Елена Болдырева, Елена Асафьева. Поэзия советских и китайских концлагерей (начало)
Статья опубликована в журнале "Верхневолжский филологический вестник", №1 (20), 2020. Электронная версия - на сайте журнала.
По теме см. Елена Болдырева, Елена Асафьева. «Дом, подобный тени», «бабочка мести» и «мертвый портрет»: мотивные переклички в русской поэзии ГУЛАГа и китайской «туманной поэзии»
__________
«Память скрыла столько зла...»: память и забвение в художественном мире русских авторов ГУЛАГа и китайских «туманных поэтов»
В статье анализируется специфика поэтической репрезентации категории памяти в творчестве русских поэтов ГУЛАГа и китайской «туманной поэзии». Анализ производится в контексте типологически сходных тенденций в российском и китайском литературном процессе - отечественная литература ГУЛага и китайская литература «ран и шрамов», творчество поэтов рассматривается как мощное противостояние трезвого разума абсурдным проявлениям эпохи. Множество мотивных перекличек свидетельствует о сходстве духовно-психологических комплексов «туманных поэтов» и поэтов ГУЛАГа, для которых творчество и память являются способом выживания и преодоления зла, несправедливости и смерти. В статье проанализированы различные аспекты категории памяти в художественном мире поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов»: оппозиция память - забвение, память как связь прошлого и будущего, память как месть, память как поэзия, память камня и память природы. Память и забвение в творчестве поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов» рассматриваются как амбивалентные понятия: с одной стороны, это боль и тяжесть воспоминаний, память как травмирующий фактор, а забвение как анестезия, позволяющая вычеркнуть из измученного сознания страшные страницы прошлого, но с другой - атрофия памяти безнравственна, ибо позволяет забыть «всемирное зло» и тем самым дать ему шанс на повторение, а память важна не только сама по себе как месть несправедливости и режиму, старающемуся уничтожить все живое и самобытное, но и для освобождения от тяжести прошлого через письмо, через самовыгорание, саморазрушение. В статье делается вывод, что одна из важнейших задач и литературы ГУЛАГа, и китайской «туманной поэзии» - сохранение исторической и культурной памяти о трагических событиях истории.
«Память скрыла столько зла без числа и меры. Всю-то жизнь лгала, лгала. Нет ей больше веры» [Шаламов, 2019б], «Полем судьбы иду безмолвно. Былое не возвратить. Оно накатывает, точно волны, и рвется, как тонкая нить [Азиатская медь..., 2007, с. 106] - эти строки из стихотворений русского поэта Варлама Шаламова и китайского поэта Лян Сяо-биня, представителей двух типологически сходных тенденций в русской и китайской литературных процессах - российская поэзия ГУЛАГа и китайская «туманная поэзия». В нечеловеческих условиях жизни и труда на Дальнем Севере зародилась поэзия ГУЛАГа. В так называемой «подпольной литературе» периода «культурной революции» в Китае лежат истоки литературного течения «туманная поэзия». Творчество этих поэтов - пример сопротивления физическому и моральному распаду, к которому приводило длительное заключение в лагерях Дальнего Севера и пребывание на «трудовом перевоспитании», мощное противостояние трезвого разума абсурдным проявлениям эпохи, когда «выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта» [Шаламов, 2019в]. Творчество российских поэтов ГУЛАГа, таких как А. Прядилов, A. Жигулин, А. Баркова, Б. Ручьев, Д. Андреев, B. Боков и многих других не раз становилось объектом исследования отечественных [Виленский, 2005; Горбачевский, 2015; Михайлик, 2009; Романов, 1989; Таганов, 1998] и зарубежных литературоведов [Пьералли, 2008; Gullotta, 2009; Gullotta, 2016; Jurgenson, 2016; Jurgenson, 2013; PieraШ, 2008]. Феномен китайской «туманной поэзии» и творчество его представителей (Ян Лянь, Ван Цзя-Синь, Гун Лю, Линь Мань, Ни Хань, Шу Тин, Ши Джи и др.) в последнее также вызывает активный интерес российских [Демидо, 1990; Лебедева, 1992; Надеев, 1969; Рябченко, 2009; Тугулова, 2014; Тугулова, 2014; Тугулова, 2015; Черкасский, 1988] и китайских ученых [洪子诚,、程光炜, 2009; 李丽中, 1988; 朦腿诗论争集, 1989; 姜娜，朱小平, 1994; 倪伟, 2005; 舒婷的 诗, 2005; 中国现代诗选 60 首, 2010; 杨健, 1993]. Однако в этих работах практически не изученным остается сравнительно-типологический аспект исследований, тогда как подобные исторические параллели дают основания для сопоставления российской литературы ГУЛАГа и «туманной поэзии» Китая. Множество мотивных перекличек (сходные мотивы мести, тени, отсутствия виноватых, погубленной молодости, неотделимости судьбы человека от судьбы родины, страдания во благо, веры в будущее, сопротивления природы, телесной деструкции, голосов из-под камня, терпения ради жизни и сохранения истины) свидетельствует о сходстве духовно-психологических комплексов «туманных поэтов» и поэтов ГУЛАГа, для которых творчество является способом выживания и преодоления зла, несправедливости и смерти. Именно поэтому интегральным мотивом в творчестве русских и китайских поэтов становится память и его антипод - забвение, а также сложное взаимодействие этих явлений в измученном мучительной рефлексией сознании человека, ставшего жертвой безжалостного колеса истории.
