Далековатые сопряженья: Захириддин Мухаммад Бабур и Шаламов
Статья, в которой медик и литературовед Марк Головизнин перебрасывает мостик от средневекового среднеазиатско-индийского правителя и поэта Мухаммада Бабура к Варламу Шаламову (часть "Проза, выстраданная как документ"). Опубликована в книге "Интеллектуальное наследие Захириддина Мухаммада Бабура и современность: Сборник статей и тезисов докладов Международной научно-практической конференции". - М. : Пробел-2000. Электронная версия - на сайте Ташкентского государственного педагогического института, Узбекистан.
_________
Естественнонаучный дискурс «Бабур-наме» и его медицинские аспекты
Книга «Бабур-наме» Захириддина Мухаммада Бабура как литературное произведение и исторический источник стала привлекать к себе внимание еще современников автора, что не вызывает удивления. Даже на фоне весьма многочисленных произведений средневековых авторов мусульманского Востока «Бабур-наме» выделялось как многогранностью повествования, так и личностью автора - правителя, завоевателя, основателя новой империи Великих Моголов, а также литератора, поэта и человека, обладавшего острым естествоиспытательским умом. Захириддин Бабур был одним из потомков Тимура (Тамерлана), внуком которого, как известно, являлся выдающийся средневековый ученый-астроном Улугбек. Эта семейная традиция интереса к естественным наукам упомянута в «Бабур-наме». Автор говорит и об обсерватории Улугбека, «где находится инструмент для составления звездных таблиц, ... которыми теперь пользуются во всем мире», и о Тимуре, который перестроил свою столицу Самарканд с учетом естественного рельефа местности и архитектурных приемов своего времени [1, 60-61].
Что касается самого Бабура, то его чрезвычайная любознательность и широкий круг интересов давно попали в поле зрения как исследователей, так и просто читателей его книг. Почему оригинальность Бабура оказалась актуальной для современного читателя и ученого и какую роль сыграл тут его широкий кругозор и фактографичность повествования, мы постараемся раскрыть в настоящей работе. Бабур дает развернутое и детализированное описание географии и природы Ферганской долины, Афганистана и тех районов Индии, в которых развивалась его деятельность и военные походы. Также Бабур подробно описывает флору и фауну упомянутых регионов. Это описание сохраняет научное значение до наших дней. В этом отношении уместно процитировать Джавахарлала Неру, который считал, что Бабур «создал подлинную энциклопедию жизни средневекового Среднего Востока. Пишет ли он о своих современниках - противниках или союзниках, об административно-социальном укладе, военном деле или о культуре, нравах и обычаях своего времени, сообщает ли сведения по этнографии, географии, о фауне и флоре завоеванных им земель, делает это обстоятельно, добросовестно и тщательно. Он рассказывает нам об Индостане, о его животных и цветах, деревьях и фруктах - не забывает даже о лягушках.» [2, 197]
Отметим, что в естественнонаучном дискурсе «Бабур-наме» выделяются два аспекта: научно-описательный и практический. Что касается второго, то Бабур, в первую очередь, фиксировал те характеристики климата, флоры, фауны увиденных им стран, которые должны быть учтены им как будущим правителем этих регионов для оптимального строительства нового государства. В частности, он уделяет много внимания факторам, способствующим, говоря современным языком, «здоровому образу жизни населения»: полезным культурным растениям, проточной воде, чистому воздуху. Еще на родине, в Ферганской долине, молодой Бабур вполне в духе средневековой научности связывает гнилостные испарения с заразными болезнями: «В воздухе Андиджана есть гнилостность, осенью многие болеют лихорадкой» [1, 12]. Также среди недостатков, отмеченных им в Индии, Бабур выделяет недостаток проточной воды, опять-таки нездоровый воздух и недостаточное, по его мнению, культивирование полезных растений местными жителями. Бабур подчеркивает, что при его правлении это должно быть исправлено. «Мне постоянно приходило на ум, - писал Бабур, - что одним из великих недостатков Хиндустана является отсутствие там проточной воды. Всюду, где пришлось бы обосноваться, я решил установить водяные колеса, провести воду и разбить по плану ровные [сады]. Спустя несколько дней после прихода в Агру, мы ради этого дела перешли реку Джун и осмотрели места, где можно было бы разбить сад» [1, 344].
Из текста «Бабур-наме» следует, что автор обладал немалыми практическими познаниями в садоводстве и, как сказали бы мы сейчас, в «дизайне» садово-парковой архитектуры, которые неоднократно применял в своих новых владениях. «Сначала вырыли большой колодец, из которого берут [теперь] воду для бани, - говорит Бабур о благоустройстве Агры, - потом стали работать в том месте, где растут деревья амбли и находится восьмиугольный водоем. После этого устроили большой водоем и двор, затем прорыли водоем перед каменными постройками и воздвигли талар. После этого разбили садик вокруг моих личных покоев и построили комнаты; затем построили баню. Таким образом, в этом неприглядном и неблагоустроенном Хиндустане появились прекрасные сады, разбитые по хорошему плану. В каждом углу были устроены приятные лужайки, на каждой лужайке росли красивые розы и шиповники, расположенные в совершенном порядке». Сказанное выше указывает на то, что Бабур уделял внимание телесному здоровью своих соратников. «В Хиндустане мы страдали от трех вещей: во-первых, от жары, во-вторых, от сильного ветра и, в-третьих, от пыли. Баня устраняет все три [неприятности]: пыль и ветер ничего не могут сделать в бане, а в жаркую погоду там так свежо, что человек почти зябнет от холода» [1, 344].
