Герман Преображенский. "Колымские рассказы". Экстатика тел
Лекция из курса "Основы этики", прочитанная кандидатом философских наук Германом Преображенским осенью 2009 года, присутствуют реплики из зала. В книге Г. М. Преображенский, "Этика разделенного опыта", - СПб.: Алетейя, 2013, электронная версия - на сайте twirpx.
__________
Шаламов: "Колымские рассказы". Экстатика тел
Почему не «Суррогаты»1, а «Луна»2? Потому что в «Луне» заход на проблему собственного и проблему идентификации осуществляется через общность воспоминаний, а в «Суррогатах» через метаморфозы тела. Мы же сегодня займемся чем-то совершенно другим, это некая фронтальная контрадикция развлечениям, а именно, - это проза Варлама Тихоновича Шаламова, его «Колымские рассказы». Один из этих рассказов называется «Плотники».
Кто-то из вас знаком с таким понятием - ГУЛАГ?
Игорь: - Главное управление лагерями? Увеселительный лагерь. Для взрослых.
Скорее, для мертвых.
Игорь в прошлый раз нечто ценное заметил по поводу опережения. И действительно, структура взаимодействия при изобретении универсального в со-бытии, строится, это можно конечно назвать опережением, но если придумать более точное слово, то этот механизм, противоположный апроприации, можно его назвать - экспроприация - выделение своего и вынесение его во вне на суд другого. Но это вовсе не карающий суд правосудия, иначе мы попадаем опять в пространство вины, виновности и чуждости, - скорее здесь это дарование другому своего собственного, с тем, чтобы через другого узнать, кто есть Я. Что есть то Я, что мы сами не знаем и не можем узнать. Мы уже говорили о том, что в нас нет ничего такого, что обнаруживало постоянство некоего корпускулярного ядра, собственное набирается, и эта медитация о собственном должна вас сопровождать хотя бы дважды в сутки. Как у Марка Аврелия или Сенеки: утреннее памятование о делах и вечернее припоминание. Анахоресис и диакрисис. Вы утром думаете о собственном, почему его нет и как оно дессиминирутся, а вечером о событии: каким образом оно достигается внутри неограниченного своей корпускулярностью Я; внутри потока со-бытия. Тогда возможно нам удастся проговорить эту тонкую тему. Мы сможем уйти в этом вопросе от банальностей. Почему эта тема события такая скользкая, такая трудная. Потому что здесь много всего сказано. В 20 веке это наряду с проблемой языка, визуальности, гендера или масс медиа - одна из самых избитых и проходных тем. Тут вряд ли что-то не сказано. А нам удалось выйти на нашем семинаре в пространство, где почти ничего не сказано, и попытаться сделать пару шагов по этой ничейной земле. Может быть, нам удастся сделать завершающие ходы до конца семестра. Итак. Собственно о сегодняшнем мероприятии. Несмотря на то, что ГУЛАГ это такая печальная история, вы на этом именно и не сосредоточились, как я погляжу. Здесь все довольно-таки серьезно, это такая вовсе не модная тема. Вы её вообще откуда знаете?
И.: - Читали и в школе преподавали нам. Там Солженицын побывал.
То есть вам на уроках истории в школе рассказывали. Да уж. Тогда сделаем движение дальше. А Шаламов Варлам Тихонович, знаком вам такой персонаж?
И.: - Не читал, видимо не для меня такие вещи (студент ведет себя достаточно развязно)
Нет, давайте так. Я буду вашу речь пытаться имитировать. Такую, типа с наездом, такую быковатую немножко. А вы уж тогда свою в моем исполнении не имитируйте, приподнимайтесь и интеллигентно беседуйте, тогда это будет диспозиция вкусов, а иначе, мы будем просто быковать и никуда не двинемся.
Этот Шаламов 20 лет отсидел. Он вначале в СЛОНе отсидел, - Соловецкий лагерь особого назначения. Там он посидел немного и его выпустили. Или если правильнее сказать, попустили слегка. И все равно, получается, как он в 34-м сел, его выпустили на пол года, затем опять взяли в 37 году и он сидел до 54-го уже в ГУЛАГе то есть парнишка отсидел 20 лет. Потом он вернулся, писал, умер он только в 82 году. У него много стихов, довольно неплохих, как говорят. Есть у него и проза, - «Колымские рассказы», наверное, самое известное из этого цикла. Хотя сам Шаламов пишет, что в опыте лагеря нет ничего хорошего и вообще ничего значимого, но мы не должны забыть этот опыт и поэтому об этом надо написать и этот опыт продумывать. Мне хочется, чтобы вы настроились на такой мемориальный лад, потому что мы действительно сегодня будем на нашем занятии соприкасаться со смертью. Тут по возможности будут царить смерть и холод. Потому что речь пойдет о высшей стадии вечной мерзлоты, о замерзании духа. А тема, в русле которой мы будем с вами беседовать, - мы всё дальше будем вгрызаться в тему со-бытия, в тему изобретения общего.
Признаюсь, вначале у меня был соблазн, - когда мы говорили в прошлый раз об общем деле, и что общее со-бытия изобретается в процессе общего дела, - то для меня как для советского человека общее дело всегда было окрашено в какие-то светлые тона, в тона воодушевления, радости. Но для того, чтобы усложнить себе задачу, я взял Шаламова. Я взял Шаламова как тему сегодняшнего занятия именно для себя, для того чтобы дистанцировать себя от предрассудка о том, что общее дело связано с радостью и воодушевлением. Ведь можно было взять по этой теме, что-то более доброе и веселое, кинематограф Гайдая или на худой конец «Чевенгур» Андрея Платонова, где все замечательно в радостном воодушевлении и «напряженном сочувствии» строят коммунизм в отдельно взятом Чевенгуре. Но иногда надо усложнять задачу. Поэтому я взял то, что я не люблю. В отличие от того же Андрея Платонова, Шаламова я не люблю, он мне не нравится. И это хорошо. А вот теперь просто слушайте3.
«Круглыми сутками стоял белый туман такой густоты, что в двух шагах не было видно человека».
Я не знаю, вы люди с каких территорий. С южных? Местные.
- Кемеровская область.
Люди знакомые с морозом?
- Салехард.
То есть, минус 50 это уже серьезно для вас? Я бы хотел, чтобы мы с вами сензитивно опустились именно на эту отметку. 50 - что это такое: птицы падают, стоит туман и нужно прокладывать шарф, чтобы в бронхах не прерывалось дыхание, на таком морозе можно путешествовать лишь короткими перебежками между укромными теплыми уголками. А в этом рассказе Шаламова люди в плохой одежде, питание очень плохое и постоянный изнемождающий труд. Читаю дальше:
«Немногие направления - столовая, больница, вахта - угадывались неведомо как приобретенным инстинктом, сродни тому чувству направления, которым в полной мере обладают животные и которое в подходящих условиях просыпается и в человеке. Градусник рабочим не давали. Да это и не было нужно, выходить на работу приходилось при любых градусах. К тому же старожилы почти точно определяли мороз без градусника: если стоит морозный туман, значит, на улице сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно - значит, сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка - пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов - плевок замерзает на лету. Плевки замерзали на лету уже две недели.
Каждое утро Поташников просыпался с надеждой - не упал ли мороз?»
Прототипом этого героя выступает сам Шаламов.
«Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добрался и до человеческой души. Если могли промерзнуть кости, мог промерзнуть и отупеть мозг, могла промерзнуть и душа. На морозе нельзя было думать ни о чем. Все было просто. В холод и голод мозг снабжался питанием плохо, клетки мозга сохли - это был явный материальный процесс, и бог его знает, был ли этот процесс обратимым, как говорят в медицине, подобно отморожению, или разрушения были навечны. Так и душа - она промерзла, сжалась и, может быть, навсегда останется холодной. Все эти мысли были у Поташникова раньше - теперь не оставалось ничего, кроме желания перетерпеть, переждать мороз живым.
Нужно было, конечно, раньше искать каких-то путей спасения. Таких путей было не много. Можно было стать бригадиром или смотрителем, вообще держаться около начальства. Или около кухни. Но на кухню были сотни конкурентов, а от бригадирства Поташников отказался еще год назад, дав себе слово не позволять насиловать чужую человеческую волю здесь. Даже ради собственной жизни он не хотел, чтобы умиравшие товарищи бросали в него свои предсмертные проклятия. Поташников ждал смерти со дня на день, и день, кажется, подошел».
А дальше к зэкам пришла удача. Вы знаете, кто такой бригадир? Это ваш парень, он приходит по вашу душу. Надсмотрщик, соглядатай. Который норму отмеряет и следит. Так в чем же удача? Дело в том, что однажды в оленьей шапке пришел конвой с зоны набирать на легкую работу из доходяг. 58 статья УК - это была измена родине и по ней сидела в основном “дохлая интеллигенция”. Например, профессор Лосев, в другое время работал по этой статье на лесосплаве.