Невыносимая тяжесть воспоминаний и счастье забвения - одна из ключевых тем в творчестве таких поэтов, как Лян Сяо-бинь, Линь Ман, Ю. Домбровский и В. Боков, которые убеждены, что в воспоминаниях нет истины и благородства, что прошлого не вернуть, а помнить о нем - значит напрасно себя разрушать. В стихотворении «Звук капающей воды» Азиатская медь, 2007, с. 85] Линь Ман утверждает идею, что как бы тяжело ни приходилось, время излечит все раны, что река забвения принесет облегчение и покой, а воспоминания так же бессмысленны, как и человеческая жизнь:
Как жестко бы ни скручивалась жизнь
Но сквозь неряшливость твоей судьбы
Всё так же мерно капает вода
И всех равняет под одну гребенку
Бессмысленность исходного пути
[Азиатская медь ... , 2007, с. 85]
Тем не менее, мерный звук, похожий на тиканье часов, вытаскивает из глубин сознания героя его тяжелое прошлое, а луч света делает воспоминания еще ярче. Вода природная сама по себе является забвением, однако водопроводная, искусственная, она служит памяти, смешивается с жестью и пульсирует, гипнотизирует человека. Он был бы рад погрузиться в сон, но монотонные звуки препятствуют этому, и он «с болью» воскрешает все былое, о чем не хочется помнить и что приносит муки. А кольцевая композиция стихотворения возводит эти страдания в абсолют.
Страдает и герой стихотворения «Китай, я потерял свой ключ» [Азиатская медь, 2007, с. 106] Ляна Сяо-биня. «Сердце <его> от боли заскорузло» [Азиатская медь ... , 2007, с. 106], но он пытается жить надеждой на светлое будущее. В отличие от героя Линь Мана, он утратил светлые воспоминания в потоке «колючей» жизни. Это определение свидетельствует о том, что настоящее враждебно по отношению к лирическому субъекту. Он пытается воскресить его книгами, но солнце спряталось за тучи, а ключ от счастливого детства утерян, и герой вынужден слоняться по пустыне отчаяния и думать о возможном счастье. Но надежды эти призрачны, поскольку будущее невозможно без прошлого, а оно забыто. Воспоминания призрачны, и герой сам не знает, были ли они или только казались: «Был ли тот ключ на самом деле?» [Азиатская медь... , 2007, с. 106]. Ключ в данном случае является аллегорией самопознания и национальной самоидентификации, поскольку его Китай изменился, перестал быть источником счастья, как в детстве, где был отец и ясное небо. Призрачные воспоминания о «золотом веке» детства и одновременно невозможность его вернуть и становятся причиной боли в душе героя.
Осознанное избирательное забвение выбирает для себя лирический герой стихотворения В. Бокова «Память» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Как и многие представители передовой интеллигенции, в 30-ых гг. он подвергся репрессиям и отбывал заключение на Дальнем Севере. Об этом он и старается забыть, подменив жуткие воспоминания счастливыми и таким образом вытеснив из сознания страшное прошлое. Все четыре катрена строятся на антитезе «память - забвение», где герой сознательно обращается к светлой стороне своей жизни, всемирному культурному наследию, природе, животным - свободе, и изгоняет из памяти все плохое: выстрелы конвоиров, наручники, смуглокожего тирана, темницы, густо населенные людьми и женские слезы - заключение. А использование анафоры «помню» как интегрального технического элемента возводит стихотворение в ранг заклинания, молитвы о том, чтобы злая память навсегда исчезла из его измученного сознания. Но в действительности это вряд ли возможно, поскольку та старательность, с которой герой произносит заклинание, наталкивает на мысль, что прошлое не отпускает его и возвращает в тот страшный мир, из которого ему посчастливилось вернуться.
