Юрий Костюченко. Шаламов на украинском и глобальная современность
Развернутые ответы переводчика "Колымских рассказов" на украинский Юрия Костюченко на вопросы корреспондента киевской газеты "День" Ольги Харченко. См. "Колымские рассказы" выйдут на украинском. Михаил Гумиров. Юрий Костюченко - украинский ученый, доктор технических наук, геофизик, астрофизик, переводчик, публицист, область интересов - кризисная антропология.
Опубликовано в киевской газете "День", № 97-98, 2021.
1. Насколько, на ваш взгляд, Варлам Шаламов прочитан - своими соотечественниками, украинцами, миром? И эта (не)прочитанность, что говорит о россиянах, нас, мире?
2. Почему его наследие сейчас актуально? Какие посылы, по вашему мнению, может донести до нас корпус эмоционально совершенно непростых текстов Варлама Шаламова?
3. Почему важно представить его творчество именно на украинском языке?
4. Лично для вас, чем интересно и ценно творчество и личность Варлама Шаламова?
5. Как реализуется ваш замысел? Как его может поддержать каждый желающий?
«Молния, которая окончательно рассеяла во мне мрак советчины»
Почему наследие Варлама Шаламова актуально именно сегодня, во время глобальных социальных трансформаций
1. Проблема прочитанности, осязаемости текстов Варлама Шаламова, на мой взгляд, заключается, в первую очередь в самом феномене этого писателя.
Специфичность этого феномена заключается в том, что он одновременно предлагает особенный вид мемуаристки, преисполненный бесценными нарративами, которые хирургически точно отражают социокультурный и коммуникативный контекст эпохи, создает безжалостный, насыщенный разнообразными деталями, и потому достаточно глубокую и точную летопись времени репрессивного социального конструирования сталинского СССР, но в то же время конструирует выразительное и живое символьное пространство мира дистопии, пользуясь мощным, но, на удивление, экономным набором литературного инструментария, который даже стоит рассматривать в контексте хемингуэевской «теории айсберга».
Из последних сил, пытаясь воздержаться от традиционного нашествия навязчивых клише литературной шаламовской критики, рискну сказать, что филигранная сбалансированность стилистических инструментов Шаламова создает уникальные возможности для сочетания в рамках одного стиля метаязыка и регулярного языка, для создания, таким образом, символического пространства, которое можно анализировать в общем контексте дистопических произведений Кафки, Оруэлла, Платонова или даже Стругацких, где язык превращается в средство социального конструирования и в то же время в мощный инструмент отражения ужасной реальности.
Поэтому не представляется странным, что сложное, многослойное, преисполненное незаурядными смыслами и разветвленными содержаниями литературное наследие Шаламова традиционно остается среди наименее прочитанных и наименее постигнутых текстов русскоязычной советской литературы ХХ века, а личность автора сегодня находится где-то на грани коллективного общественного сознания, вдалеке от привычного фокуса внимания.
Этому способствует и то, что читать Шаламова трудно. Его тексты кажутся эмоционально тяжелыми, безжалостными, лишенными показательной эмпатии, очевидно считываемой ироничности и демонстративно противопоставленными гуманистическим традициям классической русской литературы. Собственно, в определенном смысле так оно и есть, потому что автор предлагает свою, кризисную, пострепрессивную и посттеррорную гуманистическую концепцию.
Здесь стоит отметить, что такое переосмысление этичной парадигмы и гуманистической концепции, бесспорно, также не является уникальным, потому что оно является неминуемым следствием любой мощной социальной катастрофы. Следовательно, нарратив Шаламова можно считать аналогичным тем, что развиваются в рамках дискурса о гуманизме и этике после Холокоста или новейших дискуссий о принципах гуманизма, правосудия и примирения после Исламского Государства.
К сожалению, из-за ряда объективных и субъективных причин, шаламовский нарратив недостаточным образом повлиял на социально значимый дискурс относительно репрессий сталинской, или даже шире - советской, эпохи в постсоветских обществах. В том числе и потому, что в разных постсоветских и посткоммунистических обществах он «проиграл коммуникативное соревнование» другим нарративам - то ли солженицынскому, как это случилось в российском публичном и официальном дискурсе, то ли национально-освободительному, который мы наблюдаем в большинстве посткоммунистических обществ.
