По Волге: Прибытие в Астрахань
В. И. Немирович-Данченко. По Волге. (Очерки и впечатления летней поездки). - СПб., 1877. Другие отрывки: [ Царицын и Сарепта], [ Владимировка, Черный Яр, Енотаевск], [Прибытие в Астрахань], [ «Бусурманская украйна»], [ На бойком промысле], [ В царстве тузлука], [ Тюленьи выхода], [ Земля калмыцкая], [ На Калмыцком базаре].
На дельте Волги. 1880-е
Астраханские Невроды. - Камыши.
Первого низового Немврода я встретил у Енотаевска.
Громадная голова с щетинистыми бровями, усы - как у ежа, борода - копром. Глаза зоркие, плечи богатырские, лапища такая, что вчуже страх берет. Косые ноги - колесом.
- А вы охотник? - проревел он мне, на вопрос об астраханской охоте.
- Нет.
- И на стрепета не можете?
- Не могу.
- А в убийстве рябчиков мужества своего не изощряли?
- Не случалось.
- По нашему делу вы человек самый негодящий. Птичьей охоты я сам, признаться, не люблю. Черт знает, с псами да с дреколиями на бекаса какого-нибудь идти. Ну а на сайгака или кабана - первое удовольствие; мое дело! Я на своем веку сорок кабанов затравил, а этой сволочи - волка - и считать не стоит… Без числа. Из птиц - одного фазана признаю. Больно уж вкусная, шельма. За то и бью. А это вот, рекомендую, благоприятель мне будет, - Иван Иванович.
Громадный пес, носивший христианское имя, холодным мокрым носом ткнулся мне в руку, стукнул по ногам толстым как обрубок хвостом и, лизнув мимоходом мою бороду, солидно развалился на палубе, решившись, по-видимому, ни на что более не обращать своего внимания; только уж очень разнеживаясь, Иван Иванович похлопывал своим обрубком по доскам, точно молотком… <…>
Астрахань была уже близка.
Мы шли камышами. Зеленая стена направо, зеленая стена налево… Тихо колышутся метелки тростника, словно кивая нам; еще тише, еще ленивее движутся весла на челноке, пробегающем стороною. Белый парус чуть колышется… Точно и гребцы, и река, и даже зеленые стены, дремлют под знойным солнцем… Вот навстречу быстро пересекает Волгу узкая лодка. На ней шестеро гребцов и какое-то красное, яркое пятно.
- Гелюнга везут?
- Что такое гелюнг?
- Калмыцкий поп… Тут около калмыцкий базар есть. Вы, наверное, пойдете туда.
А жарко, действительно. Несмотря на то, что по реке ползем - парит. Что же будет в полдень, если теперь и восьми часов утра нет. И зной-то сух, просто мысль замирает, руки опускаются, ничего не хочется делать.
- Тут голову беречь надо - это край солнечных ударов и солнечных обжогов. Видите, вон, персов?
Те невозмутимо сидят себе в своих бараньих шапках, неподвижные, как какие-то черные изваяния…
Рассказ о дьячке. - Персидские аристократы.
- У вас что, у вас дьячки кволые, леккие!…
- Ну, тоже… Вызванивают мотри как… - рассуждают на палубе.
- Да разве дьячково дело - звон. Дьячок далжо́н хвалу Создателю воспевать.
- И воспевают.
- А то звон!
- Ну, то же и без звона - куда?
- На то - звонарь, коли церква полная.
- Наш дьячок кволый, а только святости в нем этой сколько хошь…
- И в этом мы завсегда вам стать поперег дороги можем. У нас дьячок был, трех девиц соблюл и не единою мздою не попользовался.
- Нну?!
- Верно… Чего тут. С офицером-то и дело все было. Три девицы жили у нас - три сестрицы. По всему селу краше не было… Тятенька у них на промыслах рыбку ловил с братаном, а мать в городу жила - тоже торговлюшка завелась, вишь, малая. Только пригнали к нам на постой солдатиков, и офицер с ними. И такой ли пронзительный офицер! Вот он-то у девок этих на постой и стоял. Да все за ними, что кабель!..
- Их взять на это. Первые мастера. Паек им идет хороший, дела мало, ну и балуются…
- Пьян был, вишь, дьячок этот раз, и угораздило его забраться в девичью избу, на кровлю. И как он попал туда, не помнит, и что делал там, не знает. «Только ночесь слышу я, - говорит, - некий шум и многоглаголание сицевое». А крыша-то с изъянцем была, он сквозь дыру-то и посмотри. Что ж бы ты думал, аки лютый зверь, офицер-то этот самой, через горницу пробирается… яко тать в нощи, а сам словесами их улещает да охаживает; девка, известно, глупа, что перепел на разговор идет! Ну, дьячок, не будь дурак, и заори… Батюшки, что тут сраму одного было! Девки-то в чем попало на улицу, а молодца-то этого в горнице приперли. Сбежались соседи - думали, что там: отворили дверь, а оттуда на них как шаркнет офицер-то, да турманом через сени в свою горницу. Ну, посрамили его маленько и ушли, что ж с ним сделаешь.
- А дьячка-то?
- Про него, брат, позабыли. Так он и доспал до утра на кровле. Известно, человек пьяный, что ему. Опосля от вина сгорел совсем… А девиц соблюл!..
- Зачтется ему это.
- Как не зачесть. За Богом, брат, не пропадет… От него завсегда награда будет… Теперь дьячкова дочь-то и пононе с волостным по селу путается…
Астрахань была уже близка.
Направо и налево низменною зеленою стеною стоят камыши, волнуясь по ветру своими серебристыми метелками. Камыши далеко входят в воду… Часто густая щетина их раздавалась, и узконосый челнок показывался оттуда, чтоб из стоялых вод какого-нибудь совсем уже проросшего ерика выплыть на широкий простор Волги, привольнее и величавее катившей здесь свои волны, в близком соседстве теплого Каспия…
И пахло уже морем…
На палубе чаще и чаще стали попадаться сумрачные, черными головешками выглядывавшие, персы. Удивительный это народ. То он сидит недвижно и жмурится на солнце, поджав под себя пятки, то юрко шныряет в толпе, каждому предлагая дрянную выцветшую бирюзу, сомнительный янтарь и грубо обработанные сердолики. Божиться и клясться он будет перед вами за трех евреев и за пару цыган; во что бы то ни стало, а навяжет вам какую-нибудь мерзость. Не успеешь оглянуться - смотришь, опять он замер. Раз я видел, как шестеро персов неподвижно высидели часа два, глядя на спящую бабу из Дубовки, у которой во сне рубаха на груди поспустилась. Так в ряд и сидят. Только разве взглянут друг на друга, причмокнут, помотают головою и опять уставятся на то, что один их же персидский поэт назвал двумя лепестками одной и той же розы. Другой раз к ним мой бинокль попал. Давай по очереди друг друга разглядывать, и все это молча, серьезно, невозмутимо, точно и впрямь дело делают… Раз по пяти каждый посмотрел. А то песню курнычут про себя. На возвратном пути, в каюте 1-го класса ехало с нами пятеро «знатных» персиян. Боже мой, что это за невозможные свиньи были! Сидеть около оказывалось невозможным. Именитые юноши во время нашего обеда вдруг вздумали снять туфли и освободить свои ноги от чулок. И ведь видят, что другим противно, а сами ни с места, точно и впрямь нужно разглядывать им свои голые ноги… Они сошли в Царицыне - и мы только тогда свободно вздохнули. Право, мне кажется, что эти знатные и образованные персы гораздо грязнее несчастного труженика северных пустынь самоеда, а лопарь, сравнительно с ними, быль бы идеалом опрятности и приличия. Из знакомства своего с персами я мог заключить, что они поголовно страдают водобоязнью, по крайней мере, я никогда не видел их умывающимися. О персах - пассажирах 3-го класса и толковать нечего. Мадам Гебгард у каждого из них могла бы благоприобресть баранью шапку в качестве полного зверинца, и сделала бы при том выгодный гешефт. А посмотрите, как именитый перс относится к неименитому. Один несчастный выходец из Тавриза подошел к нам, вымаливая дать ему хоть что-нибудь, так как денег у него нет, последние заплатил за билет, а есть хочется, день целый не ел. По худобе и выражению крайнего голода в лице видно было, что это не проходимец. Каждый из нас дал ему, что мог.