- Сахаров.
Нет, Сахарова не сажали, потому что он водородной бомбой занимался, а потом не было уже такой статьи и его отправили в ссылку. Это все-таки гораздо более поздние времена - 70-е годы. Там уже такого кайфа не было мучить людей, и мучили уже как бы по инерции. Можно было посадить человека в психушку, поставить его на сульфазиновый крест, месяц пройдет, он сам в петлю залезет. Такие были дела, а не так чтобы его надо было выводить на какую-то тяжелую работу и там замучить до смерти. Так работать в 70-е уже было не нужно.
Итак, в зону пришел конвой набирать рабочих. И эти раскормленные люди в овечьих тулупах и теплых унтах, стояли и смотрели на них обмороженных и обессиленных. Я просто перескажу этот момент. Один из конвойных говорит бригадиру - есть ли люди, поработать плотниками. Бригадир говорит, что нет у меня среди этих доходяг никаких плотников. А тот ему в ответ - у меня есть разнарядка, иначе сам пойдешь плотничать. Ну нет их у меня, тут все по 58-й с университетским образованием, какие уж тут плотники?
Раньше, как мне кажется, было университетское образование лучше. Те курсы, которые человек послушал, он мог их потом преподавать, такое было качество образования. Ну и конечно у людей времени не оставалось научиться плотницкому ремеслу. А бригадиру этот конвойный парирует: а если я спрошу и кто-то выйдет. Отвечаешь, что никто не выйдет?!
«Эй, ребята внимание, управлению нужны плотники, делать короба для возки грунта.
Все молчали.
И вот Поташников вдруг услышал свой собственный голос: Есть, я плотник. И сделал шаг вперед. С правого фланга молча шагнул другой человек. Это был Григорьев.
Человек в оленей шапке повернулся к бригадиру: ах ты шляпа и дерьмо, я тобой еще займусь, а вы ребята пошли за мной».
- Потом бригадир им отомстит.
«Поташников шел впереди и напряженно думал. Сегодня он будет в тепле столярной мастерской, делать топорище, точить пилу, торопиться не надо. До обеда они будут выписывать, искать кладовщика».
Вы никогда еще не задумывались о том, почему наши советские, даже послесоветские люди, - ведь у нас всё тоже самое, ничего не поменялось, если кто заблуждается, - почему из них никто не любит работать? Потому, что это тогда всех убили, кто хотел работать. Там над входом в барак висела наглядная агитация: «Труд есть совесть и благо каждого советского человека». Но труд был такой, что люди от него умирали. Дневная норма в 400 раз превосходила норму тех каторжных, которые сидели до революции. В 400 раз! На 60-ти градусном морозе нужно было кайлом рубить породу. Норма была 16 кубов за смену. А человек, который вырубал 2,5 куба, уже падал без сил и его полумёртвого оттаскивали в сторону. То есть 16 кубов вырубить было нельзя. Почему же такая норма? Где логика? Спросите вы, а я у вас.
- Чтобы место освобождать для новых и новых, бараки же не резиновые. Зачем столько людей в бараках.
Ну, во-первых - норма такая, потому что она действительно не имеет отношения к труду, потому что труд не является целью их нахождения там. Во-вторых, норма такая нужна для того, чтобы можно было всегда любого человека обвинить. Любой изначально уже виноват в том, что он не сделал норму.
- Он что, всегда будет виноват?
Конечно. Если человек не выполняет норму, значит он не умеет трудиться, если он не умеет трудиться, значит он не советский человек, значит он враг, значит он преступник, и самое главное - значит он не человек. То есть, такая норма была нужна, чтобы выбить человека из человеческого.
Но вот этим двоим повезло, они уже убаюкивают себя тем, что теперь они будут точить пилу, торопиться не надо до обеда они будут искать кладовщика...
Вот видите, так не нужно же работать, если труд не является целью, не нужно торопиться ... «А сегодня к вечеру когда выяснится что топорище он сделать не может, и пилу развести не умеет, его выгонят - завтра он вернется в бригаду. Но зато сегодня он будет в тепле, а вдруг, если Григорьев плотник, он станет подручным у Григорьева и будет дальше греться».
Дальше они говорят с Григорьевым. У Поташникова теплится надежда на продолжение.
- Ты можешь это, плотничать? - задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он.
- Я, видишь ли, - весело сказал Григорьев, - аспирант Московского филологического института. Я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное, обязан уметь вытесать топорище и развести пилу. Тем более если это надо делать рядом с горячей печкой.
- Так значит и ты, - обреченно сказал Поташников».
Вы не отвлекайтесь, ведь я уже скоро дочитаю до конца, а вы держите под прицелом тему изобретения собственного, тему со-бытия.
«На 2 дня мы их обманем, а потом какое тебе дело, что будет потом. За один день нас не успеют провести по учету в столярной мастерской. А ведь потом надо отчислять и опять проводить по учету. Вдвоем они едва они отвалили примерзшую дверь.
- Вы зачем? - недружелюбно спросил их столяр.
- Мы плотники. Будем работать тут, - сказал Григорьев.
Вот вам два топора, пила и разводка. Разводку потом отдайте назад. Вытешите топорища. Дневная норма 30 штук».
Что такое для аспиранта филологического института 30 топорищ за смену? Это для них как с 16 кубами выработки, - это недостижимо как космос. Кстати, все знают, что такое разводка для пилы, как она выглядит? Она похожа на расчёску. А зачем пилу спрашивается разводить, она же не человек?
- Чтобы лучше пилила.
Чтобы пропил был шире самой ширины пилы. Чтобы она в нем не застревала. И я думаю, что Поташников и Григорьев не знали про эту тонкость (пилы и пропила). А вот есть фильм Николая Досталя по «Колымским рассказам», по-моему, он называется «Завещание Ленина». Там есть экранизация именно этого эпизода. Там они начинают эту пилу ломать, они отгибают зубцы слишком сильно и зубцы отламываются. Поташников портит инструмент. И плотник смотрит на них молча.
В принципе это здорово. Я вообще не буду обсуждать самого этого режиссера, и весь этот фильм, бог с ним, но этот момент сделан там довольно-таки точно, хотя в прозе Шаламова всё еще более аскетично. Вот посмотрите, как происходит опознание их лжи. Они же враги народа, и они кругом лгут. Во-первых, они гады работать не любят, а еще они постоянно хотят жрать. Постоянно думают только о еде, в то время как советский человек, он думает только о счастье всех людей и о труде, а этот гад, предатель советской родины, работать не любит, думает о еде и еще они гады ведь постоянно врут. И вот они теперь опять обманули, что они плотники, чтобы снова выжить, чтобы опять продолжать вредить советскому человеку.
Так вот, как происходит опознание их лжи. Григорьев взял чурку и стал тесать. Как раз загудел обеденный гудок. Хватит, сказал Арнштрем - настоящий плотник, который их там встретил. В мастерской уже никого не было кроме них.
«Возьмите вот два моих топорища и насадите на них топоры, точите пилу. Сегодня и завтра грейтесь у печки, а потом идите, откуда пришли. Вот ешьте хлеб.
... а потом мороз упал сразу до тридцати градусов - зима уже кончалась». Конец рассказа. Так в этот раз они были спасены.
- Зато погрелись.
Да уж. Вот вы и живете в этом садистическом государстве. Я не знаю, может, кто-то из ваших родственников расстреливал моих. Или наоборот. Точно ведь не удастся уже восстановить, но предлагаю вам в общении со мной впредь исходить именно из этого. Далее.
Если вам в этом рассказе понравились какие-то милые моменты, как настоящим живодерам, то причину вы теперь знаете, и это неправильно. Дело наверное еще и в том, что просто сама эта проза такая замороженная, аскетичная.
Смотрите, как здесь всё строго, он начал тесать, плотник молча смотрел на работу Григорьева. Хватит, сказал Арнштрем. Вот так. А сейчас я дам вам понять и прочувствовать, как они тесали. Кто-то из вас играет на скрипке?
- Нет таких.
Представьте скрипку или гобой. Вот вам дадут его в руки, скажут - играй. Со скрипкой вы хотя бы по телевизору видели, как это делают, - тогда лучше гобой. Вот возьмёте вы его, что вы будете делать? Поняли. Так примерно то же самое делали с чурбаном и топором Поташников и Григорьев. И не надо быть специалистом, чтобы оценить их труд, а надо просто знать норму «30 топорищ за смену» и просто видеть этих людей после озвучивания указанной цифры. Ну, давайте еще немного поговорим. Вот скажите мне, почему в ГУЛАГе люди умирали и в какой момент?
