Габриэле Ниссим. Вводный доклад на Конгрессе "Праведники ГУЛАГа", Милан, 2003
Идея хорошая, но не задалась, советские концлагеря - явление куда более сложное, чем нацистские. "Серая зона" - вообще тема болезненная и сложная, а советские концлагеря - это сплошная "серая зона".
Габриэле Ниссим - итальянский историк и журналист.
По теме см. Выступление Сиротинской на Конгрессе "Праведники ГУЛАГа". Там же о задачах Конгресса и его участниках.
Электронная версия - на миланском правозащитном сайте Gariwo - la foresta dei Giusti. Полностью оцифрованный сборник на итальянском : Storie di uomini giusti nel Gulag, Convegno internazionale "I giusti nel Gulag. Il valore della resistenza morale al totalitarismo sovietico", Mondadori, Milano, 2004.
__________
«Нет, душу я не сдам!»
На этом конгрессе, который открывается сегодня, мы хотим предложить для размышления три вопроса, которым уделялось мало внимания со стороны историков и тех, кто занимается темой тоталитаризмов и геноцидов прошлого века.
Кто такие праведники гулага? Можно ли определить эту категорию и сделать ее актуальной наряду с уже известной категорией праведников еврейского холокоста?
Какое значение имеет для нашего времени помнить примеры морального противостояния крайнему злу?
Какова ценность памяти о добре?
Намерение тех, кто подготовил этот конгресс, утвердить всеохватывающую память об этнических и социальных геноцидах ХХ века. Мы не хотим, чтобы создавалась память раздробленная на отдельные секции и вызывающая разрыв и разделение среди тех, кто занимается преступлениями тоталитаризмов и кто занят памятью о холокосте или об армянском геноциде. Как заметил недавно почтеннейший миланский кардинал Карло Мария Мартини1, память о страдании должна быть открыта к страданию других, потому что соучастие в прошлом позволяет нам увидеть сходства и различия, чтобы помешать повторению этого прошлого.
Я лично, как еврей, считаю, что моя ответственность в отношении сохранения памяти об Аушвице была бы неполной, если бы я не занимался также и Колымой. Страдания людей, умерших или содержавшихся в нацистских лагерях, вызывают у меня то же самое негодование, что и страдания в гулаге. Как писал Василий Гроссман - великий русский еврей - у чекистов был общий с нацистскими палачами принцип. Они убили тысячи людей просто-напросто потому, что не считали их людьми, а присваивали себе с наглостью право определять их как некий подвид, лишний и вредный для их политических планов .
Этой нашей нынешней инициативой мы ставим перед собой важную цель, которая, надеемся, вызовет сочувствие среди тех, кто занимается сохранением памяти о преступлениях тоталитаризмов.
Мы хотим, чтобы в Москве был создан мемориал и большой сад, где были бы посажены деревья в честь тех людей, которые в России разными способами старались защитить человеческое достоинство в трагические времена советского коммунизма.
Мы надеемся, что эта наша инициатива будет принята Русским Государством, чтобы показать, что будущее этой страны строится на наследии тех людей, которые оказались способны спасти достоинство нации во времена гулага.
На этом конгрессе мы решили вспомнить жизнь и произведения таких фигур как Ахматова, Солженицын, Гроссман, Разгон, Шаламов, Сахаров, Герлинг, потому что на их примере мы можем понять особые механизмы морального противостояния тоталитаризму и можем стимулировать поиски в архивах личных свидетельств о тех, кто не будучи известными персонажами стремились поставить предел унижению человека в бывшем Советском Союзе.
Память о добре не спонтанный и автоматический механизм, она требует труда институтов, исследующих ее и сохраняющих ее3. Если этот труд поисков и популяризации отсутствует, даже самые лучшие примеры морального мужества исчезают и пропадают в забвении.
В нашей стране мы тоже призваны к ответственности. Наряду с теми итальянцами, которые вели себя достойным образом во время фашизма и мужественно спасали сотни евреев, мы хотим, чтобы помнили также о других итальянцах таких, как Винченцо Баккала, Эмилио Гварнаскелли, Эдмондо Пелузо и другие, которые заплатили высокую цену за то, что не поддались тоталитарной логике слепого подчинения и доносительства, и таких как Данте Корнели, Пиа Паччони или Нелла Мазутти, которые не захотели подчиниться заговору молчания, царившему в политике, начиная с конца войны и до сегодняшнего дня, и подверглись клевете и изоляции за то, что они говорили о судьбе их соотечественников, родственников, друзей и товарищей, отправленных в гулаг.
Для нас нет никакой разницы между теми, кто спасал человека от холокоста и кто спас саму идею человека внутри и вне советских лагерей.
Поэтому мы решили посадить дерево в честь Андрея Сахарова и праведников гулага в том самом месте города Милана, где хранится память о праведниках, спасавших евреев, и праведниках, спасавших армян.
Термин «праведник» был впервые употреблен при историческом исследовании геноцида, связанного с холокостом.
Было понято, что исчерпывающая память о преступлении против человечества должна включать не только память о зле, совершенном тоталитарной системой, но также и память о тех, кто пытался сопротивляться машине уничтожения.
Чтобы вершить правосудие в трибунале истории нужно было помнить не только имена и фамилии палачей, не только имена жертв и их число, но и имена и дела спасителей.
Слово «праведник» в этом случае не должно вводить в заблуждение. Оно не имеет религиозного или библейского значения, не обозначает святого или совершенного героя, а лишь подчеркивает ценность поведения того, кто сумел остаться человеком в бесчеловечном мире, дает признание человеку, который в одиночестве пытался противостоять преступлению против человечности, помогая своему ближнему. Таким образом это новое современное и мирское значение понятия «праведник» .
В 60-ых годах была создана коммиссия, руководимая в течение 25 лет судьей Моше Бейски, которая поставила себе целью собрать, на основе свидетельств спасенных, все маленькие и большие истории людей, которые пытались оказать помощь евреям.
Этот тип памяти имеет двойной смысл. Прежде всего хотели выразить признательность тем, кто пытались повернуть историю по другому иному пути, даже если их действия были не способны остановить зло и могли только ограничить потери.
Но более всего хотели дать знать миру, что есть возможность для человека выбирать, возможность найти внутри себя силу противостоять преследованиям, независимо от того, каков режим, какова социальная обусловленность, каковы угрозы физического и психологического характера.
Праведник холокоста был добрым человеком, который, рискуя собственной жизнью, оказал помощь еврею в опасности.
Вокруг этого определения возникла моральная дискуссия, которая привела к уточнению некоторых принципов.
Праведник - это не совершенное существо, не человек, живущий «святыми принципами», но любой человек, который независимо от его идеологии помогает жертвам. Даже убежденный экс-нацист Оскар Шиндлер, польская антисемитка Софья Коссак, одна проститутка, один функционер СС заслужили дерево в саду праведников Яд ВаШэм. Была признана возможность искупления для человека, который был вовлечен в зло, был использован машиной уничтожения и затем стал спасать жизни. Была отдана дань некой серой зоне добра, а не только кристально чистым и безупречным деятелям. Моше Бейски твердо решил избегать любой двусмысленности, которая могла установить иерархию Добра: каждый акт солидарности и помощи должен был быть запомнен безо всякой классификации. Комиссия никогда не брала на себя право объявлять одного человека более достойным, нежели другой, она просто действовала, чтобы воспрепятствовать забвению тех людей, которые смело воспротивились геноциду евреев.
Во время этих исследований вышло на свет небывалое разнообразие фигур праведников. Были вспомнены и те, кто протестовал против нацистских законов, кто старался информировать мир о наличии лагерей уничтожения, призывая международное вмешательство, чтобы воспрепятствовать «радикальному решению», кто спас десятки евреев и кто спас от смерти одного-единственного человека. Были отмечены даже простые попытки спасения, независимо от их результата, если человек при этом рисковал собственной жизнью.
Некоторые из этих фигур, как например фигуру свидетеля, который настойчиво пытается информировать мир о существовании лагерей, мы можем найти также в истории гулага и советского тоталитаризма.
Судьба Яна Карского, вестника о польском сопротивлении, который, побывав в Варшавском гетто, пытался привлечь внимание английских и американских властей к осуществлявшемуся геноциду, похожа на судьбу Давида Руссе, Маргариты Бубер-Нейман, итальянца Данте Корнели, которые старались дать знать Западу о депортации тысяч людей в советские лагеря.
Однако есть разница.