- Вон ваши сидят - поди к ним, - присоветовали ему.
- Ой!.. - И он покачал головою.
- Иди, богатые.
Пошел несчастный. Посмотрели бы вы, с каким величественным презрением эти прохвосты швырнули его ногою, как паршивую собаку. Даже мастодонт уржумец, и тот озлился.
- Ты давать не давай, твоя воля, а зачем пынять-то… Голова твоя баранья!..
На палубе другой перс объяснял кому-то прелести Ленкорани.
- Гхароший город, га, гхароши город…
Точно у него в горле клокотало и хрипело что-то.
- Театр есть?
- Нэт… Тыатру нэт - бана йест!..
Жара. - Ватаги. - Саратовское чудовище и коньяк из шпанских мушек. - Персидский шах в роли разбойника. - Дровяной вопрос. - Калмыцкий поп. - Калмыки-работники. - Станья по ерикам. - Астрахань. - Речная суета. - Армянский рай.
Жара невыносимая, с ума сойти можно. Все в поту, все томительно оглядывают окрестности, не потянет ли откуда-нибудь прохладой: но, увы! Горные берега с лесистыми холодными ущельями, посылавшими нам навстречу свой освежающий ветер, отошли далеко назад… Второй день, направо и налево, мерещится чуть-чуть заметная зеленая полоска низменных степей астраханских… Нигде она не всхолмится, нигде не выпятится куполом или горбиною. Всюду однообразный камыш. Недвижно замерли в знойном воздухе ослепительно яркого дня его метелки…. Дрогнут разве там, где сквозь эту зеленую чащу, поближе к воде, кабан подбирается, или сквозь крепь проталкивается жалкий челнок рыболова, не глядя на неуказанное время, промышляющего себе по захолустьям пустынного берега…. От жара - дали в золотистой пыли какой-то… Изредка в бинокль рассмотришь на берегу ватагу, вблизи затонов, там, где в Волгу какой-нибудь светловодный проток вливается, или при «ухвостье острова». Кучка сероватых построек кое-где еще под водою, только до половины видны дома… И не только весною, в уловистую осеннюю пору полою водою тоже заливает ватагу, да промышленнику не до того, прихотничать некогда, рыба не ждет! Каждая ватажка из девяти построек ставлена. В реку вдвигается плот, где принимают и разделывают рыбу, приготовляют икру, сушат визигу. Над плотом, точно белое облачко, в рыболовную пору чайки возятся. Птица добычливая, ловкая. Нет-нет, да и попадет что от промышленника. А и в воду выкинет - из воды выхватит порхатый хищник… Гомон тут. Особенно после лова. Мало ли лодок пристанут: крики, шум, веселая кипень речного урожая! За плотом, на берегу - выхода́ тянутся с ледниками, ларями, колодами, чаньями, амбарами для соли. Тут сумрак и прохлада. Вот бы с парохода туда, сразу бы ожили. Хотя и воняет тузлуком да прогорклой рыбой, а все лучше, чем в этом пекле, которое разве только по силам страдающему водобоязнью персу, да армянину, фиолетовый нос которого, подобно аметисту темного колера, отражает солнечные лучи… С выходами мы в Астрахани познакомимся, там я их несколько оглядел, и громадные, вроде выхода миллионщика Орехова, и маленькие. Все равно по одному образу и подобию ставлены. Сверх выходов на ватагах еще и лабазы есть. Тут - чаньи, небольшое лари, да ванны. Часто, где постоянного плота нет, или нельзя его поставить, потому что ледоходом берега срезывает, выход и лабаз служат местом очистки и приготовления рыбы. Только издали, с палубы парохода кажется, что выход у самого берега примостился. В действительности, он иногда сажен на 200 отодвинут, иначе полой водой весь лед смоет… Выход - собственно ледники, для посола рыбы. Издали, как и выхода норвежских колонистов на Мурмане, он зеленым бугром иногда кажется. Дело в том, что к сосновому скелету выхода земли приваливают, а поверх трава вырастает, да треплется былье разное по его откосам. Освещение здесь сверху. Вделываются окна «из двухстворчатой, наклонной под углом рамы со ставнями». Начнется работа - откроют ставни. Сумрак не так густ. А в прохладное время и вовсе окна растворят, чтобы в выходе, внутри, воздух освежить - не тузлуком же дышать натомившейся рабочей груди!.. В лабазах солят воблу, бешенку и другую чистиковую рыбу. Тут, сверх леса, на постройку иногда и камыш гож. Лабаз издали виден, над всем становьем ватаги; его нарочно на буграх ставят, чтобы под колоды не проникла смешавшаяся с тузлуком подпочвенная вода. Г. Соколов свидетельствовал, что такая вода нередко выпирает врытые в землю порожние чанья; совершенно вон выпирает! Там, где промысел организован не крупным предпринимателем, а так, по дедовскому стародавнему свычаю самим рыболовом ведется на малые средства, выхода при жилых избах устраиваются. Вроют в землю ларь, сбоку в яму наложат льду, закроют землею да кошмами - и дело готово. Ходят в него сквозь отверстие, вырытое в земле со стороны, противоположной яме со льдом. Издали между выходами да лабазами можно различить в ватагах - вешала, то же самое, что палтухи на Дальнем Севере, у пределов обитаемого мира. Вешалы, для сушки рыбы весною, ставятся там, где место пооткрытее и для солнца, и для сторожевого глаза, иначе видимо-невидимо налетит всякой вороватой, да на чужое добро тароватой птицы, и расклюют запасы. Часто на двухстах квадратных саженях таких вешал - шестот-семьсот стоит, составляя один салмак. Шесты или вертикальные стойки поддерживают горизонтальные жерди, на которых связками развешивается рыба. Русские рыболовы у Ледовитого океана почти так же сушат весною треску, для отвоза в Питер, с одной, и Архангельск, с другой стороны. Остальная часть ватаги - материальный амбар для склада сетей и разных промысловых снарядов, приказчичий дом да казармы для рабочих. Грязно и скудно живется в таких казармах, благо еще что летом хорошо и на открытом воздухе спится, к комару да к мошке рабочий люд притерпелся. Да, пожалуй, кожу иного рыболова и уральский комар (на что уж зловредный зверь!) не прокусит… Говорят, что зачастую в казармах на каждого человека приходится ⅓ кубич. сажени воздуха, т. е. втрое менее того, что нужно для дыхания. А чуть еще окна заперты, печь кизяком воняет да чадит, рыба сушится наверху, да от промокшего в выходах платья, разлагающегося тузлука запахом обносит… Непривычному - смерть, астраханцу - шутка. При некоторых ватагах - живорыбные садки. Плавучие решетчатые ящики или огороженные кольями с сеткою полукружия у берега. По словам г. Соколова, в летнее время на левой стороне Волги помещают живую рыбу, на короткое время, в ильмени, наливающиеся весною полою водою, а летом нагонные ветры освежают запасы прибылой водою. Есть и превосходные естественные садки для рыбы. В 28 верстах от Царицына, на холме, вышиною в 150 фут над уровнем Волги, озерко, наполняемое железною водою из горных ключей. Это превосходное хранилище для рыбы, как по низкой температуре, так и по железистой воде, благотворно влияющей на рыбу.
Некогда, впрочем, и присмотреться ко всему этому. Только что в серовато-золотистой дымке знойного воздуха, развернется перед тобою, груда красивых издали построек такой ватаги, только что начнешь различать пестрые рубахи рыболовов, только что заметишь на ослепительно сверкающем просторе реки бударку, за которой, должно быть тянется плавная сеть, - как в висках застучит кровь, даже перехватит дыханье и, едва переступая, ползешь опять в рубку, где в еще более беспомощном состоянии не то спит, не то просто бесчувствует какая-то толстая барыня из Саратова. Лицо ее стало совершенно ноздреватым, руки красные, мокрые…
- Ну что, как? - с участием спрашивают ее.