Этому, бесспорно, способствовали как объективные социальные процессы конца ХХ - начала ХХІ веков, так и специфика мировоззрения самого Шаламова, которое было сформировано преимущественно под воздействием модерного прогрессистского дискурса конца ХІХ - начала ХХ веков, с господством идеологически левого универсализма.
Именно возвращение к актуальной социальной повестке дня достаточно непонятных и чуждых для Шаламова локалистических и партикуляристских нарративов, яркое возобновление национально-освободительного дискурса в постсоветских и посткоммунистических обществах в конце ХХ века, а кое-где, как например, в российском обществе, возобновление ненавистных Шаламову корпоративистских, вертикально интегрированных способов социального управления, и способствовало определенной непрочитанности Шаламова сегодняшним массовым читателем.
2. Сегодняшнее глобальное общество находится в состоянии социальных трансформаций, для которых характерным является пересмотр традиционных персональных и коллективных нормативов, привычных этичных и поведенческих рамок и границ, мощная и чуть ли не всеобъемлющая реконтекстуализация общественного дискурса и отдельных нарративов, которая иногда связана с появлением новых или возобновлением в новых социальных контекстах старых мифов. Такой хаотизации ценностного и нормативного пространства трансформационного общества немало способствует и то, что трансформационные процессы нередко связаны с конфликтными и катастрофическими процессами, что психологически травмирует целые сообщества и подталкивает людей к ошибочной, но агрессивной ностальгии по «золотому веку» или поиску «простых решений» в качестве мотиватора поведения, иногда, к сожалению, насильственному.
В частности, наши многолетние исследования радикальных и террористических насильственных движений, в том числе и международных, таких как, например, Исламское Государство или «русский мир», показывают, что они состоят из сторонников разных версий идей социальной справедливости, апологетов мифа об утраченном «золотом веке», что служит реваншистским мотиватором построения людоедских корпоративистских иерархических сообществ. Так же, спекулируя на идеях дистрибутивной социальной справедливости и раздувании вымышленных конфликтов с мнимыми врагами, к власти приходят разнообразные популисты, которые в конечном итоге быстро строят авторитарные вертикали мафиозного типа, погружая свои общества в ад социальной и экономической деградации в пользу узкого круга псевдоэлит.
Такие процессы - построение устоявшихся корпоративистских вертикально интегрированных репрессивных режимов уголовного типа с помощью популистских лозунгов - обычно требуют применения агрессивных практик социального конструирования, то есть активного переформатирования структуры и функций сообществ в соответствии с целями режима. Это не всегда удается, но всегда приводит к длительным и катастрофическим последствиям для общества, как мы можем это видеть на ряде печальных примеров - от Латинской Америки и Среднего Востока до Восточной Европы и Юго-Восточной Азии.
Таким сегодня является глобальный контекст, неотъемлемой частью которого мы также являемся. Поэтому шаламовский опыт переживания не самого ли масштабного в истории эксперимента по социальному конструированию - массовых репрессий советского периода, - и познание характерного для посттеррорного общества ценностного разрыва является на удивление важным и актуальным именно сегодня, во время глобальных социальных трансформаций.
3. Наше общество - очень сложное и разнообразное, оно очень непросто пережило структурные и функциональные постсоветские и коммуникационные посткоммунистические трансформации, до сих пор находится под воздействием постгеноцидной травмы и мощной травмы чернобыльской катастрофы, попало в водоворот постколониальной войны и, соответственно, под мощное влияние агрессивной враждебной пропаганды, и все это - в контексте новейших глобальных социальных трансформаций.
За тридцать лет независимости сформировалось новое поколение, для которого, в частности, характерным является многообразие идентичности, текучесть и гибкость нормативов, специфическая социальность и высокая мобильность. Они сегодня формируют пространство принятия коллективных решений и коммуникативное пространство нашего общества, в котором, в частности, распространяются новейшие мифы и предубеждения, предопределенные как общими трансформационными влияниями, так и специфическими влияниями, характерными для текущего состояния нашего общества.