Ян Карский испытал невыносимое отчаяние5, когда заметил, что мир не хотел ему верить. Его называли фантазером, потому что было морально не удобно выслушивать его рассказы и оставаться пассивными, или же ему говорили, что Англия не могла принять больше еврейских беженцев и что было можно остановить Аушвиц только после военного поражения Германии. Карский испытал ужас собственного бессилия и чувствовал себя не способным выполнить эту страшную задачу. Всю жизнь его преследовало чувство вины и он упрекал себя за то, что не сумел убедить великие державы спасти евреев.
А такие свидетели как Руссе и Нейман пережили иной тип одиночества, потому что их обвиняли в буржуазной пропаганде, в пропаганде антисоветизма, в том, что они своими свидетельствами подрывали надежды трудящихся на социализм и на тот новый мир, который строился в СССР и в странах советского блока. Свидетелям холокоста не верили из-за безразличия, а также потому что это зло было невообразимо и казалось разумно не приемлемым, свидетели же гулага были изолированы и атакованы, потому что ставили под сомнение идею Абсолютного Добра, которое коммунисты, и не только коммунисты, идентифицировали с советской Россией.
Тот, кто говорил о гулаге, был виноват тем, что убивал надежду.
Есть еще и другой аспект, который отличает условия, в которых находился тот, кто пережил холокост, и тот, кто пережил гулаг.
Первый испытывал трудность рассказать о своей судьбе после войны, потому что было невозможно выразить весь ужас Аушвица, второй же не мог говорить в Советском Союзе, потому что государство ему это запрещало.
Шаламов испытывал то же самое отчаяние, что и Примо Леви, когда говорил, что увиденное им на Колыме человек не должен ни знать, ни видеть, настолько ужасен был этот опыт для человечества. С той однако разницей, что Примо Леви участвовал в конгрессах, выступал в школах, ездил по всему миру, чтобы рассказать. Шаламов же после 17 лет заключения должен был идти против власти, чтобы своими рассказами сохранить память о том, что он видел и пережил.
Другой писатель, свидетельствовавший о гулаге, Лев Разгон, хорошо объяснял, какие чувства испытывал бывший заключенный, когда возвращался из лагеря домой: ему предстояло новое испытание, потому что только если он молчал и соглашался забыть все, у него была минимальная возможность найти снова место в обществе. Если же он решал говорить, то он не только рисковал новыми репрессиями, но оказывался изолированным и на него смотрели с подозрением. Он должен был выбрать: или бороться за правду или согласиться зачеркнуть воспоминания в обмен на снисходительность функционеров режима, которые все еще распоряжались его жизнью.
Вот почему мы должны считать праведниками тех, кто говорил и рассказывал, как Разгон, Шаламов, Солженицын и многие другие. Не все пережившие гулаг были способны на такое необычное мужество. Не все нашли силы идти против стены молчания и круговой поруки.
В холокосте типичная фигура праведника - это человек, спасший жизнь другому, спрятав его в надежном месте или помогая ему избежать механизма преследования. Его довольно легко узнать, потому что спасенный помнит о своем спасителе. В сложной же системе тоталитаризма труднее узнать тех, кто имел конкретную возможность действовать в контексте жесткого контроля и террора как на уровне общественном, так и на уровне частной жизни, хотя после 1956 года, когда путы системы ослабли, мы можем зарегистрировать многочисленные случаи солидарности и помощи жертвам, особенно в среде диссидентского движения.
Внутри советской системы мы находим скорее особую моральную фигуру, которая заслуживает того, чтобы ее оценили.
Это человек, который отчаянно старался избежать того, чтобы причинять зло другим, когда система заставляла всякого рода воздействиями физическими и моральными доносить на своих коллег, друзей, родственников, и за этот свой отказ заплатил дорогой ценой. Тот, кто спасал и помогал, делал это не прямо, как это часто было в холокосте, а лишь решив не вредить другим.
Очень различны и тяжелы ситуации такого выбора, определившего судьбу многих людей.
Самым непосредственным видом такого выбора было сохранение любви в условиях, когда режим преследовал всю семью, когда один член семьи считался врагом режима.
Перед угрозой кончить в гулаге многие близкие соглашались стать доносчиками на своих родственников, оказывавшихся таким образом покинутыми. Система была способна разложить и разрушить семью. Шаламова покинула жена и дочь от него отказалась.
Есть однако необыкновенные примеры женщин, которые избрали любовь и которые устояли перед шантажом агентов НКВД. Я хотел бы прежде всего поблагодарить Елену Боннер за то мужество, которое она продемонстрировала в борьбе вместе с мужем Андреем Сахаровым. Хотел бы напомнить о Надежде Яковлевне, жене великого поэта Осипа Мандельштама, которая вела изнурительную борьбу, чтобы спасти мужа. Защищала его при любом случае, искала помощи у друзей и знакомых, следовала за ним, пока это было возможно, на всех этапах ссылки, а после смерти мужа боролась за его реабилитацию, открыто заявляя о преступлениях партии. Боясь уничтожения поэтического наследия Мандельштама, она даже выучила наизусть его стихи.
В Италии были мужественные женщины такие, как Пиа Пиччони и Нелла Мазутти, которые никогда не покидали своих мужей, осужденных, преследуемых и убитых. Нелла Мазутти даже решилась последовать за Эмилием Гварнаскелли в ссылку в снега Крайнего Севера Европейской России и оставалась рядом с ним до того дня, когда агенты НКВД забрали его, чтоб перевести в Сибирь, где он был расстрелян.
Другая, крайне драматичная ситуация, создавалась, когда жертва, намеченная органами политической полиции, вынуждалась всякого рода психологическим шантажом, физическим и моральным давлением, вплоть до пыток, не только признать никогда ею не совершавшиеся преступления, но также и обвинить своих друзей, товарищей и даже родственников.
Очень часто человека задерживали с единственной целью заставить его дать показания в обмен на свободу. НКВД фабриковал искусственно доказательства вины так называемых «врагов социализма» путем признаний их товарищей по политической деятельности. Человек неожиданно оказывался в сюрреальной бредовой ситуации, когда он должен был обвинить невинных, получив таким образом надежду быть пощаженным. Спастись за счет другого - такова была моральная дилемма гомо советикуса. Многие не выдержали этого крайнего испытания и уступили. Некоторые же оказались способны воспротивиться и заплатили дорогую цену, вплоть до пожертвования собственной жизнью, лишь бы не поддаться шантажу.
Одним из таких людей был Эдмондо Пелузо6, один из создателей итальянской коммунистической партии, арестованный в Москве в 1938 году, отправленный в Сибирь и расстрелянный 31 января 1942 года. Пелузо не только перенес преследования советского аппарата, но и был покинут руководством итальянской компартии, эмигрировавшим в Москву и ничего не сделавшим для его спасения, оставившим его умереть в одиночестве. Подвергаясь пыткам в течение пяти месяцев, этот мужественный политический борец оказался способен не назвать никого в своих показаниях. Вынужденный признаться в никогда не совершенных преступлениях, он тщательно избегал давать показания на других товарищей, находившихся в Москве. С типично неаполитанской фантазией он, когда политическая полиция пытками заставляла его называть имена, называл людей, находившихся в безопасности за границей или уже умерших или исчезнувших в Советском Союзе. И когда у него хватало на это сил, он после изматывающих допросов сразу же брал назад вырванные у него показания.
В памяти о холокосте называется праведником тот не-еврей, который помог еврею, чтобы подчеркнуть чувство ответственности свободного, с точки зрения расизма, человека, действующего в защиту преследумого расизмом. Человек отказывается от удобств и от привилегий, чтобы добровольно стать на сторону жертв. Таким образом это человек, готовый рисковать собственной жизнью ради свободы другого.
В Яд ВаШэм было недавно предложено распространить понятие праведника также на еврея, который помогает другому еврею в момент преследования. Солидарность одного человека другому в крайней ситуации требовала необычайной силы духа, потому что палачи намеренно создавали соперничество среди жертв, желавших выжить.
Примо Леви был первым, кто поднял этот драматический вопрос, когда хотел напомнить, что те евреи, которые лучше других защищали человеческое достоинство внутри лагеря в Аушвице, умирали первыми и что, к сожалению, утрачены следы их сопротивления7. Он писал с большим мужеством: «Выживали по преимуществу худшие, эгоисты, бесчувственные, жестокие, коллаборационисты, доносчики. Это не было абсолютным правилом... но это все же было правилом. ...Выживали худшие, то есть наиболее приспособившиеся, лучшие все умерли».
Парадоксальным образом он сам чувствовал себя виновным, потому что однажды, мучимый голодом, утаил от других заключенных ничтожные остатки пищи.