- Ах… Что уж… Смерть моя приходит… И понесло меня в это пекло… Дама я сырая, полная… Долго ли до греха…
- Кваску бы?
- Пробовала… И чай пила горячий… и кофе… говорят, помогает…
- Водка действительно помогает, - густым басом отзывается Немврод, о котором я говорил в прошлой главе…
- Даме-то?.. - с ужасом выходит из своего бесчувствия саратовское чудовище.
- А хотя бы… Лекарственно… Нынче и дамы, только одно слово, что прекрасный пол!..
Разговор не вяжется. Жарко. Все опять погружаются в безмолвие. «Иван Иванович» тяжело дышит, высунув язык и постукивая обрубком хвоста по полу. То он под диван заберется, то на середине рубки раскинется, то в угол ляжет… Наконец, цивилизованный пес, позабыв все приличия, перевернулся на спину и лапы вверх поднял… Во всех окнах рубки жалузи спущены… Начинаешь дремать, и разбаливается голова, очнешься, оглянешься - все словно в воде распустились…
- Знаете, эта жара свою хорошую сторону имеет… - обращается ко мне Немврод.
- Какую это?
- На этом свете грешники уже приуготовляются к тому, что будет на том; это, знаете, предостережение… Пьете? - резко переходит он в другой тон.
- Нет…
- Неблагонадежный человек, значит. А у меня коньяк, я вам скажу, настоящий, французский. В Царицыне Иван Епифанов делает. Вот бы даме-то…
Два стаканчика один за другим опрокидываются ему в глотку; лицо принимает испуганное выражение, глаза округляются, рот так и остается разинутым. Видно, что дыхание захватило…
- Ну, зверь! - приходит он в себя. - Должно быть, на шпанских мушках настоен. - И плетеная бутылка отправляется обратно в карман…
- Стерлядки бы… - выходит из оцепенения «дама».
Я спускаюсь вниз в каюту, раздеваюсь, как Гассан в поэме Альфреда де Мюссе «Намуна», и уже в костюме прародителя Адама кидаюсь на диван… Сон без грез, но тяжелый, мучительный… Кровь бьет в голову, точно огонь разливается по жилам. Пароход пристает куда-то; я слышу в дреме, как наверху завозились, окно моей каюты пришлось прямо в балки пристани, борт трется о них, скрипит… Трещит что-то… Кто-то тонким дискантом ругается на берегу… А головы поднять не могу, выйти не в силах… Вон грохот пошел - дрова грузят, должно быть… Каждый звук с болью отдается. Точно в кошмаре, ни рукою двинуть, ни слова вымолвить… Жарко… Душно!.. Часа два так промаялся, пока отошло!..
Когда я вышел наверх, в рубке только капитан одиночествовал. Оказалось, что все пассажиры вниз ушли. Жаром смело.
- Тут только одним персам да армянам - рай! А нам - пекло истинное! У меня в прошлом году на палубе два случая солнечных ударов было. Иногда так накаливает, что металлические части на палубе точно из огня выхвачены. Брызнешь водою - зашипит и испарится сейчас… А ему вон - все равно! - взмахнул капитан на перса, бочком, с целым запасом скверного янтаря, пробиравшегося в рубку. Ты чего…
- Янтарь йест, бируза самы гхароший…
- И не надоело тебе по жаре путаться, все равно ничего не купят.
- Это не жарка… У нас, Мешхед - жарка… Тавриз завсем тыпло будыт… Наши шапка надевай, канаусовый рубах, чуха…
- Не в шубу ли еще?
- А! летом Мешхед шуба гхарошо… Солнце не бьет…
Пальцы у этого джентльмена были сплошь усажены бирюзовыми кольцами; бледно-голубые бородавки бирюзы и вкось и вкривь сидели на грязных руках, с красными крашеными ногтями. Борода, по персидскому обычаю, выкрашена тоже в красное…
- И зачем вы только сюда ездите?.. - лениво выспрашивал капитан, от нечего делать.
- Как зачем… У нас, Мешхед - вай-вай - не гхарошо… Началства у нас балшой разбойнык… Что йест, всо вазмот. Денга вазмот, жена вазмот, малчык вазмот…
- То-то вы к нам и лезете.
- Даволна раз Астрахань попасть. Дамой - Персиа, не пайдош! Ай, гхарашо у вас… Слабодна у вас…
- Вы бы шаху на свое начальство жаловались, - еще ленивее тянет капитан.
- Пха!… Наш шах завсем балшой разбойнык… Башка рубил, денга брал. Одын суд у ево…
- Ну, однако, ступай отсюда… Будет…
- Тут у вас дама йест… Такой гхароши, толсты…
- Ну?..
- Бируза хотел купить… Такой гхароши, толсты дама, - и перс даже причмокнул, вспомнив саратовское чудовище.
- Какое хорошая… Старая ведь.
- Что же, стары… Толсты зато!.. Такой баба у нас нэт… Может, у шах йест…
- Ты бы ее, значит, в жены взял себе?
У перса даже глаза под лоб закатились, то того ему это бабище полюбилось.
Мы разговорились с капитаном все о том же жгучем вопросе, о топливе, который для волжского пароходства имеет громадную важность. На южных пристанях на Волге в последнее время цены на дрова дошли до абсурда. Лесоистребление отозвалось-таки - и отозвалось очень тяжело. <…> Но пароходству еще с полгоря. Оно все-таки может платить такие цены, развиваясь с каждым годом шире и шире. Что делать соляной и горной промышленности - вот роковой вопрос для всего северо-востока России!.. <…>
С моря потянуло ветром, но вовсе не освежающим. Точно зноем опахнуло… Матросы едва пошевеливаются. Семья русских переселенцев-костромичей сидит вокруг чашки с квасом и хлебным крошевом. Едва-едва опускаются ложки; баба совсем замерла и, не донеся до рта, разлила квас по синему, домашней пестряди, сарафану. Гелюнг, в красном, снял обувь и выставил голые пятки на солнце.
- Ишь, калмыцкий поп!.. Ему любо!
- Они всегда так, голову под что-нибудь спрячут, а ноги на солнышко.
Калмычонок, в одной рубахе, стал было ему угодливо чесать пятку, но гелюнг пребольно толкнул его ногою в бок, так что мальчонко чуть не полетел за борт. Ничего!.. Подобострастно склонил голову и лицом к нему, не поворачиваясь, отошел подальше, пока не наткнулся спиною на пароходную снасть.
- Они, эти калмыцкие попы, страсть злые!
- Что ж их слушают-то?
- Как не слушать. Он на своего, на калмыка-то, всякую болезнь напустить может и от всякой болезни вызволить…
Калмычонок, совершенно по-собачьи, смотрел в сомкнувшиеся глаза гелюнга. Пошевельнет тот рукою, мальчик тут как тут. Обругается тот - опять отойдет задом, пятясь. И сесть на корточки не смеет, только порою сгибает колени, видно невтерпеж, устал. Я думал сначала, что калмычонок служить у голоногого гелюнга, нет, оказывается. Калмычонок, сам по себе, едет на Бирючью косу, где, в хуруле, живет его отец. Так уж, «из усердия», как говорят у нас, стал он прислуживать гелюнгу, награждавшему его за это пинками и бранью… Вот гелюнг что-то не то шепнул, не то свиснул, не раскрывая глаз, мальчик тут как тут. Повернул к нему голову поп калмыцкий, мальчуга давай слегка ее почесывать… А солнце так и жжет его, прямо в ничем не прикрытое темя… Стал как-то есть гелюнг, мальчик ему все подал, и чашку ему вымыл, и своего хлеба дал гелюнгу. А тот хоть бы что! Сам начал чай пить, и только в насмешку выплеснул на мальчугана несколько капель кипятка. Тот, впрочем, и крикнуть не посмел. Взрослые калмыки, рабочие на пароходе, обращались с гелюнгом столь же почтительно. Они имели свою темную, как душа грешника, каюту, в носу парохода; просто щель какая-то, но как явился гелюнг, тотчас же вычистили и опростали эту келью. Истомившись на тяжелой работе, они кое-как кидались на палубу, на канаты, и спали под солнцем, в то время как гелюнг бесцеремонно спал в каюте на их подушках и матрацах. Ни один не осмелился сойти туда. Впрочем, в знак благодарности, калмыцкий поп и их точно так же выругал, как и мальчика, а одному рабочему влетела в затылок такая затрещина, что я думал: не треснула ли бортовая обшивка парохода…
- А ты бы его назад, наотмашь! - присоветывал ему матрос.
