Марк Головизнин. "Чем болел Шаламов" (начало)
Кто-то с инициалами В. и У. прислал мне информативное исследование Марка Головизнина о физических и душевных недугах Шаламова из 5 Шаламовского сборника, Вологда, Новосибирск, Common place, 2017. Большое спасибо.
Прим. ред. под номером 40 - типичное испраженение советского шаламоведения.
Пользуюсь случаем известить, что с шаламовским штудиями я закончил (если не что-то экстраординарное), своих дел полно.
По теме см. Николай Ларинский. История болезни Шаламова
__________
ЧЕМ БОЛЕЛ ШАЛАМОВ. ПОПЫТКА РЕКОНСТРУКЦИИ «ANAMNESIS MORBI»1
Варлам Тихонович Шаламов скончался на семьдесят пятом году жизни в московском психоневрологическом интернате № 32, куда он был за несколько дней до смерти переведен из дома для престарелых. В соответствии с мемуарным свидетельствами формальным поводом его перевода в интернат для психохроников послужил диагноз «сенильная деменция», установленной врачебной комиссией. Обширный архив писателя на тот момент содержал тысячи страниц рукописей знаменитых «Колымских рассказов», автобиографических произведений, стихов, афоризмов и размышлений над теорией поэзии и прозы, переписки со многими известными людьми. За прошедшие три с половиной десятилетия о последних днях писателя было написано достаточно статей и воспоминаний, авторы которых, впрочем, не пришли к единому мнению относительно того, какой болезнью страдал выдающийся русский писатель в последние годы жизни. Его почти двадцатилетнее пребывание в экстремальных условиях лагерей Севвостлага, безусловно, являясь в высшей степени отягощающим здоровье фактором, также не дает однозначного ответа на этот вопрос. Настоящая работа изначально планировалась как скромный подраздел другой публикации «Медицина в жизни и творчестве Варлама Шаламова», основные положения которой были изложены на Международных шаламовских чтениях в Праге в сентябре 2013 года. Однако, в связи с большим объемом материала и привлечением источников, осмысленных уже после указанной конференции, эту тему стало возможным раскрыть в виде самостоятельной статьи. Хронологически она будет охватывать послелагерный период жизни Шаламова, а в качестве источников в ней используются мемуарные свидетельства, автобиографическая проза писателя, переписка, личные документы, в том числе медицинского характера. Приступая к работе, мы отдавали себе отчет в деликатности темы и в том, что для ее раскрытия придется обсуждать и те (пусть опубликованные) факты и суждения, которые не предназначались для широкой огласки, и которые способны порождать у читателя реакцию, далекую от позитива. Однако, имея за плечами опыт экспертизы медицинских документов, автор этих строк посчитал своевременным включиться в обсуждение этого вопроса, - как в контексте дополнения биографии писателя, так и в научном контексте сложной проблемы взаимного влияния творчества и патологии, намеченном еще Чезаре Ломброзо два столетия назад.
Данное рассуждение есть смысл начать с разговора о Чехове, ибо, практически у всех, кто писал о нем, темы Чехов-писатель, Чехов-врач и Чехов-пациент неразрывно связаны. Известно, что Антон Павлович с юношеских лет страдал туберкулезом легких с наследственной предрасположенностью и неуклонно прогрессирующим течением. Известно также, что Чехов, будучи сам врачом и, имея, казалось бы, явные симптомы болезни в виде приступов мучительного кашля с кровохарканием, долгое время пренебрегал обследованием и лечением, что, безусловно, пагубно сказалось на его здоровье и обусловило ранний уход из жизни. Последнее дало повод немецкому врачу, наблюдавшему Чехова в последние дни его жизни, высказать предположение, что Чехов, будучи замечательным писателем, был плохим врачом, так как, "при его тяжелейшей и последней форме бугорчатки легких надо было сидеть в тепле, пить теплое молоко с малиной, содой и наперстянкой и беречь каждую минуту жизни. А он мне все рассказывал, что в последние три года объездил пол-Европы. Сам себя и загубил... Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив"2. Действительно, хорошо известно, что больные туберкулезом имеют совсем другие психологические черты, они ипохондрики, мизантропы, замкнуты на себе, имеют пониженную жизненную самооценку. Сожаление немецкого врача - понятно, но его выводы о профессиональной несостоятельности Чехова, по меньшей мере, поспешны. Факты биографии писателя свидетельствуют о том, что Чехов знал свой диагноз и трезво оценивал прогноз, но он также знал и другое: радикальных методов лечения туберкулеза в его время не существовало, а паллиативные способы: (диета, покой, курорты, искусственный пневмоторакс при весьма не стопроцентном положительном результате) резко ограничат его активность, круг общения, приведут к уходу в болезнь, что, при возможном продлении биологической жизни, будет означать его смерть как творческой личности. Поэтому, Чехов, на наш взгляд, сам поставил сильные психологические барьеры на пути «ухода в болезнь», он сделал сознательный выбор, позволяющий ему реализоваться как писателю в отмеренные ему сроки. Он сохранил важнейшие условия реализации себя как творца - жизненную активность, общительность и неиссякаемый оптимизм.
Шаламов о своей болезни
«Мигрени. Головокруженья
И лба и шеи напряженья.
И недоверчивого рта
Горизонтальная черта.