Эта сложная и противоречивая фигура жертвы, до сих пор мало разработанная в исследованиях о холокосте, является центральной в архипелаге гулаг, где у человека не оставалось выхода и где он вынуждался тюремщиками принять на себя ужасную ответственность за судьбу других людей, находившихся в той же самой ситуации.
В крайней ситуации (голода, холода, непосильного труда, болезни и унижения) заключенный должен был искать в себе силы, чтобы не стать самому звеном в цепи зла. Из этого экзистенциального опыта, замечает Шаламов, большинство людей выходили побежденными.
На шахтах Колымы лагерные надзиратели ставили людей перед невыносимыми моральными дилеммами. Они сталкивали их в ад унижения, где даже минимальный этический выбор вел к новому страданию и наконец даже к пожертвованию жизнью. Самое большое, на что жертва могла рассчитывать - это попробовать не опуститься совершенно.
Именно в этом направлении надо вести поиски праведников внутри гулага. Нелегко будет найти добрых людей, оказавших помощь другим, но можно будет рассказать истории людей, которые оказались способны не разложиться совершенно и которые разными способами избегали причинять вред другим жертвам.
Мы можем найти у трех писателей Льва Разгона, Варлама Шаламова и Густава Герлинга некоторые важные моменты для размышления над опытом морального противостояния внутри гулага.
Первая трудность для заключенного состояла в невозможности понять причины преследования.
Лев Разгон рассказывает о душевной травме тех, кто, как он, верили в коммунизм и оказывались неожиданно в тюрьме безо всякой причины. Было ошеломляющим опытом осознать свое положение и освободиться от всяких иллюзий относительно достоинств этой системы.
Многие заключенные оказывались раздавленными и были не способны реагировать. Переходили от страха в начале к наивной надежде, что обвинения были лишь плодом недоразумения, но потом приходило бессилие и отчаяние, психологическая прострация, которая часто приводила к абсурдному чувству вины. Тюремщикам становилось легко унижать их и даже добиваться от них ложных признаний.
В Бутырской тюрьме один австрийский коммунист, перед расстрелом, объяснил Разгону, как надо вести себя с палачами: «Самое важное для вас, если вы хотите избежать морального краха, это перестать их считать товарищами, которые ошибаются, которые трагически заблуждаются, но все же товарищами.. Если вы будете продолжать это делать, ваша жизнь станет невыносимой и ваша смерть ужасной. Попробуйте посмотреть на все иными глазами. Ты коммунист, ты заключен в фашистскую тюрьму, ты пленник врага. У тебя нет никаких обязательств по отношению к ним, ты должен все время чувствовать себя хорошо - ты, а не твой палач или твой тюремщик. Обращайся с ними как с врагами! И ты увидишь, что тебе станет сразу гораздо лучше!»8.
Другим драматическим испытанием в гулаге была защита собственного достоинства в жуткой борьбе за выживание.
В лагере инстинкт самосохранения быстро утверждается за счет попыток сохранить человеческое достоинство, и заключенный должен изобретать каждый день новые способы, чтобы сопротивляться, сознавая, что защита самого себя может привести его прямо к смерти.
Поэтому он должен установить с тюремщиком некий пакт: он вынужден уступить ему свое тело, но не до такой степени, чтоб разрушить его, должен принять унижение, чтоб не погибнуть, но стараться сохранить в целости свой человеческий дух. Каждая уступка требует пожертвования, и трудное искусство сопротивления в гулаге состоит в том, чтобы избежать необратимых потерь для тела и для души.
Лев Разгон говорит очень хорошо о чувстве отчаяния, которое он испытал во время одного этапа, когда был унижен одним из начальничков с автоматом, приказавшим ему вываляться в грязи. На какое-то мгновение он решил остаться стоять на ногах и бросить вызов наглости палача, но Александр, товарищ по заключению, заставил его передумать, чтобы не дарить напрасно свою жизнь этому тюремщику.
И позже он подсказал ему как преодолеть травму унижения, этот совет писатель не забывал во все годы своего заключения: «Когда зла нельзя избежать, его все же можно презирать».
Разгон понял на этом примере, что свое человеческое достоинство он должен защищать, не отвечая ударом на удар и доставляя таким образом удовольствие тюремщику, а сохраняя внутри себя чувство негодования.
Единственным возможным сопротивлением в гулаге было сопротивление мысли и души. Только в этом внутреннем пространстве палач мог быть отбит, если заключенному удавалось не поддаться разложению в глубине.
И как раз в этом центральный момент всей работы Варлама Шаламова, как это почувствовал с большой глубиной Густав Герлинг и показал в одном из посвященных ему рассказов10.
Автор Колымских рассказов пришел к выводу, что надежда - это самая рискованная вещь для заключенного. Кто наивно верил в сострадание палачей и в солидарность зэков, шел навстречу самой тяжелой судьбе и был более всех унижаем начальничками и атакован заключенными11. Шаламов говорит об этом в рассказе, где один заключенный, получив посылку из дома, предлагает еду другому заключенному в знак дружбы, но тот его предает другим товарищам и те его избивают до потери сознания и делят между собой добычу12. [В рассказе не так]
И все же Шаламов, который понял, что значит смерть Бога и смерть человека на Колыме и который, в отличие от Примо Леви, не питал никаких иллюзий насчет искупления человечества, не поддался искушению покончить с собой и искушению самоувечья, как другие заключенные, отрезавшие себе конечности, чтобы избежать тяжелых работ.
Он сопротивлялся, как если бы сам он был последним человеком, которого надо спасти, сопротивлялся единственным возможным способом: запоминая.
Запоминать, пишет Герлинг, было потребностью сохранить в душе все перенесенные страдания, сохранить их до последнего дыхания, в противном случае наказанием была потеря самого себя.
Но запоминать зло для Шаламова не было простой работой историка, простым упражнением памяти - это предполагало внутреннюю силу, не позволявшую разрушить себя, дававшую возможность сохранить уважение к самому себе в условиях исчезновения вокруг всего человеческого.
В этом состоит различие между сегодняшним исследователем и свидетелем Шаламовым. Первый документирует прошлое и отвечает за свою интеллектуальную честность, второй может запомнить Зло и защитить правду только, если он не продал свою человеческую сущность. Тот же, кто уступил моральному давлению палачей , скорее готов забыть. Вот почему еще сегодня есть много бывших заключенных гулага, которые предпочитают хранить молчание или не имеют смелости рассказать всю правду. Очень трудно преодолеть стыд, причиненный палачами, и признаться, как Примо Леви, что ты стал жертвой внутри серой зоны Зла.
Упражнение памяти таким образом было ужасным испытанием внутри гулага. Герлинг говорит, что это было как нести крест на голгофу.
В рассказе Протезы13 Шаламов вкладывает в уста героя, стоящего голым перед надзирателем, который спрашивает, что еще у него есть сдать, слова о том, что душу он не сдаст никогда. Восклицанием «Нет, душу я не сдам» писатель утверждает, что его жизнь держится на крошечном пространстве человеческого достоинства, в котором он все еще чувствует себя совершенно независимым. Вот почему он ничего не забудет никогда и всегда будет сильнее того палача, который собирает протезы и тела.
Герлинг определяет эту реакцию как «сущность великого инстинкта жизни»14.
Это ситуация последнего человека, защищающего человечество.
И даже когда Шаламов вернулся с Колымы, он сохранил эту установку на одиночество.
«Он писал свои рассказы, не заботясь об их судьбе. Он их писал, чтобы они сохранились в природе, чтобы они были, не важно для кого, не важно где, не важно как»15.
Самым трудным испытанием для зэка было отношение с другими заключенными, в условиях, когда все заставляло человека быть врагом другого, чтобы выжить.
У заключенного остается очень маленькое пространство для маневра: чтобы продлить свое существование среди утонченной злобы он вынужден красть еду у ближнего, спихивать на других самые тяжелые работы, продавать жизнь товарищей тюремщикам и блатарям, постоянно шантажирующим его.
Речь идет не о решении, которое надо принять один раз, а о выборе, который приходится делать постоянно в течение бесконечного срока заключения. Механизм гулага создает радикальный переворот кантовской этики. Человек как самоцель - это роскошь, которую никто себе не может позволить, потому что лагерь заставляет использовать другого человека как средство продления собственной жизни.
Вот почему моральный вызов - это не вызов добра, а попытка найти почетный выход, не причиняющий слишком большого зла другим заключенным, всегда слабым и готовым поддаться разложению.