- Нельзя, что ты!…
- Отчего нельзя; ты к нему всей душою, а он….
- Он святой человек. Его обидишь - Бога обидишь, болезнь пошлет… Скот подохнет, удачи на промысле не будет.
- Эк они вас измором доняли! - И, проходя мимо, матрос нарочно так толкнул гелюнга, что тот сам чуть с носа не попал в воду. Только ощетинился и с ненавистью посмотрел на нас.
Нет ничего старательнее, честнее, способнее калмыка на работе. Как неохотно здесь берут на промыслы татар и русских, пришедших на заработки «сверху», так наперерыв хватают калмыков, славящихся своею неустанною деятельностью и силою, что тоже не последнее достоинство на промысле. Даже баба-калмычка в рыболовной артели сделает гораздо больше татарина-ногайца, ленивого и слабого, да еще притом и лукавого за троих русских. Калмыкам здесь вверяются безусловно и не имеют поводов раскаиваться в этом. «Уж очень народ хороший». На пароходах они тоже неоценимы. В жару, когда русский высунув язык ходит, когда «астраханский соловей» - карга (ворона) в изнеможении опускается на мачту и сидит на ней, раскрыв клюв против ветра и целые часы не смыкая его, когда все живое только и думает, куда бы в тень уйти от палящего солнца, бодро и бойко работает калмык, таскает громадные связки дров, грузит трюм, возится с снастью, и при этом ни малейшей жалобы, ни одного упрека. Он весел и доволен, потому что дома ему есть нечего, а здесь хотя хлеб да щи ему дают. На рыболовных ватагах калмыков любят еще и за то, что они не привередничают. Часто одним хлебом сыт, и то кланяется, благодарит. А если кроме хлеба есть у него кирпичный чай, так он себя богачом и счастливцем считает…
Направо от парохода мелькнуло опять несколько промысловых лодок.
- Ишь, шельмы, не боятся ведь!..
- Чего?
- Да ведь в это время ловы запрещены, а ловят. Ишь, позади бударки плавная сеть в воду погружена. Ее и не видать… А рыба в наросте изводится… <…>
Далеко впереди река точно ощетинилась. Целый лес мачт… Течение Волги тут было прямо, поэтому дали не пропадали за излучинами. Направо мелькнула какая-то кучка деревянных построек, несколько юрт и храм китайской архитектуры. Оказался калмыцкий базар, налево татарские деревни, худые, чахлые какие-то… Попадется русское село - городом между ними кажется. В иную пору по Волге и несколько станьев заметишь при тонях. Это делается в тех случаях, когда ватага далеко. Тут на берегу курится дымок, у тони, в покойных весенних водах, колышутся челноки, ночью огоньки сверкают по сторонам. Варит на них уху неприхотливый ловец, тут же дубит он снасти и забирается спать под парус в знойные дни, когда и ему, уроженцу жаркого юга, станет невтерпеж. На Волге таких станьев, впрочем, попадается очень мало. Все они по рр. Ахтубе, Берекету, Кичачу, Алгаре, Альче и по дальним ерикам хоронятся, поближе к морским проранам… На глаза попадутся они разве одному бродяге охотнику; иной раз, когда лодки на промысел разойдутся, мимо пройдешь, не заметив их. Пара шалашей, чаньи, врытые в землю для посолки рыбы, да котел, где дубят снасть. Случается, впрочем, и этого нет… Все равно, после долгого трудового дня крепко спится на этих песчаных берегах под ропот реки и тихий шелест камышей по сторонам. Когда еще тут кирпичные печи складывать! Время не терпит, каждый день свой барыш несет. А вдоволь наработавшемуся человеку и простая уха из костра вкусна… Да и народу на станьях не много. Большая партия все больше к ватаге льнет. Только бедный ловец на станьях промышляет, да и то до поры до времени…
Щетина мачт впереди все растет и растет, за ними чуть-чуть мерещатся какие-то белые силуэты, и несколько искр теплятся в знойном воздухе. Таким образом, еще едва различаемая, выступает из сероватой дымки горизонта Астрахань, с ее белым кремлем и куполами соборов и церквей. Точно снежная кайма за черными черточками судов. Кайма все определяется, контуры ее делаются резче и резче. Вот масса кремля уже вся видна, заслоняя собою однообразное марево маленьких домов, усеявших берег… Вот громадный собор выступил и, несмотря на массивность свою, легко рисуется над темным месивом судов и пароходов… Искры куполов сверкают ярче и крупнее, точно звезды ночные опустились на дремлящий город, да так и остались на его красивых колокольнях. В белом мареве домов, зеленые пятна чахлых бульваров и садов. А кремль все растет и растет. Скоро только его да собор и видно… Все остальное заслонили мачты. И сколько их тут, Боже мой. Тысячи самых разнообразных судов кишмя кишат повсюду. Тут пыхтит пароход американского типа, точно целый город на воде, там какая-то каша из рыбниц, свойских лодок, маленьких шкун. Вон грузные морские пароходы привалили и замерли у пристаней кавказо-меркурьевского порта, а там за ними персидские, ленкоранские суда, лодки морские с устьев Куры, из Божьего промысла. Проходим мимо них медленно, еще, чего доброго, наткнешься на какую-нибудь обитаемую щепку и ко дну ее пустишь. Ухо улавливает смутный шелест бесчисленных флагов, говор разноязычной толпы, глаз любопытно останавливается на экипажах этих судов. И все это обугленное, солнцем спаленное, рваное. Черные лица, черные глаза, черные волосы, руки точно сажей выпачканы. Иной раз на матросе только штаны одни, ничего больше, а на голове - непременно громадная баранья шапка красуется. С одной стороны долгая раскатистая песня слышна, с другой, как ракеты, так и взвиваются и лопаются в воздухе трехэтажные слова, видно, загулял удалой поволжанин-хозяин и пробирает свою безответную артель. Далее, на противоположном берегу, замерещились какие-то громадные срубы. Это выходы астраханских богачей, их промысловые фактории. Туда привалило пропасть речных судов. Иные уже до половины мачты разною рыбою нагружены - точно белые массы какие-то. Вонь от рыбы стоит в воздухе. Мимо снуют буксирные пароходы, за ними - десятками баржи. Всмотришься - на палубах та же самая сухая рыба - штабелями наложена. Гул какой-то кругом. Так ново все это, так интересно, что и зноя не чувствуешь, хоть солнце беспощадно палит тебя, жжет щеки, окрашивает в радужные цвета кончик носа, а голову повернешь - жгучим лучом висок полоснет… А на реке-то суматоха какая. Лодки так и черпают воду. Калмыки-гребцы молчат. Изредка мимо проплывет длинная лодка с двенадцатью гребцами. На середине красное пятно. Это неподвижный гелюнг, в своей красной рясе под красным зонтиком, желтая шапочка тарелочкой так и притиснулась к круглой голове его. Вон, на палубе одного из пароходов, собирающегося в море - целая группа армянок, в их оригинальных костюмах, всматриваешься - ни одного красивого лица. Все это черное, глазастое, грубоватое… А позади белый город - стоит точно мертвый над этою суетою и движением. На улицах пусто… тихо… Пара извозчиков у пристани… В дверях лавок, точно каменные, стоят персы и армяне.
- Вот наша Астрахань! - горделиво указывает туда армянин.
- Отчего ваша?
- Наш город! Ленкорань наш, Астрахань наша. Тут мы торгуем…
- И хорошо здесь живется?
- Еще бы не хорошо… Свое место. Я в Москве зиму живу, каждое лето сюда езжу, потому что скучно. Наша Астрахань - рая не надо.
- А жара?
- Это ничего, мы привыкли. Да разве это жара!
А я думаю, подними он шапку - пар от головы пойдет.
Пароход пристал, на берегу нас встретил обязательный и любезный полковник Эльфсберг, представитель общества «Кавказ и Меркурий».
