Рикардо Сан-Висенте о своих переводах Шаламова на испанский
Беседа на Радио Свобода Игоря Померанцева с Рикардо Сан-Висенте - "о Варламе Шаламове, СССР и Испании", 04.06.2016.
________
Как перевести слово "доходяга"?
"Барселонский переводчик Рикардо Сан-Висенте родился в 1948 году в Советском Союзе, куда в тридцать седьмом году во время гражданской войны привезли из Испании его родителей. В 1956 году, когда Рикардо было восемь лет, родители вернулись в Испанию. Он учился в Барселонском университете, защитил кандидатскую диссертацию по философии. Преподает русскую литературу на каталанском языке в Барселонском университете. Переводчик Чехова, прозы Пушкина, Бабеля, Довлатова и других классиков. Его главный труд: несколько томов переводов на испанский Варлама Шаламова. <...>
- Я долгое время искал издателя для Шаламова, один издатель прочитал итальянский вариант книжки, позвонил мне, но это был не результат моих усилий, а просто чисто случайно он попал на меня. Хотя, если Бог существует, он сделал все возможное, чтобы этот издатель мне позвонил, потому что я долгое время искал издателя для Шаламова. О моей биографии: я родился в 1948 году в Москве, жил в Тимирязевской академии, где учились мои родители, жил в СССР 8 лет, успел пойти в 1-й класс советской школы. Мои родители чисто случайно потом оказались в Барселоне. Они родом из страны басков, родились в соседних городах, хотя познакомились в Самарканде. <...>
- Вернемся к вашим филологическим штудиям. Сколько вам было лет, когда вы начали переводить Шаламова?
- Это началось в 1995 году. До этого я оттолкнулся от всего советского, от всего русского, хотя, конечно, с моими родителями я продолжал говорить по-русски, пока не окончил факультет. Я окончил образование позже, были два года армии. И ни с того ни с сего я понял, что, может быть, мне совсем не нравится преподавать, в итоге я 30 лет преподаю, но тогда я решил, что морально не могу учить других.
- А почему морально?
- Потому что философия научила меня не верить всяким идеям. Когда я кончил, я начал общаться с одним преподавателем, учителем моего отца, который поехал в Советский Союз и был там его учителем. У него была дочка примерно моего возраста. Он занимался переводами. Я понял, что, раз я знаю русский язык, было бы хорошо тоже заниматься этим. Поэтому в 1978 году я поехал в Советский Союз работать, я даже не знал, что есть такое издательство "Прогресс". В Барселону приехал Чингиз Айтматов, и он меня убедил. Тогда начали умирать или стареть переводчики, которые в гражданскую войну поехали в Советский Союз и там занимались переводами. Наверное, нужна была новая кровь. Я сказал, что поеду с одним условием, чтобы мне дали учиться в университете. Но ни дня я не учился в университете, тем не менее, начал переводить невероятную белиберду о разных военных договорах между Советским Союзом и США, об ужасной жизни женщины в Соединенных Штатах, о порабощении американских, французских, разных других рабочих, всю эту пропаганду, которую издавал "Прогресс". Но для меня это была хорошая школа перевода. Там были контрольные редакторы, которые меня долбили: это не так, это не так.
- Это были старые коммунисты?
- Да, это были старые коммунисты. Там, мне кажется, в "Прогрессе" сидели в самом хорошем смысле слова разные ветви всех компартий мира. Там была французская компартия. У нас был, мне кажется, весь ЦК Чили в это время, по крайней мере, получали зарплату, не знаю, работали или нет. Там были коммунисты из Колумбии, из Перу, из Чили. Можно было бы прекрасно встретиться с Корваланом, который мог бы ходить по этим коридорам.
- Вы начали переводить в 1995 году Шаламова. Это был для вас просто поворот карьеры или вы что-то почувствовали в этой прозе?
