Клаудия Пьералли. Поэзия ГУЛАГа: проблемы и перспективы исследования (начало)
Статья опубликована в научном журнале "Studia Litterarum. Литературные исследования", 2019, том 4, № 1. Электронная версия - на сайте журнала.
Тематически примыкает к предыдущей работе Пьералли "Поэзия Гулага как литературное свидетельство: теоретические и эпистемологические обоснования".
Обширные примечания и список литературы вынесены в отдельный пост.
___________
Поэзия ГУЛАГа: проблемы и перспективы исследования. К продолжению темы1
Задачей этой статьи является выработка основ для систематического описания множества поэтических текстов, созданных жертвами политических репрессий в Советском Союзе на всем пространстве карательной системы: в следственных и пересыльных тюрьмах, трудовых лагерях и лагерях заключения досталинского, сталинского и постсталинского периода, ГУЛАГе и ссылке (спецпоселках). Исследование основывается на ряде материалов, как опубликованных, так и хранящихся в архивах, относящихся к периоду между 1918 и 1956 гг.2 Мы предлагаем систематизацию, основанную на историко-типологических принципах, которая дополняет и продолжает работу над данными, полученными в ряде предшествующих работ, выполненных автором этих строк. Этим нам хотелось бы прежде всего подчеркнуть продуктивность уже предложенных методологических подходов, основанных на понятии «поэзии зоны»3, понятой как литературная составляющая письменных свидетельств, синхронных лагерному опыту в СССР (ср.: [35; 36]).
Понятие «поэзии зоны» как основного критерия для анализа корпуса текстов
В некоторых предшествующих публикациях нами предлагалось определение «поэзии зоны» как опорного понятия для обозначения поэзии, написанной (или мысленно созданной) во время заключения людьми, ставшими жертвами советских политических репрессий (ср.: [35, с. 222-226; 36, с. 387-388]. Понятие «зоны», употребляемое в значении русского термина «зона» в соответствии с определением, данным Ж. Росси в его «Справочнике по ГУЛАГу» («пространство, ограниченное четырьмя условными знаками, установленными конвоиром, охраняющим подконвойных в открытой местности: огонь открывают по любому, кто перешагнет воображаемую линию “зоны”», [15, с. 131, значение 1.34]), подчеркивает мысль, что речь идет о замкнутом надзираемом пространстве, за пределы которого нельзя выходить. Поэтому его можно, на мой взгляд, прочитать в расширенном значении и отнести это понятие к любому месту заключения. Тогда «текстами зоны» станут все тексты, написанные (или созданные) жертвами политических репрессий режима в разные моменты их заключения: от пребывания в советских тюрьмах, когда еще не вынесен приговор, до нахождения в пересыльных тюрьмах во время отправки в лагерь, от перевода из одного трудового лагеря или одной тюрьмы в другую (этап) до заключения в самом лагере. С этой точки зрения о «текстах зоны» можно говорить и тогда, когда после «освобождения» бывшие зеки оказывались в спецпоселениях, хотя в этом случае речь идет о меньшей степени давления.
Корпус свидетельств о политических репрессиях в СССР, и прежде всего стихотворные его тексты, может быть описан исходя из пространства и на основе одной характеристики: того, что он возникает внутри опыта заключения. Понятие «зоны» как обобщающего критерия для определения различных пространств заключения позволяет, для целей анализа всей поэзии, рожденной из опыта советских репрессий и написанной как во время, так и после них, учесть также поэзию, относящуюся к историческим периодам, предшествующим и следующим за нахождением у власти Сталина, и все виды мест заключения в СССР. Таким образом, в дальнейших исследованиях можно будет определить этот обширный и неоднородный корпус поэтических текстов исходя из обоснованных историко-типологических критериев, среди которых прежде всего следует назвать различие между письмом синхронным, т. е. «в зоне» (даже если тексты были впоследствии отредактированы, это не так важно) и диахронным (т. е. после освобождения, или после заключения, т. е. после зоны).