В амбивалентном состоянии пребывает герой Ю. Домбровского в стихотворении «Солдат - заключенной» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Он тоже находился в лагере, но в качестве охранника. Это важно, поскольку утверждается идея, что зона одинаково губительна как для заключенных, так и для тех, кто их сторожит на вышках и приисках Дальнего Севера. Герой вспоминает о девушке, с которой, возможно, был некогда близок. Он вспоминает о том, как ее разрушил лагерь, как некогда прекрасные ее руки покрылись мозолями от тяжелой работы, как растрепались и потемнели волосы. Он вспоминает смерть невинных людей, которых убили якобы при побеге, но на самом деле от скуки или для устрашения иных. Думая об этом, герой проклинает и себя, и свой долг и память:
Не забыть мне проклятую зону,
Эту мертвую память твою <...>
Это я своим долгом проклятым
Дотянулся к страданьям твоим
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Поскольку память о прошлом угнетает героя, он бы хотел забыть о ней, и, видимо, делал такие попытки, но они оказались безуспешными. Лирический герой Ю Домбровского пребывает как бы на границе между невозможностью забвения и необходимостью воспоминания. И затем герой приходит к пониманию, что эта самая память необходима для того, чтобы отомстить миру за поруганное детство его любимой, несмотря на то, что воронка времени затянет этот период советской истории:
Только я, став слепым и горбатым,
Отпущу всем уродством своим -
Тех, кто молча стоит с автоматом
Над поруганным детством твоим
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Иное отношение к памяти мы встречаем в творчестве таких поэтов ГУЛАГа, как А. Обросов, С. Граховский, О. Берггольц, которые убеждены, что память - единственное оружие в борьбе с несправедливостью. Временами лирические герои вступают в конфликты с собой. Так происходит, например, в стихотворении О. Берггольц «На воле» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. В нем память пробивается смутным потоком, и героиня сомневается, был ли лагерь, решетки. Рутина постепенно вымарывает острожные образы, но полностью избавиться от прошлого не получается:
Я забыла б - сердце не забыло
Это унижение и страх.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Разум героини находится в конфронтации с чувством, с ее душой, которая понимает, что если воспоминания исчезнут, никто не узнает о тех страшных преступлениях, которые претерпевала героиня. И против воли своей героиня подчиняется сердцу:
«Помни»,- говорит оно мне... Помню!
Рада бы забыть - не суждено...
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
А уже в следующем стихотворении «Нет, не из книжек наших скудных» [Поэзия узников ГУЛага. Антология] этого же автора сердце окончательно берет верх. Эпиграфом к данному тексту послужили слова Лютера «...и я не могу иначе...» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Память о прошлом обрушилась на героиню, она думает о том, как ее избивали на допросах, как темны были ночи на Колыме и как она подвергалась унижениям. Несмотря на это соратники героини продолжали жить во что бы то ни стало, жить, потому что больше им ничего не оставалось и гордиться тем, что никого не предали и не сбежали, не обрекли себя на всеобщее недоверие:
И не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Именно память становится спасением, доказательством того, что эти многочисленные страдальцы были когда-то и сгинули на благо родины:
Но если жгучего преданья
Дойдёт до вас холодный дым,
- Ну что ж, почтите нас молчаньем,
Как мы, встречая вас, молчим...
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Память как спасение от забвения представлена в стихотворении А. Обросова «Беглец» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где в центре лирического повествования - отчаявшийся человек, решивший бросить вызов системе. Лирический герой посылает ему добрые слова и пожелания спастись от судьбы быть убитым при попытке к бегству или быть пойманным и возвращенным в снежный ад. Лучше ему погибнуть на свободе, чтобы природа спрятала тело, не дала растерзать врагам. Стихотворение представляет собой своего рода диалог тех, кто спасся при побеге, и тех, кто навсегда остался на снежных просторах Колымы и кто вмешивается в настоящее героя:
Я мог, наверно, счастлив быть
Тем, что живу и день мой светел.
Но сгинувших нельзя забыть,
И в сердце вновь стучит их пепел.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Эта мысль практически повторяется у В. Шаламова в поэме «Аввакум в Пустозерске», где герой произносит в заключительном катрене :
Нет участи слаще,
Желанней конца,
Чем пепел, стучащий
В людские сердца
[Шаламов, 2019б]
А. Жигулин прямо призывает «Не надо бояться памяти» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], поскольку страх этот может привести к фатальным последствиям. В одноименном стихотворении. Его речь обращена не к сгинувшим безвестно, а к тем, кто сопротивлялся. О страданиях напишут иные, погибших найдут. Задача его героя - «разглядеть <...> человека - / Современника/И борца» [Поэзия узников ГУЛага. Антология].
Он в прошлом видит не ужасы, а школу выживания и в некоторой степени благодарен ударам судьбы за то, что помогли обрести друзей и стать мужественным и выносливым. В заключительной строфе он восклицает:
Как же мне не писать об этом?!
Как же свой рассказ не начать?!
Нет! Не быть мне тогда поэтом,
Если я
Смогу
Промолчать!
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
К памяти призывает и герой Д. Андреева в стихотворении «Гипер-пэон» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где средством сохранения культурного и исторического прошлого он считает поэзию. Текст - попытка создания нового стихотворного размера - гипер-пэона. На эту идею его натолкнуло тяжелое прошлое, которое невозможно выразить в привычных формах стиха: «Не подскажут мне закатившиеся эпохи /Злу всемирному соответствующий размер» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Пэон - редкий размер, используемый русскими поэтами, его стопа состоит из четырех слогов. Гипер-пэон предполагался как пятисложник с третьим сильным слогом, и общая метрическая схема текста выглядит так: UU-UUUU-UUUU-U с редкими отступлениями. Стихи подобного рода как бы вызывают у читателя артикуляционную и акустическую дисгармонию. Так автор мыслил заключить зло в наиболее подходящую для него форму, поскольку привычные размеры не годились для подобных явлений духовно-нравственного распада: «О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих /в катакомбах / Нержавеющий и незыблемый стих ищу» [Поэзия узников ГУЛага. Антология].