Если образованный современный читатель, к тому же, знаток Индии зафиксирует свое внимание на упомянутых выше фактах, то он может задать вопрос: столкнулся ли Бабур с индийской йогой - одним из эталонов современного здоровьесбережения, и если да, то какое впечатление у него осталось? Записки Бабура позволяют констатировать: автор что-то знал об индийских йогах: «Я слышал хорошие отзывы о Гуре-Катри; там, говорят, находится одно из капищ йогов и индийцев, они приходят из дальних стран и стригут себе волосы и бороду» [1, 170]. Но когда ему наконец удалось достичь этой местности, то ли он не смог пообщаться с йогами, то ли общение не привело к взаимопониманию, но лаконичная запись, которую он оставил, оказалась скорее негативной: «В тот год ... я очень жалел, что не видел Гура Катри. Оказалось, что особо жалеть было не о чем» [1, 270].
Врачи, болезни, медицина в Бабур-наме
Еще задолго до Бабура в Средней Азии, наряду с «Каноном» Абу Али ибн Сины (Авиценны), была известна книга Абу Рейхана Бируни «Китаб ас-сайдана фи-т-тибб» (книга фармакогнозии в медицине). Бируни, по-видимому, на основании собственных впечатлений, хорошо знал Индию. На наш взгляд, описание некоторых полезных растений Индии (например, цитрона) у Бабура и у Бируни очень близки. Однако, в отличие от Бируни, Бабур мало останавливается на собственно лечебных свойствах даже заведомо лекарственных растений (например, мандрагоры). Однако время от времени замечания на эту тему у Бабура встречаются: «Сангтара, как и лимон, укрепляет желудок и не послабляет его, как апельсин... Если отравившийся вскипятит лимонный корень и выпьет, это якобы устранит вред от яда» [1, 331-332].
Возможно, боязнь яда - привычного атрибута восточной политики и дипломатии - побуждала Бабура к медицинским самонаблюдениям, одним из которых явился подробно описанный эпизод его отравления в Индии, предпринятого приближенными разгромленного им султана Ибрагима Лоди. «Когда кушанье накладывали,.. [повар] положил на фарфоровое блюдо тоненькие ломтики хлеба, а на хлеб высыпал меньше половины яда, находившегося в бумажке. Поверх яда он наложил мяса, жаренного в масле. Если бы [повар] высыпал яд на мясо или бросил в котел, было бы плохо, но он растерялся, просыпал больше половины яда в очаг». Почувствовав себя плохо и проанализировав ситуацию, Бабур приказал задержать повара, поскольку «раньше меня никогда не рвало после еды, даже при попойках меня не тошнило» [1, 351]. В ходе разбирательства был поставлен своеобразный следственный эксперимент: Бабур распорядился дать рвотные массы собаке и наблюдал за ней. «На следующее утро незадолго до первой стражи собака почувствовала себя очень плохо, брюхо у нее как будто раздулось. Сколько в нее ни кидали камнями, сколько ее ни ворочали, она не подымалась. До полудня собака была в таком положении, потом поднялась - не умерла» [1, 352]. На основании этого факт попытки отравления был установлен, и виновникам вынесли суровые приговоры. Надо также отметить, что роль следователя (а впоследствии - прокурора, адвоката и судьи), по-видимому, выполнял сам правитель.
Описывая свою полную скитаний и боевых походов жизнь, Бабур не скрывает и другие сведения о лишениях и болезнях, которыми страдал он и его сподвижники: «Не ожидая наших людей, которые были далеко, я без промедления в жестокую зимнюю стужу выступил, уповая на бога. Ночью был крепчайший мороз, так что некоторые воины отморозили руки и ноги, а у многих распухли уши и стали, как яблоки.». «Из-за болей в боку для меня устроили нечто вроде носилок, перенесли меня с берегов реки в город» [1, 88, 188].
По текстам записок Бабура можно предположить, что он и его семья в разные периоды жизни прибегали к услугам «врачей-специалистов», по большей части иностранцев: «У меня на теле появилась язва. На этой стоянке один румиец применил способ лечения, недавно найденный в Руме. Он вскипятил в глиняном горшке перец, истолченный в порошок, и я поставил свою язву под горячий пар. Когда пару стало меньше, я обмыл язву этой горячей водой. Лечение вызвало задержку на два звездных часа...» [1, 415] «В месяц мухаррам с моей матерью Кутлук Нигар ханум приключилась болезнь хасбе1. Ей отворили кровь, но [крови] оказалось мало. При ней был один хорасанский врач, его Сейид табибом звали. По хорасанскому обычаю он дал больной арбуза, но так как, видимо, пришел ее срок, то через шесть дней, в субботу, она преставилась к милости Аллаха» [1, 182]. «Чтобы лечить мою рану, ко мне прислали монгольского костоправа по имени Атиге Бахши -монголы называют костоправов «бахши» ... В искусстве править кости он был очень сведущ. Если даже у человека вываливается из костей мозг, этот костоправ и то давал лекарство. Любую рану на жилах он легко исцелял. К некоторым ранам он прикладывал лекарство вроде пластыря, при других ранах давал лекарство съесть. К ране на моем бедре он велел прикладывать жженую шерсть, а фитиля не вкладывал. Кроме того, один раз он дал мне съесть какой-то корешок. Этот Бахши сам рассказывал: «У одного человека сломалась тонкая кость на стопе и кусок кости величиной с ладонь превратился в порошок. Я разрезал мясо, вынул все кости стопы и вместо костей положил лекарство, измельченное в муку. Это лекарство образовало как бы кость вместо настоящей кости, и [рана] закрылась». Таких удивительных и диковинных вещей он рассказывал множество. В нашей земле костоправы не способны так лечить» [1, 127].