- Когда силы их покидали. Когда их убивали и по разному, некоторые по-другому, во сне.
Георгий Жженов, актер, который тоже сидел в ГУЛАГе, написал рассказ «Саночки». Вы, наверное, видели этого актера в фильме «Берегись автомобиля». Он играет там милиционера, который гоняется за Деточкиным. Так вот, он отсидел 16 лет. И тоже описал опыт лагеря. В его рассказе зэки идут с конвоем по тропинке через лес, и чуть в стороне от их тропинки, но в пределах прямой видимости стоит брошенным некий механизм, на нем жирно намазан солидол, - это такая густая машинная смазка, очень похожая на масло. А возле этого механизма уже лежат два трупа. Почему. Потому что они начинают бежать, припадать к этому механизму и жрать от голода этот солидол, а там, на этой тропинке, «шаг в сторону - означает побег» и им стреляют в спину. Примечательно, что там именно два трупа, не один - просто как предостережение. Потому, что никакой труп не может быть для зэка предостережением. Если зэк видит еду, он сразу начинает к ней бежать. Это надо просто почувствовать, прочувствовать так, чтобы когда вы сейчас на перерыве будете в столовой кушать еду, вы почувствовали вкус этого солидола на губах и увидели трупы вокруг себя. Это будет нужный гротеск и нужная дистанция. Это моя к вам искренняя просьба. Вам сильно надо это просто почувствовать. Это для вас теперь человеческая пища.
В этих условиях происходит так, что тело само начинает двигаться. Нет никаких аргументов, чтобы бежать и есть этот солидол. Потому что уже лежат два трупа и стоит конвой со снаряженными ППШ. Никаких аргументов нет, чтобы бежать и есть, но тело само все равно бежит и хватает этот солидол и ест его. Это очень любопытный момент, он может быть наблюдаем, когда благодаря определенным внешним факторам, внешним воздействиям: систематическим унижениям, насилию, недоеданию, работающим на измождение, происходит деградация чувственности. И тогда вначале пропадает именно это воодушевление от труда, потом пропадает зависть, ревность, желание вообще замечать других, пропадает и злоба, вас оставляет и голод, потому что есть уже на самом деле не хочется. Последнее что уходит, это желание умереть. Страх смерти вначале вполне логично сменяется желанием намеренно лишить себя жизни. Люди просто хотят лечь на мёрзлый грунт и спокойно умереть. Если кто-то испытывал обморожение, вы знаете, о чем я говорю. Ты уже не мерзнешь, тебе тепло. И это значит, что ты замерзаешь, что ты уже окончательно приготовлен, что ты готов умереть. В этом состоянии на самом деле можно умереть очень счастливо, как от передозировки морфином. Но и это желание в конце концов тоже уходит. Ты теперь даже не желаешь и смерти. Вот все эти волевые проявления человеческого остаются за бортом. Обратите внимание на внешний характер этого позыва:
«Поташников вдруг услышал свой собственный голос». - Не зря же так написано. Кто говорит? Не Поташников. Поташников слушает. «Есть, я плотник, и сделал шаг вперед». Вот если вы не дай бог доживете до таких моментов, вы увидите, как рождается тело. Ты сможешь увидеть, как рядом с тобой появляется твое тело. На самом деле ведь это очень ценный опыт. Не буду, да и незачем здесь давать античную экспозицию телесности, скажу только, что тело соединяет нас с миром неодушевленного и неживого, это большой шанс для нас. Тело - это прежде всего тело среди других тел. Именно тело помогает наблюдать пограничные состояния. Как, например, вызревает колос ржи, каждый мельчайший поворот колоса, все его тончайшие медленные и упорные изгибы. Целый человек не может это наблюдать, он не увидит. Только став телом, потеряв тело, увидев тело рядом с собой, через него можно это увидеть. Понимаете, это как раз тот случай, про который Введенский пишет в одном из своих дневников, «я вижу как по полу бежит мышь и каждый момент я понимаю, что один момент движения не связан с другим. Движение мыши распадается на некие дискретные промежутки. И мышь начинает мерцать». И Введенский пишет дословно - «мир мерцает как мышь». То есть, мышь она уже не бежит, а то пропадая, то возникая, начинает мерцать. Все эти дискретные промежутки её движений распадаются на статичные состояния, между которыми провалы, прореживания. Вот такое состояние мира возможно наблюдать только изнутри этого тела, из некоего уподобления неодушевленному. Я имею в виду классическую диспозицию духа и материи. То есть лишенное духа, тело оно на самом деле для нас есть шанс. И в то время как это сведение духа к телу всегда пугало, отпугивало и античных авторов, и, например, авторов эпохи просвещения; то для Ницше это уже шанс. Для него достижение бытия-телом, это великий шанс для человеческого, потому что если вы помните, как мы читали его текст «По ту сторону добра и зла». Нам предлагают истину. Нам суют её в нос. Но мы отворачиваемся. Также и с человеком. Вот мне пихают человека, слишком человеческое, но я уже сыт, у меня уже аллергия на человека. И я отворачиваюсь, мне противно, я уже не могу. В этой ситуации тело это шанс стать чем-то иным. И одна из ключевых тем Ницше это срастание с неодушевленным: становление деревом, камнем, потоком, рекой, животным, лабиринтом. Для него это некие, как говорил Бадью, инварианты, через которые человеческое может настраиваться и входить в контакт с нечеловеческим. При этом самый главный урок, который здесь нам дается, это урок о том, что человеческое это совсем не человеческое. То есть мы надели на себя некий кафтан, мы его напялили на себя, и разгуливаем в нем, а Ницше смешно. Мы ходим в этом кафтане и постоянно улучшаем его: я стал еще лучшим человеком, большим, чем другие, а Ницше хохочет.
Итак, происходит некое вылазание тела. - Тело вылазает. Предположим что тело это тень духа. Вот тень открепляется и начинает свое предметное самостоятельное хождение. А дух он рядом, он наблюдает. Чем-то это состояние похоже на состояние смерти. «Поташников вдруг услышал свой собственный голос. Есть, я плотник. И сделал шаг вперед».
<...>
Несмотря на эту крайнюю степень отчуждения, происходит встреча.
Ведь «из дальнего ряда, с правого фланга молча шагнул другой человек. Поташников знал его - это был Григорьев». Одно тело шагнуло. Двинулось само по себе, кругами по комнате, без постороннего усилия. И другое двинулось тоже. Это был Григорьев. Вот они включились в общее дело. Но понимаете, здесь вот то, о чем я сказал вам с самого начала. Это общее дело освобождено уже от некоей эйфории, признаков воодушевления, некоего природного тепла. Всё описанное происходит в пространстве крайнего обморожения, вечной мерзлоты духа. Поэтому они не торопятся друг к другу. Они не торопятся чем-то сразу заниматься. Для них общее дело это не сразу то, что они будут сразу нечто вместе делать. А вот уже через некоторое время, - «Поташников остановился, ожидая Григорьева». Вот он думает. Поташников вызвался, а дальше идет, что он про себя думает: Сегодня он будет в тепле в столярной мастерской, торопиться не надо и т.д... - вот он это пережёвывает. Что это такое? Давайте выясним, а потом продолжим про общее дело.
Первый фрагмент - это когда они оба вышли. Второй - это когда Поташников спросил Григорьева - ты-то хоть плотник? Между этими двумя фрагментами душа догоняет тело. То есть тело двинулось, оно пошло. А что делать душе? Дух ведь мыслит, больше ничего он делать не может. Значит, ему надо как-то это действие тела осмыслить. И вот он начинает догонять. Каким образом? «Поташников шел и напряженно думал, сегодня он будет в тепле столярной мастерской. Делать топорище, точить пилу, сегодня вечером, когда выяснится, что он этого ничего делать не может, а до обеда они» - то есть, понимаете, на самом деле, это некий бред. Что здесь получается, вот тело прошло, дух начинает его догонять, таким образом, что он пытается осмыслить то, что произошло. И таким образом, происходит следующее движение. Это просто опять же нам надо прочувствовать. Вот оно начинается, это бормотание. Это единственное что может делать дух - он просто может бормотать. Вот он бормочет рядом с телом, которое действует. А тело инстинктивно смещается к теплу. Слово «инстинктивно» это тоже духовное образование. Тело не знает, что будет завтра, оно не знает никакого «завтра». Оно не знает, как называется «хлеб», «огонь». Вот оно просто двинулось, а дух начинает его догонять, он бормочет, прикидывает какие-то планы. А тело опять его вышибает из идентификации. Вот он сделал шаг. Услышал себя со стороны, значит здесь тело опережает идентификацию. Оно выбивает человека из его симбиоза с самим собой. Из идентификации. Вот оно пошло, а дух-то не сидентифицировался с телом, ему надо опять догонять, бормотать, что ему теперь делать - «а завтра он будет греться у огня». А потом тело еще дальше идет, а дух опять начинает бормотать, его догонять. Вы у себя можете это зафиксировать сами. И тут еще важный тонкий момент есть.