Огромный, могущественный, нержавеющий, этот стих должен был сохранить прошлое, подобно граниту, для потомков. Долгие междуиктовые интервалы воссоздавали страдание и тяжесть, судороги и пытки, испытываемые предшественниками адресатов послания. Автор выстраивает взаимосвязь между понятиями «зло» - «ритм» - «мрак» - «встань» - «зримый», поскольку именно эти слова нарушают общий ритмический рисунок текста, заменяя преобладающую в стихотворении двусложную анакрузу нулевой. Автор акцентирует внимание именно на этих понятиях, отражающих интегральную идею стихотворения, которая заключается в преодолении зла через сложную форму стиха, его ритм, который, пробившись сквозь тьму, встанет, точно монумент, и потомки смогут разглядеть историческую несправедливость и человеческие страдания, описанные в первой строфе. В последней строфе появляется образ уицраора - хищного демона из параллельного мира, олицетворяющего государство, который становится аллегорией всемирного зла и подчеркивает авторскую мысль о памяти не столько личной, сколько универсальной и исторической.
Память в произведениях жертв политических репрессий хранят не только люди. Сама природа является свидетелем исторических преступлений. Она долговечнее человека, и потому больше знает о боли, несправедливости, смерти, страданиях, подлости. Она неподвластна режиму, ее нельзя уничтожить силами государства. Вечная мерзлота, деревья, камни, снега являются не столько событийным фоном, сколько самобытными героями. Она преодолевает те же испытания, что и человек: деревья сопротивляются смерти от ветра и холода, реки уносят все прожитые невзгоды, а камень хранит воспоминания для потомков, чтобы в нужный момент явить миру страшную истину. И потому одним из интегральных мотивов творчества поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов» является голос камня.
В стихотворении Цао Хань-цзюня «Китай, ты стоишь высоко на лесах» [Азиатская медь,2007, с. 154] герой обращается к античным мифам, согласно которым земля держалась на китах, слонах, черепахах и иных животных, и отражает процесс развития общества и научной мысли, которые привели к техническому прогрессу. Люди научились проектировать здания, использовать природные ресурсы. Однако цена подобного развития - многочисленные человеческие жертвы:
Вырастает Китай на худых новостях,
Между строчек читай - на народных костях.
[Азиатская медь, 2007, с. 154]
И каменные плиты хранят тела усопших граждан. Эти трупы служат фундаментом для городских стен. Но, принесенные в жертву во благо процветания государства, они не могут быть упокоены, их голоса прорываются сквозь камень, препятствующий скорому разложению трупа:
Но хрипят голоса из-под каменных плит:
Там, где город стоит - твой народ был зарыт.
[Азиатская медь, 2007, с. 154]
Однако эта участь не просто не пугает героя, но и кажется ему привлекательной, поскольку отдать жизнь на благо процветающей стране - счастье для любого гражданина:
И меня ты возьми в свой могучий котел,
<...>
Чтоб держался Китай не на сборных лесах -
На дозорных воспевших его голосах,
Да на наших сердцах, да на наших плечах.
[Азиатская медь ... , 2007, с. 154]
Камень как хранитель человеческой жертвы встречается и в стихотворениях русских авторов, в частности у М. Фроловского. В стихотворении «Тяжело сдавили своды» [Поэзия узников ГУЛага. Антология] герой описывает ночную тюрьму с тяжелым дыханием замученных и уставших заключенных. Тоска и стон узников безразличны для всех, кроме молчаливого камня. Он терпеливо ждет своего часа, чтобы донести вопли многочисленных жертв истории до Создателя. Очевидно, речь здесь идет о часе Страшного Суда, где праведные загубленные души обретут покой и счастье, а грешники и мучители будут жестоко наказаны. Камень, являющийся свидетелем преступлений против человеческой личности, явит Богу истину и вспомнит о каждой душе, сдавленной тюремным бременем:
Вспомнит камень равнодушный
Каждый вздох и каждый стон.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Таким образом тюремный камень выступает хранителем справедливости, истины, он равнодушен и неподкупен, подобно Фемиде, и потому объективен, тверд, и готов многое выдержать, в том числе и страшную правду о лагере и смерти, сохранить его до нужного часа и предъявить Богу, спасши таким образом невинные души от Божьего гнева.
Камень как хранитель справедливости и Божьей истины представлен и в стихотворении М. Фроловского «Кресты» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где описана скала Голгофа с тремя символами христианской веры. Согласно Новому Завету, это место священно, ибо на нем принял смерть Иисус. И именно к ее подножью низвергнет земля своих мертвецов в нужное время:
Из недр земли, со дна пучины
Немой, испуганной толпой,
Комки проснувшиеся глины,
Мы соберемся под скалой.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
И тогда одни мертвецы вознесутся, подобно Дижману, иные же навсегда исчезнут, как Геста. Потому и испуганы тени, что знают о своей греховности. Но те, кто раскается в своих грехах, будут прощены. А до тех пор неприступная скала будет ждать и хранить покой голгофских крестов.