Разгон вспоминает о том, какое презрение он испытал, когда судья Гадай показал ему обвинительные показания против него, данные тем, кого он считал одним из лучших своих друзей. Он еще не успел прийти в себя от изумления после такого предательства, как следователь уже предложил ему подписать показания против друга. Для Разгона было очень трудно не поддаться уговорам судьи16.
За отказ он заплатил продлением срока заключения.
Воздержаться от Зла в отношениях с другими заключенными это часто так трудно и невыносимо, что и Герлинг, и Шаламов, и Разгон приходят к заключению, что только полное отстранение от других может дать спасение и освободить от необходимости причинять зло.
Разгон вспоминает драму Бориса и Глеба17, двух чешских братьев, которые решили не говорить ни с кем, чтобы избежать совращения.
Герлинг пишет на последней странице своих воспоминаний о гулаге, что уничтожение всего, что связывало его с другими, было условием выживания и воскресения. «Я забыл все: лагерь, заключенных, мою семью и моих друзей. Я думал только о себе самом. Я умирал тогда в этом моем воскресении»18.
Шаламов восхвалял на Колыме моральную ценность одиночества, залог души. Чтобы спасти человека, сказал бы Кант, нужно было как можно меньше общаться с другими людьми. Чтобы не попасть в ловушку зла, поставленную логикой лагеря, нужно было стараться жить и умереть в одно и то же время.
Почему мы должны помнить о праведниках темных времен человечества?
Прежде всего потому, что они сохранили среди самих жертв и затем в наше время веру в человека.
Эту их силу очень точно почувствовала писательница Этти Хиллесум, которая перед депортацией в Аушвиц в своем дневнике записала удивительное утверждение, видя уныние еврейской общины в Амстердаме.
«Достаточно чтобы существовал один-единственный человек, достойный этого имени, чтобы верить еще в людей. Наличие одного-единственного порядочного немца позволило бы нам еще не терять надежду и не ненавидеть весь народ»19.
Такое же облегчение испытал Лев Разгон в Ставропольской тюрьме, когда встретил тюремщика, который позаботился о нем как человек. Это была женщина, ее звали Клавдия20, она не только помогла облегчить страдания, которые испытывал Разгон и его жена Ривка, содержавшаяся в той же тюрьме, но взялась поддерживать связь между супругами, потому что была тронута их любовной историей.
Клавдия заплатила дорогую цену за свое слишком снисходительное поведение, она была разжалована и потеряла все те привилегии, которыми пользовалась, но ее гуманный жест совершил маленькое чудо: позволил Разгону вновь обрести веру.
И в гулаге тоже случалось встретить тюремщика, не похожего на других, и это меняло всю атмосферу заключения. «Тюрьмы нет, есть лишь тюремщики». Каждый может выбрать как себя вести. Такова была его, Разгона, философия.
Вероятно, не было другого большого писателя, писавшего о гулаге, который бы старался, как Разгон, зафиксировать любой самый малый акт человеческого сопротивления, замеченный им во время его семнадцатилетнего заключения. Он хотел передать свою веру в человека, несмотря на то, что видел ад.
Праведники, как это хорошо понял Шаламов, в конечном счете являются победителями (хотя им и не удалось изменить ход истории), потому что они дали новым поколениям моральный пример.
Их свидетельство указывает путь нашему будущему, дает уроки, позволяющие увидеть мир иными глазами.
Память о праведниках холокоста имеет сегодня важное значение. Судьбы Пешева, Шиндлера, Перласки живы в наше время, потому что дают нам нормы поведения перед лицом расового преследования или антисемитской кампании. Если человека оскорбляют из-за его происхождения или из-за его культуры и религии, мы можем найти смелость, можем рискнуть и защитить жизнь и достоинство этого человека, помня о Перласке из Будапешта.
Память же о праведниках гулага, если она станет наконец всеобщим достоянием, перенесет нас в иное измерение. Помнить о Шаламове или о жертве Эдмондо Пелузо значит заставить себя не поддаваться никакому давлению, толкающему нас причинять зло другим.
Эти удивительные фигуры являются для нас точкой морального отсчета. Перед лицом режима, который старался сделать их доносчиками и разложить их душу, они нашли силу пожертвовать собой, чтобы не повредить другим. Они довели до крайнего предела в условиях советского тоталитаризма сократовскую максиму: «Лучше претерпеть несправедливость, чем совершить ее».
Праведники гулага учат нас, что перед лицом режимов, которые представляют себя как абсолютное Добро, у людей есть всегда средства разоблачить ложь и смотреть на реальность без идеологического фильтра. Решимость Руссе и настойчивость Корнели в одиноких попытках расшевелить общественное мнение в вопросе о гулаге оставили нам в наследство моральный императив: разоблачать без умолчаний преследования, даже если мир по идеологическим мотивам или из государственных интересов не хочет их видеть.
Память о праведниках открывает нам новый горизонт веры и надежды. Даже если зло снова и снова возникает в истории, как это с горечью констатировали Примо Леви и Шаламов в своих последних произведениях, даже если международные организации не внимательны в отношении новых преступлений, даже если зло предстает во все новых формах, как это показывает опыт терроризма, даже если демократия оказывается бессильной и общественное мнение снова склонно верить в обновленные идеологические мифы, в конце концов именно отдельные люди с их совестью находят силу восстать и создать маленькую преграду злу.
Личная ответственность - это единственное противоядие. Итории никогда не будет конца, никогда не будет чистого общества, способного искоренить из себя порочный механизм крайнего зла. Будут только праведные люди, которые будут стараться противостоять и сопротивляться. Только в этом единственная верная надежда для человечества даже после Колымы и Аушвица.
1 Martini Carlo Maria, Tornando da Gerusalemme, Corriere della Sera, 27 agosto 2003
2 Анна Сергеевна, персонаж, участвовавший в раскулачивании, вспоминает: «Как страдали те люди, как с ними обращались! Но я говорила: они не люди. Именно так говорили немцы: евреи не люди. И это же говорили Ленин и Сталин: кулаки не люди». Vassilij Grossman, Tout passe, Julliard-L’Age d’homme, Paris 1984, p.150
3 Gabriele Nissim, La memoria dei giusti, in “Aggiomamenti sociali”, settembre-ottobre 2003, p.649
4 Gabriele Nissim_ II tribunale del bene- Mondadori_ Milano 2003_ p.119
5 Там же, стр. 164
6 Didi Gnocchi, Odissea rossa, la storia dimenticata di uno dei fondatori del Pci, Einaudi, Torino 2001
7 Примо Леви спрашивает: «Я мог бы выжить вместо другого, я мог бы занять чужое место, то есть практически убить. Спасшиеся в лагере не были лучшими, предназначенными к добру, носителями вести: я видел и пережил нечто, доказывающее прямо противоположное. Выживали по преимуществу худшие, эгоисты, бесчувственные, жестокие, коллаборационисты, доносчики. Это не было абсолютным правилом (нет и не было в делах человеческих абсолютных правил), но это все же было правилом... Выживали худшие, то есть наиболее приспособившиеся, лучшие все умерли». Primo Levi, I sommersi e i salvati, Einaudi, Torino 1986, pp.63-64.
8 Lev Razgon, La nuda verita, l’ancora del mediterraneo, Napoli 2000, p.211
9 Там же, стр. 148-149
10 Gustav Herling,”Il marchio, l’ultimo racconto di Kolyma” in Diario scritto di notte, Feltrinelli, Milano 1992, p.165
11 Gustav Herling, Breve racconto di me stesso, l’ancora del mediterraneo, Napoli 2001, p.51
12 Varlam Shalamov, “Il pacco da casa” in I racconti di Kolyma, Einaudi, Torino 1999, p.28-29
13 Varlam Shalamov, “Le protesi”, in Iracconti... op. cit. p. 719
14 Herling, Diario... op. cit. p.167
15 Там же.
16 При холокосте доносительство в большинстве случаев - это акт свободного человека, продающего жизнь еврея ради денег или в силу своих антисемитских убеждений, в гулаге же это часто якорь спасения для заключенного, жертвующего своим товарищем чтобы спастись от нового унижения или получить в лагере менее тяжелую работу. Тот, кто в гулаге воздерживается от этого, идет навстречу ужасной судьбе и поэтому мы должны считать его праведником.
17 Lev Razgon, La vie sans lendemains, Pierre Horay editeur, Paris 1992, p-271
18 Gustav Herling, Variazione sulle tenebre. Conversazione sul male, L’ancora del mediterraneo Napoli 2000, p.50
19 Etti Hillesum, Diario. 1941-1943, Adelphi, Milano 1985, p.29
20 Razgon, La nuda..., op. cit. p.179
Перевод с итальянского Юрия Мальцева
Габриэле Ниссим - итальянский историк и журналист.