Из-за плеча на лист бумажный
Так неестественно отважно
Ложатся тени прошлых лет,
И им конца и счета нет...»3
Варлам Шаламов
Варлам Шаламов в силу известных обстоятельств его биографии, вошел в большую литературу в гораздо более старшем возрасте, чем Чехов, имея за плечами почти два десятилетия Колымы, которые не прошли бесследно для его здоровья. Тем не менее в поэзии он пытался философски и с долей оптимизма относиться к своим болезням, переводя их в метафорическую плоскость. Это звучит не только в строках, поставленных эпиграфом, но, например, в стихотворении «Нитроглицерин»: «Я пью его в мельчайших дозах / На сахар капаю раствор, / А он способен бросить в воздух /Любую из ближайших гор/ Он, растворенный в желатине / И превращенный в динамит, / В далекой золотой долине, / Взрывая скалы, загремит…»4. Однако, в прозе, где он касается своих недугов, метафоры выглядят гораздо менее оптимистичными, скорее, пугающими, а ассоциации настойчиво возвращают писателя разве что в лагерный мир. Наиболее подробно о своей болезни Шаламов повествует в рассказе «Припадок» (1960), описывая реальный эпизод первого приступа неврологического заболевания, случившегося с ним в 1957 году5. Описание выглядит так: «Качнулась стена, и горло мое захлестнуло знакомой сладкой тошнотой …Я вспомнил чужие настойчивые пальцы, умело пригибавшие мою голову и плечи к постели. Все стихло, и я остался один на один с кем-то огромным, как Гулливер. Я лежал на доске, как насекомое, и кто-то меня пристально рассматривал в лупу. Я поворачивался, и страшная лупа следовала за моими движениями. Я изгибался под чудовищным стеклом. И только тогда, когда санитары перенесли меня на больничную койку и наступил блаженный покой одиночества, я понял, что Гулливерова чума не была кошмаром - это были очки дежурного врача. Это обрадовало меня несказанно. Голова болела и кружилась при малейшем движении, и нельзя было думать - можно было только вспоминать, и давние пугающие картины стали являться как кадры немого кино, двуцветные фигуры. Сладкая тошнота, похожая на эфирный наркоз, не проходила. Она была знакомой, и это первое ощущение было теперь разгадано. Я вспомнил, как много лет назад, на Севере, после шестимесячной работы без отдыха впервые был объявлен выходной день. Каждый хотел лежать, лежать, не чинить одежды, не двигаться...»6.
Центральным по заявленной нами теме этот рассказ является и потому, что описанные в нем ощущения, прежде всего «знакомую сладкую тошноту», писатель, возможно, бессознательно проецировал на время своего детства, считая, что симптомы болезни Меньера у него были уже тогда. В повести «Четвертая Вологда», Шаламов говорит, что «вторым моим позором в глазах отца была моя болезнь, нарушение моего вестибулярного аппарата, то, что называется болезнью Меньера. У меня - боязнь высоты. На вологодской колокольне - триста ступеней беспрерывного ежедневного страха, шатаний. А … весь город тянется пролезть к железным перилам, весь город, кроме сына отца Тихона, который шарахается от высоты, плачет и бежит вниз»7. Причем, как явствует из других эпизодов «Четвертой Вологды», в том числе найденных в черновиках повести, речь идет не об обычной детской боязни высоты, а о целом ряде признаков у юного Варлама действительных непорядков с вестибулярным аппаратом. Он не мог ходить по гимнастическому бревну, не мог лазить на деревья, как все мальчишки, что вызывало гнев отца. Вот еще красноречивый эпизод: «За мой «Меньер» - рвоту в тотемской поездке (на пароходе в 1916 г. - М.Г.) - я был строго наказан - что-то съел и не хочет сознаться, затрудняет лечение»8. То есть, со «сладкой тошнотой» он сталкивался не впервые. А далее, в начале 70-х годов, в письме Ю.А.Шрейдеру Шаламов указывал: «Любой транспорт мне противопоказан, но хуже всего, опаснее всего, результативнее всего - такси и метро. Лифт убивает меня сразу. Но и автобус, и троллейбус, и трамвай - все опасно…. Я на строжайшем режиме и пищи, и движения, и все скоплено за много лет - вернее не копилось, а просто шагреневая кожа вестибулярного аппарата, нервные ткани тратятся медленно, как можно медленней»9. Оба этих эпизода, отделенные друг от друга полувековым промежутком времени, Шаламов склонен объяснять пресловутой «болезнью Меньера», к которой придется еще многократно возвращаться в данном тексте. Следует заметить, что т.н. «амаксофобия» - боязнь и непереносимость езды в общественном транспорте - была у писателя не абсолютной. Факты свидетельствуют, что Шаламов в середине 70-х годов почти ежегодно выезжал из Москвы в Крым, перенося долгую дорогу и даже, по его словам, чувствовал себя лучше в крымском транспорте, - на новом месте. Хотя для таких переездов ему уже требовалась посторонняя помощь при проводах и встречах.
Совсем никаких метафор нет в глубоко трагичном позднем шаламовском рассказе «Глухие»: «Я медленно глохну. Зрение заменяет мне слух. Глаза обладают силой ушей, помогают ушам, кидаются на помощь. А когда темно - руки помогают ушам. Но, конечно, руки не глаза. Я еще слышу мир, еще могу беседовать с людьми, если вижу мир, движущиеся губы. И каким-то особым напряжением мозга, ранее мне неизвестным, угадываю слова и успеваю подобрать ответ и чувствую себя еще человеком. И никто не знает, сколько душевных и нервных сил стоит мне каждый разговор»10.