(окончание здесь)
По теме см. Елена Болдырева, Елена Асафьева. «Дом, подобный тени», «бабочка мести» и «мертвый портрет»: мотивные переклички в русской поэзии ГУЛАГа и китайской «туманной поэзии»
__________
«Память скрыла столько зла...»: память и забвение в художественном мире русских авторов ГУЛАГа и китайских «туманных поэтов»
В статье анализируется специфика поэтической репрезентации категории памяти в творчестве русских поэтов ГУЛАГа и китайской «туманной поэзии». Анализ производится в контексте типологически сходных тенденций в российском и китайском литературном процессе - отечественная литература ГУЛага и китайская литература «ран и шрамов», творчество поэтов рассматривается как мощное противостояние трезвого разума абсурдным проявлениям эпохи. Множество мотивных перекличек свидетельствует о сходстве духовно-психологических комплексов «туманных поэтов» и поэтов ГУЛАГа, для которых творчество и память являются способом выживания и преодоления зла, несправедливости и смерти. В статье проанализированы различные аспекты категории памяти в художественном мире поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов»: оппозиция память - забвение, память как связь прошлого и будущего, память как месть, память как поэзия, память камня и память природы. Память и забвение в творчестве поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов» рассматриваются как амбивалентные понятия: с одной стороны, это боль и тяжесть воспоминаний, память как травмирующий фактор, а забвение как анестезия, позволяющая вычеркнуть из измученного сознания страшные страницы прошлого, но с другой - атрофия памяти безнравственна, ибо позволяет забыть «всемирное зло» и тем самым дать ему шанс на повторение, а память важна не только сама по себе как месть несправедливости и режиму, старающемуся уничтожить все живое и самобытное, но и для освобождения от тяжести прошлого через письмо, через самовыгорание, саморазрушение. В статье делается вывод, что одна из важнейших задач и литературы ГУЛАГа, и китайской «туманной поэзии» - сохранение исторической и культурной памяти о трагических событиях истории.
«Память скрыла столько зла без числа и меры. Всю-то жизнь лгала, лгала. Нет ей больше веры» [Шаламов, 2019б], «Полем судьбы иду безмолвно. Былое не возвратить. Оно накатывает, точно волны, и рвется, как тонкая нить [Азиатская медь..., 2007, с. 106] - эти строки из стихотворений русского поэта Варлама Шаламова и китайского поэта Лян Сяо-биня, представителей двух типологически сходных тенденций в русской и китайской литературных процессах - российская поэзия ГУЛАГа и китайская «туманная поэзия». В нечеловеческих условиях жизни и труда на Дальнем Севере зародилась поэзия ГУЛАГа. В так называемой «подпольной литературе» периода «культурной революции» в Китае лежат истоки литературного течения «туманная поэзия». Творчество этих поэтов - пример сопротивления физическому и моральному распаду, к которому приводило длительное заключение в лагерях Дальнего Севера и пребывание на «трудовом перевоспитании», мощное противостояние трезвого разума абсурдным проявлениям эпохи, когда «выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта» [Шаламов, 2019в]. Творчество российских поэтов ГУЛАГа, таких как А. Прядилов, A. Жигулин, А. Баркова, Б. Ручьев, Д. Андреев, B. Боков и многих других не раз становилось объектом исследования отечественных [Виленский, 2005; Горбачевский, 2015; Михайлик, 2009; Романов, 1989; Таганов, 1998] и зарубежных литературоведов [Пьералли, 2008; Gullotta, 2009; Gullotta, 2016; Jurgenson, 2016; Jurgenson, 2013; PieraШ, 2008]. Феномен китайской «туманной поэзии» и творчество его представителей (Ян Лянь, Ван Цзя-Синь, Гун Лю, Линь Мань, Ни Хань, Шу Тин, Ши Джи и др.) в последнее также вызывает активный интерес российских [Демидо, 1990; Лебедева, 1992; Надеев, 1969; Рябченко, 2009; Тугулова, 2014; Тугулова, 2014; Тугулова, 2015; Черкасский, 1988] и китайских ученых [洪子诚,、程光炜, 2009; 李丽中, 1988; 朦腿诗论争集, 1989; 姜娜，朱小平, 1994; 倪伟, 2005; 舒婷的 诗, 2005; 中国现代诗选 60 首, 2010; 杨健, 1993]. Однако в этих работах практически не изученным остается сравнительно-типологический аспект исследований, тогда как подобные исторические параллели дают основания для сопоставления российской литературы ГУЛАГа и «туманной поэзии» Китая. Множество мотивных перекличек (сходные мотивы мести, тени, отсутствия виноватых, погубленной молодости, неотделимости судьбы человека от судьбы родины, страдания во благо, веры в будущее, сопротивления природы, телесной деструкции, голосов из-под камня, терпения ради жизни и сохранения истины) свидетельствует о сходстве духовно-психологических комплексов «туманных поэтов» и поэтов ГУЛАГа, для которых творчество является способом выживания и преодоления зла, несправедливости и смерти. Именно поэтому интегральным мотивом в творчестве русских и китайских поэтов становится память и его антипод - забвение, а также сложное взаимодействие этих явлений в измученном мучительной рефлексией сознании человека, ставшего жертвой безжалостного колеса истории.