- Где здесь остановиться?
- В Астрахани не гостиницы, а кабаки. Я вам советую остаться жить на пароходе, это самое лучшее.
Мы так и сделали.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
На дельте Волги. 1880-е
Астраханские Невроды. - Камыши.
Первого низового Немврода я встретил у Енотаевска.
Громадная голова с щетинистыми бровями, усы - как у ежа, борода - копром. Глаза зоркие, плечи богатырские, лапища такая, что вчуже страх берет. Косые ноги - колесом.
- А вы охотник? - проревел он мне, на вопрос об астраханской охоте.
- Нет.
- И на стрепета не можете?
- Не могу.
- А в убийстве рябчиков мужества своего не изощряли?
- Не случалось.
- По нашему делу вы человек самый негодящий. Птичьей охоты я сам, признаться, не люблю. Черт знает, с псами да с дреколиями на бекаса какого-нибудь идти. Ну а на сайгака или кабана - первое удовольствие; мое дело! Я на своем веку сорок кабанов затравил, а этой сволочи - волка - и считать не стоит… Без числа. Из птиц - одного фазана признаю. Больно уж вкусная, шельма. За то и бью. А это вот, рекомендую, благоприятель мне будет, - Иван Иванович.
Громадный пес, носивший христианское имя, холодным мокрым носом ткнулся мне в руку, стукнул по ногам толстым как обрубок хвостом и, лизнув мимоходом мою бороду, солидно развалился на палубе, решившись, по-видимому, ни на что более не обращать своего внимания; только уж очень разнеживаясь, Иван Иванович похлопывал своим обрубком по доскам, точно молотком… <…>
Астрахань была уже близка.
Мы шли камышами. Зеленая стена направо, зеленая стена налево… Тихо колышутся метелки тростника, словно кивая нам; еще тише, еще ленивее движутся весла на челноке, пробегающем стороною. Белый парус чуть колышется… Точно и гребцы, и река, и даже зеленые стены, дремлют под знойным солнцем… Вот навстречу быстро пересекает Волгу узкая лодка. На ней шестеро гребцов и какое-то красное, яркое пятно.
- Гелюнга везут?
- Что такое гелюнг?
- Калмыцкий поп… Тут около калмыцкий базар есть. Вы, наверное, пойдете туда.
А жарко, действительно. Несмотря на то, что по реке ползем - парит. Что же будет в полдень, если теперь и восьми часов утра нет. И зной-то сух, просто мысль замирает, руки опускаются, ничего не хочется делать.
- Тут голову беречь надо - это край солнечных ударов и солнечных обжогов. Видите, вон, персов?
Те невозмутимо сидят себе в своих бараньих шапках, неподвижные, как какие-то черные изваяния…
Рассказ о дьячке. - Персидские аристократы.
- У вас что, у вас дьячки кволые, леккие!…
- Ну, тоже… Вызванивают мотри как… - рассуждают на палубе.
- Да разве дьячково дело - звон. Дьячок далжо́н хвалу Создателю воспевать.
- И воспевают.
- А то звон!
- Ну, то же и без звона - куда?
- На то - звонарь, коли церква полная.
- Наш дьячок кволый, а только святости в нем этой сколько хошь…
- И в этом мы завсегда вам стать поперег дороги можем. У нас дьячок был, трех девиц соблюл и не единою мздою не попользовался.
- Нну?!
- Верно… Чего тут. С офицером-то и дело все было. Три девицы жили у нас - три сестрицы. По всему селу краше не было… Тятенька у них на промыслах рыбку ловил с братаном, а мать в городу жила - тоже торговлюшка завелась, вишь, малая. Только пригнали к нам на постой солдатиков, и офицер с ними. И такой ли пронзительный офицер! Вот он-то у девок этих на постой и стоял. Да все за ними, что кабель!..
- Их взять на это. Первые мастера. Паек им идет хороший, дела мало, ну и балуются…
- Пьян был, вишь, дьячок этот раз, и угораздило его забраться в девичью избу, на кровлю. И как он попал туда, не помнит, и что делал там, не знает. «Только ночесь слышу я, - говорит, - некий шум и многоглаголание сицевое». А крыша-то с изъянцем была, он сквозь дыру-то и посмотри. Что ж бы ты думал, аки лютый зверь, офицер-то этот самой, через горницу пробирается… яко тать в нощи, а сам словесами их улещает да охаживает; девка, известно, глупа, что перепел на разговор идет! Ну, дьячок, не будь дурак, и заори… Батюшки, что тут сраму одного было! Девки-то в чем попало на улицу, а молодца-то этого в горнице приперли. Сбежались соседи - думали, что там: отворили дверь, а оттуда на них как шаркнет офицер-то, да турманом через сени в свою горницу. Ну, посрамили его маленько и ушли, что ж с ним сделаешь.
- А дьячка-то?
- Про него, брат, позабыли. Так он и доспал до утра на кровле. Известно, человек пьяный, что ему. Опосля от вина сгорел совсем… А девиц соблюл!..
- Зачтется ему это.
- Как не зачесть. За Богом, брат, не пропадет… От него завсегда награда будет… Теперь дьячкова дочь-то и пононе с волостным по селу путается…
Астрахань была уже близка.
Направо и налево низменною зеленою стеною стоят камыши, волнуясь по ветру своими серебристыми метелками. Камыши далеко входят в воду… Часто густая щетина их раздавалась, и узконосый челнок показывался оттуда, чтоб из стоялых вод какого-нибудь совсем уже проросшего ерика выплыть на широкий простор Волги, привольнее и величавее катившей здесь свои волны, в близком соседстве теплого Каспия…
И пахло уже морем…
На палубе чаще и чаще стали попадаться сумрачные, черными головешками выглядывавшие, персы. Удивительный это народ. То он сидит недвижно и жмурится на солнце, поджав под себя пятки, то юрко шныряет в толпе, каждому предлагая дрянную выцветшую бирюзу, сомнительный янтарь и грубо обработанные сердолики. Божиться и клясться он будет перед вами за трех евреев и за пару цыган; во что бы то ни стало, а навяжет вам какую-нибудь мерзость. Не успеешь оглянуться - смотришь, опять он замер. Раз я видел, как шестеро персов неподвижно высидели часа два, глядя на спящую бабу из Дубовки, у которой во сне рубаха на груди поспустилась. Так в ряд и сидят. Только разве взглянут друг на друга, причмокнут, помотают головою и опять уставятся на то, что один их же персидский поэт назвал двумя лепестками одной и той же розы. Другой раз к ним мой бинокль попал. Давай по очереди друг друга разглядывать, и все это молча, серьезно, невозмутимо, точно и впрямь дело делают… Раз по пяти каждый посмотрел. А то песню курнычут про себя. На возвратном пути, в каюте 1-го класса ехало с нами пятеро «знатных» персиян. Боже мой, что это за невозможные свиньи были! Сидеть около оказывалось невозможным. Именитые юноши во время нашего обеда вдруг вздумали снять туфли и освободить свои ноги от чулок. И ведь видят, что другим противно, а сами ни с места, точно и впрямь нужно разглядывать им свои голые ноги… Они сошли в Царицыне - и мы только тогда свободно вздохнули. Право, мне кажется, что эти знатные и образованные персы гораздо грязнее несчастного труженика северных пустынь самоеда, а лопарь, сравнительно с ними, быль бы идеалом опрятности и приличия. Из знакомства своего с персами я мог заключить, что они поголовно страдают водобоязнью, по крайней мере, я никогда не видел их умывающимися. О персах - пассажирах 3-го класса и толковать нечего. Мадам Гебгард у каждого из них могла бы благоприобресть баранью шапку в качестве полного зверинца, и сделала бы при том выгодный гешефт. А посмотрите, как именитый перс относится к неименитому. Один несчастный выходец из Тавриза подошел к нам, вымаливая дать ему хоть что-нибудь, так как денег у него нет, последние заплатил за билет, а есть хочется, день целый не ел. По худобе и выражению крайнего голода в лице видно было, что это не проходимец. Каждый из нас дал ему, что мог.
- Вон ваши сидят - поди к ним, - присоветовали ему.