- Одно дело - проза, а другое - идеологический уклон. После моего пребывания в Советском Союзе в 1978-79 годах я понял, что существует другая русская литература. У меня была очень странная ситуация, потому что в испанском посольстве считали, что я был какой-то подосланный коммунист, которому нельзя доверять. Сотрудники "Прогресса" были русскими в основном, а главный редактор был татарин, который меня хотел убедить, что из Крыма не выгнали ни одного татарина. Моим коллегам было запрещено перейти порог моей квартиры. Так что у меня не было никаких контактов с советскими. Единственные мои контакты были с разными диссидентами, с которыми я познакомился, что тоже не помогало моей жизни в это время. Мы, как все иностранцы, не могли выезжать из Москвы, должны были просить разрешения. Единственное, чего я достиг за это время, - навестить одного друга моих родителей в Новосибирске и поехать в Душанбе, где жил другой знакомый. Вот тогда-то все изменилось в моем образе жизни: мне начали давать разные сюрреалистические объяснения о тех неполадках, которые я видел в советской жизни, я начал прислушиваться к тем, кто давал более сносные объяснения. Тогда я познакомился с Андреем Синявскими, с Ефимом Эткиндом.
- В Москве?
- Нет, конечно, уже за рубежом. Разные конгрессы, встречи, которые были в Испании. Французский книжный магазин "ИМКА ПРЕСС", где я начал покупать другие книги, о которых я ничего не знал. Я ездил в Париж в "Глоб" покупать советские книги, а в другом магазине "ИМКА ПРЕСС" покупал книги разных авторов-диссидентов. Так я дошел до тех писателей, о которых что-то слышал, книги которых мне показывали: Мандельштама, Шаламова. Меня поразило то, что я прочитал.
- Вам эти книги понравились? Когда вы начали переводить Шаламова, вы поняли, что это жемчужина?
- Я это понял не когда начал переводить, а с первого момента, когда мне попались его рассказы. У меня есть дома это издание, которое издали и перевели во Франции, более-менее искалеченных "Колымских рассказов". Я сразу понял, что там кроме содержания, которое я знал не так глубоко, поразительный стиль. Самое удивительное - и это мне передают испанские издатели полного собрания "Колымских рассказов", - что отклики читателей имеют больше отношения к качеству прозы. Читателей поражает, как можно соединить, как можно слить ужас и красоту высказывания, процесс обесчеловечивания человека, который перестал быть человеком, с прекрасным повествованием. Например, рассказ "Шерри-бренди". Я говорю о двух рассказах, которые имеют прямое отношение к Мандельштаму. Как Шаламов описывает процесс открытия тропы в рассказе "По снегу". Кроме того, что он открывает одну из страшных и основных страниц истории Советского Союза, он открывает новую прозу.
- Какими глазами читает испанский читатель рассказы Шаламова? Я могу с вами поделиться опытом: для англичан это абсолютное открытие, у них не возникает никаких ассоциаций с собственной жизнью, и для них это открытие и художественное, и антропологическое, и культурное. Испанцам эта проза говорит больше? Это больше чем беллетристика? Для испанцев какие-то ассоциации возникают с новейшей историей Испании?
- Я не знаю, до какой степени это имеет отношение, есть ли какое-то созвучие между историями.
- В Испании были репрессии, не в таких масштабах, но все-таки были, и был страх.
- Был миллион мертвых.
- Но это война - это другое.
- Были расстрелы или не расстрелы. Жертвам говорили: мы тебя расстреляем, если не запишешься в Голубую дивизию.
- Искупи вину кровью?
- Так точно, как штрафные отряды. Не знаю, до какой степени это близко чилийцам, аргентинцам, есть очень много латиноамериканцев, которым Шаламов нравится. Я думаю, что есть некоторое общее явление с 90-х годов, даже, может быть, раньше. Поэтому я так рад, что Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию. Создается новый жанр, Шаламов - это и этнография, и художественное, даже не знаю, как назвать, не художественное, а этнографическое искусство.
Шаламов писал в 60-е годы, он был современником американцев, которые создавали новую журналистику: Трумена Капоте, Тома Вулфа. Он параллельно с ними работал в прозе - это так называемая "новая журналистика". Писатели искали новый жанр, новый стиль, новый язык и при этом оставались писателями, а не журналистами. Я думаю, что Шаламов, как ни странно, стоит в этом ряду.
