Ростислав Плетнев о Шаламове в "История русской литературы XX века", Нью-Йорк, 1987
В двухсотвосьмидесятистраничной монографии Плетнева «История русской литературы XX века», изд. Перспектива, Нью-Йорк, 1987, автору "Колымских рассказов" уделено чуть больше страницы, но это все-таки больше, чем в другой книге Плетнева, где Шаламов удостоился только сноски. Здесь, впрочем, тоже целый абзац перетирает шаламовское "Письмо в ЛГ" в духе "не тот почерк". Цитаты из "Колымских рассказов" в этом профессорском пустословии - натурально капли росы в луже гноя.
В 1987 году в СССР были опубликованы только подретушированные (неаутентичный текст) воспоминания Шаламова о двадцатых годах и рассказ "Крест" с достойным, хотя и в рамках дозволенного, предисловием Геннадия Трифонова.
Ростислав Плетнев (1903-1985) - славист, доктор философии, автор нескольких книг по русской литературе, был профессором Университета Монреаля и Университета Мак-Гилл.
Электронная версия - в библиотеке Вторая литература.
* * *
Поэт, прозаик, очеркист Варлам Шаламов пробыл на советской каторге около двадцати лет. Попал туда почти мальчиком, вышел после XX съезда и реабилитации пожилым человеком. Его рассказы ходили в Самиздате. Некоторые попали за границу и были напечатаны, без ведома автора, в "Новом журнале". И произошла, на первый взгляд, странная вещь - Шаламов резко обрушился на ״Новый журнал" в письме своем в "Литературной газете". Сравнивая это письмо и рассказы писателя, я понял, что письмо написано скорее в стиле КГБ, чем в стиле Шаламова. Но даже если предположить, что письмо было ему отчасти подсказано, что все же побудило автора согласиться? В письме он пишет, что нельзя сейчас печатать то, что написано о прошлом и уже не отвечает новой жизни. Но с каких это пор писатели стали возмущаться, когда печатают их вещи, написанные о прошлом? Не страх ли руководил автором этого письма, все еще живой, все еще не ставший прошлым?
Проведя двадцать лет в советских лагерях, и железный человек может сломаться. Во всяком случае, бесспорное мужество Шаламова заключается уже в том, что он написал и сохранил эти рассказы. Кстати, один из его "Колымских рассказов", "Сентенция", посвящен одной из самых ярких и смелых диссиденток в СССР - Надежде Мандельштам, вдове замученного Осипа Мандельштама.
Вот кое-какие отрывки из лагерных рассказов Шаламова:
"...Я никогда не пробовал ни кусочка от этих куропаток (которых убивали вольные рабочие и охрана - Р. П.). Мое - были ягоды, корни, травы, пайка. И я - не умирал. Я стал все более равнодушно, без злобы смотреть на холодное красное солнце, на горы-гольцы, где все: скалы, повороты ручья, лиственницы, тополя - было угловатым и недружелюбным. По вечерам с реки поднимался холодный туман, и не было часа в таежных сутках, когда бы мне было тепло".
Голод, холод, изнеможение: "Отмороженные пальцы рук и ног ныли, гудели от боли. Ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой. Пальцы были вечно замотаны в какие-то грязные тряпки, оберегавшие руку от новой раны, от боли, но не от инфекции. Из больших пальцев на обеих ногах сочился гной, и не было гною конца... Мы голодали давно. Все человеческие чувства: любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность, - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания... Мы знали, что такое научно-обоснованные нормы питания, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла. Мы научились смирению, мы разучились удивляться".
Вечером того дня, когда в тайге повесился один из заключенных: "Я заснул быстро, а среди ночи проснулся и подошел к столу дежурного дневального. Там примостился Федя с листком бумаги. Через его плечо я прочел написанное: "Мама, - писал Федя, - я живу хорошо. Мама, я одет по сезону..."
