У калмыков, киргиз и хивинцев: судьба Василия Михайлова, персиянина (1)
В 1803 году лифляндский пастор Вениамин Бергман поднес императору Александру I свою рукопись «Василий Михайлов. Судьба персиянина у калмыков, киргиз и хивинцев», а через год книга была издана в Риге. Это переведенная на немецкий язык история удивительных приключений казака Василия Михайлова, им самим записанная. События происходят в 1740-1770-х годах…
Benjamin Bergmann. Schicksale des Persers Waßilij Michailow unter den Kalmüken, Kirgisen und Chiwensern. Riga, 1804.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Решт (Гилян, Иран). 1843
Я родился в царствование Шах-Надира в городке Сурхаас, в нескольких днях пути к югу от Каспийского моря. Родители мои жили в убогой хижине и, как и другие незначительные персияне, кормились земледелием. Трое детей, дочь и два сына, были плодами их супружеской любви.
Опустошениями последней турецкой войны и неурожаем отмечен был год кончины шаха Надира (1747). Пустые поля стали в Персии причиной голода. Часть жителей стала жертвою бедствия, другая же устремилась в поисках пропитания в прикаспийские города. Мои родители также были вынуждены перебраться в Рящ, процветающий торговый город на южном берегу Каспийского моря.
Мой отец и вся его семья покинули свою хижину в самом жалком состоянии. Нам с братом было всего шесть и пять лет, и мы следовали за нашими оборванными родителями такими же нагими, какими были при рождении. Мы питались плодами и спали под открытым небом. Кавказские разбойники забрали в пути моего брата, и с тех пор я ничего не слыхал о его судьбе. Остальные из нас добрались до Ряща.
Здесь мои родители искали поденной работы, но число бедняков, бежавших в эту область, было очень большим, а плата низкой. Что касается моей сестры, то вскоре какой-то незнакомый армянин женился на ней, тем самым облегчив заботы моих родителей. Но что они могли сделать со мной, ведь мне было всего шесть лет! Брат моего отца посоветовал ему или продать меня, или отдать кому-нибудь. Тщетно отцовские чувства противились этому. Благоразумные доводы дяди увенчались успехом, и начались приготовления к тому, чтобы от меня избавиться. Я случайно услышал это обсуждение, горько зарыдал и стал как мог сопротивляться, но меня потащили вон.
По пути мы проходили мимо места, где жил русский консул, Иван Бакунин. Конюх консула, армянин, вышел отцу навстречу и спросил: «Куда вы ведете мальчика?» Отец ответил, что нужда заставила его повести единственного сына для продажи на рынок. Армянин пожелал купить меня для себя, зазвал отца в конюшню и вскоре заключил с ним сделку. Я получил промасленный чурек [Эти пироги в большом употреблении среди татар, калмыков и южных русских. Они выпекаются из пшеничной муки в форме пластины в палец толщиною.], а мой отец - полтину и три чурека. С рыданием и слезами съел я свой чурек, когда отец оставлял меня навсегда.
В это время в доме консула находился духовник, поп Иван Афанасич. Этот священник в тот же вечер пожелал меня видеть, полюбил и захотел взять на воспитание. Пожалуй, армянин сначала и сопротивлялся, но консул поддержал священника и в конце концов заставил армянина меня отдать. Священник подтвердил свои обещания и получил от консула купчую на меня.
Иван Афанасич привел меня домой, отправил в баню, велел выдать мне чистую рубаху и шелковую куртку, и вообще, обходился со мной как со своим собственным сыном. Несколько дней спустя он подвел меня к большому каменному зданию - как мне потом сказали, это была церковь, там осенил меня крестным знамением и нарек Василием. Персидское мое имя было Бай.