Я иногда студентам говорю, что Чехов переплыл океан более успешно, чем другие писатели. Я говорю о беллетристике, там перемешивается и "Остров Сахалин", и рассказы. Для американского читателя все равно - это вымысел или действительность, существовал Ванька или не существовал, когда писал письмо дедушке. Я думаю, что Чехов приспосабливает свой стиль к тому, что хочет рассказать, а не наоборот. Классика - это употребление штампов для разных вымышленных историй. Шаламов пишет, что после таких гуманистов, как Толстой и Достоевский, пришел ХХ век. Что изменила литература? Как мы можем надеяться, что литература что-то изменит, если такие глыбы не сдвинули ни один маленький камешек? Хотя, с другой стороны, и противоречивость Шаламова. Он говорит, что этот опыт непередаваем, и тем не менее, он не может не передавать его, это нельзя читать, но тем не менее, ты пишешь. Все это передает сложность человеческой души, мне кажется.
- Насколько переводим язык Шаламова, в том числе лагерный язык, лагерный жаргон?
- Я рассматривал разные выражения, которые употребляются в колумбийской, в испанской тюрьме, - это один путь, другой - это сноски, а третий - это создать свой собственный искусственный язык. Как перевести слово "доходяга"? Сам автор объясняет, что это такое, но, тем не менее, есть такое выражение по-английски "терминал", - безнадежный больной. Шаламов, например, употребляет разные слова, связанные с остатками папиросы, "фитиль" и тому подобное.
- Окурок, бычок. Но это слово есть в английском, в испанском тоже должно быть.
- Оно есть, но надо перевести.
- У Шаламова есть специфическая лагерная лексика.
- Последний том будет посвящен словарю.
- Переводом каких слов вы особенно гордитесь, помимо "доходяги"?
- Есть слово, как это называется, когда человек делает себе рану?
- Мастырка.
- Мастырка, да. Я, мне кажется, мастырку оставил так, потому что это непереводимо.
- Есть слово "членовредительство", и оно есть на всех языках.
- Оно объясняет, но перевода "мастырки" я не нашел. Есть чисто метеорологические явления, которые не существуют в испанском языке. У нас, когда снижается температура - это просто не так тепло, а по-русски надо как-то передать читателю, что мороз, а это понятие, которое не существует для нас, у нас только холод.
- Как у вас дела со снегом? Со снежными бурями?
- Это у меня из Пушкина, из "Метели". Я в конце концов нашел, постепенно учишься, есть такое испанское слово "метель".
- Что вы делаете с такими выражениями, как "фильтровать базар" или "за наколки отвечаешь"?
- Я не помню сейчас, я не знаю, как это решил. У меня сейчас большая сложность с "Очерками преступной жизни" Шаламова. Можно как-то перепрыгнуть или что-то объяснить по-другому в художественной прозе, но когда ты занимаешься этнографией, ты не можешь уже выдумывать и объяснять, ты должен найти слово, которого не существует. Другой, я помню, очень сложный рассказ был "Красный крест", иногда не самые художественные рассказы самые сложные для перевода, а иногда ты просто входишь в какой-то транс. Я думаю, что не самое главное передать эти реалии или разные понятия, а самое главное - это передать, как человек может, с одной стороны, дойти до обесчеловечивания и, с другой стороны, до такой эстетической высоты, до такой художественной высоты, этих двух полюсов.
- Рикардо, вы живете в обаятельном, элегантном, красивом городе, средиземноморском городе - Барселоне. В этом городе вы запираетесь в своем кабинете, садитесь к компьютеру и погружаетесь в ад. Вы это чувствуете?
- Я переводил один том каждый год. Первое издание было в 1997 году, сборник рассказов из разных циклов. А в 2007 году начали выходить один за другим тома, всего пять. Потом я год отдыхал и сейчас не могу вернуться, до того это депрессивно, это жутко. Я начинаю ссориться с женой, забывать, что у меня в 11 утра урок. У меня крутится-вертится какое-то слово, которое я хочу выбросить из моей головы, или найти слово для этого понятия, которое во мне бурлит. Я должен вернуться, но это уже третий или четвертый раз я хочу вернуться к этому последнему циклу, с которым я хочу кончить мои близкие отношения с Варламом Тихоновичем. Светлана Алексиевич говорила мне: "А почему не переводишь "Записные книжки"?" Только мне этого еще не хватало. Или разные автобиографические фрагменты, для нее это более интересно, потому что это, наверное, ближе к ее собственному стилю. Я хотел бы перевернуть эту страницу в 2017 году, к столетию Великой Октябрьской революции.
- Вы любите или ненавидите ваши командировки в ад?