Разговор о «поэзии зоны» позволяет также преодолеть историческую двусмысленность и герменевтические ограничения понятия «поэзия ГУЛАГа» (Gulag poetry). Это выражение, хотя и устоявшееся, не подходит, так как предполагает гиперонимическую натяжку и оказывается в такой же мере общим, в какой и обманчивым - поскольку оно указывает только на учреждения ГУЛАГа, этот термин предполагает исключение всей поэзии, созданной политическими заключенными, содержавшимися в пенитенциарных учреждениях другого типа, а также ту, что была создана до и после исторического существования ГУЛАГа (если говорить, например, о творчестве В. Стуса, к нему уже не может быть отнесено определение «поэзия ГУЛАГа», как нельзя его отнести и к произведениям, созданным в СЛОНе или в период 1923-1930 гг.). Понятие «зоны», наконец, позволяет, как мы понимаем, обосновать этнографический подход к изучению поэтического корпуса «Гулага» и политических репрессий в целом (ср.: [36, с. 388-389]5).
Необходимость определения понятия «зона»
К понятию «зона» недавно обратился Гуллотта [28, с. 177]. Он описал его как новаторское в ряде аспектов, подчеркнув, с другой стороны, что это понятие «не включает поэзию, написанную после освобождения», поэзию, по мнению автора, «значительную по объему»6, и выразил сожаление, что это понятие «подвергается значительному риску». И риск этот связан, по мнению автора, с тем, что «весьма вероятно», что стихи, написанные в заключении, были затем подправлены и изменены при публикации или при перепечатке для Самиздата («так, как поступил Шаламов со своими “Колымскими тетрадями”» [28, с. 177]).
Следует, однако, сказать, что упоминание одного-единственного случая - Шаламова (фигуры совершенно особой на общем фоне писателей и поэтов - политических заключенных, человека, который после освобождения посвятил значительную часть своей жизни тому, чтобы снова и снова описывать в поэзии и прозе пережитый им опыт заключения) - не может, конечно же, отвлечь нашего внимания от многочисленных противоположных случаев и опровергнуть анализ, основанный на различии между синхронным творчеством (в какой бы форме - мысленной, набросках, предварительном или окончательном письменном тексте - она ни происходила) и диахронным. Приведенные выше комментарии Гуллотта дают нам повод окончательно, на основе документированных и соответствующим образом откомментированных доказательств, показать обоснованность понятия «поэзия зоны» не как обозначающего весь корпус текстов, как его ошибочно толкует Гуллотта, но как важнейшего разграничительного критерия, необходимого для описания и анализа этого корпуса. Определение «зона» должно служить отделению синхронного письма, или в основном сводимого к таковому, от диахронного, которое относится к периоду после освобождения; оно становится тогда важнейшим и плодотворным методологическим ключом для ориентировки внутри всей совокупности пока еще малоизвестных и весьма разнородных текстов, которые были написаны как во время, так и после (ср.: [36, с. 388]).
Необходимо же понимать, как важен сам момент возникновения/создания этого письма, вызванного к жизни заключением и протекающего в нем, и не обращать внимания на возможные исправления, сделанные авторами в момент публикации. Как свидетельствует Евгения Гинзбург, говоря о своем автобиографическом романе «Крутой маршрут», поэзия, запечатлевшись в сознании, врезавшись в память, оставляет столь глубокий след в сознании заключенного, что становится для него ориентиром. Даже когда после своего освобождения он, как писатель, ищет эти обрывки памяти в лабиринтах прошлого, он ищет их не только для того, чтобы (возможно) опубликовать стихотворения, созданные в заключении, но чтобы создать, на основе этих же стихотворений, обширный ретроспективный рассказ в прозе, основанный и построенный на таких же переживаниях (ср.: [10, с. 305]7). С этой точки зрения еще примечательнее свидетельство Зинаиды Степанищевой, биографа Барковой: когда у поэтессы спрашивали что-то о жизни в лагере, она прямо отвечала строками из собственных стихов [24, с. 137].