Тексты Бабура свидетельствуют, что автор был знаком с такими распространенным и на Западе, и на Востоке средневековыми лечебными средствами, как рвотные, слабительные и кровопускание. Последнее он даже делал себе сам: «В пятницу, двадцать девятого, в теле у меня появился лихорадочный жар, и я пустил себе кровь. Меня лихорадило то ежедневно, то через день, то через два. При каждом припадке горячка не оставляла меня, пока я весь не обольюсь потом. Через десять или двенадцать дней Мулла Ходжака дал мне разбавленного вина с нарциссом. Я выпил его раз или два, но это тоже не принесло пользы» [1, 273]. Анализ этого и других отрывков «Бабур-наме» дает основание предполагать, что Бабур, ушедший из жизни в 47 лет, страдал каким- то хроническим заболеванием с периодами лихорадки, интоксикации и эпизодами кровохаркания. Возможно, это был туберкулёз легких2: «Вечером я простудился и меня лихорадило. Простуда вызвала кашель, при кашле я плевал кровью. Я очень испугался, [но], слава Аллаху, через два-три дня все прошло» [1, 296]. «Когда мы остановились там, я схватил горячку. Удивительное это было недомогание! Если меня с величайшими усилиями удавалось разбудить, то мои глаза сейчас же смежались сном. Через четыре-пять дней мне, в общем, стало лучше» [1, 183]. «В это время, тринадцатого числа месяца рамазана, у меня начались мучительные боли в боку, так что меня сорок дней ворочал с боку на бок особый человек» [1, 188]. «В воскресенье, шестнадцатого мухаррама, на меня напала лихорадка с дрожью. Приступ следовал за приступом, они тянулись двадцать пять-двадцать шесть дней. Я пил слабительное лекарство, и, в конце концов, болезнь прошла. Я очень страдал от бессонницы и жажды» [1, 380] [См. рис. 1].
Интересным является то, что Бабур не счел нужным скрывать довольно предосудительный с точки зрения ислама факт своего пристрастия к алкогольным напиткам, описывая не только многочисленные пиры и пирушки, имевшие место в промежутках между боями, но и их последствия для здоровья. «Пирушка разгорелась, вино поднялось в голову. [Участники попойки] имели намерение заставить меня вить и ввести меня тоже в круг [пьяниц]; хотя я до этого времени не пил вина допьяна и не знал как следует, каково состояние и удовольствие от нетрезвости и опьянения, но склонность пить вино у меня была, и сердце влекло меня пройти по этой долине» [1, 221]. «В понедельник утром, в день праздника, мы выступили в поход; по дороге, чтобы прогнать похмелье, мы ели ма'джун. Когда мы все опьянели от ма'джуна, принесли колоквинт. Я сказал, что это хиндустанский арбуз, отрезал ломоть и дал Ходжа Мухаммеду. Ходжа Мухаммед с жадностью разгрыз колоквинт; горечь во рту не прошла у него до самого вечера» [1, 282].
В этой долгой борьбе с самим собой Бабур, в конце концов, делает вывод, что его болезнь есть наказание за грех винопития: «День или два спустя ... я простудился и стал лихорадить. Простуда вызвала кашель: при каждом покашливании я плевал кровью. Я понял, откуда это предупреждение и от каких дел произошло это расстройство. “Кто преступил клятву, тот сделал это во вред самому себе, а кто выполнил обет, данный Аллаху, тому дарует он награду великую”» [1, 295].
Восприятие недугов как воздаяния за грехи, а также мусульманский фатализм и убеждение в предопределенности судьбы каждого человека, по- видимому, сформировали отношение Бабура к болезни как к року, которому невозможно противостоять: «Я подумал про себя и сказал: “Пусть человек проживет сто, и даже тысячу лет, в конце концов, все-таки нужно умереть”. Проживешь ты сто лет или один день, все равно придется уйти из этих чертогов, радующих сердце» [1, 137]. Врач в борьбе с болезнью остается всего лишь смертным человеком, и возможности его весьма ограничены: «В это же время из Самбала пришло удивительное известие. Али Юсуф, который ... хорошо управлял и распоряжался этой областью, неожиданно отправился к милости господа в один день с одним его другом, который находился при нем в качестве врача» [1, 426].
Тем не менее текст «Бабур-наме» дает нам повод пофантазировать, что Бабур при своей наблюдательности и при том, как он уделял внимание описанию признаков болезней, вполне мог бы, в дополнение к своим многочисленным способностям, научиться медицине, помогать раненым, облегчать страдания больных и, таким образом, уподобиться идеальному Платоновскому правителю- врачу, к тому же отсекающему все вредное и заразное в общественном организме. Этого не случилось, но естественнонаучный менталитет стал одним из источников литературного дара Бабура.
Проза, выстраданная как документ
Автор, которому верят, должен быть не только свидетелем, но и участником великой драмы жизни [4, 144]. В. Т. Шаламов
Данный подзаголовок и эпиграф, взятый из эссе русского писателя ХХ века, медика и узника колымских лагерей В. Т. Шаламова, может показаться неожиданным в контексте разговора о произведениях средневековой литературы Востока. Однако в данном подразделе мы планируем порассуждать о том, почему интерес к творчеству Бабура нарастает у современных читателей и ученых и какова в этом роль его литературной манеры изложения. Г. Ф. Благова, автор монографии «“Бабур-наме”: Язык, прагматика текста, стили», провела подробный анализ языка «Бабур-наме». Она замечает, что Бабур сознательно идет наперекор действовавшей литературной традиции, описывая реальный мир живым языком, употребляя нередко обиходные слова. И совсем уж непоэтической у Бабура является «физиологическая лексика», с помощью которой он описывает свои и чужие телесные страдания. Исследовательница подчеркивает, что вся чагатайская литература за малым исключением была придворной. «Придворный поэт был обязан угождать вкусам своего адресата все более изощренным литературным мастерством ... Новаторство Бабура в области стиля тем явственнее, что он в данном своем сочинении совсем не пытается добиться некоего формального совершенства, той (подчеркнутой) «литературности» стиля, ... к которой так стремились его современники - придворные литераторы... Именно этот цветисто-изощренный возвышенный стилистический фон литературного средневековья позволяет по достоинству оценить простоту и сдержанность стиля “Бабур-наме”, свободного от избыточной образности и метафоричности» [2, 61-62, 172].