Очевидно, что по сравнению с болезнью Чехова, состояние здоровья Шаламова и то, как он осознавал его, было намного более драматичным. Он, в отличие от Чехова не мог сделать свободный выбор творческой реализации, предоставив болезни возможность развиваться естественным путем, ибо в его случае «естественный путь» - потеря зрения, слуха, координации движений, неуклонно разрушал саму основу творческого процесса - мироощущение писателя. Еще один вариант свободного выбора - добровольный уход из жизни, к которому при безысходности прибегали творческие личности, Шаламов, судя по всему, никогда не рассматривал. «Никогда не покончу с собой», - начинается одно из его стихотворений 60-х годов. Могучая воля к жизни, к творчеству не покидала его в самых тяжелых ситуациях. С начала болезни он отличался необыкновенной самодисциплиной в соблюдении рекомендаций врачей: сразу и навсегда бросил курить, соблюдал строгую диету. Все это позволило ему не только продлить свою творческую жизнь, но и сделать ее максимально плодотворной: семь томов его собрания сочинений (плюс оставшиеся в архиве материалы) говорят сами за себя. С годами его силы, естественно, ослабевали, но вопреки угасающим функциям органов чувств, в записных книжках позднего Шаламова достаточно часто присутствует типичный для античного мира, начиная с Гомера, образ писателя-провидца, который может плохо видеть и слышать, но воспринимает мир по-особому: «Пять чувств поэта: зрение - полуслепой, слух - оглохший от прикладов, осязание - отмороженные руки нечувствительные, обоняние - простужен, вкус - только горячее и холодное. Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство - творческой догадки»11. В этой связи надо напомнить, что даже будучи беспомощным пациентом дома инвалидов, Шаламов никогда не переставал писать или диктовать стихи. Как видно по приведенным выше словам, писатель связывал начало потери слуха с колымским лагерем, с «прикладами», и это, вероятно, так - ведь в период молодости 20-х - 30-х годов «Меньер» (как он сам называл свой недуг) у него не проявлялся.
Диагностические недоумения. Болезнь Меньера? Хорея Гентингтона? Хроническая барбитуратная интоксикация?
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком...
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги...
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело12 .
Варлам Шаламов
Наиболее устойчивой в биографиях Шаламова является поддержанная им самим версия, что он страдал болезнью Меньера - заболеванием внутреннего уха, причина которого не ясна до сих пор. Приступы болезни Меньера развиваются неожиданно: у больного возникает сильное вращательное головокружение - иллюзия вращения собственного тела или окружающих предметов. Головокружение усиливается при движениях головы. Развивается т.н. «лабиринтная атаксия», при которой полностью нарушается способность к сохранению равновесия. Приступ сопровождается нистагмом - непроизвольными движениями глазных яблок в разные стороны, тошнотой, рвотой и потерей равновесия. Приступ продолжается обычно несколько часов, редко несколько суток. В тяжелых случаях приступы бывают через каждые 5-6 дней, в более легких - через год и даже реже. Между приступами больной чувствует себя практически здоровым. Равновесие восстанавливается, тошнота, рвота, шум в ушах прекращаются.
Эти симптомы проявились у Шаламова, судя по всему, в 1957 году, когда он внезапно потерял равновесие и упал в метро и был доставлен в институт неврологии (этот институт упоминается в рассказе «Припадок»), а осенью 1958 г. вторично, после обострения, проходил лечение в больнице имени Боткина. Медицинские документы Шаламова 1950-60-х годов не сохранились или не разысканы. Нет сведений и о его предполагаемых обследованиях на предмет подтверждения диагноза (аудиометрия, нистагмография и др.). Тем не менее, по косвенным сведениям из личной переписки Шаламова можно констатировать, что он достаточно долго (более месяца) находился на стационарном обследовании и что его консультировали известные специалисты по болезни Меньера13.
Многие биографические источники о Шаламове упоминают медицинскую справку с диагнозом «болезнь Меньера», которую Шаламову выписал профессор патофизиологии Л.Н. Карлик, проживавший в то время в Рязани. Шаламов поддерживал с ним переписку благодаря посредничеству своего старого друга Я.Д. Гродзенского. Справку Шаламов был вынужден носить с собой из боязни возникновения приступов на улице или в общественном месте14. Вместе с тем, необходимо иметь в виду, что Л.Н. Карлик не являлся неврологом или специалистом по расстройствам вестибулярного аппарата. Не ясно, встречался ли он с Шаламовым лично и производил когда-либо его осмотр. Из переписки Шаламова с Я.Д. Гродзенским следует, что справка могла быть написана по образцу … составленному самим Шаламовым15. По крайней мере, такой образец фигурирует в его письме от 27 ноября 1970 г. На сохранившейся фотокопии справки стоит личная печать не Л.Н. Карлика, а врача Нины Евгеньевны Карновской - жены Я.Д. Грозденского16, также помогавшей Шаламову в решении его медицинских проблем. Возможно - подобных справок было несколько, и их появление имело не чисто медицинские, а «гуманитарные» показания - желание со стороны друзей облегчить жизнь больному писателю.