По теме см. Выступление Сиротинской на Конгрессе "Праведники ГУЛАГа". Там же о задачах Конгресса и его участниках.
Электронная версия - на миланском правозащитном сайте Gariwo - la foresta dei Giusti. Полностью оцифрованный сборник на итальянском : Storie di uomini giusti nel Gulag, Convegno internazionale "I giusti nel Gulag. Il valore della resistenza morale al totalitarismo sovietico", Mondadori, Milano, 2004.
__________
«Нет, душу я не сдам!»
На этом конгрессе, который открывается сегодня, мы хотим предложить для размышления три вопроса, которым уделялось мало внимания со стороны историков и тех, кто занимается темой тоталитаризмов и геноцидов прошлого века.
Кто такие праведники гулага? Можно ли определить эту категорию и сделать ее актуальной наряду с уже известной категорией праведников еврейского холокоста?
Какое значение имеет для нашего времени помнить примеры морального противостояния крайнему злу?
Какова ценность памяти о добре?
Намерение тех, кто подготовил этот конгресс, утвердить всеохватывающую память об этнических и социальных геноцидах ХХ века. Мы не хотим, чтобы создавалась память раздробленная на отдельные секции и вызывающая разрыв и разделение среди тех, кто занимается преступлениями тоталитаризмов и кто занят памятью о холокосте или об армянском геноциде. Как заметил недавно почтеннейший миланский кардинал Карло Мария Мартини1, память о страдании должна быть открыта к страданию других, потому что соучастие в прошлом позволяет нам увидеть сходства и различия, чтобы помешать повторению этого прошлого.
Я лично, как еврей, считаю, что моя ответственность в отношении сохранения памяти об Аушвице была бы неполной, если бы я не занимался также и Колымой. Страдания людей, умерших или содержавшихся в нацистских лагерях, вызывают у меня то же самое негодование, что и страдания в гулаге. Как писал Василий Гроссман - великий русский еврей - у чекистов был общий с нацистскими палачами принцип. Они убили тысячи людей просто-напросто потому, что не считали их людьми, а присваивали себе с наглостью право определять их как некий подвид, лишний и вредный для их политических планов .
Этой нашей нынешней инициативой мы ставим перед собой важную цель, которая, надеемся, вызовет сочувствие среди тех, кто занимается сохранением памяти о преступлениях тоталитаризмов.
Мы хотим, чтобы в Москве был создан мемориал и большой сад, где были бы посажены деревья в честь тех людей, которые в России разными способами старались защитить человеческое достоинство в трагические времена советского коммунизма.
Мы надеемся, что эта наша инициатива будет принята Русским Государством, чтобы показать, что будущее этой страны строится на наследии тех людей, которые оказались способны спасти достоинство нации во времена гулага.
На этом конгрессе мы решили вспомнить жизнь и произведения таких фигур как Ахматова, Солженицын, Гроссман, Разгон, Шаламов, Сахаров, Герлинг, потому что на их примере мы можем понять особые механизмы морального противостояния тоталитаризму и можем стимулировать поиски в архивах личных свидетельств о тех, кто не будучи известными персонажами стремились поставить предел унижению человека в бывшем Советском Союзе.
Память о добре не спонтанный и автоматический механизм, она требует труда институтов, исследующих ее и сохраняющих ее3. Если этот труд поисков и популяризации отсутствует, даже самые лучшие примеры морального мужества исчезают и пропадают в забвении.
В нашей стране мы тоже призваны к ответственности. Наряду с теми итальянцами, которые вели себя достойным образом во время фашизма и мужественно спасали сотни евреев, мы хотим, чтобы помнили также о других итальянцах таких, как Винченцо Баккала, Эмилио Гварнаскелли, Эдмондо Пелузо и другие, которые заплатили высокую цену за то, что не поддались тоталитарной логике слепого подчинения и доносительства, и таких как Данте Корнели, Пиа Паччони или Нелла Мазутти, которые не захотели подчиниться заговору молчания, царившему в политике, начиная с конца войны и до сегодняшнего дня, и подверглись клевете и изоляции за то, что они говорили о судьбе их соотечественников, родственников, друзей и товарищей, отправленных в гулаг.
Для нас нет никакой разницы между теми, кто спасал человека от холокоста и кто спас саму идею человека внутри и вне советских лагерей.
Поэтому мы решили посадить дерево в честь Андрея Сахарова и праведников гулага в том самом месте города Милана, где хранится память о праведниках, спасавших евреев, и праведниках, спасавших армян.
Термин «праведник» был впервые употреблен при историческом исследовании геноцида, связанного с холокостом.
Было понято, что исчерпывающая память о преступлении против человечества должна включать не только память о зле, совершенном тоталитарной системой, но также и память о тех, кто пытался сопротивляться машине уничтожения.
Чтобы вершить правосудие в трибунале истории нужно было помнить не только имена и фамилии палачей, не только имена жертв и их число, но и имена и дела спасителей.
Слово «праведник» в этом случае не должно вводить в заблуждение. Оно не имеет религиозного или библейского значения, не обозначает святого или совершенного героя, а лишь подчеркивает ценность поведения того, кто сумел остаться человеком в бесчеловечном мире, дает признание человеку, который в одиночестве пытался противостоять преступлению против человечности, помогая своему ближнему. Таким образом это новое современное и мирское значение понятия «праведник» .
В 60-ых годах была создана коммиссия, руководимая в течение 25 лет судьей Моше Бейски, которая поставила себе целью собрать, на основе свидетельств спасенных, все маленькие и большие истории людей, которые пытались оказать помощь евреям.
Этот тип памяти имеет двойной смысл. Прежде всего хотели выразить признательность тем, кто пытались повернуть историю по другому иному пути, даже если их действия были не способны остановить зло и могли только ограничить потери.
Но более всего хотели дать знать миру, что есть возможность для человека выбирать, возможность найти внутри себя силу противостоять преследованиям, независимо от того, каков режим, какова социальная обусловленность, каковы угрозы физического и психологического характера.
Праведник холокоста был добрым человеком, который, рискуя собственной жизнью, оказал помощь еврею в опасности.
Вокруг этого определения возникла моральная дискуссия, которая привела к уточнению некоторых принципов.
Праведник - это не совершенное существо, не человек, живущий «святыми принципами», но любой человек, который независимо от его идеологии помогает жертвам. Даже убежденный экс-нацист Оскар Шиндлер, польская антисемитка Софья Коссак, одна проститутка, один функционер СС заслужили дерево в саду праведников Яд ВаШэм. Была признана возможность искупления для человека, который был вовлечен в зло, был использован машиной уничтожения и затем стал спасать жизни. Была отдана дань некой серой зоне добра, а не только кристально чистым и безупречным деятелям. Моше Бейски твердо решил избегать любой двусмысленности, которая могла установить иерархию Добра: каждый акт солидарности и помощи должен был быть запомнен безо всякой классификации. Комиссия никогда не брала на себя право объявлять одного человека более достойным, нежели другой, она просто действовала, чтобы воспрепятствовать забвению тех людей, которые смело воспротивились геноциду евреев.
Во время этих исследований вышло на свет небывалое разнообразие фигур праведников. Были вспомнены и те, кто протестовал против нацистских законов, кто старался информировать мир о наличии лагерей уничтожения, призывая международное вмешательство, чтобы воспрепятствовать «радикальному решению», кто спас десятки евреев и кто спас от смерти одного-единственного человека. Были отмечены даже простые попытки спасения, независимо от их результата, если человек при этом рисковал собственной жизнью.
Некоторые из этих фигур, как например фигуру свидетеля, который настойчиво пытается информировать мир о существовании лагерей, мы можем найти также в истории гулага и советского тоталитаризма.
Судьба Яна Карского, вестника о польском сопротивлении, который, побывав в Варшавском гетто, пытался привлечь внимание английских и американских властей к осуществлявшемуся геноциду, похожа на судьбу Давида Руссе, Маргариты Бубер-Нейман, итальянца Данте Корнели, которые старались дать знать Западу о депортации тысяч людей в советские лагеря.
Однако есть разница.
