своей стороны подсылать к нам партии для наблюдения, и что нам, наконец, удастся перехватить которую-нибудь из них. Надежда наша долго не исполнялась. Правда, что тревоги случались у нас ежедневно: то наши караульчи принимали за неприятельскую партию наших же чалганчей, возвращавшихся с разъездов; то марево разыгрывало с ними свои шутки, представляя им стадо саег в виде скачущего конного отряда: самый опытный глаз может обмануться таким образом. Стоило посмотреть на радость, распространявшуюся в нашем отряде при каждой такой тревоге, и потом на досаду, когда тревога оказывалась по-пустому. Отряд наш затаился в самой глуби гор; цепь киргизских пикетов стояла по окраине их, скрываясь за противоположными к полю покатостями. Улутау казался извне столь же пустынным и безлюдным, как и степь, его окружавшая.
ПРОДОЛЖЕНИЕ