Невыносимая тяжесть воспоминаний и счастье забвения - одна из ключевых тем в творчестве таких поэтов, как Лян Сяо-бинь, Линь Ман, Ю. Домбровский и В. Боков, которые убеждены, что в воспоминаниях нет истины и благородства, что прошлого не вернуть, а помнить о нем - значит напрасно себя разрушать. В стихотворении «Звук капающей воды» Азиатская медь, 2007, с. 85] Линь Ман утверждает идею, что как бы тяжело ни приходилось, время излечит все раны, что река забвения принесет облегчение и покой, а воспоминания так же бессмысленны, как и человеческая жизнь:
Как жестко бы ни скручивалась жизнь
Но сквозь неряшливость твоей судьбы
Всё так же мерно капает вода
И всех равняет под одну гребенку
Бессмысленность исходного пути
[Азиатская медь ... , 2007, с. 85]
Тем не менее, мерный звук, похожий на тиканье часов, вытаскивает из глубин сознания героя его тяжелое прошлое, а луч света делает воспоминания еще ярче. Вода природная сама по себе является забвением, однако водопроводная, искусственная, она служит памяти, смешивается с жестью и пульсирует, гипнотизирует человека. Он был бы рад погрузиться в сон, но монотонные звуки препятствуют этому, и он «с болью» воскрешает все былое, о чем не хочется помнить и что приносит муки. А кольцевая композиция стихотворения возводит эти страдания в абсолют.
Страдает и герой стихотворения «Китай, я потерял свой ключ» [Азиатская медь, 2007, с. 106] Ляна Сяо-биня. «Сердце <его> от боли заскорузло» [Азиатская медь ... , 2007, с. 106], но он пытается жить надеждой на светлое будущее. В отличие от героя Линь Мана, он утратил светлые воспоминания в потоке «колючей» жизни. Это определение свидетельствует о том, что настоящее враждебно по отношению к лирическому субъекту. Он пытается воскресить его книгами, но солнце спряталось за тучи, а ключ от счастливого детства утерян, и герой вынужден слоняться по пустыне отчаяния и думать о возможном счастье. Но надежды эти призрачны, поскольку будущее невозможно без прошлого, а оно забыто. Воспоминания призрачны, и герой сам не знает, были ли они или только казались: «Был ли тот ключ на самом деле?» [Азиатская медь... , 2007, с. 106]. Ключ в данном случае является аллегорией самопознания и национальной самоидентификации, поскольку его Китай изменился, перестал быть источником счастья, как в детстве, где был отец и ясное небо. Призрачные воспоминания о «золотом веке» детства и одновременно невозможность его вернуть и становятся причиной боли в душе героя.
Осознанное избирательное забвение выбирает для себя лирический герой стихотворения В. Бокова «Память» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Как и многие представители передовой интеллигенции, в 30-ых гг. он подвергся репрессиям и отбывал заключение на Дальнем Севере. Об этом он и старается забыть, подменив жуткие воспоминания счастливыми и таким образом вытеснив из сознания страшное прошлое. Все четыре катрена строятся на антитезе «память - забвение», где герой сознательно обращается к светлой стороне своей жизни, всемирному культурному наследию, природе, животным - свободе, и изгоняет из памяти все плохое: выстрелы конвоиров, наручники, смуглокожего тирана, темницы, густо населенные людьми и женские слезы - заключение. А использование анафоры «помню» как интегрального технического элемента возводит стихотворение в ранг заклинания, молитвы о том, чтобы злая память навсегда исчезла из его измученного сознания. Но в действительности это вряд ли возможно, поскольку та старательность, с которой герой произносит заклинание, наталкивает на мысль, что прошлое не отпускает его и возвращает в тот страшный мир, из которого ему посчастливилось вернуться.