С точки зрения структурного анализа взаимоотношений опыта, свидетельства и построения художественного текста, как его предлагает в своей модели Юргенсон, «поэзия зоны» - это тот знаменитый черновик, нулевой текст, первый след, который сначала отпечатывается в мозгу или на бумаге (ср.: [29, с. 21-24]8). Эта поэзия, тесно связанная с опытом, несет на себе груз свидетельства, под которым сжимается и уменьшается пространство преображения (хотя и не исчезает окончательно).
Лирика «зоны» (лишь звучащая мысленно или написанная на бумаге) является, таким образом, особым наложением книги 1 и книги 0, поскольку момент опыта как такового совпадает с моментом поэтического рассказа о нем (см.: [36]). Следовательно, для этих стихов можно выделить формальные признаки, отличающие их от текстов ряда 1 и 2 (здесь действительно подлинность личности и языка дана изначально); кроме того, становится ясно, что эти стихи служат выжившим (и приведенные выше свидетельства тому доказательство) неуничтожимым центром памяти об этом прошлом и словно базой для дальнейшей работы. По всем этим причинам поэзия как документ может быть ценнее прозы, именно из-за большей близости к порождающему ее опыту.
Теперь, дав критико-методологическое обоснование подобного аналитического подхода, рассмотрим серию примеров из текстов, которые доказывают особую значимость поэтического письма «в зоне» и одновременно научную необходимость различать то, что было написано во время опыта репрессий, и то, что было написано за рамками этого опыта.
В значительной мере стихи, о которых идет речь, были созданы в заключении (здесь и сейчас), заучены на память (ср.: [10, с. 9]) или тайком записаны на том, что попалось под руку, в лагерях, тюрьме, под арестом, в поездах на этапе, следовательно, в «зоне». Самые первые сборники стихов политических заключенных, изданные в «Малой серии», и неизданные материалы, хранящиеся в основном в Архиве политических репрессий «Мемориала» в Москве, дают многочисленные материалы, обосновывающие этот тезис. Например, стихи из «Малой серии» имеют после текста пометку, указывающую время и место, наименование тюрьмы, лагеря или географическое местоположение заключенного во время перевода из одной тюрьмы в другую. В предисловиях ко многим другим изданным сборникам, хранящимся в библиотеке «Мемориала» или в Сахаровском центре в Москве, имеются подобные же сведения о происхождении этих стихов.
Большая часть прозаических мемуаров, написанных постфактум, неопубликованных и хранящихся в архивах «Мемориала», содержит стихи, выученные или созданные в период заключения. В некоторых воспоминаниях даже обнаруживаются свидетельства, касающиеся контекста рождения стихов в сознании заключенного9:
А ночью, крепко прижав к себе мою драгоценную, маленькую спящую Галю, я разговаривала с ней:
«Ты подрастешь, и я с тобой
в Сибирь поеду, где бывало
тебя в тюрьме, в тиши ночной
В слезах и в скорби пеленала.
И ты увидишь, дочка, там
где лагерей печали,
заложен камень городам
их к жизни новой мы подняли.
Увидишь ты, как широка,
как беспредельна даль родная...»
Эти строки были написаны в 1937 г. М. Сандарацкой, когда она в Томской тюрьме ожидала пересылки на Колыму. Аналогичное свидетельство содержат стихи, созданные в 1947 г., когда через два года после «освобождения» Сандрацкая все еще находится за решеткой, через которые она глядит на солнце, льющее свои лучи на тайгу10:
Лед, сковывавший сердце, оттаивал.
И опять, и опять в каторге еще раз жизнеутверждающее брало вверх. Я говорила себе:
Нет, по-прежнему осталась я все той же
только... жизнь люблю еще сильней.
