Морис Фридберг. Рецензия на сборники "Колымские рассказы" и "Графит", июнь 1982
Статья была опубликована в американском журнале Commentary в номере от 1 июня 1982 года. Commentary считается одним из влиятельных англоязычных журналов по вопросам литературы, искусства, общества и науки. Электронная версия статьи - на сайте журнала.
Морис Фридберг (1929-2014) - американский литературовед, профессор университета штата Иллинойс в Урбана-Шампейн, автор многочисленных научных работ по славистике.
Примечания звездочкой мои.
__________
В ГУЛАГе
На первый взгляд, человек, умерший в безвестности в январе этого года в московском приюте для престарелых, был второстепенным русским поэтом. К семидесяти пяти на счету Варлама Шаламова было четыре тощих книжки стихов, несколько эссе и, как это в обычае у нуждающихся советских литераторов, толика переводов, позволяющих сводить концы с концами, с языков, между которыми ничего общего - казахского, чувашского, болгарского, идиш. (Русский по происхождению, Шаламов, видимо, переводил их с подстрочника - обычная практика советских переводчиков). В короткой статье в советской литературной энциклопедии сказано, что Шаламов начал печататься более четырех десятилетий назад и мимоходом упоминается, что в 1937 году он подвергся незаконным репрессиям, а в надлежащий срок (когда именно, непонятно) освобожден за отсутствием состава преступления.
Эта мельком брошенная ремарка важна, потому что намекает на то, о чем нигде в скудной советской литературе о творчестве Шаламова не говорится. Правда в том, что и оригинальные его стихи, и переводы, и другие вещи публиковались случайно. Путь к известности ему преградили его короткие рассказы о лагерях принудительного труда, где он с небольшими перерывами отбыл неправдоподобно долгие сроки - с конца двадцатых до середины пятидесятых.
Приводить полный список инкриминировавшихся ему преступлений, вероятно, уже не имеет смысла, поскольку впоследствии выяснилось, что обвинения ни на чем не основаны. Однако один "криминал" за ним водился - достаточно реальный и одновременно достаточно гротескный, чтобы быть вписанным на скрижали истории. В 1943 году, в разгар войны против нацистской Германии, Шаламов получил десять лет за то, что назвал Ивана Бунина, русского Нобелевского лауреата, жившего тогда во Франции, классиком русской литературы. Теперь, после смерти Бунина, такие утверждения в Советском Союзе - дело обычное, в то время как произведения самого Шаламова считаются подрывными. Неприемлемые для официальной печати, они исторгнуты в самиздат.
Рассказы Варлама Шаламова о Колымском крае на Северо-Востоке Сибири, где по приблизительной оценке Роберта Конквеста погибло от двух до трех миллионов человек, прежде чем попасть на Запад, некоторое время циркулировали в СССР в кругах диссидентов. 15 лет назад горстка его рассказов увидела свет в переводе на немецкий, вскоре после этого - в переводе с немецкой книжки - появилось французское издание с той же искаженной вслед за немцами фамилией автора. Невероятно, но и на обложке сборника, вышедшего недавно в нашей стране - рад сообщить, что первый сборник уже доступен в мягкой обложке - фамилия тоже написана с ошибкой ("Шаламав"). Два этих тома содержат представительную подборку прозы. В переводе Джона Глэда она читается хорошо, а это нелегкая задача - совладать с отталкивающими особенностями языка, на котором изъясняются действующие лица рассказов Шаламова, будь то заключенные или тюремщики.
__ __ __ __ __
Проза такого рода неизбежно ставит вопросы внелитературного характера. Один из них по понятным причинам должен касаться достоверности изображенной Шаламовым советской вселенной тюрем и лагерей. В этом отношении сомнений быть не должно. Подлинность свидетельств Шаламова подтверждается таким авторитетом как автор "Архипелага ГУЛАГ" (книги, в соавторы которой он приглашал Шаламова) Александр Солженицын, признававший Шаламова летописцем самого дна лагерного инферно. В своем труде, ставшим уже классическим, Солженицын утверждает: "Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт".