- Ой!.. - И он покачал головою.
- Иди, богатые.
Пошел несчастный. Посмотрели бы вы, с каким величественным презрением эти прохвосты швырнули его ногою, как паршивую собаку. Даже мастодонт уржумец, и тот озлился.
- Ты давать не давай, твоя воля, а зачем пынять-то… Голова твоя баранья!..
На палубе другой перс объяснял кому-то прелести Ленкорани.
- Гхароший город, га, гхароши город…
Точно у него в горле клокотало и хрипело что-то.
- Театр есть?
- Нэт… Тыатру нэт - бана йест!..
Жара. - Ватаги. - Саратовское чудовище и коньяк из шпанских мушек. - Персидский шах в роли разбойника. - Дровяной вопрос. - Калмыцкий поп. - Калмыки-работники. - Станья по ерикам. - Астрахань. - Речная суета. - Армянский рай.
Жара невыносимая, с ума сойти можно. Все в поту, все томительно оглядывают окрестности, не потянет ли откуда-нибудь прохладой: но, увы! Горные берега с лесистыми холодными ущельями, посылавшими нам навстречу свой освежающий ветер, отошли далеко назад… Второй день, направо и налево, мерещится чуть-чуть заметная зеленая полоска низменных степей астраханских… Нигде она не всхолмится, нигде не выпятится куполом или горбиною. Всюду однообразный камыш. Недвижно замерли в знойном воздухе ослепительно яркого дня его метелки…. Дрогнут разве там, где сквозь эту зеленую чащу, поближе к воде, кабан подбирается, или сквозь крепь проталкивается жалкий челнок рыболова, не глядя на неуказанное время, промышляющего себе по захолустьям пустынного берега…. От жара - дали в золотистой пыли какой-то… Изредка в бинокль рассмотришь на берегу ватагу, вблизи затонов, там, где в Волгу какой-нибудь светловодный проток вливается, или при «ухвостье острова». Кучка сероватых построек кое-где еще под водою, только до половины видны дома… И не только весною, в уловистую осеннюю пору полою водою тоже заливает ватагу, да промышленнику не до того, прихотничать некогда, рыба не ждет! Каждая ватажка из девяти построек ставлена. В реку вдвигается плот, где принимают и разделывают рыбу, приготовляют икру, сушат визигу. Над плотом, точно белое облачко, в рыболовную пору чайки возятся. Птица добычливая, ловкая. Нет-нет, да и попадет что от промышленника. А и в воду выкинет - из воды выхватит порхатый хищник… Гомон тут. Особенно после лова. Мало ли лодок пристанут: крики, шум, веселая кипень речного урожая! За плотом, на берегу - выхода́ тянутся с ледниками, ларями, колодами, чаньями, амбарами для соли. Тут сумрак и прохлада. Вот бы с парохода туда, сразу бы ожили. Хотя и воняет тузлуком да прогорклой рыбой, а все лучше, чем в этом пекле, которое разве только по силам страдающему водобоязнью персу, да армянину, фиолетовый нос которого, подобно аметисту темного колера, отражает солнечные лучи… С выходами мы в Астрахани познакомимся, там я их несколько оглядел, и громадные, вроде выхода миллионщика Орехова, и маленькие. Все равно по одному образу и подобию ставлены. Сверх выходов на ватагах еще и лабазы есть. Тут - чаньи, небольшое лари, да ванны. Часто, где постоянного плота нет, или нельзя его поставить, потому что ледоходом берега срезывает, выход и лабаз служат местом очистки и приготовления рыбы. Только издали, с палубы парохода кажется, что выход у самого берега примостился. В действительности, он иногда сажен на 200 отодвинут, иначе полой водой весь лед смоет… Выход - собственно ледники, для посола рыбы. Издали, как и выхода норвежских колонистов на Мурмане, он зеленым бугром иногда кажется. Дело в том, что к сосновому скелету выхода земли приваливают, а поверх трава вырастает, да треплется былье разное по его откосам. Освещение здесь сверху. Вделываются окна «из двухстворчатой, наклонной под углом рамы со ставнями». Начнется работа - откроют ставни. Сумрак не так густ. А в прохладное время и вовсе окна растворят, чтобы в выходе, внутри, воздух освежить - не тузлуком же дышать натомившейся рабочей груди!.. В лабазах солят воблу, бешенку и другую чистиковую рыбу. Тут, сверх леса, на постройку иногда и камыш гож. Лабаз издали виден, над всем становьем ватаги; его нарочно на буграх ставят, чтобы под колоды не проникла смешавшаяся с тузлуком подпочвенная вода. Г. Соколов свидетельствовал, что такая вода нередко выпирает врытые в землю порожние чанья; совершенно вон выпирает! Там, где промысел организован не крупным предпринимателем, а так, по дедовскому стародавнему свычаю самим рыболовом ведется на малые средства, выхода при жилых избах устраиваются. Вроют в землю ларь, сбоку в яму наложат льду, закроют землею да кошмами - и дело готово. Ходят в него сквозь отверстие, вырытое в земле со стороны, противоположной яме со льдом. Издали между выходами да лабазами можно различить в ватагах - вешала, то же самое, что палтухи на Дальнем Севере, у пределов обитаемого мира. Вешалы, для сушки рыбы весною, ставятся там, где место пооткрытее и для солнца, и для сторожевого глаза, иначе видимо-невидимо налетит всякой вороватой, да на чужое добро тароватой птицы, и расклюют запасы. Часто на двухстах квадратных саженях таких вешал - шестот-семьсот стоит, составляя один салмак. Шесты или вертикальные стойки поддерживают горизонтальные жерди, на которых связками развешивается рыба. Русские рыболовы у Ледовитого океана почти так же сушат весною треску, для отвоза в Питер, с одной, и Архангельск, с другой стороны. Остальная часть ватаги - материальный амбар для склада сетей и разных промысловых снарядов, приказчичий дом да казармы для рабочих. Грязно и скудно живется в таких казармах, благо еще что летом хорошо и на открытом воздухе спится, к комару да к мошке рабочий люд притерпелся. Да, пожалуй, кожу иного рыболова и уральский комар (на что уж зловредный зверь!) не прокусит… Говорят, что зачастую в казармах на каждого человека приходится ⅓ кубич. сажени воздуха, т. е. втрое менее того, что нужно для дыхания. А чуть еще окна заперты, печь кизяком воняет да чадит, рыба сушится наверху, да от промокшего в выходах платья, разлагающегося тузлука запахом обносит… Непривычному - смерть, астраханцу - шутка. При некоторых ватагах - живорыбные садки. Плавучие решетчатые ящики или огороженные кольями с сеткою полукружия у берега. По словам г. Соколова, в летнее время на левой стороне Волги помещают живую рыбу, на короткое время, в ильмени, наливающиеся весною полою водою, а летом нагонные ветры освежают запасы прибылой водою. Есть и превосходные естественные садки для рыбы. В 28 верстах от Царицына, на холме, вышиною в 150 фут над уровнем Волги, озерко, наполняемое железною водою из горных ключей. Это превосходное хранилище для рыбы, как по низкой температуре, так и по железистой воде, благотворно влияющей на рыбу.
Некогда, впрочем, и присмотреться ко всему этому. Только что в серовато-золотистой дымке знойного воздуха, развернется перед тобою, груда красивых издали построек такой ватаги, только что начнешь различать пестрые рубахи рыболовов, только что заметишь на ослепительно сверкающем просторе реки бударку, за которой, должно быть тянется плавная сеть, - как в висках застучит кровь, даже перехватит дыханье и, едва переступая, ползешь опять в рубку, где в еще более беспомощном состоянии не то спит, не то просто бесчувствует какая-то толстая барыня из Саратова. Лицо ее стало совершенно ноздреватым, руки красные, мокрые…
- Ну что, как? - с участием спрашивают ее.
- Ах… Что уж… Смерть моя приходит… И понесло меня в это пекло… Дама я сырая, полная… Долго ли до греха…
- Кваску бы?
- Пробовала… И чай пила горячий… и кофе… говорят, помогает…
- Водка действительно помогает, - густым басом отзывается Немврод, о котором я говорил в прошлой главе…
- Даме-то?.. - с ужасом выходит из своего бесчувствия саратовское чудовище.