- Я беспристрастный свидетель. Я присутствовал при всем этом и хочу передать это в самом чистом виде, хотя это, конечно, невозможно. Но в конечном счете, я думаю, это сказывается на твоем физическом состоянии.
________
Как перевести слово "доходяга"?
"Барселонский переводчик Рикардо Сан-Висенте родился в 1948 году в Советском Союзе, куда в тридцать седьмом году во время гражданской войны привезли из Испании его родителей. В 1956 году, когда Рикардо было восемь лет, родители вернулись в Испанию. Он учился в Барселонском университете, защитил кандидатскую диссертацию по философии. Преподает русскую литературу на каталанском языке в Барселонском университете. Переводчик Чехова, прозы Пушкина, Бабеля, Довлатова и других классиков. Его главный труд: несколько томов переводов на испанский Варлама Шаламова. <...>
- Я долгое время искал издателя для Шаламова, один издатель прочитал итальянский вариант книжки, позвонил мне, но это был не результат моих усилий, а просто чисто случайно он попал на меня. Хотя, если Бог существует, он сделал все возможное, чтобы этот издатель мне позвонил, потому что я долгое время искал издателя для Шаламова. О моей биографии: я родился в 1948 году в Москве, жил в Тимирязевской академии, где учились мои родители, жил в СССР 8 лет, успел пойти в 1-й класс советской школы. Мои родители чисто случайно потом оказались в Барселоне. Они родом из страны басков, родились в соседних городах, хотя познакомились в Самарканде. <...>
- Вернемся к вашим филологическим штудиям. Сколько вам было лет, когда вы начали переводить Шаламова?
- Это началось в 1995 году. До этого я оттолкнулся от всего советского, от всего русского, хотя, конечно, с моими родителями я продолжал говорить по-русски, пока не окончил факультет. Я окончил образование позже, были два года армии. И ни с того ни с сего я понял, что, может быть, мне совсем не нравится преподавать, в итоге я 30 лет преподаю, но тогда я решил, что морально не могу учить других.
- А почему морально?
- Потому что философия научила меня не верить всяким идеям. Когда я кончил, я начал общаться с одним преподавателем, учителем моего отца, который поехал в Советский Союз и был там его учителем. У него была дочка примерно моего возраста. Он занимался переводами. Я понял, что, раз я знаю русский язык, было бы хорошо тоже заниматься этим. Поэтому в 1978 году я поехал в Советский Союз работать, я даже не знал, что есть такое издательство "Прогресс". В Барселону приехал Чингиз Айтматов, и он меня убедил. Тогда начали умирать или стареть переводчики, которые в гражданскую войну поехали в Советский Союз и там занимались переводами. Наверное, нужна была новая кровь. Я сказал, что поеду с одним условием, чтобы мне дали учиться в университете. Но ни дня я не учился в университете, тем не менее, начал переводить невероятную белиберду о разных военных договорах между Советским Союзом и США, об ужасной жизни женщины в Соединенных Штатах, о порабощении американских, французских, разных других рабочих, всю эту пропаганду, которую издавал "Прогресс". Но для меня это была хорошая школа перевода. Там были контрольные редакторы, которые меня долбили: это не так, это не так.
- Это были старые коммунисты?
- Да, это были старые коммунисты. Там, мне кажется, в "Прогрессе" сидели в самом хорошем смысле слова разные ветви всех компартий мира. Там была французская компартия. У нас был, мне кажется, весь ЦК Чили в это время, по крайней мере, получали зарплату, не знаю, работали или нет. Там были коммунисты из Колумбии, из Перу, из Чили. Можно было бы прекрасно встретиться с Корваланом, который мог бы ходить по этим коридорам.
- Вы начали переводить в 1995 году Шаламова. Это был для вас просто поворот карьеры или вы что-то почувствовали в этой прозе?
- Одно дело - проза, а другое - идеологический уклон. После моего пребывания в Советском Союзе в 1978-79 годах я понял, что существует другая русская литература. У меня была очень странная ситуация, потому что в испанском посольстве считали, что я был какой-то подосланный коммунист, которому нельзя доверять. Сотрудники "Прогресса" были русскими в основном, а главный редактор был татарин, который меня хотел убедить, что из Крыма не выгнали ни одного татарина. Моим коллегам было запрещено перейти порог моей квартиры. Так что у меня не было никаких контактов с советскими. Единственные мои контакты были с разными диссидентами, с которыми я познакомился, что тоже не помогало моей жизни в это время. Мы, как все иностранцы, не могли выезжать из Москвы, должны были просить разрешения. Единственное, чего я достиг за это время, - навестить одного друга моих родителей в Новосибирске и поехать в Душанбе, где жил другой знакомый. Вот тогда-то все изменилось в моем образе жизни: мне начали давать разные сюрреалистические объяснения о тех неполадках, которые я видел в советской жизни, я начал прислушиваться к тем, кто давал более сносные объяснения. Тогда я познакомился с Андреем Синявскими, с Ефимом Эткиндом.