В рассказах Шаламова разбросаны отсылки к Достоевскому. Цель их - опираясь на свидетельства о сибирских острогах, впервые данные крупным писателем, заострить внимание публики на резком ухудшении положения в тюрьмах Сибири нашего века. (Свидетельства Достоевского действительно вызвали некоторый ропот царской цензуры, вынесшей из прочитанного, что в Сибири с заключенными нянчатся). По контрасту, до смерти Сталина официальное советское произведение на эту тему - в тех редких случаях, когда литература вообще бралась за нее - подчеркивало гуманное обращение с преступниками. Пьеса Николая Погодина "Аристократы", действие которой происходит в лагере принудительного труда - это комедия. Советская театральная энциклопедия делает ее главной характеристикой "тему труда, преображающего и духовно обогащающего людей".*
Не Достоевский, а Чехов приходит на ум при чтении Шаламова. Его лучшие рассказы обнаруживают мастерское владение художественными приемами: сдержанность, недосказанность, образ без его объяснения, строгое уклонение от морализаторства. Все это вместе взятое призвано внушать ужас перед фактическим положением дел - нечто совершенно отличное от "банальности зла", злополучной и вводящей в заблуждение формулы недавно умершей Ханны Арендт с ее претезией объяснить нравственные механизмы участия в программе нацистского геноцида. В одной из новелл мы читаем: "Дневальный радовался, что смерть произошла не вечером, а утром - суточное довольствие умершего оставалось дневальному. Все это понимали".**
Аналогичный эффект порождает другой рассказ:
"В пакете было казенное отношение с просьбой познакомить заключенного Фризоргера (статья, срок) с заявлением его дочери, копия которого прилагалась. В заявлении она коротко и ясно писала, что, убедившись в том, что отец является врагом народа, она отказывается от него и просит считать родство не бывшим".***
Голод, болезни, тяжелый труд, субарктический холод, запугивание и террор, которыми занимались не только лагерные охранники, но и их невольные союзники, обычные уголовники, в конце концов низводили узников до состояния, худшего, чем постоянная боль - состояния физической и душевной апатии:
"Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь, и не боялись ни той, ни другой. Великое равнодушие владело нами. Мы знали, что в нашей воле прекратить эту жизнь хоть завтра, и иногда решались сделать это, и всякий раз мешали какие-нибудь мелочи, из которых состоит жизнь. То сегодня будут выдавать "ларек" - премиальный килограмм хлеба, - просто глупо было кончать самоубийством в такой день. То дневальный из соседнего барака обещал дать закурить вечером - отдать давнишний долг... Мы были дисциплинированны, послушны начальникам. Мы понимали, что правда и ложь - родные сестры, что на свете тысячи правд... Мы считали себя почти святыми, думая, что за лагерные годы мы искупили все свои грехи".****
Разнообразное окоченение пронизывает эти рассказы, как будто накопление ужасов не могло быть воспринято и пережито иначе как под действием больших доз успокоительных препаратов, в состоянии сильной анастезии. По меткой характеристике Андрея Синявского, "он пишет так, как если бы был мертвым.*****
Нет сомнения, что многие читатели Шаламова попытаются провести аналогию между преисподниями ГУЛАГа и Холокоста. Этот порыв понятен, хотя и бесцелен, поскольку все уже сделано и проговорено. На одной детали, однако, следует заострить внимание. В отличие от послегитлеровской Германии, в СССР не было никаких процессов над ответственными за кошмары ГУЛАГа и через тридцать лет после смерти Сталина лагеря продолжают существовать.