Взаимоотношение литературы элитарной и литературы народной, не скованной условностями жанра, стиля и языка, не являлись спецификой жанров Востока, они имели место и на заре отечественной словесности. А. С. Пушкин, рассуждая о достоинствах и недостатках своих предшественников (поэт называет Сумарокова, хотя в их число уместно поставить и Тредиаковского, и Державина) деликатно дает понять, что русская придворная драматургия была вторичной, воспринималась как подражание французским увеселениям. Поэт с долей сожаления констатировал, что у нас все еще «прекрасное есть подражание изящной природе и что главное достоинство искусства есть польза». Безусловно, Пушкин, воспитанный на традициях античной культуры, воздавал должное классицизму с его «подражанием изящной природе», академическими канонами и изображением должного вместо сущего. Но он дает понять, что классические каноны для него тесны и, оценивая разницу между трагедией народной Шекспира и придворной драмой Расина, отдает предпочтение первой: «Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностию своей возвышенности и признанием публики, беспрекословно чувствуемым. При дворе, напротив, поэт чувствовал себя ниже своей публики. ... Он не предавался вольно и смело своим вымыслам. Он старался угадывать требования утонченного вкуса людей, чуждых ему по состоянию» [3, 146-152].
Бабур, очевидно, также чувствовал себя не ниже своей предполагаемой аудитории, что давало ему свободу от условностей. Современное восприятие «Бабур-наме» перекликается и с другой пушкинской мыслью: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах - вот чего требует наш ум от драматического писателя». В наше время вопрос о «придворной литературе» не стоит с такой прямотой, как во времена Пушкина. Однако дискуссии об истине страстей возобновились едва ли не с большей остротой в бурном ХХ веке, проявившись даже в таких крайних вариантах, как «литература факта», адепты которой отказывались от эпических и лирических жанров в пользу абсолютной документальности изложения.
Чем Бабур близок современному читателю? Описывая свои перипетии, он предстает перед читателем то сильным, то слабым, то беглецом, то героем, то великодушным, то мстительным. Ему не чуждо ничего человеческое. Он пишет просто, без изысков, фактами и именами, и это придает его прозе документальность. Варлам Шаламов, упомянутый в начале данного подраздела, обосновал свои «Колымские рассказы» следующим образом: «Я ставил себе задачей создать документальное свидетельство времени, обладающее всей убедительностью эмоциональности» [6, 488]. Нам представляется, что Бабур также имел право произнести данные слова в свой адрес. И дело тут не в том, что масштаб человеческих трагедий ХХ и XVI века трудно сопоставим, а в том, что другая прозорливая мысль В.Т. Шаламова: «Проза будущего - это проза бывалых людей», - имела свои глубокие корни в далеком прошлом [5, 158].
Нам представляется, что именно эта «проза бывалых людей» и есть мостик от Бабура, творившего почти полтысячелетия назад, к современной литературе. Опять же Шаламов, подчеркивая необычайную популярность биографического жанра и мемуаров в наше время, говорил: «Авторская воля, направленная на описание придуманной жизни, искусственные коллизии и конфликты (малый личный опыт писателя, который в искусстве нельзя скрыть) раздражают читателя, и он откладывает в сторону пухлый роман [4, 144]. Читатель XX столетия не хочет читать выдуманные истории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы» [6, 487]. «Собственная кровь, собственная судьба - вот требование сегодняшней литературы» [4, 154].
В заключение мы хотели бы кратко вернуться к медицинскому аспекту творчества Бабура. Писатели-врачи (или даже те из них, кто хотя бы соприкасался с медициной), от Омара Хайяма до Чехова, составляют весьма заметную группу литераторов разных стран мира, и это объяснимо. У них нет «реакции отторжения» душевного и телесного негатива. Сама профессия обязывает их быть точным в описании тех самых «истины страстей и правдоподобия чувствований», о которых говорил Пушкин. Будь это медицинская история болезни, или художественное произведение, автор обязан дать достоверный, по возможности краткий и недвусмысленный текст. Бабур формально не был медиком, хотя, возможно, источники XVI века говорят нам не все, ведь если он умел делать кровопускания, то кто-то его этому учил. Но это частности. Главное, ментальность, характер и мировосприятие Бабура обусловили то, что его произведения, написанные столетия назад, близки современному читателю, а современный историк видит в них достоверность документа.
1 В различных вариантах публикации «Бабур-наме» [в частности, Электронный ресурс: URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus7/Babur/frametext6.htm Дата обращения 1 марта 2020 г.] болезнь «хасбе» حصبه трактуется как корь, что соответствует переводу этого слова с арабского языка. Тем не менее в персидском языке, гораздо более распространенном в Средней Азии, под этим термином понимается тиф. - Прим. автора.
2 Во многих биографических источниках, включая популярную «Википедию», указано, что смерть Бабура наступила от дизентерии. Нам не удалось найти оснований для такого утверждения. Ни в тексте «Бабур-наме», ни в исследованиях, посвященных языку и лексике этого произведения [2], нам не удалось обнаружить кишечных симптомов дизентерии у Бабура, обязательных для этого заболевания. Длительная лихорадка и ознобы могли быть признаками малярии, однако кашель и кровохаркание в большей степени заставляют предполагать туберкулез легких (прим. автора)
Литература
1. Бабур-наме : Записки Бабура / перевод А. Салье. - Ташкент : АН УзССР, 1958. - 529 с.
2. Благоева Г. Ф. «Бабур-наме» : Язык, прагматика текста, стиль. - М. : Восточная литература, 1994 г. - 404 с.
3. Пушкин А. С. О народной драме и драме «Марфа Посадница» // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. - Л. : Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. - Т. 7. : Критика и публицистика. - 1978.
4. Шаламов В. Т. О прозе // Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА- Книжный клуб, 2004-2005. - Т. 5 : Эссе и заметки: записные книжки. - С. 144-157.