- В Москве?
- Нет, конечно, уже за рубежом. Разные конгрессы, встречи, которые были в Испании. Французский книжный магазин "ИМКА ПРЕСС", где я начал покупать другие книги, о которых я ничего не знал. Я ездил в Париж в "Глоб" покупать советские книги, а в другом магазине "ИМКА ПРЕСС" покупал книги разных авторов-диссидентов. Так я дошел до тех писателей, о которых что-то слышал, книги которых мне показывали: Мандельштама, Шаламова. Меня поразило то, что я прочитал.
- Вам эти книги понравились? Когда вы начали переводить Шаламова, вы поняли, что это жемчужина?
- Я это понял не когда начал переводить, а с первого момента, когда мне попались его рассказы. У меня есть дома это издание, которое издали и перевели во Франции, более-менее искалеченных "Колымских рассказов". Я сразу понял, что там кроме содержания, которое я знал не так глубоко, поразительный стиль. Самое удивительное - и это мне передают испанские издатели полного собрания "Колымских рассказов", - что отклики читателей имеют больше отношения к качеству прозы. Читателей поражает, как можно соединить, как можно слить ужас и красоту высказывания, процесс обесчеловечивания человека, который перестал быть человеком, с прекрасным повествованием. Например, рассказ "Шерри-бренди". Я говорю о двух рассказах, которые имеют прямое отношение к Мандельштаму. Как Шаламов описывает процесс открытия тропы в рассказе "По снегу". Кроме того, что он открывает одну из страшных и основных страниц истории Советского Союза, он открывает новую прозу.
- Какими глазами читает испанский читатель рассказы Шаламова? Я могу с вами поделиться опытом: для англичан это абсолютное открытие, у них не возникает никаких ассоциаций с собственной жизнью, и для них это открытие и художественное, и антропологическое, и культурное. Испанцам эта проза говорит больше? Это больше чем беллетристика? Для испанцев какие-то ассоциации возникают с новейшей историей Испании?
- Я не знаю, до какой степени это имеет отношение, есть ли какое-то созвучие между историями.
- В Испании были репрессии, не в таких масштабах, но все-таки были, и был страх.
- Был миллион мертвых.
- Но это война - это другое.
- Были расстрелы или не расстрелы. Жертвам говорили: мы тебя расстреляем, если не запишешься в Голубую дивизию.
- Искупи вину кровью?
- Так точно, как штрафные отряды. Не знаю, до какой степени это близко чилийцам, аргентинцам, есть очень много латиноамериканцев, которым Шаламов нравится. Я думаю, что есть некоторое общее явление с 90-х годов, даже, может быть, раньше. Поэтому я так рад, что Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию. Создается новый жанр, Шаламов - это и этнография, и художественное, даже не знаю, как назвать, не художественное, а этнографическое искусство.
Шаламов писал в 60-е годы, он был современником американцев, которые создавали новую журналистику: Трумена Капоте, Тома Вулфа. Он параллельно с ними работал в прозе - это так называемая "новая журналистика". Писатели искали новый жанр, новый стиль, новый язык и при этом оставались писателями, а не журналистами. Я думаю, что Шаламов, как ни странно, стоит в этом ряду.
Я иногда студентам говорю, что Чехов переплыл океан более успешно, чем другие писатели. Я говорю о беллетристике, там перемешивается и "Остров Сахалин", и рассказы. Для американского читателя все равно - это вымысел или действительность, существовал Ванька или не существовал, когда писал письмо дедушке. Я думаю, что Чехов приспосабливает свой стиль к тому, что хочет рассказать, а не наоборот. Классика - это употребление штампов для разных вымышленных историй. Шаламов пишет, что после таких гуманистов, как Толстой и Достоевский, пришел ХХ век. Что изменила литература? Как мы можем надеяться, что литература что-то изменит, если такие глыбы не сдвинули ни один маленький камешек? Хотя, с другой стороны, и противоречивость Шаламова. Он говорит, что этот опыт непередаваем, и тем не менее, он не может не передавать его, это нельзя читать, но тем не менее, ты пишешь. Все это передает сложность человеческой души, мне кажется.