* "Театральная энциклопедия", М.; изд. Советская энциклопедия, 1961/1967
** Из рассказа "Плотники"
*** Из рассказа "Апостол Павел"
**** Из рассказа "Сухим пайком"
***** Андрей Синявский, "О «Колымских рассказах» Варлама Шаламова. Срез материала"
Морис Фридберг (1929-2014) - американский литературовед, профессор университета штата Иллинойс в Урбана-Шампейн, автор многочисленных научных работ по славистике.
Примечания звездочкой мои.
__________
В ГУЛАГе
На первый взгляд, человек, умерший в безвестности в январе этого года в московском приюте для престарелых, был второстепенным русским поэтом. К семидесяти пяти на счету Варлама Шаламова было четыре тощих книжки стихов, несколько эссе и, как это в обычае у нуждающихся советских литераторов, толика переводов, позволяющих сводить концы с концами, с языков, между которыми ничего общего - казахского, чувашского, болгарского, идиш. (Русский по происхождению, Шаламов, видимо, переводил их с подстрочника - обычная практика советских переводчиков). В короткой статье в советской литературной энциклопедии сказано, что Шаламов начал печататься более четырех десятилетий назад и мимоходом упоминается, что в 1937 году он подвергся незаконным репрессиям, а в надлежащий срок (когда именно, непонятно) освобожден за отсутствием состава преступления.
Эта мельком брошенная ремарка важна, потому что намекает на то, о чем нигде в скудной советской литературе о творчестве Шаламова не говорится. Правда в том, что и оригинальные его стихи, и переводы, и другие вещи публиковались случайно. Путь к известности ему преградили его короткие рассказы о лагерях принудительного труда, где он с небольшими перерывами отбыл неправдоподобно долгие сроки - с конца двадцатых до середины пятидесятых.
Приводить полный список инкриминировавшихся ему преступлений, вероятно, уже не имеет смысла, поскольку впоследствии выяснилось, что обвинения ни на чем не основаны. Однако один "криминал" за ним водился - достаточно реальный и одновременно достаточно гротескный, чтобы быть вписанным на скрижали истории. В 1943 году, в разгар войны против нацистской Германии, Шаламов получил десять лет за то, что назвал Ивана Бунина, русского Нобелевского лауреата, жившего тогда во Франции, классиком русской литературы. Теперь, после смерти Бунина, такие утверждения в Советском Союзе - дело обычное, в то время как произведения самого Шаламова считаются подрывными. Неприемлемые для официальной печати, они исторгнуты в самиздат.
Рассказы Варлама Шаламова о Колымском крае на Северо-Востоке Сибири, где по приблизительной оценке Роберта Конквеста погибло от двух до трех миллионов человек, прежде чем попасть на Запад, некоторое время циркулировали в СССР в кругах диссидентов. 15 лет назад горстка его рассказов увидела свет в переводе на немецкий, вскоре после этого - в переводе с немецкой книжки - появилось французское издание с той же искаженной вслед за немцами фамилией автора. Невероятно, но и на обложке сборника, вышедшего недавно в нашей стране - рад сообщить, что первый сборник уже доступен в мягкой обложке - фамилия тоже написана с ошибкой ("Шаламав"). Два этих тома содержат представительную подборку прозы. В переводе Джона Глэда она читается хорошо, а это нелегкая задача - совладать с отталкивающими особенностями языка, на котором изъясняются действующие лица рассказов Шаламова, будь то заключенные или тюремщики.
__ __ __ __ __
Проза такого рода неизбежно ставит вопросы внелитературного характера. Один из них по понятным причинам должен касаться достоверности изображенной Шаламовым советской вселенной тюрем и лагерей. В этом отношении сомнений быть не должно. Подлинность свидетельств Шаламова подтверждается таким авторитетом как автор "Архипелага ГУЛАГ" (книги, в соавторы которой он приглашал Шаламова) Александр Солженицын, признававший Шаламова летописцем самого дна лагерного инферно. В своем труде, ставшим уже классическим, Солженицын утверждает: "Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт".