5. Шаламов В. Т. О новой прозе // Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА- Книжный клуб, 2004-2005. - Т. 5 : Эссе и заметки: записные книжки. - С. 157-160.
6. Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2004-2005. -Т. 6 : Письма.
М. В. Головизнин, к. мед. н., доц., МГМСУ им А.И. Евдокимова, Ассоциация медицинский антропологов, г. Москва
_________
Естественнонаучный дискурс «Бабур-наме» и его медицинские аспекты
Книга «Бабур-наме» Захириддина Мухаммада Бабура как литературное произведение и исторический источник стала привлекать к себе внимание еще современников автора, что не вызывает удивления. Даже на фоне весьма многочисленных произведений средневековых авторов мусульманского Востока «Бабур-наме» выделялось как многогранностью повествования, так и личностью автора - правителя, завоевателя, основателя новой империи Великих Моголов, а также литератора, поэта и человека, обладавшего острым естествоиспытательским умом. Захириддин Бабур был одним из потомков Тимура (Тамерлана), внуком которого, как известно, являлся выдающийся средневековый ученый-астроном Улугбек. Эта семейная традиция интереса к естественным наукам упомянута в «Бабур-наме». Автор говорит и об обсерватории Улугбека, «где находится инструмент для составления звездных таблиц, ... которыми теперь пользуются во всем мире», и о Тимуре, который перестроил свою столицу Самарканд с учетом естественного рельефа местности и архитектурных приемов своего времени [1, 60-61].
Что касается самого Бабура, то его чрезвычайная любознательность и широкий круг интересов давно попали в поле зрения как исследователей, так и просто читателей его книг. Почему оригинальность Бабура оказалась актуальной для современного читателя и ученого и какую роль сыграл тут его широкий кругозор и фактографичность повествования, мы постараемся раскрыть в настоящей работе. Бабур дает развернутое и детализированное описание географии и природы Ферганской долины, Афганистана и тех районов Индии, в которых развивалась его деятельность и военные походы. Также Бабур подробно описывает флору и фауну упомянутых регионов. Это описание сохраняет научное значение до наших дней. В этом отношении уместно процитировать Джавахарлала Неру, который считал, что Бабур «создал подлинную энциклопедию жизни средневекового Среднего Востока. Пишет ли он о своих современниках - противниках или союзниках, об административно-социальном укладе, военном деле или о культуре, нравах и обычаях своего времени, сообщает ли сведения по этнографии, географии, о фауне и флоре завоеванных им земель, делает это обстоятельно, добросовестно и тщательно. Он рассказывает нам об Индостане, о его животных и цветах, деревьях и фруктах - не забывает даже о лягушках.» [2, 197]
Отметим, что в естественнонаучном дискурсе «Бабур-наме» выделяются два аспекта: научно-описательный и практический. Что касается второго, то Бабур, в первую очередь, фиксировал те характеристики климата, флоры, фауны увиденных им стран, которые должны быть учтены им как будущим правителем этих регионов для оптимального строительства нового государства. В частности, он уделяет много внимания факторам, способствующим, говоря современным языком, «здоровому образу жизни населения»: полезным культурным растениям, проточной воде, чистому воздуху. Еще на родине, в Ферганской долине, молодой Бабур вполне в духе средневековой научности связывает гнилостные испарения с заразными болезнями: «В воздухе Андиджана есть гнилостность, осенью многие болеют лихорадкой» [1, 12]. Также среди недостатков, отмеченных им в Индии, Бабур выделяет недостаток проточной воды, опять-таки нездоровый воздух и недостаточное, по его мнению, культивирование полезных растений местными жителями. Бабур подчеркивает, что при его правлении это должно быть исправлено. «Мне постоянно приходило на ум, - писал Бабур, - что одним из великих недостатков Хиндустана является отсутствие там проточной воды. Всюду, где пришлось бы обосноваться, я решил установить водяные колеса, провести воду и разбить по плану ровные [сады]. Спустя несколько дней после прихода в Агру, мы ради этого дела перешли реку Джун и осмотрели места, где можно было бы разбить сад» [1, 344].
Из текста «Бабур-наме» следует, что автор обладал немалыми практическими познаниями в садоводстве и, как сказали бы мы сейчас, в «дизайне» садово-парковой архитектуры, которые неоднократно применял в своих новых владениях. «Сначала вырыли большой колодец, из которого берут [теперь] воду для бани, - говорит Бабур о благоустройстве Агры, - потом стали работать в том месте, где растут деревья амбли и находится восьмиугольный водоем. После этого устроили большой водоем и двор, затем прорыли водоем перед каменными постройками и воздвигли талар. После этого разбили садик вокруг моих личных покоев и построили комнаты; затем построили баню. Таким образом, в этом неприглядном и неблагоустроенном Хиндустане появились прекрасные сады, разбитые по хорошему плану. В каждом углу были устроены приятные лужайки, на каждой лужайке росли красивые розы и шиповники, расположенные в совершенном порядке». Сказанное выше указывает на то, что Бабур уделял внимание телесному здоровью своих соратников. «В Хиндустане мы страдали от трех вещей: во-первых, от жары, во-вторых, от сильного ветра и, в-третьих, от пыли. Баня устраняет все три [неприятности]: пыль и ветер ничего не могут сделать в бане, а в жаркую погоду там так свежо, что человек почти зябнет от холода» [1, 344].
Если образованный современный читатель, к тому же, знаток Индии зафиксирует свое внимание на упомянутых выше фактах, то он может задать вопрос: столкнулся ли Бабур с индийской йогой - одним из эталонов современного здоровьесбережения, и если да, то какое впечатление у него осталось? Записки Бабура позволяют констатировать: автор что-то знал об индийских йогах: «Я слышал хорошие отзывы о Гуре-Катри; там, говорят, находится одно из капищ йогов и индийцев, они приходят из дальних стран и стригут себе волосы и бороду» [1, 170]. Но когда ему наконец удалось достичь этой местности, то ли он не смог пообщаться с йогами, то ли общение не привело к взаимопониманию, но лаконичная запись, которую он оставил, оказалась скорее негативной: «В тот год ... я очень жалел, что не видел Гура Катри. Оказалось, что особо жалеть было не о чем» [1, 270].