Ян Карский испытал невыносимое отчаяние5, когда заметил, что мир не хотел ему верить. Его называли фантазером, потому что было морально не удобно выслушивать его рассказы и оставаться пассивными, или же ему говорили, что Англия не могла принять больше еврейских беженцев и что было можно остановить Аушвиц только после военного поражения Германии. Карский испытал ужас собственного бессилия и чувствовал себя не способным выполнить эту страшную задачу. Всю жизнь его преследовало чувство вины и он упрекал себя за то, что не сумел убедить великие державы спасти евреев.
А такие свидетели как Руссе и Нейман пережили иной тип одиночества, потому что их обвиняли в буржуазной пропаганде, в пропаганде антисоветизма, в том, что они своими свидетельствами подрывали надежды трудящихся на социализм и на тот новый мир, который строился в СССР и в странах советского блока. Свидетелям холокоста не верили из-за безразличия, а также потому что это зло было невообразимо и казалось разумно не приемлемым, свидетели же гулага были изолированы и атакованы, потому что ставили под сомнение идею Абсолютного Добра, которое коммунисты, и не только коммунисты, идентифицировали с советской Россией.
Тот, кто говорил о гулаге, был виноват тем, что убивал надежду.
Есть еще и другой аспект, который отличает условия, в которых находился тот, кто пережил холокост, и тот, кто пережил гулаг.
Первый испытывал трудность рассказать о своей судьбе после войны, потому что было невозможно выразить весь ужас Аушвица, второй же не мог говорить в Советском Союзе, потому что государство ему это запрещало.
Шаламов испытывал то же самое отчаяние, что и Примо Леви, когда говорил, что увиденное им на Колыме человек не должен ни знать, ни видеть, настолько ужасен был этот опыт для человечества. С той однако разницей, что Примо Леви участвовал в конгрессах, выступал в школах, ездил по всему миру, чтобы рассказать. Шаламов же после 17 лет заключения должен был идти против власти, чтобы своими рассказами сохранить память о том, что он видел и пережил.
Другой писатель, свидетельствовавший о гулаге, Лев Разгон, хорошо объяснял, какие чувства испытывал бывший заключенный, когда возвращался из лагеря домой: ему предстояло новое испытание, потому что только если он молчал и соглашался забыть все, у него была минимальная возможность найти снова место в обществе. Если же он решал говорить, то он не только рисковал новыми репрессиями, но оказывался изолированным и на него смотрели с подозрением. Он должен был выбрать: или бороться за правду или согласиться зачеркнуть воспоминания в обмен на снисходительность функционеров режима, которые все еще распоряжались его жизнью.
Вот почему мы должны считать праведниками тех, кто говорил и рассказывал, как Разгон, Шаламов, Солженицын и многие другие. Не все пережившие гулаг были способны на такое необычное мужество. Не все нашли силы идти против стены молчания и круговой поруки.
В холокосте типичная фигура праведника - это человек, спасший жизнь другому, спрятав его в надежном месте или помогая ему избежать механизма преследования. Его довольно легко узнать, потому что спасенный помнит о своем спасителе. В сложной же системе тоталитаризма труднее узнать тех, кто имел конкретную возможность действовать в контексте жесткого контроля и террора как на уровне общественном, так и на уровне частной жизни, хотя после 1956 года, когда путы системы ослабли, мы можем зарегистрировать многочисленные случаи солидарности и помощи жертвам, особенно в среде диссидентского движения.
Внутри советской системы мы находим скорее особую моральную фигуру, которая заслуживает того, чтобы ее оценили.
Это человек, который отчаянно старался избежать того, чтобы причинять зло другим, когда система заставляла всякого рода воздействиями физическими и моральными доносить на своих коллег, друзей, родственников, и за этот свой отказ заплатил дорогой ценой. Тот, кто спасал и помогал, делал это не прямо, как это часто было в холокосте, а лишь решив не вредить другим.
Очень различны и тяжелы ситуации такого выбора, определившего судьбу многих людей.
Самым непосредственным видом такого выбора было сохранение любви в условиях, когда режим преследовал всю семью, когда один член семьи считался врагом режима.
Перед угрозой кончить в гулаге многие близкие соглашались стать доносчиками на своих родственников, оказывавшихся таким образом покинутыми. Система была способна разложить и разрушить семью. Шаламова покинула жена и дочь от него отказалась.
Есть однако необыкновенные примеры женщин, которые избрали любовь и которые устояли перед шантажом агентов НКВД. Я хотел бы прежде всего поблагодарить Елену Боннер за то мужество, которое она продемонстрировала в борьбе вместе с мужем Андреем Сахаровым. Хотел бы напомнить о Надежде Яковлевне, жене великого поэта Осипа Мандельштама, которая вела изнурительную борьбу, чтобы спасти мужа. Защищала его при любом случае, искала помощи у друзей и знакомых, следовала за ним, пока это было возможно, на всех этапах ссылки, а после смерти мужа боролась за его реабилитацию, открыто заявляя о преступлениях партии. Боясь уничтожения поэтического наследия Мандельштама, она даже выучила наизусть его стихи.
В Италии были мужественные женщины такие, как Пиа Пиччони и Нелла Мазутти, которые никогда не покидали своих мужей, осужденных, преследуемых и убитых. Нелла Мазутти даже решилась последовать за Эмилием Гварнаскелли в ссылку в снега Крайнего Севера Европейской России и оставалась рядом с ним до того дня, когда агенты НКВД забрали его, чтоб перевести в Сибирь, где он был расстрелян.
Другая, крайне драматичная ситуация, создавалась, когда жертва, намеченная органами политической полиции, вынуждалась всякого рода психологическим шантажом, физическим и моральным давлением, вплоть до пыток, не только признать никогда ею не совершавшиеся преступления, но также и обвинить своих друзей, товарищей и даже родственников.
Очень часто человека задерживали с единственной целью заставить его дать показания в обмен на свободу. НКВД фабриковал искусственно доказательства вины так называемых «врагов социализма» путем признаний их товарищей по политической деятельности. Человек неожиданно оказывался в сюрреальной бредовой ситуации, когда он должен был обвинить невинных, получив таким образом надежду быть пощаженным. Спастись за счет другого - такова была моральная дилемма гомо советикуса. Многие не выдержали этого крайнего испытания и уступили. Некоторые же оказались способны воспротивиться и заплатили дорогую цену, вплоть до пожертвования собственной жизнью, лишь бы не поддаться шантажу.
Одним из таких людей был Эдмондо Пелузо6, один из создателей итальянской коммунистической партии, арестованный в Москве в 1938 году, отправленный в Сибирь и расстрелянный 31 января 1942 года. Пелузо не только перенес преследования советского аппарата, но и был покинут руководством итальянской компартии, эмигрировавшим в Москву и ничего не сделавшим для его спасения, оставившим его умереть в одиночестве. Подвергаясь пыткам в течение пяти месяцев, этот мужественный политический борец оказался способен не назвать никого в своих показаниях. Вынужденный признаться в никогда не совершенных преступлениях, он тщательно избегал давать показания на других товарищей, находившихся в Москве. С типично неаполитанской фантазией он, когда политическая полиция пытками заставляла его называть имена, называл людей, находившихся в безопасности за границей или уже умерших или исчезнувших в Советском Союзе. И когда у него хватало на это сил, он после изматывающих допросов сразу же брал назад вырванные у него показания.
В памяти о холокосте называется праведником тот не-еврей, который помог еврею, чтобы подчеркнуть чувство ответственности свободного, с точки зрения расизма, человека, действующего в защиту преследумого расизмом. Человек отказывается от удобств и от привилегий, чтобы добровольно стать на сторону жертв. Таким образом это человек, готовый рисковать собственной жизнью ради свободы другого.
В Яд ВаШэм было недавно предложено распространить понятие праведника также на еврея, который помогает другому еврею в момент преследования. Солидарность одного человека другому в крайней ситуации требовала необычайной силы духа, потому что палачи намеренно создавали соперничество среди жертв, желавших выжить.
Примо Леви был первым, кто поднял этот драматический вопрос, когда хотел напомнить, что те евреи, которые лучше других защищали человеческое достоинство внутри лагеря в Аушвице, умирали первыми и что, к сожалению, утрачены следы их сопротивления7. Он писал с большим мужеством: «Выживали по преимуществу худшие, эгоисты, бесчувственные, жестокие, коллаборационисты, доносчики. Это не было абсолютным правилом... но это все же было правилом. ...Выживали худшие, то есть наиболее приспособившиеся, лучшие все умерли».
Парадоксальным образом он сам чувствовал себя виновным, потому что однажды, мучимый голодом, утаил от других заключенных ничтожные остатки пищи.