В рассказах Шаламова разбросаны отсылки к Достоевскому. Цель их - опираясь на свидетельства о сибирских острогах, впервые данные крупным писателем, заострить внимание публики на резком ухудшении положения в тюрьмах Сибири нашего века. (Свидетельства Достоевского действительно вызвали некоторый ропот царской цензуры, вынесшей из прочитанного, что в Сибири с заключенными нянчатся). По контрасту, до смерти Сталина официальное советское произведение на эту тему - в тех редких случаях, когда литература вообще бралась за нее - подчеркивало гуманное обращение с преступниками. Пьеса Николая Погодина "Аристократы", действие которой происходит в лагере принудительного труда - это комедия. Советская театральная энциклопедия делает ее главной характеристикой "тему труда, преображающего и духовно обогащающего людей".*
Не Достоевский, а Чехов приходит на ум при чтении Шаламова. Его лучшие рассказы обнаруживают мастерское владение художественными приемами: сдержанность, недосказанность, образ без его объяснения, строгое уклонение от морализаторства. Все это вместе взятое призвано внушать ужас перед фактическим положением дел - нечто совершенно отличное от "банальности зла", злополучной и вводящей в заблуждение формулы недавно умершей Ханны Арендт с ее претезией объяснить нравственные механизмы участия в программе нацистского геноцида. В одной из новелл мы читаем: "Дневальный радовался, что смерть произошла не вечером, а утром - суточное довольствие умершего оставалось дневальному. Все это понимали".**
Аналогичный эффект порождает другой рассказ:
"В пакете было казенное отношение с просьбой познакомить заключенного Фризоргера (статья, срок) с заявлением его дочери, копия которого прилагалась. В заявлении она коротко и ясно писала, что, убедившись в том, что отец является врагом народа, она отказывается от него и просит считать родство не бывшим".***
Голод, болезни, тяжелый труд, субарктический холод, запугивание и террор, которыми занимались не только лагерные охранники, но и их невольные союзники, обычные уголовники, в конце концов низводили узников до состояния, худшего, чем постоянная боль - состояния физической и душевной апатии:
"Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь, и не боялись ни той, ни другой. Великое равнодушие владело нами. Мы знали, что в нашей воле прекратить эту жизнь хоть завтра, и иногда решались сделать это, и всякий раз мешали какие-нибудь мелочи, из которых состоит жизнь. То сегодня будут выдавать "ларек" - премиальный килограмм хлеба, - просто глупо было кончать самоубийством в такой день. То дневальный из соседнего барака обещал дать закурить вечером - отдать давнишний долг... Мы были дисциплинированны, послушны начальникам. Мы понимали, что правда и ложь - родные сестры, что на свете тысячи правд... Мы считали себя почти святыми, думая, что за лагерные годы мы искупили все свои грехи".****
Разнообразное окоченение пронизывает эти рассказы, как будто накопление ужасов не могло быть воспринято и пережито иначе как под действием больших доз успокоительных препаратов, в состоянии сильной анастезии. По меткой характеристике Андрея Синявского, "он пишет так, как если бы был мертвым.*****
Нет сомнения, что многие читатели Шаламова попытаются провести аналогию между преисподниями ГУЛАГа и Холокоста. Этот порыв понятен, хотя и бесцелен, поскольку все уже сделано и проговорено. На одной детали, однако, следует заострить внимание. В отличие от послегитлеровской Германии, в СССР не было никаких процессов над ответственными за кошмары ГУЛАГа и через тридцать лет после смерти Сталина лагеря продолжают существовать.
* "Театральная энциклопедия", М.; изд. Советская энциклопедия, 1961/1967
** Из рассказа "Плотники"
*** Из рассказа "Апостол Павел"
**** Из рассказа "Сухим пайком"
***** Андрей Синявский, "О «Колымских рассказах» Варлама Шаламова. Срез материала"