Врачи, болезни, медицина в Бабур-наме
Еще задолго до Бабура в Средней Азии, наряду с «Каноном» Абу Али ибн Сины (Авиценны), была известна книга Абу Рейхана Бируни «Китаб ас-сайдана фи-т-тибб» (книга фармакогнозии в медицине). Бируни, по-видимому, на основании собственных впечатлений, хорошо знал Индию. На наш взгляд, описание некоторых полезных растений Индии (например, цитрона) у Бабура и у Бируни очень близки. Однако, в отличие от Бируни, Бабур мало останавливается на собственно лечебных свойствах даже заведомо лекарственных растений (например, мандрагоры). Однако время от времени замечания на эту тему у Бабура встречаются: «Сангтара, как и лимон, укрепляет желудок и не послабляет его, как апельсин... Если отравившийся вскипятит лимонный корень и выпьет, это якобы устранит вред от яда» [1, 331-332].
Возможно, боязнь яда - привычного атрибута восточной политики и дипломатии - побуждала Бабура к медицинским самонаблюдениям, одним из которых явился подробно описанный эпизод его отравления в Индии, предпринятого приближенными разгромленного им султана Ибрагима Лоди. «Когда кушанье накладывали,.. [повар] положил на фарфоровое блюдо тоненькие ломтики хлеба, а на хлеб высыпал меньше половины яда, находившегося в бумажке. Поверх яда он наложил мяса, жаренного в масле. Если бы [повар] высыпал яд на мясо или бросил в котел, было бы плохо, но он растерялся, просыпал больше половины яда в очаг». Почувствовав себя плохо и проанализировав ситуацию, Бабур приказал задержать повара, поскольку «раньше меня никогда не рвало после еды, даже при попойках меня не тошнило» [1, 351]. В ходе разбирательства был поставлен своеобразный следственный эксперимент: Бабур распорядился дать рвотные массы собаке и наблюдал за ней. «На следующее утро незадолго до первой стражи собака почувствовала себя очень плохо, брюхо у нее как будто раздулось. Сколько в нее ни кидали камнями, сколько ее ни ворочали, она не подымалась. До полудня собака была в таком положении, потом поднялась - не умерла» [1, 352]. На основании этого факт попытки отравления был установлен, и виновникам вынесли суровые приговоры. Надо также отметить, что роль следователя (а впоследствии - прокурора, адвоката и судьи), по-видимому, выполнял сам правитель.
Описывая свою полную скитаний и боевых походов жизнь, Бабур не скрывает и другие сведения о лишениях и болезнях, которыми страдал он и его сподвижники: «Не ожидая наших людей, которые были далеко, я без промедления в жестокую зимнюю стужу выступил, уповая на бога. Ночью был крепчайший мороз, так что некоторые воины отморозили руки и ноги, а у многих распухли уши и стали, как яблоки.». «Из-за болей в боку для меня устроили нечто вроде носилок, перенесли меня с берегов реки в город» [1, 88, 188].
По текстам записок Бабура можно предположить, что он и его семья в разные периоды жизни прибегали к услугам «врачей-специалистов», по большей части иностранцев: «У меня на теле появилась язва. На этой стоянке один румиец применил способ лечения, недавно найденный в Руме. Он вскипятил в глиняном горшке перец, истолченный в порошок, и я поставил свою язву под горячий пар. Когда пару стало меньше, я обмыл язву этой горячей водой. Лечение вызвало задержку на два звездных часа...» [1, 415] «В месяц мухаррам с моей матерью Кутлук Нигар ханум приключилась болезнь хасбе1. Ей отворили кровь, но [крови] оказалось мало. При ней был один хорасанский врач, его Сейид табибом звали. По хорасанскому обычаю он дал больной арбуза, но так как, видимо, пришел ее срок, то через шесть дней, в субботу, она преставилась к милости Аллаха» [1, 182]. «Чтобы лечить мою рану, ко мне прислали монгольского костоправа по имени Атиге Бахши -монголы называют костоправов «бахши» ... В искусстве править кости он был очень сведущ. Если даже у человека вываливается из костей мозг, этот костоправ и то давал лекарство. Любую рану на жилах он легко исцелял. К некоторым ранам он прикладывал лекарство вроде пластыря, при других ранах давал лекарство съесть. К ране на моем бедре он велел прикладывать жженую шерсть, а фитиля не вкладывал. Кроме того, один раз он дал мне съесть какой-то корешок. Этот Бахши сам рассказывал: «У одного человека сломалась тонкая кость на стопе и кусок кости величиной с ладонь превратился в порошок. Я разрезал мясо, вынул все кости стопы и вместо костей положил лекарство, измельченное в муку. Это лекарство образовало как бы кость вместо настоящей кости, и [рана] закрылась». Таких удивительных и диковинных вещей он рассказывал множество. В нашей земле костоправы не способны так лечить» [1, 127].