- А хотя бы… Лекарственно… Нынче и дамы, только одно слово, что прекрасный пол!..
Разговор не вяжется. Жарко. Все опять погружаются в безмолвие. «Иван Иванович» тяжело дышит, высунув язык и постукивая обрубком хвоста по полу. То он под диван заберется, то на середине рубки раскинется, то в угол ляжет… Наконец, цивилизованный пес, позабыв все приличия, перевернулся на спину и лапы вверх поднял… Во всех окнах рубки жалузи спущены… Начинаешь дремать, и разбаливается голова, очнешься, оглянешься - все словно в воде распустились…
- Знаете, эта жара свою хорошую сторону имеет… - обращается ко мне Немврод.
- Какую это?
- На этом свете грешники уже приуготовляются к тому, что будет на том; это, знаете, предостережение… Пьете? - резко переходит он в другой тон.
- Нет…
- Неблагонадежный человек, значит. А у меня коньяк, я вам скажу, настоящий, французский. В Царицыне Иван Епифанов делает. Вот бы даме-то…
Два стаканчика один за другим опрокидываются ему в глотку; лицо принимает испуганное выражение, глаза округляются, рот так и остается разинутым. Видно, что дыхание захватило…
- Ну, зверь! - приходит он в себя. - Должно быть, на шпанских мушках настоен. - И плетеная бутылка отправляется обратно в карман…
- Стерлядки бы… - выходит из оцепенения «дама».
Я спускаюсь вниз в каюту, раздеваюсь, как Гассан в поэме Альфреда де Мюссе «Намуна», и уже в костюме прародителя Адама кидаюсь на диван… Сон без грез, но тяжелый, мучительный… Кровь бьет в голову, точно огонь разливается по жилам. Пароход пристает куда-то; я слышу в дреме, как наверху завозились, окно моей каюты пришлось прямо в балки пристани, борт трется о них, скрипит… Трещит что-то… Кто-то тонким дискантом ругается на берегу… А головы поднять не могу, выйти не в силах… Вон грохот пошел - дрова грузят, должно быть… Каждый звук с болью отдается. Точно в кошмаре, ни рукою двинуть, ни слова вымолвить… Жарко… Душно!.. Часа два так промаялся, пока отошло!..
Когда я вышел наверх, в рубке только капитан одиночествовал. Оказалось, что все пассажиры вниз ушли. Жаром смело.
- Тут только одним персам да армянам - рай! А нам - пекло истинное! У меня в прошлом году на палубе два случая солнечных ударов было. Иногда так накаливает, что металлические части на палубе точно из огня выхвачены. Брызнешь водою - зашипит и испарится сейчас… А ему вон - все равно! - взмахнул капитан на перса, бочком, с целым запасом скверного янтаря, пробиравшегося в рубку. Ты чего…
- Янтарь йест, бируза самы гхароший…
- И не надоело тебе по жаре путаться, все равно ничего не купят.
- Это не жарка… У нас, Мешхед - жарка… Тавриз завсем тыпло будыт… Наши шапка надевай, канаусовый рубах, чуха…
- Не в шубу ли еще?
- А! летом Мешхед шуба гхарошо… Солнце не бьет…
Пальцы у этого джентльмена были сплошь усажены бирюзовыми кольцами; бледно-голубые бородавки бирюзы и вкось и вкривь сидели на грязных руках, с красными крашеными ногтями. Борода, по персидскому обычаю, выкрашена тоже в красное…
- И зачем вы только сюда ездите?.. - лениво выспрашивал капитан, от нечего делать.
- Как зачем… У нас, Мешхед - вай-вай - не гхарошо… Началства у нас балшой разбойнык… Что йест, всо вазмот. Денга вазмот, жена вазмот, малчык вазмот…
- То-то вы к нам и лезете.
- Даволна раз Астрахань попасть. Дамой - Персиа, не пайдош! Ай, гхарашо у вас… Слабодна у вас…
- Вы бы шаху на свое начальство жаловались, - еще ленивее тянет капитан.
- Пха!… Наш шах завсем балшой разбойнык… Башка рубил, денга брал. Одын суд у ево…
- Ну, однако, ступай отсюда… Будет…
- Тут у вас дама йест… Такой гхароши, толсты…
- Ну?..
- Бируза хотел купить… Такой гхароши, толсты дама, - и перс даже причмокнул, вспомнив саратовское чудовище.
- Какое хорошая… Старая ведь.
- Что же, стары… Толсты зато!.. Такой баба у нас нэт… Может, у шах йест…
- Ты бы ее, значит, в жены взял себе?
У перса даже глаза под лоб закатились, то того ему это бабище полюбилось.
Мы разговорились с капитаном все о том же жгучем вопросе, о топливе, который для волжского пароходства имеет громадную важность. На южных пристанях на Волге в последнее время цены на дрова дошли до абсурда. Лесоистребление отозвалось-таки - и отозвалось очень тяжело. <…> Но пароходству еще с полгоря. Оно все-таки может платить такие цены, развиваясь с каждым годом шире и шире. Что делать соляной и горной промышленности - вот роковой вопрос для всего северо-востока России!.. <…>
С моря потянуло ветром, но вовсе не освежающим. Точно зноем опахнуло… Матросы едва пошевеливаются. Семья русских переселенцев-костромичей сидит вокруг чашки с квасом и хлебным крошевом. Едва-едва опускаются ложки; баба совсем замерла и, не донеся до рта, разлила квас по синему, домашней пестряди, сарафану. Гелюнг, в красном, снял обувь и выставил голые пятки на солнце.
- Ишь, калмыцкий поп!.. Ему любо!
- Они всегда так, голову под что-нибудь спрячут, а ноги на солнышко.
Калмычонок, в одной рубахе, стал было ему угодливо чесать пятку, но гелюнг пребольно толкнул его ногою в бок, так что мальчонко чуть не полетел за борт. Ничего!.. Подобострастно склонил голову и лицом к нему, не поворачиваясь, отошел подальше, пока не наткнулся спиною на пароходную снасть.
- Они, эти калмыцкие попы, страсть злые!
- Что ж их слушают-то?
- Как не слушать. Он на своего, на калмыка-то, всякую болезнь напустить может и от всякой болезни вызволить…
Калмычонок, совершенно по-собачьи, смотрел в сомкнувшиеся глаза гелюнга. Пошевельнет тот рукою, мальчик тут как тут. Обругается тот - опять отойдет задом, пятясь. И сесть на корточки не смеет, только порою сгибает колени, видно невтерпеж, устал. Я думал сначала, что калмычонок служить у голоногого гелюнга, нет, оказывается. Калмычонок, сам по себе, едет на Бирючью косу, где, в хуруле, живет его отец. Так уж, «из усердия», как говорят у нас, стал он прислуживать гелюнгу, награждавшему его за это пинками и бранью… Вот гелюнг что-то не то шепнул, не то свиснул, не раскрывая глаз, мальчик тут как тут. Повернул к нему голову поп калмыцкий, мальчуга давай слегка ее почесывать… А солнце так и жжет его, прямо в ничем не прикрытое темя… Стал как-то есть гелюнг, мальчик ему все подал, и чашку ему вымыл, и своего хлеба дал гелюнгу. А тот хоть бы что! Сам начал чай пить, и только в насмешку выплеснул на мальчугана несколько капель кипятка. Тот, впрочем, и крикнуть не посмел. Взрослые калмыки, рабочие на пароходе, обращались с гелюнгом столь же почтительно. Они имели свою темную, как душа грешника, каюту, в носу парохода; просто щель какая-то, но как явился гелюнг, тотчас же вычистили и опростали эту келью. Истомившись на тяжелой работе, они кое-как кидались на палубу, на канаты, и спали под солнцем, в то время как гелюнг бесцеремонно спал в каюте на их подушках и матрацах. Ни один не осмелился сойти туда. Впрочем, в знак благодарности, калмыцкий поп и их точно так же выругал, как и мальчика, а одному рабочему влетела в затылок такая затрещина, что я думал: не треснула ли бортовая обшивка парохода…
- А ты бы его назад, наотмашь! - присоветывал ему матрос.