Мы должны просто на этом сконцентрироваться, тогда мы этот момент движения почувствуем. Как тело не просто выбивает человека из идентификации, а оно, будучи безголосым, навязывает всю речь телу. Тело само не может говорить, но оно говорит. Есть здесь очень важный и странный эффект. Сомнамбулическое принятие. Вот что происходит, он сделал шаг вперед, это сомнамбула пошла, и смотрите, для мира тел, которые его убивают: конвойные, бригадиры, само государство, есть в этом какой-то поступок: то что он принял решение, обманул государство, - он решил обмануть, он назвался плотником, он будет дальше вилять уклоняться, обманывать, отлынивать от труда. Нет, но это всё не соответствует никакой действительности! Человек уже вообще по другую сторону. Он уже не принимает никакого решения. Нет никакой вины, вообще нет никакого голоса. Он что хотел обмануть человека в шапке? Да не смешите меня. Он наоборот, радуется, когда видит раскормленное красное лицо конвоира. Для него это как печка. Он уже знает, что за этим лицом скрывается тепло и достаток. Он не хочет его обмануть, он ему приятен. В этом смысле вы сделайте еще один шаг в уме. Для него уже нет никакого врага в этом человеке в оленей шапке. Он конечно для него враг изначально, но он уже переступил через эту черту, потому что он дезидентифицировался сам. Вот он, тот тонкий момент, который мы искали. Для него никаких врагов нет, он уже открыт, его субъективность поломана, разломана. И вот он делает шаг. Его тело просто бежит к печке. К теплу. Как шарики ртути, выпущенные на волю неопытным врачом, начинают бегать и они стремятся туда, где пониже. В этом нет ни вины, ни оправдания, ни хитрости, ничего. А рядом с этим бегущим по поверхности шариком, он ищет свое место. А где его место, где ниже, он туда и побежит. А дух он будет бормотать. Вот так все и происходит. Далее.
Вот они встречаются: «Поташников остановился, ожидая Григорьева». А до этого, смотрите, мы к этому вернемся, это просто прекрасный момент. «Ты можешь, это, плотничать, задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он. Я видишь ли, весело сказал Григорьев - аспирант московского филологического института». И дальше уже для Поташникова не существует фразы. Она по инерции продолжается, потому что это уже всё. Слово «московский» это уже не то, а «филологический» - это сразу и самое главное уже значит одно - «не-плотник». Это уже ответ - нет и он звучит как приговор. А дальше, видите, у человека ещё есть силы шутить, он говорит: «я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное. должен уметь развести пилу». Ну а как же иначе, зачем они здесь на Колыме? они же учатся, они же проходят проверку. То есть этот человек ещё может над этим шутить, может шутить вообще.
- Странно, почему в нем вообще это сохранилось, если остальные чувства атрофировались?
Может быть, ему прислали из дома теплый свитер. Может быть, он сегодня просто пожрал больше. Это не шутка. Действительно, теплый свитер в этих условиях может стать причиной появления чувства юмора. Может последовать обратное отморожение тела. Для того чтобы шутить, мы должны иметь некий бонус, излишек. Поэтому это вдруг появившееся чувство юмора может вызывать зависть, но на зависть тоже нужно тепло. Мы можем, в случае юмора, не просто прийти в барак и упасть спать, а еще можем пошутить на входе: «только после вас».
Здесь очень серьезный урок дезидентификации с собственным телом касается того, что мы всегда мыслим тело как внешнее, а дух как внутреннее. Мы ставим между ними границу. Но нет, такой границы нет. Тепло одетый человек по-другому думает. Получивший из дому вязаные варежки начинает мечтать. У него проявляются какие-то дополнительные чувства. Просто он начинает, к примеру, что-то вспоминать, у него на это вдруг появляются силы. И вот этот бонус, который он получил, он ведь чисто телесный, чисто материальный, но он напрямую конвертируется в воображение, сострадание, чувство дома. Я могу теперь протянуть другому руку, она же в варежке. Нет никакой границы между телом и душой. И конвертация происходит совершенно безболезненно. Это не значит, что он вдруг стал любить или принял решение возлюбить ближнего своего. Нет. Сама любовь, сама наша любовь, может и она сама тоже просто является прямым следствием какого-то телесного бонуса. Того, что человек поел какую-то вкусную котлету или как-то нежданно согрел ноги? Видите. Есть повод для шутки, а есть повод для внимания и контроля. Мы можем думать об этом, как о том, что мы принимаем какие-то решения, или что нас осенила какая-то мысль или нам в сердце вступило некое ледяное жало. Да кто его знает, что здесь. И вот, возникают такие состояния.
Весь урок этого рассказа именно в этом. В том, что нет, всё не так, вот у этой границы. А кто вообще говорит, что это какая-то переходимая граница. Нет, он просто ляжет и будет лежать, он просто камень от камня, плоть от плоти лёд. И он не умрет, он уже умер. Только мертвый может так чувствовать. Его «И сделал шаг вперед», - что это значит? Это клиническая смерть, когда мы видим себя со стороны. Но смотрите, как он уповает на другого. Вот он механизм опережения. « - Передай молоток. Да вот он. - А, вот этот, вот. Туда. Да, верно. Держи».
А здесь Григорьев опережает его в другом. Он опережает его в том, кто Поташников сам есть такой. Вы думаете, Поташникову кем хочется быть, выпускником московского юридического института, - даже учитывая биографию самого Шаламова - или в этот момент ему больше хочется быть плотником? И для него Григорьев - это шанс стать плотником. Потому, что если Григорьев плотник, то этот божественный свет, он прольется и на меня. И я стану плотником. Вот так и возникает изобретение общего разделенного. Мы внутри. Внутри общего дела возникает изобретение сообщества, разделенного. Вот мы уже добрались тогда до того, что самоидентификация - это провал, это всегда вычитание. Потому что мы всегда будем копаться в себе, и мы ничего не найдем. Только идиоты копаются в себе. Князь Мышкин, «а чего я по-настоящему хочу»? Это девушка в супермаркете не может решить, чего она хочет по-настоящему, - эти колготки или эти. Тоже самое, и князь Мышкин - чёртов идиот! Он не может выбрать, чего же он хочет по-настоящему. И вот это самокопание - это и есть ложный путь. Так мы не найдем себя. Мы же пошли в другую сторону, мы идем к изобретению себя в со-бытии, только другой может нам рассказать, кто мы есть, потому что мы набраны из других, из внешнего. Мы собраны. Мы это МЫ. И здесь нам Григорьев может дать новое бытие - бытие плотником. Вы понимаете, между нами нет никакой границы, если он плотник, то и я. Мы вместе, мы сделали шаг, мы начинаем догонять. И вот он думает, «если Григорьев плотник, я буду у него подручным. Зима уже кончается, короткое лето...» - вот затихает это бормотание. Ну и замечательно. «Тем более гуманитарное, всякий человек. Тем более, если это надо делать рядом с горячей печкой». А у Поташникова уже нет сил на юмор. Что он отвечает? Он даже не улыбается. Не хохмит в ответ. Он просто стонет: «А, значит и ты».
Понимаете, какой точный штрих. У Шаламова очень аскетичное, обмороженное письмо. Здесь нет никакого оханья, никаких теплых вещей. Он просто говорит, - «значит и ты». Это выдох. А тот пытается его убедить, утешить. «На два дня мы их обманем. А потом не важно, что будет потом». - Здесь уже Григорьев подхватывает мысли Поташникова, - так выстроена литературная канва у Шаламова. Он продолжает его внутренний монолог: «торопиться не надо, а сегодня к вечеру только все выяснится. А может быть и завтра, может быть послезавтра». И тут Григорьев ему говорит: «на два дня мы их обманем, а потом - какая разница». На самом деле, это высказывание Григорьева, это такое же как «если он плотник, то и я», а Григорьев ему отвечает, он подхватывает его мысль. Потому что у него тело такое же и бормотание, которое его сопровождает, точно такое же. Мы вырезаны из одного тела, из одного и того же бормотания. Это мы только так думаем, что мы сильно отличаемся друг от друга. «А завтра нас вернут в барак».