Тексты Бабура свидетельствуют, что автор был знаком с такими распространенным и на Западе, и на Востоке средневековыми лечебными средствами, как рвотные, слабительные и кровопускание. Последнее он даже делал себе сам: «В пятницу, двадцать девятого, в теле у меня появился лихорадочный жар, и я пустил себе кровь. Меня лихорадило то ежедневно, то через день, то через два. При каждом припадке горячка не оставляла меня, пока я весь не обольюсь потом. Через десять или двенадцать дней Мулла Ходжака дал мне разбавленного вина с нарциссом. Я выпил его раз или два, но это тоже не принесло пользы» [1, 273]. Анализ этого и других отрывков «Бабур-наме» дает основание предполагать, что Бабур, ушедший из жизни в 47 лет, страдал каким- то хроническим заболеванием с периодами лихорадки, интоксикации и эпизодами кровохаркания. Возможно, это был туберкулёз легких2: «Вечером я простудился и меня лихорадило. Простуда вызвала кашель, при кашле я плевал кровью. Я очень испугался, [но], слава Аллаху, через два-три дня все прошло» [1, 296]. «Когда мы остановились там, я схватил горячку. Удивительное это было недомогание! Если меня с величайшими усилиями удавалось разбудить, то мои глаза сейчас же смежались сном. Через четыре-пять дней мне, в общем, стало лучше» [1, 183]. «В это время, тринадцатого числа месяца рамазана, у меня начались мучительные боли в боку, так что меня сорок дней ворочал с боку на бок особый человек» [1, 188]. «В воскресенье, шестнадцатого мухаррама, на меня напала лихорадка с дрожью. Приступ следовал за приступом, они тянулись двадцать пять-двадцать шесть дней. Я пил слабительное лекарство, и, в конце концов, болезнь прошла. Я очень страдал от бессонницы и жажды» [1, 380] [См. рис. 1].
Интересным является то, что Бабур не счел нужным скрывать довольно предосудительный с точки зрения ислама факт своего пристрастия к алкогольным напиткам, описывая не только многочисленные пиры и пирушки, имевшие место в промежутках между боями, но и их последствия для здоровья. «Пирушка разгорелась, вино поднялось в голову. [Участники попойки] имели намерение заставить меня вить и ввести меня тоже в круг [пьяниц]; хотя я до этого времени не пил вина допьяна и не знал как следует, каково состояние и удовольствие от нетрезвости и опьянения, но склонность пить вино у меня была, и сердце влекло меня пройти по этой долине» [1, 221]. «В понедельник утром, в день праздника, мы выступили в поход; по дороге, чтобы прогнать похмелье, мы ели ма'джун. Когда мы все опьянели от ма'джуна, принесли колоквинт. Я сказал, что это хиндустанский арбуз, отрезал ломоть и дал Ходжа Мухаммеду. Ходжа Мухаммед с жадностью разгрыз колоквинт; горечь во рту не прошла у него до самого вечера» [1, 282].
В этой долгой борьбе с самим собой Бабур, в конце концов, делает вывод, что его болезнь есть наказание за грех винопития: «День или два спустя ... я простудился и стал лихорадить. Простуда вызвала кашель: при каждом покашливании я плевал кровью. Я понял, откуда это предупреждение и от каких дел произошло это расстройство. “Кто преступил клятву, тот сделал это во вред самому себе, а кто выполнил обет, данный Аллаху, тому дарует он награду великую”» [1, 295].
Восприятие недугов как воздаяния за грехи, а также мусульманский фатализм и убеждение в предопределенности судьбы каждого человека, по- видимому, сформировали отношение Бабура к болезни как к року, которому невозможно противостоять: «Я подумал про себя и сказал: “Пусть человек проживет сто, и даже тысячу лет, в конце концов, все-таки нужно умереть”. Проживешь ты сто лет или один день, все равно придется уйти из этих чертогов, радующих сердце» [1, 137]. Врач в борьбе с болезнью остается всего лишь смертным человеком, и возможности его весьма ограничены: «В это же время из Самбала пришло удивительное известие. Али Юсуф, который ... хорошо управлял и распоряжался этой областью, неожиданно отправился к милости господа в один день с одним его другом, который находился при нем в качестве врача» [1, 426].
Тем не менее текст «Бабур-наме» дает нам повод пофантазировать, что Бабур при своей наблюдательности и при том, как он уделял внимание описанию признаков болезней, вполне мог бы, в дополнение к своим многочисленным способностям, научиться медицине, помогать раненым, облегчать страдания больных и, таким образом, уподобиться идеальному Платоновскому правителю- врачу, к тому же отсекающему все вредное и заразное в общественном организме. Этого не случилось, но естественнонаучный менталитет стал одним из источников литературного дара Бабура.
Проза, выстраданная как документ
Автор, которому верят, должен быть не только свидетелем, но и участником великой драмы жизни [4, 144]. В. Т. Шаламов
Данный подзаголовок и эпиграф, взятый из эссе русского писателя ХХ века, медика и узника колымских лагерей В. Т. Шаламова, может показаться неожиданным в контексте разговора о произведениях средневековой литературы Востока. Однако в данном подразделе мы планируем порассуждать о том, почему интерес к творчеству Бабура нарастает у современных читателей и ученых и какова в этом роль его литературной манеры изложения. Г. Ф. Благова, автор монографии «“Бабур-наме”: Язык, прагматика текста, стили», провела подробный анализ языка «Бабур-наме». Она замечает, что Бабур сознательно идет наперекор действовавшей литературной традиции, описывая реальный мир живым языком, употребляя нередко обиходные слова. И совсем уж непоэтической у Бабура является «физиологическая лексика», с помощью которой он описывает свои и чужие телесные страдания. Исследовательница подчеркивает, что вся чагатайская литература за малым исключением была придворной. «Придворный поэт был обязан угождать вкусам своего адресата все более изощренным литературным мастерством ... Новаторство Бабура в области стиля тем явственнее, что он в данном своем сочинении совсем не пытается добиться некоего формального совершенства, той (подчеркнутой) «литературности» стиля, ... к которой так стремились его современники - придворные литераторы... Именно этот цветисто-изощренный возвышенный стилистический фон литературного средневековья позволяет по достоинству оценить простоту и сдержанность стиля “Бабур-наме”, свободного от избыточной образности и метафоричности» [2, 61-62, 172].