В амбивалентном состоянии пребывает герой Ю. Домбровского в стихотворении «Солдат - заключенной» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Он тоже находился в лагере, но в качестве охранника. Это важно, поскольку утверждается идея, что зона одинаково губительна как для заключенных, так и для тех, кто их сторожит на вышках и приисках Дальнего Севера. Герой вспоминает о девушке, с которой, возможно, был некогда близок. Он вспоминает о том, как ее разрушил лагерь, как некогда прекрасные ее руки покрылись мозолями от тяжелой работы, как растрепались и потемнели волосы. Он вспоминает смерть невинных людей, которых убили якобы при побеге, но на самом деле от скуки или для устрашения иных. Думая об этом, герой проклинает и себя, и свой долг и память:
Не забыть мне проклятую зону,
Эту мертвую память твою <...>
Это я своим долгом проклятым
Дотянулся к страданьям твоим
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Поскольку память о прошлом угнетает героя, он бы хотел забыть о ней, и, видимо, делал такие попытки, но они оказались безуспешными. Лирический герой Ю Домбровского пребывает как бы на границе между невозможностью забвения и необходимостью воспоминания. И затем герой приходит к пониманию, что эта самая память необходима для того, чтобы отомстить миру за поруганное детство его любимой, несмотря на то, что воронка времени затянет этот период советской истории:
Только я, став слепым и горбатым,
Отпущу всем уродством своим -
Тех, кто молча стоит с автоматом
Над поруганным детством твоим
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Иное отношение к памяти мы встречаем в творчестве таких поэтов ГУЛАГа, как А. Обросов, С. Граховский, О. Берггольц, которые убеждены, что память - единственное оружие в борьбе с несправедливостью. Временами лирические герои вступают в конфликты с собой. Так происходит, например, в стихотворении О. Берггольц «На воле» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. В нем память пробивается смутным потоком, и героиня сомневается, был ли лагерь, решетки. Рутина постепенно вымарывает острожные образы, но полностью избавиться от прошлого не получается:
Я забыла б - сердце не забыло
Это унижение и страх.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Разум героини находится в конфронтации с чувством, с ее душой, которая понимает, что если воспоминания исчезнут, никто не узнает о тех страшных преступлениях, которые претерпевала героиня. И против воли своей героиня подчиняется сердцу:
«Помни»,- говорит оно мне... Помню!
Рада бы забыть - не суждено...
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
А уже в следующем стихотворении «Нет, не из книжек наших скудных» [Поэзия узников ГУЛага. Антология] этого же автора сердце окончательно берет верх. Эпиграфом к данному тексту послужили слова Лютера «...и я не могу иначе...» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Память о прошлом обрушилась на героиню, она думает о том, как ее избивали на допросах, как темны были ночи на Колыме и как она подвергалась унижениям. Несмотря на это соратники героини продолжали жить во что бы то ни стало, жить, потому что больше им ничего не оставалось и гордиться тем, что никого не предали и не сбежали, не обрекли себя на всеобщее недоверие:
И не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Именно память становится спасением, доказательством того, что эти многочисленные страдальцы были когда-то и сгинули на благо родины:
Но если жгучего преданья
Дойдёт до вас холодный дым,
- Ну что ж, почтите нас молчаньем,
Как мы, встречая вас, молчим...
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Память как спасение от забвения представлена в стихотворении А. Обросова «Беглец» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где в центре лирического повествования - отчаявшийся человек, решивший бросить вызов системе. Лирический герой посылает ему добрые слова и пожелания спастись от судьбы быть убитым при попытке к бегству или быть пойманным и возвращенным в снежный ад. Лучше ему погибнуть на свободе, чтобы природа спрятала тело, не дала растерзать врагам. Стихотворение представляет собой своего рода диалог тех, кто спасся при побеге, и тех, кто навсегда остался на снежных просторах Колымы и кто вмешивается в настоящее героя:
Я мог, наверно, счастлив быть
Тем, что живу и день мой светел.
Но сгинувших нельзя забыть,
И в сердце вновь стучит их пепел.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Эта мысль практически повторяется у В. Шаламова в поэме «Аввакум в Пустозерске», где герой произносит в заключительном катрене :
Нет участи слаще,
Желанней конца,
Чем пепел, стучащий
В людские сердца
[Шаламов, 2019б]
А. Жигулин прямо призывает «Не надо бояться памяти» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], поскольку страх этот может привести к фатальным последствиям. В одноименном стихотворении. Его речь обращена не к сгинувшим безвестно, а к тем, кто сопротивлялся. О страданиях напишут иные, погибших найдут. Задача его героя - «разглядеть <...> человека - / Современника/И борца» [Поэзия узников ГУЛага. Антология].
Он в прошлом видит не ужасы, а школу выживания и в некоторой степени благодарен ударам судьбы за то, что помогли обрести друзей и стать мужественным и выносливым. В заключительной строфе он восклицает:
Как же мне не писать об этом?!
Как же свой рассказ не начать?!
Нет! Не быть мне тогда поэтом,
Если я
Смогу
Промолчать!
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
К памяти призывает и герой Д. Андреева в стихотворении «Гипер-пэон» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где средством сохранения культурного и исторического прошлого он считает поэзию. Текст - попытка создания нового стихотворного размера - гипер-пэона. На эту идею его натолкнуло тяжелое прошлое, которое невозможно выразить в привычных формах стиха: «Не подскажут мне закатившиеся эпохи /Злу всемирному соответствующий размер» [Поэзия узников ГУЛага. Антология]. Пэон - редкий размер, используемый русскими поэтами, его стопа состоит из четырех слогов. Гипер-пэон предполагался как пятисложник с третьим сильным слогом, и общая метрическая схема текста выглядит так: UU-UUUU-UUUU-U с редкими отступлениями. Стихи подобного рода как бы вызывают у читателя артикуляционную и акустическую дисгармонию. Так автор мыслил заключить зло в наиболее подходящую для него форму, поскольку привычные размеры не годились для подобных явлений духовно-нравственного распада: «О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих /в катакомбах / Нержавеющий и незыблемый стих ищу» [Поэзия узников ГУЛага. Антология].
