Эдуард Надточий: "Стратегии шестидесятников: Шаламов и Солженицын"
Надточий, Эдуард Вадимович - российский и швейцарский философ, блогер. Общественно-политическое интернет-издание «Русский журнал» характеризует Эдуарда Надточего как «одного из самых известных блогеров-философов российского рунета».
Восхищение совецких интеллигентов -шестидесятников "Иваном Денисовичем" - это феномен, который еще не вполне осмыслен во всей своей полноте. (как впрочем, и таким сомнительным романом как "Мастер и маргарита", а также Пастернаком вообще и доктором Живаго в частности). Но символ и квинтэссенция всего, конечно, - Иван Денисович.
Произведение, в принципе, совершенно соцреалистическое (как это и обосновал, кстати, Лукач,. проводя по сути линию от "Бессмертия" Платонова к Ивану Денисовичу - кажется, эта линия вообще до сих пор не обсуждалась). Сцена строительного ража с кладкой кирпичей, с этой точки зрения, - совершеннейшая квинтэссенция всего соцреализма как поэтики труда ради труда, эстетизация вита актива. Но дело не только в ней, конечно.
Солженицын - сам никогда в лагере серьезно не бывший - воссоздает некоторый интеллигентский образ неволи, продолжая традицию не менее лживых "записок из мертвого дома" Достоевского. при этом характерен оглушительный успех обоих произведений именно как "поднимающих тему каторги". Хотя на деле они ее скорее задвигали радикальным искажением того ужаса, который там творился на самом деле.
Солженицым делает описание лагеря выносимым, своего рода гламурным - там есть и критические споры о новинках интеллектуальной жизни, и бодрый труд, и минуты простого счастья. В этом лагере живет простой русский мужичок, который вынесет и это, и многое другое. Солж им любуется. это такая русопятская поэма про платона каратаева 2.0.
Это не безысходность абсолютно обнаженной, дошедшей до последнего предела голой жизни, как у Шаламова, где уже "не верь, не бойся, не проси", а такая оптимистическая поэма про "простой народ", который, хитрован, везде просочится и останется творческой силой созидания жизни.
Такой лагерь можно было принять, протащить сквозь цензуру и сделать общеупотребительным. здесь все были довольны: и власть, ибо лагерь показан родом бытия, не очень, конечно, сказочного, но терпимого на свой манер; и "бунтари" из близкого круга прикармливаемых через систему идеологических отдушин - та самая "творческая", "научная" и "инженерно-техническая" интеллигенция. А на деле ведь перед нами "путешествие совецких писателей на беломоро-балтийский канал" 2.0.
Здесь даже еще претензия не к Солжу, который и правда не понимал еще, что такое настоящие лагеря, и понимал, что такое цензура, через которую надо протискиваться - и о тех, кто его публиковал и встречал на ура высказавшийся позже достаточно скептически.
здесь - скорее о том, что тем, кто сделал из Денисыча культовую книгу, были сами уже насквозь совецким порождением, которым настоящая речь голой жизни - как ее бормотал Шаламов - была не нужна, избыточна, неприятна, и никакой "правды" о лагерях на самом деле им было не треба.
И речь в этом культе идет совсем о другом - о том, что одна только ЧУдакова проницательно тонким пунктиром - не решаясь идти дальше в страшные выводы - прочертила как путь от нарратива Гайдара и Житкова к нарративу "одного дня". В рамках одной и той же "поэтики подмены".
Дальше, конечно, у Солжа был Матренин Двор и Архипелаг. Архипелаг, в котором речи от опыта настоящей голой жизни страшных совецких лагерей куда больше, - не вполне книга самого Солжа. Я не созрел пока осмыслить - что там собой представляет собственно Солж, за вычетом всех материалов писем, что дает сама классификация, принадлежащая автору и какое собственное пространство создает авторский голос.
над этим еще надо думать, там не просто.
А вот матренин двор - который я недавно перечитал к семинару по Утопии ( непосредственно - к семинару о деревнской антиутопии) - мне куда яснее.
здесь нам дана концепция голой жизни куда более радикальная, чем в "Денисовиче", это было место, где цензура вдруг ослабла и можно было сказать именно то, что думаешь. Чем Матрена отличается от героев Шаламова? Наследует ли она Ивану Денисовичу?
Да, на мой взгляд, - наследует. Это продолжение все той же поэтизации вита актива с "народнических" позиций. Поэма о "русском народе", который способен вынести все. В матрене уже появляются христианские мотивы смирения - и здесь указан путь к религиозному обращение интеллигентов 60х годов.
И это был - путь вникуда. Тот самый путь, который привел эту интеллигенцию к полному краху, когда в момент падения коммунизма выяснилось - в отличии от всех стран-сателлитов великого монстра - что в раиссе нет тех, кто в состоянии взгльнуть на собственное прошлое как на то, с чем надо решительно порвать, найдя в себе мужество взглянуть на собственное прошлое как на опыт бесконечного зла и ужаса, с которым надо покончить любыми способами.