В то же время, переписка Шаламова с Гродзенским позволяет предположить и другие диагнозы, отличные от болезни Меньера. В письме от 27 ноября 1970 года Шаламов писал: «Сейчас в Москве идет борьба с пьянством, поэтому меня задерживают на улице чуть не ежедневно - в метро, троллейбусах, около магазинов и водят в милицию, где справка Нины Евгеньевны не всегда помогает. Я ведь не могу разъяснить справку спокойно - тогда бы и справки не надо. Я начинаю волноваться, горячиться - и впечатление алкогольного опьянения усиливается, а не уменьшается. Так было уже десятки раз за последние 10- 12 лет. Вчера милиционер близ Краснопресненского метро (той самой станции, где я на выезде по эскалатору упал в первый раз в 1957 году, получив навсегда инвалидность) сказал так, просмотрев эту справку: «Справка справкой, а сейчас вы пьяны, и в метро Вам не место. Идите домой»17. (Здесь и далее полужирный шрифт наш - М.Г.)
Из текста письма можно предположить, что писателя беспокоили не столько приступы лабиринтного головокружения, во время которых больной на несколько часов становится совершенно беспомощным, но, по выходе из приступа возвращается к норме, а постоянная «атаксия» - нарушение равновесия, напоминающее состояние алкогольного опьянения, что не характерно для болезни Меньера. О нарушениях походки и «лишних движениях» при ходьбе Шаламова по-своему писал в своих стихах поэт Михаил Поздняев: «И вспомнил Варлама Шаламова я, /Как враскачку он шел по Тверской, / руки за спину круто заламывая, /макинтош то и дело запахивая / и авоськой плетеной помахивая /с замороженной насмерть треской». Л.В. Зайвая, наблюдавшая писателя незадолго до отправки в дом инвалидов, видела уже постоянную атаксию: «Он открыл свою дверь - высокий, двухметровый. Его качало - и он оперся о косяк. Потом я узнала, что у него была болезнь Меньера - трясучка, абсолютная дискоординация. Это все последствия лагеря. Потом у него уже была почти слепота, почти глухота … По улице он шел по диагонали - то есть, со стороны глядя, четкое алкогольное опьянение. Только лицо не пьяное - крепкое, сильное … Ложкой он есть не мог. … все выплескивалось - у него дрожали руки»18. Из переписки с Я.Д. Гродзенским также следует, что в середине 60-х годов у Шаламова начал меняться почерк, который становился все более неразборчивым, хотя в тот период времени писатель еще мог его контролировать19. Почерк стал резко ухудшаться в 1974 г., с Шаламовым сильно мучились его машинистки, да и знакомые иногда с трудом разбирали то, что он писал в письмах и открытках. В связи с этим Шаламов стал прибегать к записи некоторых своих произведений и писем печатными буквами. И, наконец, жестко-правдивые и трагические строки о состоянии Варлама Шаламова в 1979 году были оставлены его товарищем по Колыме Иваном Степановичем Исаевым, сопровождавшим Шаламова в инвалидный дом: «В последние два или три года (не знаю точно) Шаламов потерял всякую работоспособность. Он давно, более десяти лет, ничего не слышит, потеряна координация движений. Выходя на улицу погулять, он часто не мог самостоятельно вернуться к себе домой. Иногда в таком состоянии его подбирала скорая помощь и он оказывался в первой попавшейся больнице без денег, документов. Последнее время речь Шаламова стала совершенно непонятной, но самое страшное из всего - это потеря зрения»20.
Фрагменты воспоминаний, оставленных людьми, окружавшими его в 70-е годы, показывают звенья цепи прогрессирующего заболевания нервной системы. Ни постоянная атаксия, ни потеря зрения, ни грубое нарушение речи и почерка не свойственны болезни Меньера «sui generis»21. Вместе с тем известно, что т.н. «синдром Меньера» часто является «маской» - внешним проявлением других неврологических заболеваний, особенно на ранней стадии болезни. В этой связи необходимо рассмотреть единственный на данный момент медицинский документ, сохранившийся в архиве Шаламова: выписку из московской городской больницы № 67, за номером 33026, где картина болезни писателя трактуется принципиально по-иному. Приводим этот документ полностью, заменяя медицинские аббревиатуры на понятные читателю слова:
Городская клиническая больница №67, 1 неврологическое отделение
Выписка № 33026 из истории болезни амбулаторного, стационарного (подчеркнуть) больного в поликлинику по месту жительства.
Шаламов Варлам Тихонович,
Возраст 72,
Место жительства ул. Васильевская, 2-6 - 59.
Место работы и род занятий - пенсионер
Диагноз. Хорея Гетингтона22, системный артериокоронарокардиосклероз, мерцательная аритмия, глаукома обеих глаз.
Больной находился в 1 неврологическом отделении с 21.02.79 по 04.04.79. Доставлен машиной скорой помощи с насильственными движениями во всех конечностях, голове, затруднением речи. Насильственные движения развились у больного 8 лет назад. Последнее время насильственные движения усилились, перестал себя обслуживать. При поступлении: сердце - тоны глухие, АД 160 80 мм рт. столба. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. В легких хрипов нет. В неврологическом статусе: в сознании. Элементарно: контактен, эмоционально неустойчив,. Память на прошлые события хорошая. Зрачки: d=s, реакция на свет вяловата, глазодвигательные расстройства, нистагм - отсутствуют. Речь затруднена из-за гиперкинезов мышц лица и языка. Окулист - ангиосклероз сетчатки, глаукома обоих глаз. ЭКГ: признаки рубцовых изменений миокарда желудочков. Рентгенография грудной клетки - норма. Анализ крови - гемоглобин 83, лейкоциты 9200, РОЭ 4 мм в час, сахар крови 8,0, мочевина 26 мг%. Проводилась терапия: витамин В6, аминазин, меллерил, дигоксин, панангин, пилокарпин в оба глаза. Выписывается домой под наблюдение невропатолога поликлиники.