1 Фильм 2009 г. в гл. роли Брюс Уиллис, фантастика
2 Фильм 2009 г. фантастика
3 Шаламов В. Т. Колымские рассказы, рассказ «Плотники»
Преображенский Герман Михайлович - кандидат философских наук, доцент кафедры философии. Тюменский государственный университет. Российская Федерация, 625003, г. Тюмень, ул. Ленина, д. 23; e-mail: e1525@mail.ru
__________
Шаламов: "Колымские рассказы". Экстатика тел
Почему не «Суррогаты»1, а «Луна»2? Потому что в «Луне» заход на проблему собственного и проблему идентификации осуществляется через общность воспоминаний, а в «Суррогатах» через метаморфозы тела. Мы же сегодня займемся чем-то совершенно другим, это некая фронтальная контрадикция развлечениям, а именно, - это проза Варлама Тихоновича Шаламова, его «Колымские рассказы». Один из этих рассказов называется «Плотники».
Кто-то из вас знаком с таким понятием - ГУЛАГ?
Игорь: - Главное управление лагерями? Увеселительный лагерь. Для взрослых.
Скорее, для мертвых.
Игорь в прошлый раз нечто ценное заметил по поводу опережения. И действительно, структура взаимодействия при изобретении универсального в со-бытии, строится, это можно конечно назвать опережением, но если придумать более точное слово, то этот механизм, противоположный апроприации, можно его назвать - экспроприация - выделение своего и вынесение его во вне на суд другого. Но это вовсе не карающий суд правосудия, иначе мы попадаем опять в пространство вины, виновности и чуждости, - скорее здесь это дарование другому своего собственного, с тем, чтобы через другого узнать, кто есть Я. Что есть то Я, что мы сами не знаем и не можем узнать. Мы уже говорили о том, что в нас нет ничего такого, что обнаруживало постоянство некоего корпускулярного ядра, собственное набирается, и эта медитация о собственном должна вас сопровождать хотя бы дважды в сутки. Как у Марка Аврелия или Сенеки: утреннее памятование о делах и вечернее припоминание. Анахоресис и диакрисис. Вы утром думаете о собственном, почему его нет и как оно дессиминирутся, а вечером о событии: каким образом оно достигается внутри неограниченного своей корпускулярностью Я; внутри потока со-бытия. Тогда возможно нам удастся проговорить эту тонкую тему. Мы сможем уйти в этом вопросе от банальностей. Почему эта тема события такая скользкая, такая трудная. Потому что здесь много всего сказано. В 20 веке это наряду с проблемой языка, визуальности, гендера или масс медиа - одна из самых избитых и проходных тем. Тут вряд ли что-то не сказано. А нам удалось выйти на нашем семинаре в пространство, где почти ничего не сказано, и попытаться сделать пару шагов по этой ничейной земле. Может быть, нам удастся сделать завершающие ходы до конца семестра. Итак. Собственно о сегодняшнем мероприятии. Несмотря на то, что ГУЛАГ это такая печальная история, вы на этом именно и не сосредоточились, как я погляжу. Здесь все довольно-таки серьезно, это такая вовсе не модная тема. Вы её вообще откуда знаете?
И.: - Читали и в школе преподавали нам. Там Солженицын побывал.
То есть вам на уроках истории в школе рассказывали. Да уж. Тогда сделаем движение дальше. А Шаламов Варлам Тихонович, знаком вам такой персонаж?
И.: - Не читал, видимо не для меня такие вещи (студент ведет себя достаточно развязно)
Нет, давайте так. Я буду вашу речь пытаться имитировать. Такую, типа с наездом, такую быковатую немножко. А вы уж тогда свою в моем исполнении не имитируйте, приподнимайтесь и интеллигентно беседуйте, тогда это будет диспозиция вкусов, а иначе, мы будем просто быковать и никуда не двинемся.
Этот Шаламов 20 лет отсидел. Он вначале в СЛОНе отсидел, - Соловецкий лагерь особого назначения. Там он посидел немного и его выпустили. Или если правильнее сказать, попустили слегка. И все равно, получается, как он в 34-м сел, его выпустили на пол года, затем опять взяли в 37 году и он сидел до 54-го уже в ГУЛАГе то есть парнишка отсидел 20 лет. Потом он вернулся, писал, умер он только в 82 году. У него много стихов, довольно неплохих, как говорят. Есть у него и проза, - «Колымские рассказы», наверное, самое известное из этого цикла. Хотя сам Шаламов пишет, что в опыте лагеря нет ничего хорошего и вообще ничего значимого, но мы не должны забыть этот опыт и поэтому об этом надо написать и этот опыт продумывать. Мне хочется, чтобы вы настроились на такой мемориальный лад, потому что мы действительно сегодня будем на нашем занятии соприкасаться со смертью. Тут по возможности будут царить смерть и холод. Потому что речь пойдет о высшей стадии вечной мерзлоты, о замерзании духа. А тема, в русле которой мы будем с вами беседовать, - мы всё дальше будем вгрызаться в тему со-бытия, в тему изобретения общего.
Признаюсь, вначале у меня был соблазн, - когда мы говорили в прошлый раз об общем деле, и что общее со-бытия изобретается в процессе общего дела, - то для меня как для советского человека общее дело всегда было окрашено в какие-то светлые тона, в тона воодушевления, радости. Но для того, чтобы усложнить себе задачу, я взял Шаламова. Я взял Шаламова как тему сегодняшнего занятия именно для себя, для того чтобы дистанцировать себя от предрассудка о том, что общее дело связано с радостью и воодушевлением. Ведь можно было взять по этой теме, что-то более доброе и веселое, кинематограф Гайдая или на худой конец «Чевенгур» Андрея Платонова, где все замечательно в радостном воодушевлении и «напряженном сочувствии» строят коммунизм в отдельно взятом Чевенгуре. Но иногда надо усложнять задачу. Поэтому я взял то, что я не люблю. В отличие от того же Андрея Платонова, Шаламова я не люблю, он мне не нравится. И это хорошо. А вот теперь просто слушайте3.
«Круглыми сутками стоял белый туман такой густоты, что в двух шагах не было видно человека».
Я не знаю, вы люди с каких территорий. С южных? Местные.
- Кемеровская область.
Люди знакомые с морозом?
- Салехард.
То есть, минус 50 это уже серьезно для вас? Я бы хотел, чтобы мы с вами сензитивно опустились именно на эту отметку. 50 - что это такое: птицы падают, стоит туман и нужно прокладывать шарф, чтобы в бронхах не прерывалось дыхание, на таком морозе можно путешествовать лишь короткими перебежками между укромными теплыми уголками. А в этом рассказе Шаламова люди в плохой одежде, питание очень плохое и постоянный изнемождающий труд. Читаю дальше:
«Немногие направления - столовая, больница, вахта - угадывались неведомо как приобретенным инстинктом, сродни тому чувству направления, которым в полной мере обладают животные и которое в подходящих условиях просыпается и в человеке. Градусник рабочим не давали. Да это и не было нужно, выходить на работу приходилось при любых градусах. К тому же старожилы почти точно определяли мороз без градусника: если стоит морозный туман, значит, на улице сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно - значит, сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка - пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов - плевок замерзает на лету. Плевки замерзали на лету уже две недели.
Каждое утро Поташников просыпался с надеждой - не упал ли мороз?»
Прототипом этого героя выступает сам Шаламов.
«Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добрался и до человеческой души. Если могли промерзнуть кости, мог промерзнуть и отупеть мозг, могла промерзнуть и душа. На морозе нельзя было думать ни о чем. Все было просто. В холод и голод мозг снабжался питанием плохо, клетки мозга сохли - это был явный материальный процесс, и бог его знает, был ли этот процесс обратимым, как говорят в медицине, подобно отморожению, или разрушения были навечны. Так и душа - она промерзла, сжалась и, может быть, навсегда останется холодной. Все эти мысли были у Поташникова раньше - теперь не оставалось ничего, кроме желания перетерпеть, переждать мороз живым.
Нужно было, конечно, раньше искать каких-то путей спасения. Таких путей было не много. Можно было стать бригадиром или смотрителем, вообще держаться около начальства. Или около кухни. Но на кухню были сотни конкурентов, а от бригадирства Поташников отказался еще год назад, дав себе слово не позволять насиловать чужую человеческую волю здесь. Даже ради собственной жизни он не хотел, чтобы умиравшие товарищи бросали в него свои предсмертные проклятия. Поташников ждал смерти со дня на день, и день, кажется, подошел».
А дальше к зэкам пришла удача. Вы знаете, кто такой бригадир? Это ваш парень, он приходит по вашу душу. Надсмотрщик, соглядатай. Который норму отмеряет и следит. Так в чем же удача? Дело в том, что однажды в оленьей шапке пришел конвой с зоны набирать на легкую работу из доходяг. 58 статья УК - это была измена родине и по ней сидела в основном “дохлая интеллигенция”. Например, профессор Лосев, в другое время работал по этой статье на лесосплаве.