- Насколько переводим язык Шаламова, в том числе лагерный язык, лагерный жаргон?
- Я рассматривал разные выражения, которые употребляются в колумбийской, в испанской тюрьме, - это один путь, другой - это сноски, а третий - это создать свой собственный искусственный язык. Как перевести слово "доходяга"? Сам автор объясняет, что это такое, но, тем не менее, есть такое выражение по-английски "терминал", - безнадежный больной. Шаламов, например, употребляет разные слова, связанные с остатками папиросы, "фитиль" и тому подобное.
- Окурок, бычок. Но это слово есть в английском, в испанском тоже должно быть.
- Оно есть, но надо перевести.
- У Шаламова есть специфическая лагерная лексика.
- Последний том будет посвящен словарю.
- Переводом каких слов вы особенно гордитесь, помимо "доходяги"?
- Есть слово, как это называется, когда человек делает себе рану?
- Мастырка.
- Мастырка, да. Я, мне кажется, мастырку оставил так, потому что это непереводимо.
- Есть слово "членовредительство", и оно есть на всех языках.
- Оно объясняет, но перевода "мастырки" я не нашел. Есть чисто метеорологические явления, которые не существуют в испанском языке. У нас, когда снижается температура - это просто не так тепло, а по-русски надо как-то передать читателю, что мороз, а это понятие, которое не существует для нас, у нас только холод.
- Как у вас дела со снегом? Со снежными бурями?
- Это у меня из Пушкина, из "Метели". Я в конце концов нашел, постепенно учишься, есть такое испанское слово "метель".
- Что вы делаете с такими выражениями, как "фильтровать базар" или "за наколки отвечаешь"?
- Я не помню сейчас, я не знаю, как это решил. У меня сейчас большая сложность с "Очерками преступной жизни" Шаламова. Можно как-то перепрыгнуть или что-то объяснить по-другому в художественной прозе, но когда ты занимаешься этнографией, ты не можешь уже выдумывать и объяснять, ты должен найти слово, которого не существует. Другой, я помню, очень сложный рассказ был "Красный крест", иногда не самые художественные рассказы самые сложные для перевода, а иногда ты просто входишь в какой-то транс. Я думаю, что не самое главное передать эти реалии или разные понятия, а самое главное - это передать, как человек может, с одной стороны, дойти до обесчеловечивания и, с другой стороны, до такой эстетической высоты, до такой художественной высоты, этих двух полюсов.
- Рикардо, вы живете в обаятельном, элегантном, красивом городе, средиземноморском городе - Барселоне. В этом городе вы запираетесь в своем кабинете, садитесь к компьютеру и погружаетесь в ад. Вы это чувствуете?
- Я переводил один том каждый год. Первое издание было в 1997 году, сборник рассказов из разных циклов. А в 2007 году начали выходить один за другим тома, всего пять. Потом я год отдыхал и сейчас не могу вернуться, до того это депрессивно, это жутко. Я начинаю ссориться с женой, забывать, что у меня в 11 утра урок. У меня крутится-вертится какое-то слово, которое я хочу выбросить из моей головы, или найти слово для этого понятия, которое во мне бурлит. Я должен вернуться, но это уже третий или четвертый раз я хочу вернуться к этому последнему циклу, с которым я хочу кончить мои близкие отношения с Варламом Тихоновичем. Светлана Алексиевич говорила мне: "А почему не переводишь "Записные книжки"?" Только мне этого еще не хватало. Или разные автобиографические фрагменты, для нее это более интересно, потому что это, наверное, ближе к ее собственному стилю. Я хотел бы перевернуть эту страницу в 2017 году, к столетию Великой Октябрьской революции.
- Вы любите или ненавидите ваши командировки в ад?
- Я беспристрастный свидетель. Я присутствовал при всем этом и хочу передать это в самом чистом виде, хотя это, конечно, невозможно. Но в конечном счете, я думаю, это сказывается на твоем физическом состоянии.