Из обзоров книжек "Нового журнала" в газете "Новое русское слово", Нью-Йорк, 1967-1971 гг.
В шестидесятые-семидесятые годы "Новое русское слово" делало обзор книжек нью-йоркского "Нового журнала", в которых печатались "Колымские рассказы" Шаламова. Ниже фрагменты из этих обзоров. К сожалению, полными текстами статей не располагаю.
НРС, 1967-01-22, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №85, 1966. "... Если отнестись к рассказам Шаламова с литературной точки зрения, то нужно признать, что он подлинный мастер. Страшный быт заключенных в лагерях уже неоднократно описывался. Тем не менее нельзя без ужаса и волнения читать рассказы Шаламова. "Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и притом пустяками". Особенно поразительны в этих условиях художественные описания бедной северной природы, - рябины, горного шиповника и зеленого кедрача-стланника".
НРС, 1968-02-18, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №89, 1967. "... Тот, кто прочтет эти рассказы, вряд ли будет оспаривать, что прекрасное может вырасти из большого горя, из настоящего человеческого страдания. В рассказе "Одиночный замер" Варлам Шаламов рассказывает страшную концлагерную историю о том, как превратился в доходягу зе-ка Дугаев, из студентов, слабосильный интеллигент, неприспособившийся к тяжкому физическому труду. Шаламов - лирик, поэт природы, которая и в концлагере, в нечеловеческих условиях, поддерживает в нем нравственные силы. "Стланник" Шаламова - это поэма в прозе, о дереве надежд, единственном на крайнем севере вечнозеленом дереве, которое не боится белого блеска снега. Третий рассказ - о бедствующем слепом священнике, который в советских условиях принадлежит к категории затравленных и гонимых. Шаламов - и по содержанию, и по художественной форме - достойный сподвижник Солженицына".
НРС, 1968-06-09, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №91, 1968. "В только что вышедшей 91-й книжке "Нового журнала" едва ли не лучшее - "Колымские рассказы" Варлаама Шаламова, писателя той стороны, проведшего около 20 лет в советском концентрационном лагере ... Помечены "без ведома автора" четыре рассказа - "Шерри-бренди", "Сгущенное молоко", "Плотники", "Хлеб". В эпицентре повествования неизменно оказывается человек, вся концлагерная жизнь которого превращена в затяжную, длящуюся годами, пытку голодом. В. Шаламов ведет повествование спокойно, просто, в памяти его сохранилось множество бытовых и психологических деталей. Верится, что автор не преувеличивает, ничего не придумывает, и если пережитое и выстраданное становится у него апокалиптическим, то это создано самой жизнью. Вспоминаются строки Пастернака: "И тут кончается искусство, И дышит почва и судьба". Рассказы Шаламова о мертвых домах в эпоху владычества Сталина тем и ценны, что в них дышат почва и судьба пореволюционной России. Сразу же подчеркнем, что слово "кончается" применено Пастернаком не в смысле гибнет, умирает. У Пастернака искусство кончается, потому что оно растворяется в страдании, в "полной гибели всерьез", и тем самым становится чем-то гораздо большим, нежели чистое искусство. Для читателя встреча с Варлаамом Шаламовым - это встреча с живой Россией, которая не хочет повторения страдальческого прошлого".