Взаимоотношение литературы элитарной и литературы народной, не скованной условностями жанра, стиля и языка, не являлись спецификой жанров Востока, они имели место и на заре отечественной словесности. А. С. Пушкин, рассуждая о достоинствах и недостатках своих предшественников (поэт называет Сумарокова, хотя в их число уместно поставить и Тредиаковского, и Державина) деликатно дает понять, что русская придворная драматургия была вторичной, воспринималась как подражание французским увеселениям. Поэт с долей сожаления констатировал, что у нас все еще «прекрасное есть подражание изящной природе и что главное достоинство искусства есть польза». Безусловно, Пушкин, воспитанный на традициях античной культуры, воздавал должное классицизму с его «подражанием изящной природе», академическими канонами и изображением должного вместо сущего. Но он дает понять, что классические каноны для него тесны и, оценивая разницу между трагедией народной Шекспира и придворной драмой Расина, отдает предпочтение первой: «Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностию своей возвышенности и признанием публики, беспрекословно чувствуемым. При дворе, напротив, поэт чувствовал себя ниже своей публики. ... Он не предавался вольно и смело своим вымыслам. Он старался угадывать требования утонченного вкуса людей, чуждых ему по состоянию» [3, 146-152].
Бабур, очевидно, также чувствовал себя не ниже своей предполагаемой аудитории, что давало ему свободу от условностей. Современное восприятие «Бабур-наме» перекликается и с другой пушкинской мыслью: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах - вот чего требует наш ум от драматического писателя». В наше время вопрос о «придворной литературе» не стоит с такой прямотой, как во времена Пушкина. Однако дискуссии об истине страстей возобновились едва ли не с большей остротой в бурном ХХ веке, проявившись даже в таких крайних вариантах, как «литература факта», адепты которой отказывались от эпических и лирических жанров в пользу абсолютной документальности изложения.
Чем Бабур близок современному читателю? Описывая свои перипетии, он предстает перед читателем то сильным, то слабым, то беглецом, то героем, то великодушным, то мстительным. Ему не чуждо ничего человеческое. Он пишет просто, без изысков, фактами и именами, и это придает его прозе документальность. Варлам Шаламов, упомянутый в начале данного подраздела, обосновал свои «Колымские рассказы» следующим образом: «Я ставил себе задачей создать документальное свидетельство времени, обладающее всей убедительностью эмоциональности» [6, 488]. Нам представляется, что Бабур также имел право произнести данные слова в свой адрес. И дело тут не в том, что масштаб человеческих трагедий ХХ и XVI века трудно сопоставим, а в том, что другая прозорливая мысль В.Т. Шаламова: «Проза будущего - это проза бывалых людей», - имела свои глубокие корни в далеком прошлом [5, 158].
Нам представляется, что именно эта «проза бывалых людей» и есть мостик от Бабура, творившего почти полтысячелетия назад, к современной литературе. Опять же Шаламов, подчеркивая необычайную популярность биографического жанра и мемуаров в наше время, говорил: «Авторская воля, направленная на описание придуманной жизни, искусственные коллизии и конфликты (малый личный опыт писателя, который в искусстве нельзя скрыть) раздражают читателя, и он откладывает в сторону пухлый роман [4, 144]. Читатель XX столетия не хочет читать выдуманные истории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы» [6, 487]. «Собственная кровь, собственная судьба - вот требование сегодняшней литературы» [4, 154].
В заключение мы хотели бы кратко вернуться к медицинскому аспекту творчества Бабура. Писатели-врачи (или даже те из них, кто хотя бы соприкасался с медициной), от Омара Хайяма до Чехова, составляют весьма заметную группу литераторов разных стран мира, и это объяснимо. У них нет «реакции отторжения» душевного и телесного негатива. Сама профессия обязывает их быть точным в описании тех самых «истины страстей и правдоподобия чувствований», о которых говорил Пушкин. Будь это медицинская история болезни, или художественное произведение, автор обязан дать достоверный, по возможности краткий и недвусмысленный текст. Бабур формально не был медиком, хотя, возможно, источники XVI века говорят нам не все, ведь если он умел делать кровопускания, то кто-то его этому учил. Но это частности. Главное, ментальность, характер и мировосприятие Бабура обусловили то, что его произведения, написанные столетия назад, близки современному читателю, а современный историк видит в них достоверность документа.
1 В различных вариантах публикации «Бабур-наме» [в частности, Электронный ресурс: URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus7/Babur/frametext6.htm Дата обращения 1 марта 2020 г.] болезнь «хасбе» حصبه трактуется как корь, что соответствует переводу этого слова с арабского языка. Тем не менее в персидском языке, гораздо более распространенном в Средней Азии, под этим термином понимается тиф. - Прим. автора.
2 Во многих биографических источниках, включая популярную «Википедию», указано, что смерть Бабура наступила от дизентерии. Нам не удалось найти оснований для такого утверждения. Ни в тексте «Бабур-наме», ни в исследованиях, посвященных языку и лексике этого произведения [2], нам не удалось обнаружить кишечных симптомов дизентерии у Бабура, обязательных для этого заболевания. Длительная лихорадка и ознобы могли быть признаками малярии, однако кашель и кровохаркание в большей степени заставляют предполагать туберкулез легких (прим. автора)
Литература
1. Бабур-наме : Записки Бабура / перевод А. Салье. - Ташкент : АН УзССР, 1958. - 529 с.
2. Благоева Г. Ф. «Бабур-наме» : Язык, прагматика текста, стиль. - М. : Восточная литература, 1994 г. - 404 с.
3. Пушкин А. С. О народной драме и драме «Марфа Посадница» // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. - Л. : Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. - Т. 7. : Критика и публицистика. - 1978.
4. Шаламов В. Т. О прозе // Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА- Книжный клуб, 2004-2005. - Т. 5 : Эссе и заметки: записные книжки. - С. 144-157.
5. Шаламов В. Т. О новой прозе // Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА- Книжный клуб, 2004-2005. - Т. 5 : Эссе и заметки: записные книжки. - С. 157-160.
6. Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 т. - М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2004-2005. -Т. 6 : Письма.
М. В. Головизнин, к. мед. н., доц., МГМСУ им А.И. Евдокимова, Ассоциация медицинский антропологов, г. Москва