На недоумение и ужас западного человека, в чьей голове не укладывается, как может общество так чудовищно пренебрегать жизнями тысяч своих собственных граждан, ясно ответил один офицер КГБ: "Страна большая, авось не обедняем!" Но остается другой вопрос, не менее тревожный, что становится с народом, живущим в такой чудовищной несвободе десятилетия? Возможно ли то, что говорил Солженицын в "Раковом корпусе", отвечая на мысли Костоглотова, почему нельзя всех освободить. - "Потому, что потеряна была ими вместе с родиной и идея разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только страшней".
В 1987 году в СССР были опубликованы только подретушированные (неаутентичный текст) воспоминания Шаламова о двадцатых годах и рассказ "Крест" с достойным, хотя и в рамках дозволенного, предисловием Геннадия Трифонова.
Ростислав Плетнев (1903-1985) - славист, доктор философии, автор нескольких книг по русской литературе, был профессором Университета Монреаля и Университета Мак-Гилл.
Электронная версия - в библиотеке Вторая литература.
* * *
Поэт, прозаик, очеркист Варлам Шаламов пробыл на советской каторге около двадцати лет. Попал туда почти мальчиком, вышел после XX съезда и реабилитации пожилым человеком. Его рассказы ходили в Самиздате. Некоторые попали за границу и были напечатаны, без ведома автора, в "Новом журнале". И произошла, на первый взгляд, странная вещь - Шаламов резко обрушился на ״Новый журнал" в письме своем в "Литературной газете". Сравнивая это письмо и рассказы писателя, я понял, что письмо написано скорее в стиле КГБ, чем в стиле Шаламова. Но даже если предположить, что письмо было ему отчасти подсказано, что все же побудило автора согласиться? В письме он пишет, что нельзя сейчас печатать то, что написано о прошлом и уже не отвечает новой жизни. Но с каких это пор писатели стали возмущаться, когда печатают их вещи, написанные о прошлом? Не страх ли руководил автором этого письма, все еще живой, все еще не ставший прошлым?
Проведя двадцать лет в советских лагерях, и железный человек может сломаться. Во всяком случае, бесспорное мужество Шаламова заключается уже в том, что он написал и сохранил эти рассказы. Кстати, один из его "Колымских рассказов", "Сентенция", посвящен одной из самых ярких и смелых диссиденток в СССР - Надежде Мандельштам, вдове замученного Осипа Мандельштама.
Вот кое-какие отрывки из лагерных рассказов Шаламова:
"...Я никогда не пробовал ни кусочка от этих куропаток (которых убивали вольные рабочие и охрана - Р. П.). Мое - были ягоды, корни, травы, пайка. И я - не умирал. Я стал все более равнодушно, без злобы смотреть на холодное красное солнце, на горы-гольцы, где все: скалы, повороты ручья, лиственницы, тополя - было угловатым и недружелюбным. По вечерам с реки поднимался холодный туман, и не было часа в таежных сутках, когда бы мне было тепло".
Голод, холод, изнеможение: "Отмороженные пальцы рук и ног ныли, гудели от боли. Ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой. Пальцы были вечно замотаны в какие-то грязные тряпки, оберегавшие руку от новой раны, от боли, но не от инфекции. Из больших пальцев на обеих ногах сочился гной, и не было гною конца... Мы голодали давно. Все человеческие чувства: любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность, - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания... Мы знали, что такое научно-обоснованные нормы питания, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла. Мы научились смирению, мы разучились удивляться".
Вечером того дня, когда в тайге повесился один из заключенных: "Я заснул быстро, а среди ночи проснулся и подошел к столу дежурного дневального. Там примостился Федя с листком бумаги. Через его плечо я прочел написанное: "Мама, - писал Федя, - я живу хорошо. Мама, я одет по сезону..."
На недоумение и ужас западного человека, в чьей голове не укладывается, как может общество так чудовищно пренебрегать жизнями тысяч своих собственных граждан, ясно ответил один офицер КГБ: "Страна большая, авось не обедняем!" Но остается другой вопрос, не менее тревожный, что становится с народом, живущим в такой чудовищной несвободе десятилетия? Возможно ли то, что говорил Солженицын в "Раковом корпусе", отвечая на мысли Костоглотова, почему нельзя всех освободить. - "Потому, что потеряна была ими вместе с родиной и идея разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только страшней".