Эта сложная и противоречивая фигура жертвы, до сих пор мало разработанная в исследованиях о холокосте, является центральной в архипелаге гулаг, где у человека не оставалось выхода и где он вынуждался тюремщиками принять на себя ужасную ответственность за судьбу других людей, находившихся в той же самой ситуации.
В крайней ситуации (голода, холода, непосильного труда, болезни и унижения) заключенный должен был искать в себе силы, чтобы не стать самому звеном в цепи зла. Из этого экзистенциального опыта, замечает Шаламов, большинство людей выходили побежденными.
На шахтах Колымы лагерные надзиратели ставили людей перед невыносимыми моральными дилеммами. Они сталкивали их в ад унижения, где даже минимальный этический выбор вел к новому страданию и наконец даже к пожертвованию жизнью. Самое большое, на что жертва могла рассчитывать - это попробовать не опуститься совершенно.
Именно в этом направлении надо вести поиски праведников внутри гулага. Нелегко будет найти добрых людей, оказавших помощь другим, но можно будет рассказать истории людей, которые оказались способны не разложиться совершенно и которые разными способами избегали причинять вред другим жертвам.
Мы можем найти у трех писателей Льва Разгона, Варлама Шаламова и Густава Герлинга некоторые важные моменты для размышления над опытом морального противостояния внутри гулага.
Первая трудность для заключенного состояла в невозможности понять причины преследования.
Лев Разгон рассказывает о душевной травме тех, кто, как он, верили в коммунизм и оказывались неожиданно в тюрьме безо всякой причины. Было ошеломляющим опытом осознать свое положение и освободиться от всяких иллюзий относительно достоинств этой системы.
Многие заключенные оказывались раздавленными и были не способны реагировать. Переходили от страха в начале к наивной надежде, что обвинения были лишь плодом недоразумения, но потом приходило бессилие и отчаяние, психологическая прострация, которая часто приводила к абсурдному чувству вины. Тюремщикам становилось легко унижать их и даже добиваться от них ложных признаний.
В Бутырской тюрьме один австрийский коммунист, перед расстрелом, объяснил Разгону, как надо вести себя с палачами: «Самое важное для вас, если вы хотите избежать морального краха, это перестать их считать товарищами, которые ошибаются, которые трагически заблуждаются, но все же товарищами.. Если вы будете продолжать это делать, ваша жизнь станет невыносимой и ваша смерть ужасной. Попробуйте посмотреть на все иными глазами. Ты коммунист, ты заключен в фашистскую тюрьму, ты пленник врага. У тебя нет никаких обязательств по отношению к ним, ты должен все время чувствовать себя хорошо - ты, а не твой палач или твой тюремщик. Обращайся с ними как с врагами! И ты увидишь, что тебе станет сразу гораздо лучше!»8.
Другим драматическим испытанием в гулаге была защита собственного достоинства в жуткой борьбе за выживание.
В лагере инстинкт самосохранения быстро утверждается за счет попыток сохранить человеческое достоинство, и заключенный должен изобретать каждый день новые способы, чтобы сопротивляться, сознавая, что защита самого себя может привести его прямо к смерти.
Поэтому он должен установить с тюремщиком некий пакт: он вынужден уступить ему свое тело, но не до такой степени, чтоб разрушить его, должен принять унижение, чтоб не погибнуть, но стараться сохранить в целости свой человеческий дух. Каждая уступка требует пожертвования, и трудное искусство сопротивления в гулаге состоит в том, чтобы избежать необратимых потерь для тела и для души.
Лев Разгон говорит очень хорошо о чувстве отчаяния, которое он испытал во время одного этапа, когда был унижен одним из начальничков с автоматом, приказавшим ему вываляться в грязи. На какое-то мгновение он решил остаться стоять на ногах и бросить вызов наглости палача, но Александр, товарищ по заключению, заставил его передумать, чтобы не дарить напрасно свою жизнь этому тюремщику.
И позже он подсказал ему как преодолеть травму унижения, этот совет писатель не забывал во все годы своего заключения: «Когда зла нельзя избежать, его все же можно презирать».
Разгон понял на этом примере, что свое человеческое достоинство он должен защищать, не отвечая ударом на удар и доставляя таким образом удовольствие тюремщику, а сохраняя внутри себя чувство негодования.
Единственным возможным сопротивлением в гулаге было сопротивление мысли и души. Только в этом внутреннем пространстве палач мог быть отбит, если заключенному удавалось не поддаться разложению в глубине.
И как раз в этом центральный момент всей работы Варлама Шаламова, как это почувствовал с большой глубиной Густав Герлинг и показал в одном из посвященных ему рассказов10.
Автор Колымских рассказов пришел к выводу, что надежда - это самая рискованная вещь для заключенного. Кто наивно верил в сострадание палачей и в солидарность зэков, шел навстречу самой тяжелой судьбе и был более всех унижаем начальничками и атакован заключенными11. Шаламов говорит об этом в рассказе, где один заключенный, получив посылку из дома, предлагает еду другому заключенному в знак дружбы, но тот его предает другим товарищам и те его избивают до потери сознания и делят между собой добычу12. [В рассказе не так]
И все же Шаламов, который понял, что значит смерть Бога и смерть человека на Колыме и который, в отличие от Примо Леви, не питал никаких иллюзий насчет искупления человечества, не поддался искушению покончить с собой и искушению самоувечья, как другие заключенные, отрезавшие себе конечности, чтобы избежать тяжелых работ.
Он сопротивлялся, как если бы сам он был последним человеком, которого надо спасти, сопротивлялся единственным возможным способом: запоминая.
Запоминать, пишет Герлинг, было потребностью сохранить в душе все перенесенные страдания, сохранить их до последнего дыхания, в противном случае наказанием была потеря самого себя.
Но запоминать зло для Шаламова не было простой работой историка, простым упражнением памяти - это предполагало внутреннюю силу, не позволявшую разрушить себя, дававшую возможность сохранить уважение к самому себе в условиях исчезновения вокруг всего человеческого.
В этом состоит различие между сегодняшним исследователем и свидетелем Шаламовым. Первый документирует прошлое и отвечает за свою интеллектуальную честность, второй может запомнить Зло и защитить правду только, если он не продал свою человеческую сущность. Тот же, кто уступил моральному давлению палачей , скорее готов забыть. Вот почему еще сегодня есть много бывших заключенных гулага, которые предпочитают хранить молчание или не имеют смелости рассказать всю правду. Очень трудно преодолеть стыд, причиненный палачами, и признаться, как Примо Леви, что ты стал жертвой внутри серой зоны Зла.
Упражнение памяти таким образом было ужасным испытанием внутри гулага. Герлинг говорит, что это было как нести крест на голгофу.
В рассказе Протезы13 Шаламов вкладывает в уста героя, стоящего голым перед надзирателем, который спрашивает, что еще у него есть сдать, слова о том, что душу он не сдаст никогда. Восклицанием «Нет, душу я не сдам» писатель утверждает, что его жизнь держится на крошечном пространстве человеческого достоинства, в котором он все еще чувствует себя совершенно независимым. Вот почему он ничего не забудет никогда и всегда будет сильнее того палача, который собирает протезы и тела.
Герлинг определяет эту реакцию как «сущность великого инстинкта жизни»14.
Это ситуация последнего человека, защищающего человечество.
И даже когда Шаламов вернулся с Колымы, он сохранил эту установку на одиночество.
«Он писал свои рассказы, не заботясь об их судьбе. Он их писал, чтобы они сохранились в природе, чтобы они были, не важно для кого, не важно где, не важно как»15.
Самым трудным испытанием для зэка было отношение с другими заключенными, в условиях, когда все заставляло человека быть врагом другого, чтобы выжить.
У заключенного остается очень маленькое пространство для маневра: чтобы продлить свое существование среди утонченной злобы он вынужден красть еду у ближнего, спихивать на других самые тяжелые работы, продавать жизнь товарищей тюремщикам и блатарям, постоянно шантажирующим его.
Речь идет не о решении, которое надо принять один раз, а о выборе, который приходится делать постоянно в течение бесконечного срока заключения. Механизм гулага создает радикальный переворот кантовской этики. Человек как самоцель - это роскошь, которую никто себе не может позволить, потому что лагерь заставляет использовать другого человека как средство продления собственной жизни.
Вот почему моральный вызов - это не вызов добра, а попытка найти почетный выход, не причиняющий слишком большого зла другим заключенным, всегда слабым и готовым поддаться разложению.
Разгон вспоминает о том, какое презрение он испытал, когда судья Гадай показал ему обвинительные показания против него, данные тем, кого он считал одним из лучших своих друзей. Он еще не успел прийти в себя от изумления после такого предательства, как следователь уже предложил ему подписать показания против друга. Для Разгона было очень трудно не поддаться уговорам судьи16.