Печать, две подписи без расшифровки23
(окончание здесь)
Прим. ред. под номером 40 - типичное испраженение советского шаламоведения.
Пользуюсь случаем известить, что с шаламовским штудиями я закончил (если не что-то экстраординарное), своих дел полно.
По теме см. Николай Ларинский. История болезни Шаламова
__________
ЧЕМ БОЛЕЛ ШАЛАМОВ. ПОПЫТКА РЕКОНСТРУКЦИИ «ANAMNESIS MORBI»1
Варлам Тихонович Шаламов скончался на семьдесят пятом году жизни в московском психоневрологическом интернате № 32, куда он был за несколько дней до смерти переведен из дома для престарелых. В соответствии с мемуарным свидетельствами формальным поводом его перевода в интернат для психохроников послужил диагноз «сенильная деменция», установленной врачебной комиссией. Обширный архив писателя на тот момент содержал тысячи страниц рукописей знаменитых «Колымских рассказов», автобиографических произведений, стихов, афоризмов и размышлений над теорией поэзии и прозы, переписки со многими известными людьми. За прошедшие три с половиной десятилетия о последних днях писателя было написано достаточно статей и воспоминаний, авторы которых, впрочем, не пришли к единому мнению относительно того, какой болезнью страдал выдающийся русский писатель в последние годы жизни. Его почти двадцатилетнее пребывание в экстремальных условиях лагерей Севвостлага, безусловно, являясь в высшей степени отягощающим здоровье фактором, также не дает однозначного ответа на этот вопрос. Настоящая работа изначально планировалась как скромный подраздел другой публикации «Медицина в жизни и творчестве Варлама Шаламова», основные положения которой были изложены на Международных шаламовских чтениях в Праге в сентябре 2013 года. Однако, в связи с большим объемом материала и привлечением источников, осмысленных уже после указанной конференции, эту тему стало возможным раскрыть в виде самостоятельной статьи. Хронологически она будет охватывать послелагерный период жизни Шаламова, а в качестве источников в ней используются мемуарные свидетельства, автобиографическая проза писателя, переписка, личные документы, в том числе медицинского характера. Приступая к работе, мы отдавали себе отчет в деликатности темы и в том, что для ее раскрытия придется обсуждать и те (пусть опубликованные) факты и суждения, которые не предназначались для широкой огласки, и которые способны порождать у читателя реакцию, далекую от позитива. Однако, имея за плечами опыт экспертизы медицинских документов, автор этих строк посчитал своевременным включиться в обсуждение этого вопроса, - как в контексте дополнения биографии писателя, так и в научном контексте сложной проблемы взаимного влияния творчества и патологии, намеченном еще Чезаре Ломброзо два столетия назад.
Данное рассуждение есть смысл начать с разговора о Чехове, ибо, практически у всех, кто писал о нем, темы Чехов-писатель, Чехов-врач и Чехов-пациент неразрывно связаны. Известно, что Антон Павлович с юношеских лет страдал туберкулезом легких с наследственной предрасположенностью и неуклонно прогрессирующим течением. Известно также, что Чехов, будучи сам врачом и, имея, казалось бы, явные симптомы болезни в виде приступов мучительного кашля с кровохарканием, долгое время пренебрегал обследованием и лечением, что, безусловно, пагубно сказалось на его здоровье и обусловило ранний уход из жизни. Последнее дало повод немецкому врачу, наблюдавшему Чехова в последние дни его жизни, высказать предположение, что Чехов, будучи замечательным писателем, был плохим врачом, так как, "при его тяжелейшей и последней форме бугорчатки легких надо было сидеть в тепле, пить теплое молоко с малиной, содой и наперстянкой и беречь каждую минуту жизни. А он мне все рассказывал, что в последние три года объездил пол-Европы. Сам себя и загубил... Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив"2. Действительно, хорошо известно, что больные туберкулезом имеют совсем другие психологические черты, они ипохондрики, мизантропы, замкнуты на себе, имеют пониженную жизненную самооценку. Сожаление немецкого врача - понятно, но его выводы о профессиональной несостоятельности Чехова, по меньшей мере, поспешны. Факты биографии писателя свидетельствуют о том, что Чехов знал свой диагноз и трезво оценивал прогноз, но он также знал и другое: радикальных методов лечения туберкулеза в его время не существовало, а паллиативные способы: (диета, покой, курорты, искусственный пневмоторакс при весьма не стопроцентном положительном результате) резко ограничат его активность, круг общения, приведут к уходу в болезнь, что, при возможном продлении биологической жизни, будет означать его смерть как творческой личности. Поэтому, Чехов, на наш взгляд, сам поставил сильные психологические барьеры на пути «ухода в болезнь», он сделал сознательный выбор, позволяющий ему реализоваться как писателю в отмеренные ему сроки. Он сохранил важнейшие условия реализации себя как творца - жизненную активность, общительность и неиссякаемый оптимизм.
Шаламов о своей болезни
«Мигрени. Головокруженья
И лба и шеи напряженья.
И недоверчивого рта
Горизонтальная черта.