- Сахаров.
Нет, Сахарова не сажали, потому что он водородной бомбой занимался, а потом не было уже такой статьи и его отправили в ссылку. Это все-таки гораздо более поздние времена - 70-е годы. Там уже такого кайфа не было мучить людей, и мучили уже как бы по инерции. Можно было посадить человека в психушку, поставить его на сульфазиновый крест, месяц пройдет, он сам в петлю залезет. Такие были дела, а не так чтобы его надо было выводить на какую-то тяжелую работу и там замучить до смерти. Так работать в 70-е уже было не нужно.
Итак, в зону пришел конвой набирать рабочих. И эти раскормленные люди в овечьих тулупах и теплых унтах, стояли и смотрели на них обмороженных и обессиленных. Я просто перескажу этот момент. Один из конвойных говорит бригадиру - есть ли люди, поработать плотниками. Бригадир говорит, что нет у меня среди этих доходяг никаких плотников. А тот ему в ответ - у меня есть разнарядка, иначе сам пойдешь плотничать. Ну нет их у меня, тут все по 58-й с университетским образованием, какие уж тут плотники?
Раньше, как мне кажется, было университетское образование лучше. Те курсы, которые человек послушал, он мог их потом преподавать, такое было качество образования. Ну и конечно у людей времени не оставалось научиться плотницкому ремеслу. А бригадиру этот конвойный парирует: а если я спрошу и кто-то выйдет. Отвечаешь, что никто не выйдет?!
«Эй, ребята внимание, управлению нужны плотники, делать короба для возки грунта.
Все молчали.
И вот Поташников вдруг услышал свой собственный голос: Есть, я плотник. И сделал шаг вперед. С правого фланга молча шагнул другой человек. Это был Григорьев.
Человек в оленей шапке повернулся к бригадиру: ах ты шляпа и дерьмо, я тобой еще займусь, а вы ребята пошли за мной».
- Потом бригадир им отомстит.
«Поташников шел впереди и напряженно думал. Сегодня он будет в тепле столярной мастерской, делать топорище, точить пилу, торопиться не надо. До обеда они будут выписывать, искать кладовщика».
Вы никогда еще не задумывались о том, почему наши советские, даже послесоветские люди, - ведь у нас всё тоже самое, ничего не поменялось, если кто заблуждается, - почему из них никто не любит работать? Потому, что это тогда всех убили, кто хотел работать. Там над входом в барак висела наглядная агитация: «Труд есть совесть и благо каждого советского человека». Но труд был такой, что люди от него умирали. Дневная норма в 400 раз превосходила норму тех каторжных, которые сидели до революции. В 400 раз! На 60-ти градусном морозе нужно было кайлом рубить породу. Норма была 16 кубов за смену. А человек, который вырубал 2,5 куба, уже падал без сил и его полумёртвого оттаскивали в сторону. То есть 16 кубов вырубить было нельзя. Почему же такая норма? Где логика? Спросите вы, а я у вас.
- Чтобы место освобождать для новых и новых, бараки же не резиновые. Зачем столько людей в бараках.
Ну, во-первых - норма такая, потому что она действительно не имеет отношения к труду, потому что труд не является целью их нахождения там. Во-вторых, норма такая нужна для того, чтобы можно было всегда любого человека обвинить. Любой изначально уже виноват в том, что он не сделал норму.
- Он что, всегда будет виноват?
Конечно. Если человек не выполняет норму, значит он не умеет трудиться, если он не умеет трудиться, значит он не советский человек, значит он враг, значит он преступник, и самое главное - значит он не человек. То есть, такая норма была нужна, чтобы выбить человека из человеческого.
Но вот этим двоим повезло, они уже убаюкивают себя тем, что теперь они будут точить пилу, торопиться не надо до обеда они будут искать кладовщика...
Вот видите, так не нужно же работать, если труд не является целью, не нужно торопиться ... «А сегодня к вечеру когда выяснится что топорище он сделать не может, и пилу развести не умеет, его выгонят - завтра он вернется в бригаду. Но зато сегодня он будет в тепле, а вдруг, если Григорьев плотник, он станет подручным у Григорьева и будет дальше греться».
Дальше они говорят с Григорьевым. У Поташникова теплится надежда на продолжение.
- Ты можешь это, плотничать? - задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он.
- Я, видишь ли, - весело сказал Григорьев, - аспирант Московского филологического института. Я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное, обязан уметь вытесать топорище и развести пилу. Тем более если это надо делать рядом с горячей печкой.
- Так значит и ты, - обреченно сказал Поташников».
Вы не отвлекайтесь, ведь я уже скоро дочитаю до конца, а вы держите под прицелом тему изобретения собственного, тему со-бытия.
«На 2 дня мы их обманем, а потом какое тебе дело, что будет потом. За один день нас не успеют провести по учету в столярной мастерской. А ведь потом надо отчислять и опять проводить по учету. Вдвоем они едва они отвалили примерзшую дверь.
- Вы зачем? - недружелюбно спросил их столяр.
- Мы плотники. Будем работать тут, - сказал Григорьев.
Вот вам два топора, пила и разводка. Разводку потом отдайте назад. Вытешите топорища. Дневная норма 30 штук».
Что такое для аспиранта филологического института 30 топорищ за смену? Это для них как с 16 кубами выработки, - это недостижимо как космос. Кстати, все знают, что такое разводка для пилы, как она выглядит? Она похожа на расчёску. А зачем пилу спрашивается разводить, она же не человек?
- Чтобы лучше пилила.
Чтобы пропил был шире самой ширины пилы. Чтобы она в нем не застревала. И я думаю, что Поташников и Григорьев не знали про эту тонкость (пилы и пропила). А вот есть фильм Николая Досталя по «Колымским рассказам», по-моему, он называется «Завещание Ленина». Там есть экранизация именно этого эпизода. Там они начинают эту пилу ломать, они отгибают зубцы слишком сильно и зубцы отламываются. Поташников портит инструмент. И плотник смотрит на них молча.
В принципе это здорово. Я вообще не буду обсуждать самого этого режиссера, и весь этот фильм, бог с ним, но этот момент сделан там довольно-таки точно, хотя в прозе Шаламова всё еще более аскетично. Вот посмотрите, как происходит опознание их лжи. Они же враги народа, и они кругом лгут. Во-первых, они гады работать не любят, а еще они постоянно хотят жрать. Постоянно думают только о еде, в то время как советский человек, он думает только о счастье всех людей и о труде, а этот гад, предатель советской родины, работать не любит, думает о еде и еще они гады ведь постоянно врут. И вот они теперь опять обманули, что они плотники, чтобы снова выжить, чтобы опять продолжать вредить советскому человеку.
Так вот, как происходит опознание их лжи. Григорьев взял чурку и стал тесать. Как раз загудел обеденный гудок. Хватит, сказал Арнштрем - настоящий плотник, который их там встретил. В мастерской уже никого не было кроме них.
«Возьмите вот два моих топорища и насадите на них топоры, точите пилу. Сегодня и завтра грейтесь у печки, а потом идите, откуда пришли. Вот ешьте хлеб.
... а потом мороз упал сразу до тридцати градусов - зима уже кончалась». Конец рассказа. Так в этот раз они были спасены.
- Зато погрелись.
Да уж. Вот вы и живете в этом садистическом государстве. Я не знаю, может, кто-то из ваших родственников расстреливал моих. Или наоборот. Точно ведь не удастся уже восстановить, но предлагаю вам в общении со мной впредь исходить именно из этого. Далее.
Если вам в этом рассказе понравились какие-то милые моменты, как настоящим живодерам, то причину вы теперь знаете, и это неправильно. Дело наверное еще и в том, что просто сама эта проза такая замороженная, аскетичная.
Смотрите, как здесь всё строго, он начал тесать, плотник молча смотрел на работу Григорьева. Хватит, сказал Арнштрем. Вот так. А сейчас я дам вам понять и прочувствовать, как они тесали. Кто-то из вас играет на скрипке?
- Нет таких.
Представьте скрипку или гобой. Вот вам дадут его в руки, скажут - играй. Со скрипкой вы хотя бы по телевизору видели, как это делают, - тогда лучше гобой. Вот возьмёте вы его, что вы будете делать? Поняли. Так примерно то же самое делали с чурбаном и топором Поташников и Григорьев. И не надо быть специалистом, чтобы оценить их труд, а надо просто знать норму «30 топорищ за смену» и просто видеть этих людей после озвучивания указанной цифры. Ну, давайте еще немного поговорим. Вот скажите мне, почему в ГУЛАГе люди умирали и в какой момент?
- Когда силы их покидали. Когда их убивали и по разному, некоторые по-другому, во сне.