На фоне изменения поколений и наслоения травматического опыта не стоит удивляться появлению достаточно большого количества тех, кто не гнушается распространением откровенно пропагандистских мемов, якобы показывая ностальгию по отдельным проявлениям советской жизни: либо за самым «вкусным пломбиром» или «бесплатными квартирами», либо демонстрирует расположение к «сильной руке» или «быстрым эффективным решениям».
Все это является естественным, хотя и, бесспорно, вредным. И самым эффективным способом преодоления этого посттравматического состояния во время хаотизации контекстов является контекстуализация, то есть возвращение навязываемых ошибочных нарративов в присущий им и нам социальный и исторический контекст.
Это значит, что мы, сегодняшние, в нашем текущем состоянии, с нашим текущим опытом, должны усвоить с помощью присущих нам сегодня коммуникационных инструментов, то есть, собственно говоря, прочитать естественным для нас языком свидетельство от первого лица о методах советских репрессивных социальных экспериментов, об их социально-психологических и антропологических последствиях.
Причем, сделать это с представлением о чем идет речь, то есть, с адаптированными для современного украинского читателя комментариями об упомянутых в тексте лицах, событиях, скрытых и явных лексических заимствований и привычных для советского человека проявлений тоталитарного волапюка или уголовного арго.
Это лишит кое-кого иллюзий об «уникальности», «неповторимости», «особости», «неизмеримости простым аршином» и «возвышении» такой себе «советско-российской цивилизации», и вернет нас к общему контексту мировой истории, а фигурантов свидетельств Шаламова и их современных последователей к их историческому месту на кровавых задворках цивилизации.
То есть, речь идет о возвращении шаламовского нарратива в национальный публичный дискурс для контекстуализации ошибочных псевдоисторических месседжей и содействия преодолению постгеноцидных коллективных травм, что должно способствовать успешному преодолению нами этапа современных социальных трансформаций и текущих вызовов.
4. В моей личной жизни творчество Варлама Шаламова сыграло очень важную роль: именно его рассказы где-то в конце 1980-х разрушили во мне ту же «новую социальную сущность - советского человека», на создание которого и были направлены описываемые им усилия по репрессивному советскому социальному конструированию. Именно острая и пронзительная, литературно совершенная, почти недосягаемая для тиражируемых писателей советских времен проза Шаламова, а не широко разрекламированный Солженицын, который сейчас оказался крепко встроенным в контур неоимперской российской пропаганды, стала той молнией, которая окончательно рассеяла мрак советчины во мне, позволила увидеть вещи на своих местах и индуктировала дальнейшую эволюцию моего мировоззрения.
Поэтому я всегда чувствовал определеное моральное обязательство перед памятью Шаламова и, в частности, в течение многих лет понемногу переводил его рассказы - без определенной цели, просто для себя, в память о том, кем я был, кем были мы, и какой путь мы преодолели за эти годы. Так у меня накопился определенный корпус шаламовских текстов на украинском, но главное - опыт переживания и переосмысления шаламовских текстов на украинском, опыт перевода Шаламова. Что, должен при случае отметить, не является - ни технически, ни эмоционально - простой задачей. И незаурядность этой задачи лишь добавляет азарта и любопытства.
Поэтому, я с готовностью и увлечением среагировал на идею господина Михаила сделать полный перевод рассказов Шаламова. Конечно, при этом я должен вспомнить, что моя переводческая деятельность является, скорее, побочным эффектом моей активности в отрасли кризисной антропологии, в частности, в применении нарративного анализа при исследованиях кризисных преобразований и радикальных движений, что объясняет определенную специфичность моего подхода и способов высказывания.
5. Должен сознаться, что я давно уже живу с животворным ощущением, что меня окружают люди, которые лучше меня: добрее, умнее, активнее меня. Это дает мне воодушевление, силы жить и расти - как в профессиональном, так и в человеческом измерении. За это я безмерно благодарен моим друзьям, потому что благодаря им я и живу.