Из-за плеча на лист бумажный
Так неестественно отважно
Ложатся тени прошлых лет,
И им конца и счета нет...»3
Варлам Шаламов
Варлам Шаламов в силу известных обстоятельств его биографии, вошел в большую литературу в гораздо более старшем возрасте, чем Чехов, имея за плечами почти два десятилетия Колымы, которые не прошли бесследно для его здоровья. Тем не менее в поэзии он пытался философски и с долей оптимизма относиться к своим болезням, переводя их в метафорическую плоскость. Это звучит не только в строках, поставленных эпиграфом, но, например, в стихотворении «Нитроглицерин»: «Я пью его в мельчайших дозах / На сахар капаю раствор, / А он способен бросить в воздух /Любую из ближайших гор/ Он, растворенный в желатине / И превращенный в динамит, / В далекой золотой долине, / Взрывая скалы, загремит…»4. Однако, в прозе, где он касается своих недугов, метафоры выглядят гораздо менее оптимистичными, скорее, пугающими, а ассоциации настойчиво возвращают писателя разве что в лагерный мир. Наиболее подробно о своей болезни Шаламов повествует в рассказе «Припадок» (1960), описывая реальный эпизод первого приступа неврологического заболевания, случившегося с ним в 1957 году5. Описание выглядит так: «Качнулась стена, и горло мое захлестнуло знакомой сладкой тошнотой …Я вспомнил чужие настойчивые пальцы, умело пригибавшие мою голову и плечи к постели. Все стихло, и я остался один на один с кем-то огромным, как Гулливер. Я лежал на доске, как насекомое, и кто-то меня пристально рассматривал в лупу. Я поворачивался, и страшная лупа следовала за моими движениями. Я изгибался под чудовищным стеклом. И только тогда, когда санитары перенесли меня на больничную койку и наступил блаженный покой одиночества, я понял, что Гулливерова чума не была кошмаром - это были очки дежурного врача. Это обрадовало меня несказанно. Голова болела и кружилась при малейшем движении, и нельзя было думать - можно было только вспоминать, и давние пугающие картины стали являться как кадры немого кино, двуцветные фигуры. Сладкая тошнота, похожая на эфирный наркоз, не проходила. Она была знакомой, и это первое ощущение было теперь разгадано. Я вспомнил, как много лет назад, на Севере, после шестимесячной работы без отдыха впервые был объявлен выходной день. Каждый хотел лежать, лежать, не чинить одежды, не двигаться...»6.
Центральным по заявленной нами теме этот рассказ является и потому, что описанные в нем ощущения, прежде всего «знакомую сладкую тошноту», писатель, возможно, бессознательно проецировал на время своего детства, считая, что симптомы болезни Меньера у него были уже тогда. В повести «Четвертая Вологда», Шаламов говорит, что «вторым моим позором в глазах отца была моя болезнь, нарушение моего вестибулярного аппарата, то, что называется болезнью Меньера. У меня - боязнь высоты. На вологодской колокольне - триста ступеней беспрерывного ежедневного страха, шатаний. А … весь город тянется пролезть к железным перилам, весь город, кроме сына отца Тихона, который шарахается от высоты, плачет и бежит вниз»7. Причем, как явствует из других эпизодов «Четвертой Вологды», в том числе найденных в черновиках повести, речь идет не об обычной детской боязни высоты, а о целом ряде признаков у юного Варлама действительных непорядков с вестибулярным аппаратом. Он не мог ходить по гимнастическому бревну, не мог лазить на деревья, как все мальчишки, что вызывало гнев отца. Вот еще красноречивый эпизод: «За мой «Меньер» - рвоту в тотемской поездке (на пароходе в 1916 г. - М.Г.) - я был строго наказан - что-то съел и не хочет сознаться, затрудняет лечение»8. То есть, со «сладкой тошнотой» он сталкивался не впервые. А далее, в начале 70-х годов, в письме Ю.А.Шрейдеру Шаламов указывал: «Любой транспорт мне противопоказан, но хуже всего, опаснее всего, результативнее всего - такси и метро. Лифт убивает меня сразу. Но и автобус, и троллейбус, и трамвай - все опасно…. Я на строжайшем режиме и пищи, и движения, и все скоплено за много лет - вернее не копилось, а просто шагреневая кожа вестибулярного аппарата, нервные ткани тратятся медленно, как можно медленней»9. Оба этих эпизода, отделенные друг от друга полувековым промежутком времени, Шаламов склонен объяснять пресловутой «болезнью Меньера», к которой придется еще многократно возвращаться в данном тексте. Следует заметить, что т.н. «амаксофобия» - боязнь и непереносимость езды в общественном транспорте - была у писателя не абсолютной. Факты свидетельствуют, что Шаламов в середине 70-х годов почти ежегодно выезжал из Москвы в Крым, перенося долгую дорогу и даже, по его словам, чувствовал себя лучше в крымском транспорте, - на новом месте. Хотя для таких переездов ему уже требовалась посторонняя помощь при проводах и встречах.
Совсем никаких метафор нет в глубоко трагичном позднем шаламовском рассказе «Глухие»: «Я медленно глохну. Зрение заменяет мне слух. Глаза обладают силой ушей, помогают ушам, кидаются на помощь. А когда темно - руки помогают ушам. Но, конечно, руки не глаза. Я еще слышу мир, еще могу беседовать с людьми, если вижу мир, движущиеся губы. И каким-то особым напряжением мозга, ранее мне неизвестным, угадываю слова и успеваю подобрать ответ и чувствую себя еще человеком. И никто не знает, сколько душевных и нервных сил стоит мне каждый разговор»10.