Георгий Жженов, актер, который тоже сидел в ГУЛАГе, написал рассказ «Саночки». Вы, наверное, видели этого актера в фильме «Берегись автомобиля». Он играет там милиционера, который гоняется за Деточкиным. Так вот, он отсидел 16 лет. И тоже описал опыт лагеря. В его рассказе зэки идут с конвоем по тропинке через лес, и чуть в стороне от их тропинки, но в пределах прямой видимости стоит брошенным некий механизм, на нем жирно намазан солидол, - это такая густая машинная смазка, очень похожая на масло. А возле этого механизма уже лежат два трупа. Почему. Потому что они начинают бежать, припадать к этому механизму и жрать от голода этот солидол, а там, на этой тропинке, «шаг в сторону - означает побег» и им стреляют в спину. Примечательно, что там именно два трупа, не один - просто как предостережение. Потому, что никакой труп не может быть для зэка предостережением. Если зэк видит еду, он сразу начинает к ней бежать. Это надо просто почувствовать, прочувствовать так, чтобы когда вы сейчас на перерыве будете в столовой кушать еду, вы почувствовали вкус этого солидола на губах и увидели трупы вокруг себя. Это будет нужный гротеск и нужная дистанция. Это моя к вам искренняя просьба. Вам сильно надо это просто почувствовать. Это для вас теперь человеческая пища.
В этих условиях происходит так, что тело само начинает двигаться. Нет никаких аргументов, чтобы бежать и есть этот солидол. Потому что уже лежат два трупа и стоит конвой со снаряженными ППШ. Никаких аргументов нет, чтобы бежать и есть, но тело само все равно бежит и хватает этот солидол и ест его. Это очень любопытный момент, он может быть наблюдаем, когда благодаря определенным внешним факторам, внешним воздействиям: систематическим унижениям, насилию, недоеданию, работающим на измождение, происходит деградация чувственности. И тогда вначале пропадает именно это воодушевление от труда, потом пропадает зависть, ревность, желание вообще замечать других, пропадает и злоба, вас оставляет и голод, потому что есть уже на самом деле не хочется. Последнее что уходит, это желание умереть. Страх смерти вначале вполне логично сменяется желанием намеренно лишить себя жизни. Люди просто хотят лечь на мёрзлый грунт и спокойно умереть. Если кто-то испытывал обморожение, вы знаете, о чем я говорю. Ты уже не мерзнешь, тебе тепло. И это значит, что ты замерзаешь, что ты уже окончательно приготовлен, что ты готов умереть. В этом состоянии на самом деле можно умереть очень счастливо, как от передозировки морфином. Но и это желание в конце концов тоже уходит. Ты теперь даже не желаешь и смерти. Вот все эти волевые проявления человеческого остаются за бортом. Обратите внимание на внешний характер этого позыва:
«Поташников вдруг услышал свой собственный голос». - Не зря же так написано. Кто говорит? Не Поташников. Поташников слушает. «Есть, я плотник, и сделал шаг вперед». Вот если вы не дай бог доживете до таких моментов, вы увидите, как рождается тело. Ты сможешь увидеть, как рядом с тобой появляется твое тело. На самом деле ведь это очень ценный опыт. Не буду, да и незачем здесь давать античную экспозицию телесности, скажу только, что тело соединяет нас с миром неодушевленного и неживого, это большой шанс для нас. Тело - это прежде всего тело среди других тел. Именно тело помогает наблюдать пограничные состояния. Как, например, вызревает колос ржи, каждый мельчайший поворот колоса, все его тончайшие медленные и упорные изгибы. Целый человек не может это наблюдать, он не увидит. Только став телом, потеряв тело, увидев тело рядом с собой, через него можно это увидеть. Понимаете, это как раз тот случай, про который Введенский пишет в одном из своих дневников, «я вижу как по полу бежит мышь и каждый момент я понимаю, что один момент движения не связан с другим. Движение мыши распадается на некие дискретные промежутки. И мышь начинает мерцать». И Введенский пишет дословно - «мир мерцает как мышь». То есть, мышь она уже не бежит, а то пропадая, то возникая, начинает мерцать. Все эти дискретные промежутки её движений распадаются на статичные состояния, между которыми провалы, прореживания. Вот такое состояние мира возможно наблюдать только изнутри этого тела, из некоего уподобления неодушевленному. Я имею в виду классическую диспозицию духа и материи. То есть лишенное духа, тело оно на самом деле для нас есть шанс. И в то время как это сведение духа к телу всегда пугало, отпугивало и античных авторов, и, например, авторов эпохи просвещения; то для Ницше это уже шанс. Для него достижение бытия-телом, это великий шанс для человеческого, потому что если вы помните, как мы читали его текст «По ту сторону добра и зла». Нам предлагают истину. Нам суют её в нос. Но мы отворачиваемся. Также и с человеком. Вот мне пихают человека, слишком человеческое, но я уже сыт, у меня уже аллергия на человека. И я отворачиваюсь, мне противно, я уже не могу. В этой ситуации тело это шанс стать чем-то иным. И одна из ключевых тем Ницше это срастание с неодушевленным: становление деревом, камнем, потоком, рекой, животным, лабиринтом. Для него это некие, как говорил Бадью, инварианты, через которые человеческое может настраиваться и входить в контакт с нечеловеческим. При этом самый главный урок, который здесь нам дается, это урок о том, что человеческое это совсем не человеческое. То есть мы надели на себя некий кафтан, мы его напялили на себя, и разгуливаем в нем, а Ницше смешно. Мы ходим в этом кафтане и постоянно улучшаем его: я стал еще лучшим человеком, большим, чем другие, а Ницше хохочет.
Итак, происходит некое вылазание тела. - Тело вылазает. Предположим что тело это тень духа. Вот тень открепляется и начинает свое предметное самостоятельное хождение. А дух он рядом, он наблюдает. Чем-то это состояние похоже на состояние смерти. «Поташников вдруг услышал свой собственный голос. Есть, я плотник. И сделал шаг вперед».
<...>
Несмотря на эту крайнюю степень отчуждения, происходит встреча.
Ведь «из дальнего ряда, с правого фланга молча шагнул другой человек. Поташников знал его - это был Григорьев». Одно тело шагнуло. Двинулось само по себе, кругами по комнате, без постороннего усилия. И другое двинулось тоже. Это был Григорьев. Вот они включились в общее дело. Но понимаете, здесь вот то, о чем я сказал вам с самого начала. Это общее дело освобождено уже от некоей эйфории, признаков воодушевления, некоего природного тепла. Всё описанное происходит в пространстве крайнего обморожения, вечной мерзлоты духа. Поэтому они не торопятся друг к другу. Они не торопятся чем-то сразу заниматься. Для них общее дело это не сразу то, что они будут сразу нечто вместе делать. А вот уже через некоторое время, - «Поташников остановился, ожидая Григорьева». Вот он думает. Поташников вызвался, а дальше идет, что он про себя думает: Сегодня он будет в тепле в столярной мастерской, торопиться не надо и т.д... - вот он это пережёвывает. Что это такое? Давайте выясним, а потом продолжим про общее дело.
Первый фрагмент - это когда они оба вышли. Второй - это когда Поташников спросил Григорьева - ты-то хоть плотник? Между этими двумя фрагментами душа догоняет тело. То есть тело двинулось, оно пошло. А что делать душе? Дух ведь мыслит, больше ничего он делать не может. Значит, ему надо как-то это действие тела осмыслить. И вот он начинает догонять. Каким образом? «Поташников шел и напряженно думал, сегодня он будет в тепле столярной мастерской. Делать топорище, точить пилу, сегодня вечером, когда выяснится, что он этого ничего делать не может, а до обеда они» - то есть, понимаете, на самом деле, это некий бред. Что здесь получается, вот тело прошло, дух начинает его догонять, таким образом, что он пытается осмыслить то, что произошло. И таким образом, происходит следующее движение. Это просто опять же нам надо прочувствовать. Вот оно начинается, это бормотание. Это единственное что может делать дух - он просто может бормотать. Вот он бормочет рядом с телом, которое действует. А тело инстинктивно смещается к теплу. Слово «инстинктивно» это тоже духовное образование. Тело не знает, что будет завтра, оно не знает никакого «завтра». Оно не знает, как называется «хлеб», «огонь». Вот оно просто двинулось, а дух начинает его догонять, он бормочет, прикидывает какие-то планы. А тело опять его вышибает из идентификации. Вот он сделал шаг. Услышал себя со стороны, значит здесь тело опережает идентификацию. Оно выбивает человека из его симбиоза с самим собой. Из идентификации. Вот оно пошло, а дух-то не сидентифицировался с телом, ему надо опять догонять, бормотать, что ему теперь делать - «а завтра он будет греться у огня». А потом тело еще дальше идет, а дух опять начинает бормотать, его догонять. Вы у себя можете это зафиксировать сами. И тут еще важный тонкий момент есть.