Это в полной мере касается господина Михаила - он является беспрестанным движителем нашего проекта, его чрезвычайная активность и оптимизм дают уверенность в успешном результате, именно он заключил контракт с правообладателем, вложив свои собственные средства, и делает основную часть общей работы. Мой вклад сейчас сугубо интеллектуальный: я лишь делаю свою часть переводов, общее редактирование и пишу комментарии к текстам. На сегодня мы перевели сборники «Колымские рассказы» и «Левый берег» и заканчиваем работу над сборником «Артист лопаты». Это - приблизительно половина от запланированного общего объема работы.
Как человек практический, господин Михаил разработал не только график работы, которого мы пока что полностью придерживаемся, но и составил предварительную смету нашего проекта. Впрочем, сейчас у нас нет никакого финансирования, работаем в свободное от основной деятельности время, не просто бесплатно, но и вкладывая собственные ресурсы.
В целом-то, для меня как ученого в такой ситуации нет ничего необычного - на протяжении многих последних лет большинство нашего научного сообщества работает именно на таких условиях и даже в таких обстоятельствах умудряется достигать некоторых результатов.
Но в этом случае хотелось бы достичь больше. Как в смысле сугубо технического качества конечного продукта, которого нельзя достичь на средства наши собственные, очень ограниченные ресурсы, так и в смысле как можно более широкого привлечения коммуникационного инструментария, распространения и контекстуализации шаламовского нарратива уже на этапе подготовки издания, что, собственно, и является нашей миссией.
Поэтому мы обращаемся ко всем, кому не безразлична наша идея, - от друзей, коллег, сограждан до представителей благотворительных фондов и отдельных филантропов - с просьбой о любой помощи: информационной, организационной, интеллектуальной и, конечно, финансовой. Подробности и возможности такой помощи может предоставить господин Михаил.
Теперь у меня есть основательный оптимизм относительно завершения нашей работы, и надеюсь, мы найдем достаточно людей, которые разделяют наше виденье, наши стремления и цели. Следовательно, наша деятельность не будет напрасной, как, собственно, не может быть напрасной любая творческая деятельность на украинском культурном поле - как сегодня, так и всегда.
Опубликовано в киевской газете "День", № 97-98, 2021.
1. Насколько, на ваш взгляд, Варлам Шаламов прочитан - своими соотечественниками, украинцами, миром? И эта (не)прочитанность, что говорит о россиянах, нас, мире?
2. Почему его наследие сейчас актуально? Какие посылы, по вашему мнению, может донести до нас корпус эмоционально совершенно непростых текстов Варлама Шаламова?
3. Почему важно представить его творчество именно на украинском языке?
4. Лично для вас, чем интересно и ценно творчество и личность Варлама Шаламова?
5. Как реализуется ваш замысел? Как его может поддержать каждый желающий?
«Молния, которая окончательно рассеяла во мне мрак советчины»
Почему наследие Варлама Шаламова актуально именно сегодня, во время глобальных социальных трансформаций
1. Проблема прочитанности, осязаемости текстов Варлама Шаламова, на мой взгляд, заключается, в первую очередь в самом феномене этого писателя.
Специфичность этого феномена заключается в том, что он одновременно предлагает особенный вид мемуаристки, преисполненный бесценными нарративами, которые хирургически точно отражают социокультурный и коммуникативный контекст эпохи, создает безжалостный, насыщенный разнообразными деталями, и потому достаточно глубокую и точную летопись времени репрессивного социального конструирования сталинского СССР, но в то же время конструирует выразительное и живое символьное пространство мира дистопии, пользуясь мощным, но, на удивление, экономным набором литературного инструментария, который даже стоит рассматривать в контексте хемингуэевской «теории айсберга».