Очевидно, что по сравнению с болезнью Чехова, состояние здоровья Шаламова и то, как он осознавал его, было намного более драматичным. Он, в отличие от Чехова не мог сделать свободный выбор творческой реализации, предоставив болезни возможность развиваться естественным путем, ибо в его случае «естественный путь» - потеря зрения, слуха, координации движений, неуклонно разрушал саму основу творческого процесса - мироощущение писателя. Еще один вариант свободного выбора - добровольный уход из жизни, к которому при безысходности прибегали творческие личности, Шаламов, судя по всему, никогда не рассматривал. «Никогда не покончу с собой», - начинается одно из его стихотворений 60-х годов. Могучая воля к жизни, к творчеству не покидала его в самых тяжелых ситуациях. С начала болезни он отличался необыкновенной самодисциплиной в соблюдении рекомендаций врачей: сразу и навсегда бросил курить, соблюдал строгую диету. Все это позволило ему не только продлить свою творческую жизнь, но и сделать ее максимально плодотворной: семь томов его собрания сочинений (плюс оставшиеся в архиве материалы) говорят сами за себя. С годами его силы, естественно, ослабевали, но вопреки угасающим функциям органов чувств, в записных книжках позднего Шаламова достаточно часто присутствует типичный для античного мира, начиная с Гомера, образ писателя-провидца, который может плохо видеть и слышать, но воспринимает мир по-особому: «Пять чувств поэта: зрение - полуслепой, слух - оглохший от прикладов, осязание - отмороженные руки нечувствительные, обоняние - простужен, вкус - только горячее и холодное. Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство - творческой догадки»11. В этой связи надо напомнить, что даже будучи беспомощным пациентом дома инвалидов, Шаламов никогда не переставал писать или диктовать стихи. Как видно по приведенным выше словам, писатель связывал начало потери слуха с колымским лагерем, с «прикладами», и это, вероятно, так - ведь в период молодости 20-х - 30-х годов «Меньер» (как он сам называл свой недуг) у него не проявлялся.
Диагностические недоумения. Болезнь Меньера? Хорея Гентингтона? Хроническая барбитуратная интоксикация?
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком...
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги...
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело12 .
Варлам Шаламов
Наиболее устойчивой в биографиях Шаламова является поддержанная им самим версия, что он страдал болезнью Меньера - заболеванием внутреннего уха, причина которого не ясна до сих пор. Приступы болезни Меньера развиваются неожиданно: у больного возникает сильное вращательное головокружение - иллюзия вращения собственного тела или окружающих предметов. Головокружение усиливается при движениях головы. Развивается т.н. «лабиринтная атаксия», при которой полностью нарушается способность к сохранению равновесия. Приступ сопровождается нистагмом - непроизвольными движениями глазных яблок в разные стороны, тошнотой, рвотой и потерей равновесия. Приступ продолжается обычно несколько часов, редко несколько суток. В тяжелых случаях приступы бывают через каждые 5-6 дней, в более легких - через год и даже реже. Между приступами больной чувствует себя практически здоровым. Равновесие восстанавливается, тошнота, рвота, шум в ушах прекращаются.
Эти симптомы проявились у Шаламова, судя по всему, в 1957 году, когда он внезапно потерял равновесие и упал в метро и был доставлен в институт неврологии (этот институт упоминается в рассказе «Припадок»), а осенью 1958 г. вторично, после обострения, проходил лечение в больнице имени Боткина. Медицинские документы Шаламова 1950-60-х годов не сохранились или не разысканы. Нет сведений и о его предполагаемых обследованиях на предмет подтверждения диагноза (аудиометрия, нистагмография и др.). Тем не менее, по косвенным сведениям из личной переписки Шаламова можно констатировать, что он достаточно долго (более месяца) находился на стационарном обследовании и что его консультировали известные специалисты по болезни Меньера13.
Многие биографические источники о Шаламове упоминают медицинскую справку с диагнозом «болезнь Меньера», которую Шаламову выписал профессор патофизиологии Л.Н. Карлик, проживавший в то время в Рязани. Шаламов поддерживал с ним переписку благодаря посредничеству своего старого друга Я.Д. Гродзенского. Справку Шаламов был вынужден носить с собой из боязни возникновения приступов на улице или в общественном месте14. Вместе с тем, необходимо иметь в виду, что Л.Н. Карлик не являлся неврологом или специалистом по расстройствам вестибулярного аппарата. Не ясно, встречался ли он с Шаламовым лично и производил когда-либо его осмотр. Из переписки Шаламова с Я.Д. Гродзенским следует, что справка могла быть написана по образцу … составленному самим Шаламовым15. По крайней мере, такой образец фигурирует в его письме от 27 ноября 1970 г. На сохранившейся фотокопии справки стоит личная печать не Л.Н. Карлика, а врача Нины Евгеньевны Карновской - жены Я.Д. Грозденского16, также помогавшей Шаламову в решении его медицинских проблем. Возможно - подобных справок было несколько, и их появление имело не чисто медицинские, а «гуманитарные» показания - желание со стороны друзей облегчить жизнь больному писателю.
В то же время, переписка Шаламова с Гродзенским позволяет предположить и другие диагнозы, отличные от болезни Меньера. В письме от 27 ноября 1970 года Шаламов писал: «Сейчас в Москве идет борьба с пьянством, поэтому меня задерживают на улице чуть не ежедневно - в метро, троллейбусах, около магазинов и водят в милицию, где справка Нины Евгеньевны не всегда помогает. Я ведь не могу разъяснить справку спокойно - тогда бы и справки не надо. Я начинаю волноваться, горячиться - и впечатление алкогольного опьянения усиливается, а не уменьшается. Так было уже десятки раз за последние 10- 12 лет. Вчера милиционер близ Краснопресненского метро (той самой станции, где я на выезде по эскалатору упал в первый раз в 1957 году, получив навсегда инвалидность) сказал так, просмотрев эту справку: «Справка справкой, а сейчас вы пьяны, и в метро Вам не место. Идите домой»17. (Здесь и далее полужирный шрифт наш - М.Г.)