Верный Иван Афанасич не был постоянным священником в консульстве, а попеременно с другим священником исполнял свои служебные обязанности на борту купеческих судов, отправляющихся из Ряща. Этот другой священник вернулся после некольких недель путешествия и теперь оставался у консула, а Иван Афанасич должен был пойти на судно. Афанасич оставлял меня с своим собратом, которому он меня заботливо препоручил. Новый духовник был человеком заурядного ума, лишенным человеколюбия, сильно пьющим. Через несколько дней после отбытия моего второго отца, моя мать впервые пришла меня навестить. После долгой разлуки, я видел мою милую мать снова. Наша взаимная радость была невыразима. У нас текли слезы, но жесткосердный поп, не обращая внимания на наши чувства, вырвал меня из рук матери и вытолкал ее из дома с оскорблениями и ударами. Это, однако же, не было единственной обидой, нанесенной мне этим жестоким человеком. Однажды, во время поста, когда я должен был поститься весь день, я, чтобы утолить голод, тайком вытащил из ящика стола остатки постной пищи. Поп увидел, что я ем, и высек меня нещадным образом [В своей русской рукописи Михайлов упоминает другое происшествие, которое показывает невежественный нрав священника в ярком свете. Однако благопристойный писатель мог бы сделаться виновником оскорбления чувств своих читательниц и читателей, если бы он описал этот случай в простодушной михайловской манере, так как даже намек на него может стать непристойным. Каждый, кто читал прекраснейший из романов, «Тристрам Шенди», помнит его начало, где мать Шенди выводит своего супруга из себя смешным вопросом, не забыл ли он завести часы. Чем занимался старый Шенди, прежде чем услышать этот странный вопрос, то же и делал, по словам михайловского повествования, наш поп - в присутствии терзаемого мальчика, которого он пригласил побыть зрителем.]. Мой благодетель, добрый Афанасич, вернулся, однако же, обратно, и позволил мне не только видеться с матерью и разговаривать с ней, но и сделать ей несколько мелких подарков.
Астрахань. 1856. (elena-pim)
Вскоре после этого консул покинул Рящ и перебрался вместе с нами в Астрахань. Через некоторое время после нашего прибытия в этот город, меня окрестили в одной из церквей и дали прозвание Михайлов, в честь купца Михайлы Хлебникова, который принял меня от купели. Афанасича через полгода поставили протопопом, сначала в Чернояре, а потом в Царицыне. Этот достойный человек, который предназначал меня к духовному служению, всюду брал меня с собой, куда бы он ни отправлялся, и позволил мне выучитья читать и писать. Я провел у Афанасича пять лет, когда смерть забрала его.
После смерти протопопа я остался у его вдовы, которая вскоре после кончины мужа покинула Царицын и переселилась в Саратов к сыну, который был там священником. Вскоре она, однако, променяла это новое место жительства на Енатаевск по приглашению своей дочери, которая вышла здесь замуж за переводчика калмыцкого языка Кирилла Макарыча Веселова и также успела овдоветь. Прошло несколько лет, мать с дочерью одна за другой умерли, и я пошел служить к поручику Савве Спиридонычу Веселову, сводному брату вышеназванного Веселова.
В это время мой новый господин пребывал в так называемой Калмыцкой драгунской роте, которая всегда жила по соседству с калмыками и была обязана их сопровождать во всех их военных походах. Поэтому я побывал с моим господином в двух калмыцких походах и был при большой битве на Калаусе, где у неприятеля было убито более пяти тысяч. После того как я нескольких лет неусыпно служил моему господину верой и правдой, я ушел с этой службы из-за одного случая, который я вижу причиною всех несчастий, со мною затем приключившихся [Михайлов этот случай в своей рукописи обходит - вероятно, ради своего своего бывшего господина, как любезный сын, не желающий в чем-либо упрекнуть бывшего господина и теперь. Я описываю данное происшествие на основе чужих устных рассказов.].
Один калмык, крепостной моего господина, вел в город корову для продажи и, встретив меня на улице, попросил продать для него это корову. Я спросил, почему он не сделает это сам. У него было много оправданий, и упрашивал он до тех пор, пока я в конце концов не привел корову на рынок и не продал ее. Корова была краденой, и я об этом не подозревал. Настоящий владелец узнал о своей корове и потребовал ее у покупателя. Оба они пришли к моему господину. Когда меня спросили, я назвал калмыка, который дал мне корову. Калмык так упорно все отрицал, что мой господин решил, что виновен я, и приказал меня раздеть для наказания плетью. Я успел получить два или три удара, когда вошла жена господина и стала настаивать, чтобы меня отпустили, потому что была уверена в моей невиновности. Так и сделали, но горечь от незаслуженного наказания была так велика, что я не мог больше ни минуты оставаться в доме. Я сразу же записался в казаки, с годовым жалованьем 80 рублей, и получил 30 рублей на руки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