За отказ он заплатил продлением срока заключения.
Воздержаться от Зла в отношениях с другими заключенными это часто так трудно и невыносимо, что и Герлинг, и Шаламов, и Разгон приходят к заключению, что только полное отстранение от других может дать спасение и освободить от необходимости причинять зло.
Разгон вспоминает драму Бориса и Глеба17, двух чешских братьев, которые решили не говорить ни с кем, чтобы избежать совращения.
Герлинг пишет на последней странице своих воспоминаний о гулаге, что уничтожение всего, что связывало его с другими, было условием выживания и воскресения. «Я забыл все: лагерь, заключенных, мою семью и моих друзей. Я думал только о себе самом. Я умирал тогда в этом моем воскресении»18.
Шаламов восхвалял на Колыме моральную ценность одиночества, залог души. Чтобы спасти человека, сказал бы Кант, нужно было как можно меньше общаться с другими людьми. Чтобы не попасть в ловушку зла, поставленную логикой лагеря, нужно было стараться жить и умереть в одно и то же время.
Почему мы должны помнить о праведниках темных времен человечества?
Прежде всего потому, что они сохранили среди самих жертв и затем в наше время веру в человека.
Эту их силу очень точно почувствовала писательница Этти Хиллесум, которая перед депортацией в Аушвиц в своем дневнике записала удивительное утверждение, видя уныние еврейской общины в Амстердаме.
«Достаточно чтобы существовал один-единственный человек, достойный этого имени, чтобы верить еще в людей. Наличие одного-единственного порядочного немца позволило бы нам еще не терять надежду и не ненавидеть весь народ»19.
Такое же облегчение испытал Лев Разгон в Ставропольской тюрьме, когда встретил тюремщика, который позаботился о нем как человек. Это была женщина, ее звали Клавдия20, она не только помогла облегчить страдания, которые испытывал Разгон и его жена Ривка, содержавшаяся в той же тюрьме, но взялась поддерживать связь между супругами, потому что была тронута их любовной историей.
Клавдия заплатила дорогую цену за свое слишком снисходительное поведение, она была разжалована и потеряла все те привилегии, которыми пользовалась, но ее гуманный жест совершил маленькое чудо: позволил Разгону вновь обрести веру.
И в гулаге тоже случалось встретить тюремщика, не похожего на других, и это меняло всю атмосферу заключения. «Тюрьмы нет, есть лишь тюремщики». Каждый может выбрать как себя вести. Такова была его, Разгона, философия.
Вероятно, не было другого большого писателя, писавшего о гулаге, который бы старался, как Разгон, зафиксировать любой самый малый акт человеческого сопротивления, замеченный им во время его семнадцатилетнего заключения. Он хотел передать свою веру в человека, несмотря на то, что видел ад.
Праведники, как это хорошо понял Шаламов, в конечном счете являются победителями (хотя им и не удалось изменить ход истории), потому что они дали новым поколениям моральный пример.
Их свидетельство указывает путь нашему будущему, дает уроки, позволяющие увидеть мир иными глазами.
Память о праведниках холокоста имеет сегодня важное значение. Судьбы Пешева, Шиндлера, Перласки живы в наше время, потому что дают нам нормы поведения перед лицом расового преследования или антисемитской кампании. Если человека оскорбляют из-за его происхождения или из-за его культуры и религии, мы можем найти смелость, можем рискнуть и защитить жизнь и достоинство этого человека, помня о Перласке из Будапешта.
Память же о праведниках гулага, если она станет наконец всеобщим достоянием, перенесет нас в иное измерение. Помнить о Шаламове или о жертве Эдмондо Пелузо значит заставить себя не поддаваться никакому давлению, толкающему нас причинять зло другим.
Эти удивительные фигуры являются для нас точкой морального отсчета. Перед лицом режима, который старался сделать их доносчиками и разложить их душу, они нашли силу пожертвовать собой, чтобы не повредить другим. Они довели до крайнего предела в условиях советского тоталитаризма сократовскую максиму: «Лучше претерпеть несправедливость, чем совершить ее».
Праведники гулага учат нас, что перед лицом режимов, которые представляют себя как абсолютное Добро, у людей есть всегда средства разоблачить ложь и смотреть на реальность без идеологического фильтра. Решимость Руссе и настойчивость Корнели в одиноких попытках расшевелить общественное мнение в вопросе о гулаге оставили нам в наследство моральный императив: разоблачать без умолчаний преследования, даже если мир по идеологическим мотивам или из государственных интересов не хочет их видеть.
Память о праведниках открывает нам новый горизонт веры и надежды. Даже если зло снова и снова возникает в истории, как это с горечью констатировали Примо Леви и Шаламов в своих последних произведениях, даже если международные организации не внимательны в отношении новых преступлений, даже если зло предстает во все новых формах, как это показывает опыт терроризма, даже если демократия оказывается бессильной и общественное мнение снова склонно верить в обновленные идеологические мифы, в конце концов именно отдельные люди с их совестью находят силу восстать и создать маленькую преграду злу.
Личная ответственность - это единственное противоядие. Итории никогда не будет конца, никогда не будет чистого общества, способного искоренить из себя порочный механизм крайнего зла. Будут только праведные люди, которые будут стараться противостоять и сопротивляться. Только в этом единственная верная надежда для человечества даже после Колымы и Аушвица.
1 Martini Carlo Maria, Tornando da Gerusalemme, Corriere della Sera, 27 agosto 2003
2 Анна Сергеевна, персонаж, участвовавший в раскулачивании, вспоминает: «Как страдали те люди, как с ними обращались! Но я говорила: они не люди. Именно так говорили немцы: евреи не люди. И это же говорили Ленин и Сталин: кулаки не люди». Vassilij Grossman, Tout passe, Julliard-L’Age d’homme, Paris 1984, p.150
3 Gabriele Nissim, La memoria dei giusti, in “Aggiomamenti sociali”, settembre-ottobre 2003, p.649
4 Gabriele Nissim_ II tribunale del bene- Mondadori_ Milano 2003_ p.119
5 Там же, стр. 164
6 Didi Gnocchi, Odissea rossa, la storia dimenticata di uno dei fondatori del Pci, Einaudi, Torino 2001
7 Примо Леви спрашивает: «Я мог бы выжить вместо другого, я мог бы занять чужое место, то есть практически убить. Спасшиеся в лагере не были лучшими, предназначенными к добру, носителями вести: я видел и пережил нечто, доказывающее прямо противоположное. Выживали по преимуществу худшие, эгоисты, бесчувственные, жестокие, коллаборационисты, доносчики. Это не было абсолютным правилом (нет и не было в делах человеческих абсолютных правил), но это все же было правилом... Выживали худшие, то есть наиболее приспособившиеся, лучшие все умерли». Primo Levi, I sommersi e i salvati, Einaudi, Torino 1986, pp.63-64.
8 Lev Razgon, La nuda verita, l’ancora del mediterraneo, Napoli 2000, p.211
9 Там же, стр. 148-149
10 Gustav Herling,”Il marchio, l’ultimo racconto di Kolyma” in Diario scritto di notte, Feltrinelli, Milano 1992, p.165
11 Gustav Herling, Breve racconto di me stesso, l’ancora del mediterraneo, Napoli 2001, p.51
12 Varlam Shalamov, “Il pacco da casa” in I racconti di Kolyma, Einaudi, Torino 1999, p.28-29
13 Varlam Shalamov, “Le protesi”, in Iracconti... op. cit. p. 719
14 Herling, Diario... op. cit. p.167
15 Там же.
16 При холокосте доносительство в большинстве случаев - это акт свободного человека, продающего жизнь еврея ради денег или в силу своих антисемитских убеждений, в гулаге же это часто якорь спасения для заключенного, жертвующего своим товарищем чтобы спастись от нового унижения или получить в лагере менее тяжелую работу. Тот, кто в гулаге воздерживается от этого, идет навстречу ужасной судьбе и поэтому мы должны считать его праведником.
17 Lev Razgon, La vie sans lendemains, Pierre Horay editeur, Paris 1992, p-271
18 Gustav Herling, Variazione sulle tenebre. Conversazione sul male, L’ancora del mediterraneo Napoli 2000, p.50
19 Etti Hillesum, Diario. 1941-1943, Adelphi, Milano 1985, p.29
20 Razgon, La nuda..., op. cit. p.179
Перевод с итальянского Юрия Мальцева