Из последних сил, пытаясь воздержаться от традиционного нашествия навязчивых клише литературной шаламовской критики, рискну сказать, что филигранная сбалансированность стилистических инструментов Шаламова создает уникальные возможности для сочетания в рамках одного стиля метаязыка и регулярного языка, для создания, таким образом, символического пространства, которое можно анализировать в общем контексте дистопических произведений Кафки, Оруэлла, Платонова или даже Стругацких, где язык превращается в средство социального конструирования и в то же время в мощный инструмент отражения ужасной реальности.
Поэтому не представляется странным, что сложное, многослойное, преисполненное незаурядными смыслами и разветвленными содержаниями литературное наследие Шаламова традиционно остается среди наименее прочитанных и наименее постигнутых текстов русскоязычной советской литературы ХХ века, а личность автора сегодня находится где-то на грани коллективного общественного сознания, вдалеке от привычного фокуса внимания.
Этому способствует и то, что читать Шаламова трудно. Его тексты кажутся эмоционально тяжелыми, безжалостными, лишенными показательной эмпатии, очевидно считываемой ироничности и демонстративно противопоставленными гуманистическим традициям классической русской литературы. Собственно, в определенном смысле так оно и есть, потому что автор предлагает свою, кризисную, пострепрессивную и посттеррорную гуманистическую концепцию.
Здесь стоит отметить, что такое переосмысление этичной парадигмы и гуманистической концепции, бесспорно, также не является уникальным, потому что оно является неминуемым следствием любой мощной социальной катастрофы. Следовательно, нарратив Шаламова можно считать аналогичным тем, что развиваются в рамках дискурса о гуманизме и этике после Холокоста или новейших дискуссий о принципах гуманизма, правосудия и примирения после Исламского Государства.
К сожалению, из-за ряда объективных и субъективных причин, шаламовский нарратив недостаточным образом повлиял на социально значимый дискурс относительно репрессий сталинской, или даже шире - советской, эпохи в постсоветских обществах. В том числе и потому, что в разных постсоветских и посткоммунистических обществах он «проиграл коммуникативное соревнование» другим нарративам - то ли солженицынскому, как это случилось в российском публичном и официальном дискурсе, то ли национально-освободительному, который мы наблюдаем в большинстве посткоммунистических обществ.
Этому, бесспорно, способствовали как объективные социальные процессы конца ХХ - начала ХХІ веков, так и специфика мировоззрения самого Шаламова, которое было сформировано преимущественно под воздействием модерного прогрессистского дискурса конца ХІХ - начала ХХ веков, с господством идеологически левого универсализма.
Именно возвращение к актуальной социальной повестке дня достаточно непонятных и чуждых для Шаламова локалистических и партикуляристских нарративов, яркое возобновление национально-освободительного дискурса в постсоветских и посткоммунистических обществах в конце ХХ века, а кое-где, как например, в российском обществе, возобновление ненавистных Шаламову корпоративистских, вертикально интегрированных способов социального управления, и способствовало определенной непрочитанности Шаламова сегодняшним массовым читателем.
2. Сегодняшнее глобальное общество находится в состоянии социальных трансформаций, для которых характерным является пересмотр традиционных персональных и коллективных нормативов, привычных этичных и поведенческих рамок и границ, мощная и чуть ли не всеобъемлющая реконтекстуализация общественного дискурса и отдельных нарративов, которая иногда связана с появлением новых или возобновлением в новых социальных контекстах старых мифов. Такой хаотизации ценностного и нормативного пространства трансформационного общества немало способствует и то, что трансформационные процессы нередко связаны с конфликтными и катастрофическими процессами, что психологически травмирует целые сообщества и подталкивает людей к ошибочной, но агрессивной ностальгии по «золотому веку» или поиску «простых решений» в качестве мотиватора поведения, иногда, к сожалению, насильственному.
В частности, наши многолетние исследования радикальных и террористических насильственных движений, в том числе и международных, таких как, например, Исламское Государство или «русский мир», показывают, что они состоят из сторонников разных версий идей социальной справедливости, апологетов мифа об утраченном «золотом веке», что служит реваншистским мотиватором построения людоедских корпоративистских иерархических сообществ. Так же, спекулируя на идеях дистрибутивной социальной справедливости и раздувании вымышленных конфликтов с мнимыми врагами, к власти приходят разнообразные популисты, которые в конечном итоге быстро строят авторитарные вертикали мафиозного типа, погружая свои общества в ад социальной и экономической деградации в пользу узкого круга псевдоэлит.