Все оказалось заражено именно тем, что не шаламовский голый человек, а солжениценский терпеливый русский смиряющийся народ стал образом этого самого прошлого. Здесь вот - исток безумия ельциновских экономических реформ, рассчитанных исключительно на матрену. И здесь же - исток примирения с красной сволочью, прощения всех, юродства во кресте, если уж совсем грубо, а если чисто прагматически - взгляд на гб как "необходимую силу" для прослаивания между собой и матренами. Тех, кто вышел в 93 против безумия реформ - в мире, воспитанном иван денисычем и матреной, развидеть невозможно как тех, с кем можно и нужно говорить. Их просто не может быть, народ должен молчать и страдать. Ну и заключительный член этого силлогизма, наступающий с непреложностью - суверенная чекистская моль, которуя некоторые из них приняли, некоторые - нет - но все восприняли как логическую неизбежность, с которой "ничего не поделаешь". Будь либо Матреной, либо хитрованом Иваном Денисовичем, такой уж тут народ.
Иными словами, за симпатией с Денисовичу и Матрене скрывается бесконечное презрение к этому самому "простому народу", а за умилением "витой активой" - умиление барина, не имеющего к этой вите активе никакого отношения и потому из окна рассматривающего вонючих мужиков как явление сугубо эстетическое.
Шаламов предлагал другой путь - который смотри на виту активу и этого самого мужика без иллюзий, но и без эстетического умиления, и потому - беседующий с этим опытом как равный с равным, как часть его, этого ужаса и отчаяния. И этот путь не мог быть принят, у него не было и нет никаких шансов в мордоре, мире абсолютного зла и мрака, над которым летают сонмы порноангелов - благославляя его как "тысячелетнюю русскую империю".
конечно, поскреби все это - и мы найдем там маленькую масковскую расу господ. Но про это я писал много раз и не хочу повторяться.
А напоследок замечу, что как и шаламов, и солж уже заложены в опыте позднего Толстого, в его конпцеции "голой жизни". Даже если оставить барский фантазм каратаева, в хозяине и работнике мы найдем и путь матрены с денисычем, и путь шаламовского бесконечного холода. Но наверно, солженицынского больше уже и у Толстого. Именно от этого солженицынского в себе он хотел, возможно, убежать. выдавить барина. Но не убежал. Как и шестидесятники. как не убежал от поклонения чекистскому монстру последний, итоговый солж.
Дискуссия
Восхищение совецких интеллигентов -шестидесятников "Иваном Денисовичем" - это феномен, который еще не вполне осмыслен во всей своей полноте. (как впрочем, и таким сомнительным романом как "Мастер и маргарита", а также Пастернаком вообще и доктором Живаго в частности). Но символ и квинтэссенция всего, конечно, - Иван Денисович.
Произведение, в принципе, совершенно соцреалистическое (как это и обосновал, кстати, Лукач,. проводя по сути линию от "Бессмертия" Платонова к Ивану Денисовичу - кажется, эта линия вообще до сих пор не обсуждалась). Сцена строительного ража с кладкой кирпичей, с этой точки зрения, - совершеннейшая квинтэссенция всего соцреализма как поэтики труда ради труда, эстетизация вита актива. Но дело не только в ней, конечно.
Солженицын - сам никогда в лагере серьезно не бывший - воссоздает некоторый интеллигентский образ неволи, продолжая традицию не менее лживых "записок из мертвого дома" Достоевского. при этом характерен оглушительный успех обоих произведений именно как "поднимающих тему каторги". Хотя на деле они ее скорее задвигали радикальным искажением того ужаса, который там творился на самом деле.
Солженицым делает описание лагеря выносимым, своего рода гламурным - там есть и критические споры о новинках интеллектуальной жизни, и бодрый труд, и минуты простого счастья. В этом лагере живет простой русский мужичок, который вынесет и это, и многое другое. Солж им любуется. это такая русопятская поэма про платона каратаева 2.0.
Это не безысходность абсолютно обнаженной, дошедшей до последнего предела голой жизни, как у Шаламова, где уже "не верь, не бойся, не проси", а такая оптимистическая поэма про "простой народ", который, хитрован, везде просочится и останется творческой силой созидания жизни.
Такой лагерь можно было принять, протащить сквозь цензуру и сделать общеупотребительным. здесь все были довольны: и власть, ибо лагерь показан родом бытия, не очень, конечно, сказочного, но терпимого на свой манер; и "бунтари" из близкого круга прикармливаемых через систему идеологических отдушин - та самая "творческая", "научная" и "инженерно-техническая" интеллигенция. А на деле ведь перед нами "путешествие совецких писателей на беломоро-балтийский канал" 2.0.