Не согнулась под ударами. И даже
все родное стало лишь родней…
Все стихи, которые приводят авторы этих воспоминаний, были написаны «там», в разные трудные моменты. Это моменты, когда заключенные искали убежища в себе самих, в стремлении восполнить (порой обращаясь к религиозной вере, как В.Б. Волович к буддизму11) свою внутреннюю силу - стремлении, которое могла удовлетворить только поэзия, рожденная там12. Стихи, написанные «тогда», играют вполне определенную роль в общей конструкции воспоминаний авторов, бывших заключенных: они дополняют ретроспективный рассказ-свидетельство материалом, гораздо более «надежным» в плане стиля, эмоций и содержания, тем более когда автор пытается спустя годы вспомнить и, соответственно, реконструировать самые горькие моменты своего заключения. Таким образом, стихи подтверждают достоверность мемуарного повествования13. В этих «гибридных» текстах, включающих в себя прозу и поэзию, присутствуют два временных плана: с одной стороны, прошедшее время, обычно с глаголами несовершенного вида (повторяющееся действие), лежащее в основе ретроспективного рассказа (т. е. мемуарного повествования); с другой - настоящее, используемое в стихах и свидетельствующее о синхронности письма и переживаемых событий. Стихи в настоящем времени, вкрапленные таким образом в мемуарный текст, вводятся с помощью своего рода внутреннего монолога с темпорально маркированными фразами, обычно с глаголами несовершенного вида, фиксирующими то время и то пространство, к которому относятся стихи (например: «я говорила себе», «В такие минуты в сердце закрадывалось горькое, безысходное»14, «Единственным утешением в эти безрадостные дни была поэзия. Когда работяги уходили на работу и я оставался один <...> общение с Мельпоменой заставляло меня забывать о своих болях и недугах...»)15.
Сосуществование двух временных планов, выраженное глаголами, помещает мемуарное повествование в более широкий контекст: цитирование авторами собственных стихов, написанных на зоне, непосредственно переносит автора и читателя «туда» без каких-либо преамбул или особых лингвистических и формальных приемов, обходя или радикальным образом снимая, таким образом, проблему доказательства подлинности мемуарного рассказа. Эта функция поэзии подтверждается словами Е. Гинзбург о пользе припоминания своих стихов («чтобы ориентироваться в лабиринтах памяти»), когда автор намерен создать апостериорное романное повествование. Соответственно, сказанное опять лишает смысла и основания любые дискуссии и комментарии о возможном позднейшем изменении данных стихотворений, которые мы упомянули раньше.
(окончание здесь)
Тематически примыкает к предыдущей работе Пьералли "Поэзия Гулага как литературное свидетельство: теоретические и эпистемологические обоснования".
Обширные примечания и список литературы вынесены в отдельный пост.
___________
Поэзия ГУЛАГа: проблемы и перспективы исследования. К продолжению темы1
Задачей этой статьи является выработка основ для систематического описания множества поэтических текстов, созданных жертвами политических репрессий в Советском Союзе на всем пространстве карательной системы: в следственных и пересыльных тюрьмах, трудовых лагерях и лагерях заключения досталинского, сталинского и постсталинского периода, ГУЛАГе и ссылке (спецпоселках). Исследование основывается на ряде материалов, как опубликованных, так и хранящихся в архивах, относящихся к периоду между 1918 и 1956 гг.2 Мы предлагаем систематизацию, основанную на историко-типологических принципах, которая дополняет и продолжает работу над данными, полученными в ряде предшествующих работ, выполненных автором этих строк. Этим нам хотелось бы прежде всего подчеркнуть продуктивность уже предложенных методологических подходов, основанных на понятии «поэзии зоны»3, понятой как литературная составляющая письменных свидетельств, синхронных лагерному опыту в СССР (ср.: [35; 36]).