Такие процессы - построение устоявшихся корпоративистских вертикально интегрированных репрессивных режимов уголовного типа с помощью популистских лозунгов - обычно требуют применения агрессивных практик социального конструирования, то есть активного переформатирования структуры и функций сообществ в соответствии с целями режима. Это не всегда удается, но всегда приводит к длительным и катастрофическим последствиям для общества, как мы можем это видеть на ряде печальных примеров - от Латинской Америки и Среднего Востока до Восточной Европы и Юго-Восточной Азии.
Таким сегодня является глобальный контекст, неотъемлемой частью которого мы также являемся. Поэтому шаламовский опыт переживания не самого ли масштабного в истории эксперимента по социальному конструированию - массовых репрессий советского периода, - и познание характерного для посттеррорного общества ценностного разрыва является на удивление важным и актуальным именно сегодня, во время глобальных социальных трансформаций.
3. Наше общество - очень сложное и разнообразное, оно очень непросто пережило структурные и функциональные постсоветские и коммуникационные посткоммунистические трансформации, до сих пор находится под воздействием постгеноцидной травмы и мощной травмы чернобыльской катастрофы, попало в водоворот постколониальной войны и, соответственно, под мощное влияние агрессивной враждебной пропаганды, и все это - в контексте новейших глобальных социальных трансформаций.
За тридцать лет независимости сформировалось новое поколение, для которого, в частности, характерным является многообразие идентичности, текучесть и гибкость нормативов, специфическая социальность и высокая мобильность. Они сегодня формируют пространство принятия коллективных решений и коммуникативное пространство нашего общества, в котором, в частности, распространяются новейшие мифы и предубеждения, предопределенные как общими трансформационными влияниями, так и специфическими влияниями, характерными для текущего состояния нашего общества.
На фоне изменения поколений и наслоения травматического опыта не стоит удивляться появлению достаточно большого количества тех, кто не гнушается распространением откровенно пропагандистских мемов, якобы показывая ностальгию по отдельным проявлениям советской жизни: либо за самым «вкусным пломбиром» или «бесплатными квартирами», либо демонстрирует расположение к «сильной руке» или «быстрым эффективным решениям».
Все это является естественным, хотя и, бесспорно, вредным. И самым эффективным способом преодоления этого посттравматического состояния во время хаотизации контекстов является контекстуализация, то есть возвращение навязываемых ошибочных нарративов в присущий им и нам социальный и исторический контекст.
Это значит, что мы, сегодняшние, в нашем текущем состоянии, с нашим текущим опытом, должны усвоить с помощью присущих нам сегодня коммуникационных инструментов, то есть, собственно говоря, прочитать естественным для нас языком свидетельство от первого лица о методах советских репрессивных социальных экспериментов, об их социально-психологических и антропологических последствиях.
Причем, сделать это с представлением о чем идет речь, то есть, с адаптированными для современного украинского читателя комментариями об упомянутых в тексте лицах, событиях, скрытых и явных лексических заимствований и привычных для советского человека проявлений тоталитарного волапюка или уголовного арго.
Это лишит кое-кого иллюзий об «уникальности», «неповторимости», «особости», «неизмеримости простым аршином» и «возвышении» такой себе «советско-российской цивилизации», и вернет нас к общему контексту мировой истории, а фигурантов свидетельств Шаламова и их современных последователей к их историческому месту на кровавых задворках цивилизации.
То есть, речь идет о возвращении шаламовского нарратива в национальный публичный дискурс для контекстуализации ошибочных псевдоисторических месседжей и содействия преодолению постгеноцидных коллективных травм, что должно способствовать успешному преодолению нами этапа современных социальных трансформаций и текущих вызовов.