- Нельзя, что ты!…
- Отчего нельзя; ты к нему всей душою, а он….
- Он святой человек. Его обидишь - Бога обидишь, болезнь пошлет… Скот подохнет, удачи на промысле не будет.
- Эк они вас измором доняли! - И, проходя мимо, матрос нарочно так толкнул гелюнга, что тот сам чуть с носа не попал в воду. Только ощетинился и с ненавистью посмотрел на нас.
Нет ничего старательнее, честнее, способнее калмыка на работе. Как неохотно здесь берут на промыслы татар и русских, пришедших на заработки «сверху», так наперерыв хватают калмыков, славящихся своею неустанною деятельностью и силою, что тоже не последнее достоинство на промысле. Даже баба-калмычка в рыболовной артели сделает гораздо больше татарина-ногайца, ленивого и слабого, да еще притом и лукавого за троих русских. Калмыкам здесь вверяются безусловно и не имеют поводов раскаиваться в этом. «Уж очень народ хороший». На пароходах они тоже неоценимы. В жару, когда русский высунув язык ходит, когда «астраханский соловей» - карга (ворона) в изнеможении опускается на мачту и сидит на ней, раскрыв клюв против ветра и целые часы не смыкая его, когда все живое только и думает, куда бы в тень уйти от палящего солнца, бодро и бойко работает калмык, таскает громадные связки дров, грузит трюм, возится с снастью, и при этом ни малейшей жалобы, ни одного упрека. Он весел и доволен, потому что дома ему есть нечего, а здесь хотя хлеб да щи ему дают. На рыболовных ватагах калмыков любят еще и за то, что они не привередничают. Часто одним хлебом сыт, и то кланяется, благодарит. А если кроме хлеба есть у него кирпичный чай, так он себя богачом и счастливцем считает…
Направо от парохода мелькнуло опять несколько промысловых лодок.
- Ишь, шельмы, не боятся ведь!..
- Чего?
- Да ведь в это время ловы запрещены, а ловят. Ишь, позади бударки плавная сеть в воду погружена. Ее и не видать… А рыба в наросте изводится… <…>
Далеко впереди река точно ощетинилась. Целый лес мачт… Течение Волги тут было прямо, поэтому дали не пропадали за излучинами. Направо мелькнула какая-то кучка деревянных построек, несколько юрт и храм китайской архитектуры. Оказался калмыцкий базар, налево татарские деревни, худые, чахлые какие-то… Попадется русское село - городом между ними кажется. В иную пору по Волге и несколько станьев заметишь при тонях. Это делается в тех случаях, когда ватага далеко. Тут на берегу курится дымок, у тони, в покойных весенних водах, колышутся челноки, ночью огоньки сверкают по сторонам. Варит на них уху неприхотливый ловец, тут же дубит он снасти и забирается спать под парус в знойные дни, когда и ему, уроженцу жаркого юга, станет невтерпеж. На Волге таких станьев, впрочем, попадается очень мало. Все они по рр. Ахтубе, Берекету, Кичачу, Алгаре, Альче и по дальним ерикам хоронятся, поближе к морским проранам… На глаза попадутся они разве одному бродяге охотнику; иной раз, когда лодки на промысел разойдутся, мимо пройдешь, не заметив их. Пара шалашей, чаньи, врытые в землю для посолки рыбы, да котел, где дубят снасть. Случается, впрочем, и этого нет… Все равно, после долгого трудового дня крепко спится на этих песчаных берегах под ропот реки и тихий шелест камышей по сторонам. Когда еще тут кирпичные печи складывать! Время не терпит, каждый день свой барыш несет. А вдоволь наработавшемуся человеку и простая уха из костра вкусна… Да и народу на станьях не много. Большая партия все больше к ватаге льнет. Только бедный ловец на станьях промышляет, да и то до поры до времени…
Щетина мачт впереди все растет и растет, за ними чуть-чуть мерещатся какие-то белые силуэты, и несколько искр теплятся в знойном воздухе. Таким образом, еще едва различаемая, выступает из сероватой дымки горизонта Астрахань, с ее белым кремлем и куполами соборов и церквей. Точно снежная кайма за черными черточками судов. Кайма все определяется, контуры ее делаются резче и резче. Вот масса кремля уже вся видна, заслоняя собою однообразное марево маленьких домов, усеявших берег… Вот громадный собор выступил и, несмотря на массивность свою, легко рисуется над темным месивом судов и пароходов… Искры куполов сверкают ярче и крупнее, точно звезды ночные опустились на дремлящий город, да так и остались на его красивых колокольнях. В белом мареве домов, зеленые пятна чахлых бульваров и садов. А кремль все растет и растет. Скоро только его да собор и видно… Все остальное заслонили мачты. И сколько их тут, Боже мой. Тысячи самых разнообразных судов кишмя кишат повсюду. Тут пыхтит пароход американского типа, точно целый город на воде, там какая-то каша из рыбниц, свойских лодок, маленьких шкун. Вон грузные морские пароходы привалили и замерли у пристаней кавказо-меркурьевского порта, а там за ними персидские, ленкоранские суда, лодки морские с устьев Куры, из Божьего промысла. Проходим мимо них медленно, еще, чего доброго, наткнешься на какую-нибудь обитаемую щепку и ко дну ее пустишь. Ухо улавливает смутный шелест бесчисленных флагов, говор разноязычной толпы, глаз любопытно останавливается на экипажах этих судов. И все это обугленное, солнцем спаленное, рваное. Черные лица, черные глаза, черные волосы, руки точно сажей выпачканы. Иной раз на матросе только штаны одни, ничего больше, а на голове - непременно громадная баранья шапка красуется. С одной стороны долгая раскатистая песня слышна, с другой, как ракеты, так и взвиваются и лопаются в воздухе трехэтажные слова, видно, загулял удалой поволжанин-хозяин и пробирает свою безответную артель. Далее, на противоположном берегу, замерещились какие-то громадные срубы. Это выходы астраханских богачей, их промысловые фактории. Туда привалило пропасть речных судов. Иные уже до половины мачты разною рыбою нагружены - точно белые массы какие-то. Вонь от рыбы стоит в воздухе. Мимо снуют буксирные пароходы, за ними - десятками баржи. Всмотришься - на палубах та же самая сухая рыба - штабелями наложена. Гул какой-то кругом. Так ново все это, так интересно, что и зноя не чувствуешь, хоть солнце беспощадно палит тебя, жжет щеки, окрашивает в радужные цвета кончик носа, а голову повернешь - жгучим лучом висок полоснет… А на реке-то суматоха какая. Лодки так и черпают воду. Калмыки-гребцы молчат. Изредка мимо проплывет длинная лодка с двенадцатью гребцами. На середине красное пятно. Это неподвижный гелюнг, в своей красной рясе под красным зонтиком, желтая шапочка тарелочкой так и притиснулась к круглой голове его. Вон, на палубе одного из пароходов, собирающегося в море - целая группа армянок, в их оригинальных костюмах, всматриваешься - ни одного красивого лица. Все это черное, глазастое, грубоватое… А позади белый город - стоит точно мертвый над этою суетою и движением. На улицах пусто… тихо… Пара извозчиков у пристани… В дверях лавок, точно каменные, стоят персы и армяне.
- Вот наша Астрахань! - горделиво указывает туда армянин.
- Отчего ваша?
- Наш город! Ленкорань наш, Астрахань наша. Тут мы торгуем…
- И хорошо здесь живется?
- Еще бы не хорошо… Свое место. Я в Москве зиму живу, каждое лето сюда езжу, потому что скучно. Наша Астрахань - рая не надо.
- А жара?
- Это ничего, мы привыкли. Да разве это жара!
А я думаю, подними он шапку - пар от головы пойдет.
Пароход пристал, на берегу нас встретил обязательный и любезный полковник Эльфсберг, представитель общества «Кавказ и Меркурий».
- Где здесь остановиться?
- В Астрахани не гостиницы, а кабаки. Я вам советую остаться жить на пароходе, это самое лучшее.
Мы так и сделали.
ПРОДОЛЖЕНИЕ