Огромный, могущественный, нержавеющий, этот стих должен был сохранить прошлое, подобно граниту, для потомков. Долгие междуиктовые интервалы воссоздавали страдание и тяжесть, судороги и пытки, испытываемые предшественниками адресатов послания. Автор выстраивает взаимосвязь между понятиями «зло» - «ритм» - «мрак» - «встань» - «зримый», поскольку именно эти слова нарушают общий ритмический рисунок текста, заменяя преобладающую в стихотворении двусложную анакрузу нулевой. Автор акцентирует внимание именно на этих понятиях, отражающих интегральную идею стихотворения, которая заключается в преодолении зла через сложную форму стиха, его ритм, который, пробившись сквозь тьму, встанет, точно монумент, и потомки смогут разглядеть историческую несправедливость и человеческие страдания, описанные в первой строфе. В последней строфе появляется образ уицраора - хищного демона из параллельного мира, олицетворяющего государство, который становится аллегорией всемирного зла и подчеркивает авторскую мысль о памяти не столько личной, сколько универсальной и исторической.
Память в произведениях жертв политических репрессий хранят не только люди. Сама природа является свидетелем исторических преступлений. Она долговечнее человека, и потому больше знает о боли, несправедливости, смерти, страданиях, подлости. Она неподвластна режиму, ее нельзя уничтожить силами государства. Вечная мерзлота, деревья, камни, снега являются не столько событийным фоном, сколько самобытными героями. Она преодолевает те же испытания, что и человек: деревья сопротивляются смерти от ветра и холода, реки уносят все прожитые невзгоды, а камень хранит воспоминания для потомков, чтобы в нужный момент явить миру страшную истину. И потому одним из интегральных мотивов творчества поэтов ГУЛАГа и «туманных поэтов» является голос камня.
В стихотворении Цао Хань-цзюня «Китай, ты стоишь высоко на лесах» [Азиатская медь,2007, с. 154] герой обращается к античным мифам, согласно которым земля держалась на китах, слонах, черепахах и иных животных, и отражает процесс развития общества и научной мысли, которые привели к техническому прогрессу. Люди научились проектировать здания, использовать природные ресурсы. Однако цена подобного развития - многочисленные человеческие жертвы:
Вырастает Китай на худых новостях,
Между строчек читай - на народных костях.
[Азиатская медь, 2007, с. 154]
И каменные плиты хранят тела усопших граждан. Эти трупы служат фундаментом для городских стен. Но, принесенные в жертву во благо процветания государства, они не могут быть упокоены, их голоса прорываются сквозь камень, препятствующий скорому разложению трупа:
Но хрипят голоса из-под каменных плит:
Там, где город стоит - твой народ был зарыт.
[Азиатская медь, 2007, с. 154]
Однако эта участь не просто не пугает героя, но и кажется ему привлекательной, поскольку отдать жизнь на благо процветающей стране - счастье для любого гражданина:
И меня ты возьми в свой могучий котел,
<...>
Чтоб держался Китай не на сборных лесах -
На дозорных воспевших его голосах,
Да на наших сердцах, да на наших плечах.
[Азиатская медь ... , 2007, с. 154]
Камень как хранитель человеческой жертвы встречается и в стихотворениях русских авторов, в частности у М. Фроловского. В стихотворении «Тяжело сдавили своды» [Поэзия узников ГУЛага. Антология] герой описывает ночную тюрьму с тяжелым дыханием замученных и уставших заключенных. Тоска и стон узников безразличны для всех, кроме молчаливого камня. Он терпеливо ждет своего часа, чтобы донести вопли многочисленных жертв истории до Создателя. Очевидно, речь здесь идет о часе Страшного Суда, где праведные загубленные души обретут покой и счастье, а грешники и мучители будут жестоко наказаны. Камень, являющийся свидетелем преступлений против человеческой личности, явит Богу истину и вспомнит о каждой душе, сдавленной тюремным бременем:
Вспомнит камень равнодушный
Каждый вздох и каждый стон.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
Таким образом тюремный камень выступает хранителем справедливости, истины, он равнодушен и неподкупен, подобно Фемиде, и потому объективен, тверд, и готов многое выдержать, в том числе и страшную правду о лагере и смерти, сохранить его до нужного часа и предъявить Богу, спасши таким образом невинные души от Божьего гнева.
Камень как хранитель справедливости и Божьей истины представлен и в стихотворении М. Фроловского «Кресты» [Поэзия узников ГУЛага. Антология], где описана скала Голгофа с тремя символами христианской веры. Согласно Новому Завету, это место священно, ибо на нем принял смерть Иисус. И именно к ее подножью низвергнет земля своих мертвецов в нужное время:
Из недр земли, со дна пучины
Немой, испуганной толпой,
Комки проснувшиеся глины,
Мы соберемся под скалой.
[Поэзия узников ГУЛага. Антология]
И тогда одни мертвецы вознесутся, подобно Дижману, иные же навсегда исчезнут, как Геста. Потому и испуганы тени, что знают о своей греховности. Но те, кто раскается в своих грехах, будут прощены. А до тех пор неприступная скала будет ждать и хранить покой голгофских крестов.
(окончание здесь)