Понятие «поэзии зоны» как основного критерия для анализа корпуса текстов
В некоторых предшествующих публикациях нами предлагалось определение «поэзии зоны» как опорного понятия для обозначения поэзии, написанной (или мысленно созданной) во время заключения людьми, ставшими жертвами советских политических репрессий (ср.: [35, с. 222-226; 36, с. 387-388]. Понятие «зоны», употребляемое в значении русского термина «зона» в соответствии с определением, данным Ж. Росси в его «Справочнике по ГУЛАГу» («пространство, ограниченное четырьмя условными знаками, установленными конвоиром, охраняющим подконвойных в открытой местности: огонь открывают по любому, кто перешагнет воображаемую линию “зоны”», [15, с. 131, значение 1.34]), подчеркивает мысль, что речь идет о замкнутом надзираемом пространстве, за пределы которого нельзя выходить. Поэтому его можно, на мой взгляд, прочитать в расширенном значении и отнести это понятие к любому месту заключения. Тогда «текстами зоны» станут все тексты, написанные (или созданные) жертвами политических репрессий режима в разные моменты их заключения: от пребывания в советских тюрьмах, когда еще не вынесен приговор, до нахождения в пересыльных тюрьмах во время отправки в лагерь, от перевода из одного трудового лагеря или одной тюрьмы в другую (этап) до заключения в самом лагере. С этой точки зрения о «текстах зоны» можно говорить и тогда, когда после «освобождения» бывшие зеки оказывались в спецпоселениях, хотя в этом случае речь идет о меньшей степени давления.
Корпус свидетельств о политических репрессиях в СССР, и прежде всего стихотворные его тексты, может быть описан исходя из пространства и на основе одной характеристики: того, что он возникает внутри опыта заключения. Понятие «зоны» как обобщающего критерия для определения различных пространств заключения позволяет, для целей анализа всей поэзии, рожденной из опыта советских репрессий и написанной как во время, так и после них, учесть также поэзию, относящуюся к историческим периодам, предшествующим и следующим за нахождением у власти Сталина, и все виды мест заключения в СССР. Таким образом, в дальнейших исследованиях можно будет определить этот обширный и неоднородный корпус поэтических текстов исходя из обоснованных историко-типологических критериев, среди которых прежде всего следует назвать различие между письмом синхронным, т. е. «в зоне» (даже если тексты были впоследствии отредактированы, это не так важно) и диахронным (т. е. после освобождения, или после заключения, т. е. после зоны).
Разговор о «поэзии зоны» позволяет также преодолеть историческую двусмысленность и герменевтические ограничения понятия «поэзия ГУЛАГа» (Gulag poetry). Это выражение, хотя и устоявшееся, не подходит, так как предполагает гиперонимическую натяжку и оказывается в такой же мере общим, в какой и обманчивым - поскольку оно указывает только на учреждения ГУЛАГа, этот термин предполагает исключение всей поэзии, созданной политическими заключенными, содержавшимися в пенитенциарных учреждениях другого типа, а также ту, что была создана до и после исторического существования ГУЛАГа (если говорить, например, о творчестве В. Стуса, к нему уже не может быть отнесено определение «поэзия ГУЛАГа», как нельзя его отнести и к произведениям, созданным в СЛОНе или в период 1923-1930 гг.). Понятие «зоны», наконец, позволяет, как мы понимаем, обосновать этнографический подход к изучению поэтического корпуса «Гулага» и политических репрессий в целом (ср.: [36, с. 388-389]5).
Необходимость определения понятия «зона»
К понятию «зона» недавно обратился Гуллотта [28, с. 177]. Он описал его как новаторское в ряде аспектов, подчеркнув, с другой стороны, что это понятие «не включает поэзию, написанную после освобождения», поэзию, по мнению автора, «значительную по объему»6, и выразил сожаление, что это понятие «подвергается значительному риску». И риск этот связан, по мнению автора, с тем, что «весьма вероятно», что стихи, написанные в заключении, были затем подправлены и изменены при публикации или при перепечатке для Самиздата («так, как поступил Шаламов со своими “Колымскими тетрадями”» [28, с. 177]).