Здесь даже еще претензия не к Солжу, который и правда не понимал еще, что такое настоящие лагеря, и понимал, что такое цензура, через которую надо протискиваться - и о тех, кто его публиковал и встречал на ура высказавшийся позже достаточно скептически.
здесь - скорее о том, что тем, кто сделал из Денисыча культовую книгу, были сами уже насквозь совецким порождением, которым настоящая речь голой жизни - как ее бормотал Шаламов - была не нужна, избыточна, неприятна, и никакой "правды" о лагерях на самом деле им было не треба.
И речь в этом культе идет совсем о другом - о том, что одна только ЧУдакова проницательно тонким пунктиром - не решаясь идти дальше в страшные выводы - прочертила как путь от нарратива Гайдара и Житкова к нарративу "одного дня". В рамках одной и той же "поэтики подмены".
Дальше, конечно, у Солжа был Матренин Двор и Архипелаг. Архипелаг, в котором речи от опыта настоящей голой жизни страшных совецких лагерей куда больше, - не вполне книга самого Солжа. Я не созрел пока осмыслить - что там собой представляет собственно Солж, за вычетом всех материалов писем, что дает сама классификация, принадлежащая автору и какое собственное пространство создает авторский голос.
над этим еще надо думать, там не просто.
А вот матренин двор - который я недавно перечитал к семинару по Утопии ( непосредственно - к семинару о деревнской антиутопии) - мне куда яснее.
здесь нам дана концепция голой жизни куда более радикальная, чем в "Денисовиче", это было место, где цензура вдруг ослабла и можно было сказать именно то, что думаешь. Чем Матрена отличается от героев Шаламова? Наследует ли она Ивану Денисовичу?
Да, на мой взгляд, - наследует. Это продолжение все той же поэтизации вита актива с "народнических" позиций. Поэма о "русском народе", который способен вынести все. В матрене уже появляются христианские мотивы смирения - и здесь указан путь к религиозному обращение интеллигентов 60х годов.
И это был - путь вникуда. Тот самый путь, который привел эту интеллигенцию к полному краху, когда в момент падения коммунизма выяснилось - в отличии от всех стран-сателлитов великого монстра - что в раиссе нет тех, кто в состоянии взгльнуть на собственное прошлое как на то, с чем надо решительно порвать, найдя в себе мужество взглянуть на собственное прошлое как на опыт бесконечного зла и ужаса, с которым надо покончить любыми способами.
Все оказалось заражено именно тем, что не шаламовский голый человек, а солжениценский терпеливый русский смиряющийся народ стал образом этого самого прошлого. Здесь вот - исток безумия ельциновских экономических реформ, рассчитанных исключительно на матрену. И здесь же - исток примирения с красной сволочью, прощения всех, юродства во кресте, если уж совсем грубо, а если чисто прагматически - взгляд на гб как "необходимую силу" для прослаивания между собой и матренами. Тех, кто вышел в 93 против безумия реформ - в мире, воспитанном иван денисычем и матреной, развидеть невозможно как тех, с кем можно и нужно говорить. Их просто не может быть, народ должен молчать и страдать. Ну и заключительный член этого силлогизма, наступающий с непреложностью - суверенная чекистская моль, которуя некоторые из них приняли, некоторые - нет - но все восприняли как логическую неизбежность, с которой "ничего не поделаешь". Будь либо Матреной, либо хитрованом Иваном Денисовичем, такой уж тут народ.
Иными словами, за симпатией с Денисовичу и Матрене скрывается бесконечное презрение к этому самому "простому народу", а за умилением "витой активой" - умиление барина, не имеющего к этой вите активе никакого отношения и потому из окна рассматривающего вонючих мужиков как явление сугубо эстетическое.
Шаламов предлагал другой путь - который смотри на виту активу и этого самого мужика без иллюзий, но и без эстетического умиления, и потому - беседующий с этим опытом как равный с равным, как часть его, этого ужаса и отчаяния. И этот путь не мог быть принят, у него не было и нет никаких шансов в мордоре, мире абсолютного зла и мрака, над которым летают сонмы порноангелов - благославляя его как "тысячелетнюю русскую империю".
конечно, поскреби все это - и мы найдем там маленькую масковскую расу господ. Но про это я писал много раз и не хочу повторяться.
А напоследок замечу, что как и шаламов, и солж уже заложены в опыте позднего Толстого, в его конпцеции "голой жизни". Даже если оставить барский фантазм каратаева, в хозяине и работнике мы найдем и путь матрены с денисычем, и путь шаламовского бесконечного холода. Но наверно, солженицынского больше уже и у Толстого. Именно от этого солженицынского в себе он хотел, возможно, убежать. выдавить барина. Но не убежал. Как и шестидесятники. как не убежал от поклонения чекистскому монстру последний, итоговый солж.
Дискуссия