НРС, 1969-10-26, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №96, 1969. "В отделе прозы сразу выделяешь рассказы Колымского цикла Варлаама Шаламова. Автор - выдающийся советский поэт, прозаик и эссеист, был узником сов. концлагерей. Колымский цикл Шаламова печатается в "Новом журнале" периодически, без ведома автора, ибо его лагерные рассказы расходятся в Советском Союзе на правах рукописи, в машинописных копиях. На жестокость, насилие, бесчеловечность и произвол коммунистами накидываются лицемерные покровы народолюбия и справедливости. В рассказе "Начальник политуправления" Шаламов срывает эти покровы. Стоит указать на отрывок из другого Колымского рассказа Шаламова "Марсель Пруст" <следует большая цитата>"
НРС, 1971-01-31, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №100, 1970. "С оказией получен и рассказ Варлаама Шаламова "Надгробное слово". Это один из тех рассказов, которые определяют облик эпохи. Еще раз убеждаешься в том, что после "Одного дня Ивана Денисовича" русская литература не знала произведений такой силы, такой правдивости и такой человечности. ... У этого автора совершенно особое место в изображении или попытках изображения сталинского ада. Шаламов, наряду с очень немногими, кто вышел оттуда, может рассказать столько же, или почти столько же, что и воображаемый посетитель ада потустороннего. Но как об этом сказать? Терцинами Данте? Эпосом? Может быть, по-солженицынски, постаравшись влезть в кожу Ивана Денисовича? Но, во-первых, Иван Денисович, нужно сказать без обиняков, взят далеко не с той ноты, что могла бы пробить страшную стену между тем ужасом, который совершался над человеком, и словом. Во-вторых, Солженицын и не видел Колымы 30-х годов, этой последней грани, к которой пришел Человек с большой буквы. Нет, Солженицыну не удались те слова, единственно возможные, единственно верные, какие удались Шаламову. Солженицын кажется слишком широк, у него нет такой окончательной заостренности видения, нет и слога, строжайшего, как скандинавские саги и первые летописи, что удалось Шаламову. <следует большая цитата> "Все умерли". Этот рефрен - как носилки, в которых офицеры Фортинбраса под барабанный марш уносят тело погибшего Гамлета. "
НРС, 1971-02-13, стр. 3. Обзор книжки "Нового журнала" №101, 1970. "Если подойти к рассказам Шаламова с обычными мерками, их можно понять как натуралистические зарисовки, как добросовестный репортаж. Но жизнь, наблюдаемая Шаламовым, страшнее всех жестокостей и зверств, какие только может представить человеческое воображение. И жизнь подняла натуралистические зарисовки Шаламова на уровень большой и высокой литературы. <следует большая цитата из рассказа "Графит">"
НРС, 1971-04-25, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №102, 1970. "Рассказы Варлаама Шаламова на концлагерные темы - это натуралистические зарисовки, поднятые национальным горем до уровня высокой литературы. Публикация их придает особое значение зарубежным периодическим изданиям".
НРС, 1967-01-22, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №85, 1966. "... Если отнестись к рассказам Шаламова с литературной точки зрения, то нужно признать, что он подлинный мастер. Страшный быт заключенных в лагерях уже неоднократно описывался. Тем не менее нельзя без ужаса и волнения читать рассказы Шаламова. "Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и притом пустяками". Особенно поразительны в этих условиях художественные описания бедной северной природы, - рябины, горного шиповника и зеленого кедрача-стланника".
НРС, 1968-02-18, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №89, 1967. "... Тот, кто прочтет эти рассказы, вряд ли будет оспаривать, что прекрасное может вырасти из большого горя, из настоящего человеческого страдания. В рассказе "Одиночный замер" Варлам Шаламов рассказывает страшную концлагерную историю о том, как превратился в доходягу зе-ка Дугаев, из студентов, слабосильный интеллигент, неприспособившийся к тяжкому физическому труду. Шаламов - лирик, поэт природы, которая и в концлагере, в нечеловеческих условиях, поддерживает в нем нравственные силы. "Стланник" Шаламова - это поэма в прозе, о дереве надежд, единственном на крайнем севере вечнозеленом дереве, которое не боится белого блеска снега. Третий рассказ - о бедствующем слепом священнике, который в советских условиях принадлежит к категории затравленных и гонимых. Шаламов - и по содержанию, и по художественной форме - достойный сподвижник Солженицына".