Следует, однако, сказать, что упоминание одного-единственного случая - Шаламова (фигуры совершенно особой на общем фоне писателей и поэтов - политических заключенных, человека, который после освобождения посвятил значительную часть своей жизни тому, чтобы снова и снова описывать в поэзии и прозе пережитый им опыт заключения) - не может, конечно же, отвлечь нашего внимания от многочисленных противоположных случаев и опровергнуть анализ, основанный на различии между синхронным творчеством (в какой бы форме - мысленной, набросках, предварительном или окончательном письменном тексте - она ни происходила) и диахронным. Приведенные выше комментарии Гуллотта дают нам повод окончательно, на основе документированных и соответствующим образом откомментированных доказательств, показать обоснованность понятия «поэзия зоны» не как обозначающего весь корпус текстов, как его ошибочно толкует Гуллотта, но как важнейшего разграничительного критерия, необходимого для описания и анализа этого корпуса. Определение «зона» должно служить отделению синхронного письма, или в основном сводимого к таковому, от диахронного, которое относится к периоду после освобождения; оно становится тогда важнейшим и плодотворным методологическим ключом для ориентировки внутри всей совокупности пока еще малоизвестных и весьма разнородных текстов, которые были написаны как во время, так и после (ср.: [36, с. 388]).
Необходимо же понимать, как важен сам момент возникновения/создания этого письма, вызванного к жизни заключением и протекающего в нем, и не обращать внимания на возможные исправления, сделанные авторами в момент публикации. Как свидетельствует Евгения Гинзбург, говоря о своем автобиографическом романе «Крутой маршрут», поэзия, запечатлевшись в сознании, врезавшись в память, оставляет столь глубокий след в сознании заключенного, что становится для него ориентиром. Даже когда после своего освобождения он, как писатель, ищет эти обрывки памяти в лабиринтах прошлого, он ищет их не только для того, чтобы (возможно) опубликовать стихотворения, созданные в заключении, но чтобы создать, на основе этих же стихотворений, обширный ретроспективный рассказ в прозе, основанный и построенный на таких же переживаниях (ср.: [10, с. 305]7). С этой точки зрения еще примечательнее свидетельство Зинаиды Степанищевой, биографа Барковой: когда у поэтессы спрашивали что-то о жизни в лагере, она прямо отвечала строками из собственных стихов [24, с. 137].
С точки зрения структурного анализа взаимоотношений опыта, свидетельства и построения художественного текста, как его предлагает в своей модели Юргенсон, «поэзия зоны» - это тот знаменитый черновик, нулевой текст, первый след, который сначала отпечатывается в мозгу или на бумаге (ср.: [29, с. 21-24]8). Эта поэзия, тесно связанная с опытом, несет на себе груз свидетельства, под которым сжимается и уменьшается пространство преображения (хотя и не исчезает окончательно).
Лирика «зоны» (лишь звучащая мысленно или написанная на бумаге) является, таким образом, особым наложением книги 1 и книги 0, поскольку момент опыта как такового совпадает с моментом поэтического рассказа о нем (см.: [36]). Следовательно, для этих стихов можно выделить формальные признаки, отличающие их от текстов ряда 1 и 2 (здесь действительно подлинность личности и языка дана изначально); кроме того, становится ясно, что эти стихи служат выжившим (и приведенные выше свидетельства тому доказательство) неуничтожимым центром памяти об этом прошлом и словно базой для дальнейшей работы. По всем этим причинам поэзия как документ может быть ценнее прозы, именно из-за большей близости к порождающему ее опыту.
Теперь, дав критико-методологическое обоснование подобного аналитического подхода, рассмотрим серию примеров из текстов, которые доказывают особую значимость поэтического письма «в зоне» и одновременно научную необходимость различать то, что было написано во время опыта репрессий, и то, что было написано за рамками этого опыта.
В значительной мере стихи, о которых идет речь, были созданы в заключении (здесь и сейчас), заучены на память (ср.: [10, с. 9]) или тайком записаны на том, что попалось под руку, в лагерях, тюрьме, под арестом, в поездах на этапе, следовательно, в «зоне». Самые первые сборники стихов политических заключенных, изданные в «Малой серии», и неизданные материалы, хранящиеся в основном в Архиве политических репрессий «Мемориала» в Москве, дают многочисленные материалы, обосновывающие этот тезис. Например, стихи из «Малой серии» имеют после текста пометку, указывающую время и место, наименование тюрьмы, лагеря или географическое местоположение заключенного во время перевода из одной тюрьмы в другую. В предисловиях ко многим другим изданным сборникам, хранящимся в библиотеке «Мемориала» или в Сахаровском центре в Москве, имеются подобные же сведения о происхождении этих стихов.