Мы должны просто на этом сконцентрироваться, тогда мы этот момент движения почувствуем. Как тело не просто выбивает человека из идентификации, а оно, будучи безголосым, навязывает всю речь телу. Тело само не может говорить, но оно говорит. Есть здесь очень важный и странный эффект. Сомнамбулическое принятие. Вот что происходит, он сделал шаг вперед, это сомнамбула пошла, и смотрите, для мира тел, которые его убивают: конвойные, бригадиры, само государство, есть в этом какой-то поступок: то что он принял решение, обманул государство, - он решил обмануть, он назвался плотником, он будет дальше вилять уклоняться, обманывать, отлынивать от труда. Нет, но это всё не соответствует никакой действительности! Человек уже вообще по другую сторону. Он уже не принимает никакого решения. Нет никакой вины, вообще нет никакого голоса. Он что хотел обмануть человека в шапке? Да не смешите меня. Он наоборот, радуется, когда видит раскормленное красное лицо конвоира. Для него это как печка. Он уже знает, что за этим лицом скрывается тепло и достаток. Он не хочет его обмануть, он ему приятен. В этом смысле вы сделайте еще один шаг в уме. Для него уже нет никакого врага в этом человеке в оленей шапке. Он конечно для него враг изначально, но он уже переступил через эту черту, потому что он дезидентифицировался сам. Вот он, тот тонкий момент, который мы искали. Для него никаких врагов нет, он уже открыт, его субъективность поломана, разломана. И вот он делает шаг. Его тело просто бежит к печке. К теплу. Как шарики ртути, выпущенные на волю неопытным врачом, начинают бегать и они стремятся туда, где пониже. В этом нет ни вины, ни оправдания, ни хитрости, ничего. А рядом с этим бегущим по поверхности шариком, он ищет свое место. А где его место, где ниже, он туда и побежит. А дух он будет бормотать. Вот так все и происходит. Далее.
Вот они встречаются: «Поташников остановился, ожидая Григорьева». А до этого, смотрите, мы к этому вернемся, это просто прекрасный момент. «Ты можешь, это, плотничать, задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он. Я видишь ли, весело сказал Григорьев - аспирант московского филологического института». И дальше уже для Поташникова не существует фразы. Она по инерции продолжается, потому что это уже всё. Слово «московский» это уже не то, а «филологический» - это сразу и самое главное уже значит одно - «не-плотник». Это уже ответ - нет и он звучит как приговор. А дальше, видите, у человека ещё есть силы шутить, он говорит: «я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное. должен уметь развести пилу». Ну а как же иначе, зачем они здесь на Колыме? они же учатся, они же проходят проверку. То есть этот человек ещё может над этим шутить, может шутить вообще.
- Странно, почему в нем вообще это сохранилось, если остальные чувства атрофировались?
Может быть, ему прислали из дома теплый свитер. Может быть, он сегодня просто пожрал больше. Это не шутка. Действительно, теплый свитер в этих условиях может стать причиной появления чувства юмора. Может последовать обратное отморожение тела. Для того чтобы шутить, мы должны иметь некий бонус, излишек. Поэтому это вдруг появившееся чувство юмора может вызывать зависть, но на зависть тоже нужно тепло. Мы можем, в случае юмора, не просто прийти в барак и упасть спать, а еще можем пошутить на входе: «только после вас».
Здесь очень серьезный урок дезидентификации с собственным телом касается того, что мы всегда мыслим тело как внешнее, а дух как внутреннее. Мы ставим между ними границу. Но нет, такой границы нет. Тепло одетый человек по-другому думает. Получивший из дому вязаные варежки начинает мечтать. У него проявляются какие-то дополнительные чувства. Просто он начинает, к примеру, что-то вспоминать, у него на это вдруг появляются силы. И вот этот бонус, который он получил, он ведь чисто телесный, чисто материальный, но он напрямую конвертируется в воображение, сострадание, чувство дома. Я могу теперь протянуть другому руку, она же в варежке. Нет никакой границы между телом и душой. И конвертация происходит совершенно безболезненно. Это не значит, что он вдруг стал любить или принял решение возлюбить ближнего своего. Нет. Сама любовь, сама наша любовь, может и она сама тоже просто является прямым следствием какого-то телесного бонуса. Того, что человек поел какую-то вкусную котлету или как-то нежданно согрел ноги? Видите. Есть повод для шутки, а есть повод для внимания и контроля. Мы можем думать об этом, как о том, что мы принимаем какие-то решения, или что нас осенила какая-то мысль или нам в сердце вступило некое ледяное жало. Да кто его знает, что здесь. И вот, возникают такие состояния.
Весь урок этого рассказа именно в этом. В том, что нет, всё не так, вот у этой границы. А кто вообще говорит, что это какая-то переходимая граница. Нет, он просто ляжет и будет лежать, он просто камень от камня, плоть от плоти лёд. И он не умрет, он уже умер. Только мертвый может так чувствовать. Его «И сделал шаг вперед», - что это значит? Это клиническая смерть, когда мы видим себя со стороны. Но смотрите, как он уповает на другого. Вот он механизм опережения. « - Передай молоток. Да вот он. - А, вот этот, вот. Туда. Да, верно. Держи».
А здесь Григорьев опережает его в другом. Он опережает его в том, кто Поташников сам есть такой. Вы думаете, Поташникову кем хочется быть, выпускником московского юридического института, - даже учитывая биографию самого Шаламова - или в этот момент ему больше хочется быть плотником? И для него Григорьев - это шанс стать плотником. Потому, что если Григорьев плотник, то этот божественный свет, он прольется и на меня. И я стану плотником. Вот так и возникает изобретение общего разделенного. Мы внутри. Внутри общего дела возникает изобретение сообщества, разделенного. Вот мы уже добрались тогда до того, что самоидентификация - это провал, это всегда вычитание. Потому что мы всегда будем копаться в себе, и мы ничего не найдем. Только идиоты копаются в себе. Князь Мышкин, «а чего я по-настоящему хочу»? Это девушка в супермаркете не может решить, чего она хочет по-настоящему, - эти колготки или эти. Тоже самое, и князь Мышкин - чёртов идиот! Он не может выбрать, чего же он хочет по-настоящему. И вот это самокопание - это и есть ложный путь. Так мы не найдем себя. Мы же пошли в другую сторону, мы идем к изобретению себя в со-бытии, только другой может нам рассказать, кто мы есть, потому что мы набраны из других, из внешнего. Мы собраны. Мы это МЫ. И здесь нам Григорьев может дать новое бытие - бытие плотником. Вы понимаете, между нами нет никакой границы, если он плотник, то и я. Мы вместе, мы сделали шаг, мы начинаем догонять. И вот он думает, «если Григорьев плотник, я буду у него подручным. Зима уже кончается, короткое лето...» - вот затихает это бормотание. Ну и замечательно. «Тем более гуманитарное, всякий человек. Тем более, если это надо делать рядом с горячей печкой». А у Поташникова уже нет сил на юмор. Что он отвечает? Он даже не улыбается. Не хохмит в ответ. Он просто стонет: «А, значит и ты».
Понимаете, какой точный штрих. У Шаламова очень аскетичное, обмороженное письмо. Здесь нет никакого оханья, никаких теплых вещей. Он просто говорит, - «значит и ты». Это выдох. А тот пытается его убедить, утешить. «На два дня мы их обманем. А потом не важно, что будет потом». - Здесь уже Григорьев подхватывает мысли Поташникова, - так выстроена литературная канва у Шаламова. Он продолжает его внутренний монолог: «торопиться не надо, а сегодня к вечеру только все выяснится. А может быть и завтра, может быть послезавтра». И тут Григорьев ему говорит: «на два дня мы их обманем, а потом - какая разница». На самом деле, это высказывание Григорьева, это такое же как «если он плотник, то и я», а Григорьев ему отвечает, он подхватывает его мысль. Потому что у него тело такое же и бормотание, которое его сопровождает, точно такое же. Мы вырезаны из одного тела, из одного и того же бормотания. Это мы только так думаем, что мы сильно отличаемся друг от друга. «А завтра нас вернут в барак».
1 Фильм 2009 г. в гл. роли Брюс Уиллис, фантастика
2 Фильм 2009 г. фантастика
3 Шаламов В. Т. Колымские рассказы, рассказ «Плотники»
Преображенский Герман Михайлович - кандидат философских наук, доцент кафедры философии. Тюменский государственный университет. Российская Федерация, 625003, г. Тюмень, ул. Ленина, д. 23; e-mail: e1525@mail.ru