Яков Бергер, "Проза В. Шаламова", НРС, январь 1971
Статья была опубликована в нью-йоркской эмигрантской газете "Новое русское слово" от 31 января 1971 года. Фотокопия - на сайте Tamizdat Project. Конвертировать такой файл в текст невозможно, поэтому просто перепечатал.
Яков Иосифович Бергер - сын одного из основателей палестинской, впоследствии израильской, коммунистической партии, поэт, переводчик, литературный критик, уроженец подмандатной Палестины, вместе с родителями-коммунистами уехал в СССР, где отец был арестован и отправлен в лагеря и ссылки на двадцать лет. В 1956 году Я. Бергеру удалось перебраться через Польшу в Израиль, а оттуда в Америку. В США преподавал в Корнельском университете, потом работал на Би-Би-Си, печатался в "Новом журнале", "Новом русском слове", автор нескольких сборников стихов.
Хорошая рецензия, кстати. Шаламов оценен по достоинству - и с точки зрения образного ряда, и с точки зрения работы со словом, и в плане новизны нарратива. Шаламову было бы, о чем поговорить с Бергером. И сопоставление с Солженицыным очень верное и дерзкое для того времени.
Проза В. Шаламова
"Новым журналом" в юбилейной 100-й книге опубликовано "Надгробное слово" В. Шаламова. У этого автора совершенно особое место в изображении или попытках изображения сталинского ада. Шаламов, наряду с очень немногими, кто вышел оттуда, знает и может рассказать столько же, или почти столько же, что и воображаемый посетитель ада потустороннего. Но как об этом сказать? Терцинами Данте? Эпосом? Может быть, по-солженицынски, постаравшись влезть в кожу "Ивана Денисовича"?
Но, во-первых, Иван Денисович, нужно сказать без обиняков, взят далеко не с той ноты, что могла бы пробить страшную стену между тем ужасом ужасов, который совершался над человеком, и словом. Во-вторых, Солженицын и не видел Колымы 30-х годов, этой последней грани, к которой пришел Человек (с большой буквы). Нет, Солженицыну не удались те слова, единственно возможные, единственно верные, какие удались Шаламову. Солженицын кажется слишком широк, у него нет такой окончательной заостренности видения, нет и слога, простейшего, как скандинавские саги и первые летописи, что далось Шаламову:
"Здесь, в этом самом сарае, я и встретился с Романом Романовичем. Он не узнал меня. Одет он был как "огонь", как говорят блатные - и всегда метко, - клочья ваты торчали из телогрейки, из брюк, из шапки… Глаза его блестели голодным блеском, а щеки были такими же румяными, как и раньше, только не напоминали воздушные шары, а туго обтягивали скулы. Роман Романович лежал в углу и с шумом втягивал в себя воздух. Подбородок его поднимался и опускался.
- Кончается, - сказал Денисов, сосед его. - У него портянки хорошие. - И, ловко сдернув с ног умирающего бурки, Денисов отмотал (...) портянки. - Вот так, сказал он, грозно глядя на меня. Но мне было все равно.
Труп Романова выносили, когда нас выстраивали (...) на работу. Шапки у него тоже не было. Полы расстегнутого бушлата волочились по земле... Умер Володя Добровольцев, пойнтист!"
"Все умерли". Этот рефрен - как носилки, на которых офицеры Фортинбраса уносят тело погибшего Гамлета. Тот же Володя "пойнтист", тоже умерший, как все, долго держался у железной трубы с горячим паром (для разогревания каменной породы). "Леденящий холод не пронизывал все его существо, не останавливал работу мозга" (это было еще в ту эпоху, когда работу мозга, по тем понятиям, останавливали не удобства жизни, а лишения).
Володя же этот даже и в таком написанном на высоком вольтаже рассказе приведен для еще более высокой молниеносной вспышки напряжения. У "пойнта" идет разговор-мечта. Говорят каждый о своей мечте. Один мечтает - о жене, другой - хоть бы о тюрьме, потому что к семье вернуться кажется для него невозможным. "То, что я видел, человеку не надо видеть и даже знать не надо".
Но последнее слово - Володи Добровольцева:
- А я, - и голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они с нами делают".
Так написать, возможно, могли бы Хемингвэй и Ремарк. Могли бы, но едва ли. Здесь крайняя точка искусства, как оно зарождалось когда-то лапидарными надписями клинописью и иероглифами и потом в ранних скандинавских сагах и летописях. И Библия, и тем более Новый Завет по сравнению с этим - "литература", поскольку там нечто осмыслено и подведено к каким-то умственно-нравственным знаменателям. Здесь же - нет. Мечта быть "Человеком-обрубком" - это уже окончательный предел.
* * *
Подмечен В. Шаламовым совершенно особый антропологический феномен "человекоблатарь, живущий абсолютно вне времени, вне эпохи, вне истории и культуры. Это - человек немедленных восприятий и действий. Казалось, им забыт и самый страх смерти. И он живет - в некоей минуте - бесконечности (в его сознании). Совершенно правильно подмечена их крайняя артистичность (по И.П. Павлову - художественность натуры, при полном отсутствии сдерживающей и рефлектирующей "второй сигнальной системы): "Блатные чрезвычайно склонны к театральности, внося ее в жизнь так, что им позавидовал бы Евреинов. Бригадира решено было убить, и предложение одного из блатарей - отпилить голову бригадиру - было встречено с восторгом. Голова была отпилена обыкновенной поперечной пилой".
* * *
Возникает вопрос: задумал ли Сталин все это, или его сценарий был более узкополитическим, а "освобожденное" во фрейдовском смысле, от истории человечество пустило все на свой лад? Если бы он все это предвидел и провидел, - весь этот фрейдовский кошмар, он был бы, вероятно, уже метафизическим феноменом. Факты говорят скорее за то, что в противоположность Гитлеру, он был скорее кабинетным убийцей, убийцей нажатием кнопок - и по телефону. В этом смысле он более современен в отличие от патетически средневекового, больного Гитлера.
Итак, человечество само по себе. Поэтому зарисовки Шаламова приобретают еще большее, универсальное значение. "Быт" как таковой вполне закономерно сведен к минимуму, быт близкий и историко-политический. Вместо быта - огромная, со сверкающими глазами фигура не ведающего истории и эволюции "человекоблатаря", греющегося у железной печки, наточившего пилу, чтобы отпилить голову бригадиру.
"Труп Романова выносили, когда нас выстраивали...(!) на работу. Шапки у него тоже не было. Полы расстегнутого бушлата волочились но земле...".
Другими мы и не были.
Я. Бергер