Большая часть прозаических мемуаров, написанных постфактум, неопубликованных и хранящихся в архивах «Мемориала», содержит стихи, выученные или созданные в период заключения. В некоторых воспоминаниях даже обнаруживаются свидетельства, касающиеся контекста рождения стихов в сознании заключенного9:
А ночью, крепко прижав к себе мою драгоценную, маленькую спящую Галю, я разговаривала с ней:
«Ты подрастешь, и я с тобой
в Сибирь поеду, где бывало
тебя в тюрьме, в тиши ночной
В слезах и в скорби пеленала.
И ты увидишь, дочка, там
где лагерей печали,
заложен камень городам
их к жизни новой мы подняли.
Увидишь ты, как широка,
как беспредельна даль родная...»
Эти строки были написаны в 1937 г. М. Сандарацкой, когда она в Томской тюрьме ожидала пересылки на Колыму. Аналогичное свидетельство содержат стихи, созданные в 1947 г., когда через два года после «освобождения» Сандрацкая все еще находится за решеткой, через которые она глядит на солнце, льющее свои лучи на тайгу10:
Лед, сковывавший сердце, оттаивал.
И опять, и опять в каторге еще раз жизнеутверждающее брало вверх. Я говорила себе:
Нет, по-прежнему осталась я все той же
только... жизнь люблю еще сильней.
Не согнулась под ударами. И даже
все родное стало лишь родней…
Все стихи, которые приводят авторы этих воспоминаний, были написаны «там», в разные трудные моменты. Это моменты, когда заключенные искали убежища в себе самих, в стремлении восполнить (порой обращаясь к религиозной вере, как В.Б. Волович к буддизму11) свою внутреннюю силу - стремлении, которое могла удовлетворить только поэзия, рожденная там12. Стихи, написанные «тогда», играют вполне определенную роль в общей конструкции воспоминаний авторов, бывших заключенных: они дополняют ретроспективный рассказ-свидетельство материалом, гораздо более «надежным» в плане стиля, эмоций и содержания, тем более когда автор пытается спустя годы вспомнить и, соответственно, реконструировать самые горькие моменты своего заключения. Таким образом, стихи подтверждают достоверность мемуарного повествования13. В этих «гибридных» текстах, включающих в себя прозу и поэзию, присутствуют два временных плана: с одной стороны, прошедшее время, обычно с глаголами несовершенного вида (повторяющееся действие), лежащее в основе ретроспективного рассказа (т. е. мемуарного повествования); с другой - настоящее, используемое в стихах и свидетельствующее о синхронности письма и переживаемых событий. Стихи в настоящем времени, вкрапленные таким образом в мемуарный текст, вводятся с помощью своего рода внутреннего монолога с темпорально маркированными фразами, обычно с глаголами несовершенного вида, фиксирующими то время и то пространство, к которому относятся стихи (например: «я говорила себе», «В такие минуты в сердце закрадывалось горькое, безысходное»14, «Единственным утешением в эти безрадостные дни была поэзия. Когда работяги уходили на работу и я оставался один <...> общение с Мельпоменой заставляло меня забывать о своих болях и недугах...»)15.
Сосуществование двух временных планов, выраженное глаголами, помещает мемуарное повествование в более широкий контекст: цитирование авторами собственных стихов, написанных на зоне, непосредственно переносит автора и читателя «туда» без каких-либо преамбул или особых лингвистических и формальных приемов, обходя или радикальным образом снимая, таким образом, проблему доказательства подлинности мемуарного рассказа. Эта функция поэзии подтверждается словами Е. Гинзбург о пользе припоминания своих стихов («чтобы ориентироваться в лабиринтах памяти»), когда автор намерен создать апостериорное романное повествование. Соответственно, сказанное опять лишает смысла и основания любые дискуссии и комментарии о возможном позднейшем изменении данных стихотворений, которые мы упомянули раньше.
(окончание здесь)