4. В моей личной жизни творчество Варлама Шаламова сыграло очень важную роль: именно его рассказы где-то в конце 1980-х разрушили во мне ту же «новую социальную сущность - советского человека», на создание которого и были направлены описываемые им усилия по репрессивному советскому социальному конструированию. Именно острая и пронзительная, литературно совершенная, почти недосягаемая для тиражируемых писателей советских времен проза Шаламова, а не широко разрекламированный Солженицын, который сейчас оказался крепко встроенным в контур неоимперской российской пропаганды, стала той молнией, которая окончательно рассеяла мрак советчины во мне, позволила увидеть вещи на своих местах и индуктировала дальнейшую эволюцию моего мировоззрения.
Поэтому я всегда чувствовал определеное моральное обязательство перед памятью Шаламова и, в частности, в течение многих лет понемногу переводил его рассказы - без определенной цели, просто для себя, в память о том, кем я был, кем были мы, и какой путь мы преодолели за эти годы. Так у меня накопился определенный корпус шаламовских текстов на украинском, но главное - опыт переживания и переосмысления шаламовских текстов на украинском, опыт перевода Шаламова. Что, должен при случае отметить, не является - ни технически, ни эмоционально - простой задачей. И незаурядность этой задачи лишь добавляет азарта и любопытства.
Поэтому, я с готовностью и увлечением среагировал на идею господина Михаила сделать полный перевод рассказов Шаламова. Конечно, при этом я должен вспомнить, что моя переводческая деятельность является, скорее, побочным эффектом моей активности в отрасли кризисной антропологии, в частности, в применении нарративного анализа при исследованиях кризисных преобразований и радикальных движений, что объясняет определенную специфичность моего подхода и способов высказывания.
5. Должен сознаться, что я давно уже живу с животворным ощущением, что меня окружают люди, которые лучше меня: добрее, умнее, активнее меня. Это дает мне воодушевление, силы жить и расти - как в профессиональном, так и в человеческом измерении. За это я безмерно благодарен моим друзьям, потому что благодаря им я и живу.
Это в полной мере касается господина Михаила - он является беспрестанным движителем нашего проекта, его чрезвычайная активность и оптимизм дают уверенность в успешном результате, именно он заключил контракт с правообладателем, вложив свои собственные средства, и делает основную часть общей работы. Мой вклад сейчас сугубо интеллектуальный: я лишь делаю свою часть переводов, общее редактирование и пишу комментарии к текстам. На сегодня мы перевели сборники «Колымские рассказы» и «Левый берег» и заканчиваем работу над сборником «Артист лопаты». Это - приблизительно половина от запланированного общего объема работы.
Как человек практический, господин Михаил разработал не только график работы, которого мы пока что полностью придерживаемся, но и составил предварительную смету нашего проекта. Впрочем, сейчас у нас нет никакого финансирования, работаем в свободное от основной деятельности время, не просто бесплатно, но и вкладывая собственные ресурсы.
В целом-то, для меня как ученого в такой ситуации нет ничего необычного - на протяжении многих последних лет большинство нашего научного сообщества работает именно на таких условиях и даже в таких обстоятельствах умудряется достигать некоторых результатов.
Но в этом случае хотелось бы достичь больше. Как в смысле сугубо технического качества конечного продукта, которого нельзя достичь на средства наши собственные, очень ограниченные ресурсы, так и в смысле как можно более широкого привлечения коммуникационного инструментария, распространения и контекстуализации шаламовского нарратива уже на этапе подготовки издания, что, собственно, и является нашей миссией.
Поэтому мы обращаемся ко всем, кому не безразлична наша идея, - от друзей, коллег, сограждан до представителей благотворительных фондов и отдельных филантропов - с просьбой о любой помощи: информационной, организационной, интеллектуальной и, конечно, финансовой. Подробности и возможности такой помощи может предоставить господин Михаил.
Теперь у меня есть основательный оптимизм относительно завершения нашей работы, и надеюсь, мы найдем достаточно людей, которые разделяют наше виденье, наши стремления и цели. Следовательно, наша деятельность не будет напрасной, как, собственно, не может быть напрасной любая творческая деятельность на украинском культурном поле - как сегодня, так и всегда.