Из текста письма можно предположить, что писателя беспокоили не столько приступы лабиринтного головокружения, во время которых больной на несколько часов становится совершенно беспомощным, но, по выходе из приступа возвращается к норме, а постоянная «атаксия» - нарушение равновесия, напоминающее состояние алкогольного опьянения, что не характерно для болезни Меньера. О нарушениях походки и «лишних движениях» при ходьбе Шаламова по-своему писал в своих стихах поэт Михаил Поздняев: «И вспомнил Варлама Шаламова я, /Как враскачку он шел по Тверской, / руки за спину круто заламывая, /макинтош то и дело запахивая / и авоськой плетеной помахивая /с замороженной насмерть треской». Л.В. Зайвая, наблюдавшая писателя незадолго до отправки в дом инвалидов, видела уже постоянную атаксию: «Он открыл свою дверь - высокий, двухметровый. Его качало - и он оперся о косяк. Потом я узнала, что у него была болезнь Меньера - трясучка, абсолютная дискоординация. Это все последствия лагеря. Потом у него уже была почти слепота, почти глухота … По улице он шел по диагонали - то есть, со стороны глядя, четкое алкогольное опьянение. Только лицо не пьяное - крепкое, сильное … Ложкой он есть не мог. … все выплескивалось - у него дрожали руки»18. Из переписки с Я.Д. Гродзенским также следует, что в середине 60-х годов у Шаламова начал меняться почерк, который становился все более неразборчивым, хотя в тот период времени писатель еще мог его контролировать19. Почерк стал резко ухудшаться в 1974 г., с Шаламовым сильно мучились его машинистки, да и знакомые иногда с трудом разбирали то, что он писал в письмах и открытках. В связи с этим Шаламов стал прибегать к записи некоторых своих произведений и писем печатными буквами. И, наконец, жестко-правдивые и трагические строки о состоянии Варлама Шаламова в 1979 году были оставлены его товарищем по Колыме Иваном Степановичем Исаевым, сопровождавшим Шаламова в инвалидный дом: «В последние два или три года (не знаю точно) Шаламов потерял всякую работоспособность. Он давно, более десяти лет, ничего не слышит, потеряна координация движений. Выходя на улицу погулять, он часто не мог самостоятельно вернуться к себе домой. Иногда в таком состоянии его подбирала скорая помощь и он оказывался в первой попавшейся больнице без денег, документов. Последнее время речь Шаламова стала совершенно непонятной, но самое страшное из всего - это потеря зрения»20.
Фрагменты воспоминаний, оставленных людьми, окружавшими его в 70-е годы, показывают звенья цепи прогрессирующего заболевания нервной системы. Ни постоянная атаксия, ни потеря зрения, ни грубое нарушение речи и почерка не свойственны болезни Меньера «sui generis»21. Вместе с тем известно, что т.н. «синдром Меньера» часто является «маской» - внешним проявлением других неврологических заболеваний, особенно на ранней стадии болезни. В этой связи необходимо рассмотреть единственный на данный момент медицинский документ, сохранившийся в архиве Шаламова: выписку из московской городской больницы № 67, за номером 33026, где картина болезни писателя трактуется принципиально по-иному. Приводим этот документ полностью, заменяя медицинские аббревиатуры на понятные читателю слова:
Городская клиническая больница №67, 1 неврологическое отделение
Выписка № 33026 из истории болезни амбулаторного, стационарного (подчеркнуть) больного в поликлинику по месту жительства.
Шаламов Варлам Тихонович,
Возраст 72,
Место жительства ул. Васильевская, 2-6 - 59.
Место работы и род занятий - пенсионер
Диагноз. Хорея Гетингтона22, системный артериокоронарокардиосклероз, мерцательная аритмия, глаукома обеих глаз.
Больной находился в 1 неврологическом отделении с 21.02.79 по 04.04.79. Доставлен машиной скорой помощи с насильственными движениями во всех конечностях, голове, затруднением речи. Насильственные движения развились у больного 8 лет назад. Последнее время насильственные движения усилились, перестал себя обслуживать. При поступлении: сердце - тоны глухие, АД 160 80 мм рт. столба. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. В легких хрипов нет. В неврологическом статусе: в сознании. Элементарно: контактен, эмоционально неустойчив,. Память на прошлые события хорошая. Зрачки: d=s, реакция на свет вяловата, глазодвигательные расстройства, нистагм - отсутствуют. Речь затруднена из-за гиперкинезов мышц лица и языка. Окулист - ангиосклероз сетчатки, глаукома обоих глаз. ЭКГ: признаки рубцовых изменений миокарда желудочков. Рентгенография грудной клетки - норма. Анализ крови - гемоглобин 83, лейкоциты 9200, РОЭ 4 мм в час, сахар крови 8,0, мочевина 26 мг%. Проводилась терапия: витамин В6, аминазин, меллерил, дигоксин, панангин, пилокарпин в оба глаза. Выписывается домой под наблюдение невропатолога поликлиники.
Печать, две подписи без расшифровки23
(окончание здесь)