НРС, 1968-06-09, стр. 8. Обзор книжки "Нового журнала" №91, 1968. "В только что вышедшей 91-й книжке "Нового журнала" едва ли не лучшее - "Колымские рассказы" Варлаама Шаламова, писателя той стороны, проведшего около 20 лет в советском концентрационном лагере ... Помечены "без ведома автора" четыре рассказа - "Шерри-бренди", "Сгущенное молоко", "Плотники", "Хлеб". В эпицентре повествования неизменно оказывается человек, вся концлагерная жизнь которого превращена в затяжную, длящуюся годами, пытку голодом. В. Шаламов ведет повествование спокойно, просто, в памяти его сохранилось множество бытовых и психологических деталей. Верится, что автор не преувеличивает, ничего не придумывает, и если пережитое и выстраданное становится у него апокалиптическим, то это создано самой жизнью. Вспоминаются строки Пастернака: "И тут кончается искусство, И дышит почва и судьба". Рассказы Шаламова о мертвых домах в эпоху владычества Сталина тем и ценны, что в них дышат почва и судьба пореволюционной России. Сразу же подчеркнем, что слово "кончается" применено Пастернаком не в смысле гибнет, умирает. У Пастернака искусство кончается, потому что оно растворяется в страдании, в "полной гибели всерьез", и тем самым становится чем-то гораздо большим, нежели чистое искусство. Для читателя встреча с Варлаамом Шаламовым - это встреча с живой Россией, которая не хочет повторения страдальческого прошлого".
НРС, 1969-10-26, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №96, 1969. "В отделе прозы сразу выделяешь рассказы Колымского цикла Варлаама Шаламова. Автор - выдающийся советский поэт, прозаик и эссеист, был узником сов. концлагерей. Колымский цикл Шаламова печатается в "Новом журнале" периодически, без ведома автора, ибо его лагерные рассказы расходятся в Советском Союзе на правах рукописи, в машинописных копиях. На жестокость, насилие, бесчеловечность и произвол коммунистами накидываются лицемерные покровы народолюбия и справедливости. В рассказе "Начальник политуправления" Шаламов срывает эти покровы. Стоит указать на отрывок из другого Колымского рассказа Шаламова "Марсель Пруст" <следует большая цитата>"
НРС, 1971-01-31, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №100, 1970. "С оказией получен и рассказ Варлаама Шаламова "Надгробное слово". Это один из тех рассказов, которые определяют облик эпохи. Еще раз убеждаешься в том, что после "Одного дня Ивана Денисовича" русская литература не знала произведений такой силы, такой правдивости и такой человечности. ... У этого автора совершенно особое место в изображении или попытках изображения сталинского ада. Шаламов, наряду с очень немногими, кто вышел оттуда, может рассказать столько же, или почти столько же, что и воображаемый посетитель ада потустороннего. Но как об этом сказать? Терцинами Данте? Эпосом? Может быть, по-солженицынски, постаравшись влезть в кожу Ивана Денисовича? Но, во-первых, Иван Денисович, нужно сказать без обиняков, взят далеко не с той ноты, что могла бы пробить страшную стену между тем ужасом, который совершался над человеком, и словом. Во-вторых, Солженицын и не видел Колымы 30-х годов, этой последней грани, к которой пришел Человек с большой буквы. Нет, Солженицыну не удались те слова, единственно возможные, единственно верные, какие удались Шаламову. Солженицын кажется слишком широк, у него нет такой окончательной заостренности видения, нет и слога, строжайшего, как скандинавские саги и первые летописи, что удалось Шаламову. <следует большая цитата> "Все умерли". Этот рефрен - как носилки, в которых офицеры Фортинбраса под барабанный марш уносят тело погибшего Гамлета. "
НРС, 1971-02-13, стр. 3. Обзор книжки "Нового журнала" №101, 1970. "Если подойти к рассказам Шаламова с обычными мерками, их можно понять как натуралистические зарисовки, как добросовестный репортаж. Но жизнь, наблюдаемая Шаламовым, страшнее всех жестокостей и зверств, какие только может представить человеческое воображение. И жизнь подняла натуралистические зарисовки Шаламова на уровень большой и высокой литературы. <следует большая цитата из рассказа "Графит">"
НРС, 1971-04-25, стр. 5. Обзор книжки "Нового журнала" №102, 1970. "Рассказы Варлаама Шаламова на концлагерные темы - это натуралистические зарисовки, поднятые национальным горем до уровня высокой литературы. Публикация их придает особое значение зарубежным периодическим изданиям".