Владимир Рябоконь-Рибопьер о Шаламове и втором сборнике его прозы, Париж, 1985 (I)
Разгадка появления второй «тамиздатской» книги прозы Шаламова, YMKA-Press, Париж, 1985
Через Владимира Хохлева я списался с живущим в Голландии поэтом, культурологом, журналистом Владимиром Васильевичем Рябоконем-Рибопьером. Владимир навещал Шаламова в доме престарелых и вместе с друзьями составил сборник его прозы "Воскрешение лиственницы", выпущенный в Париже издательством ИМКА-Пресс в 1985 году. Обо всем этом в беседе, проведенной нами по скайпу в конце июля-начале августа. Весьма благодарен Владимиру за отзывчивость и интереснейший разговор.
В 1989 Владимир Рябоконь выехал из СССР на Запад, сначала во Францию, потом в Голландию и Германию. Работал в газете «Русская мысль» и на радиостанции Немецкая волна. Живет в Амстердаме, читает лекции по истории искусства, водит экскурсии. Специализация - история Фландрии и Нидерландов, жанровое искусство 17 века. За пределами расшифровки беседы остались рассказы Владимира о его родословной, которую он прослеживает со времен императора Максимилиана через баварских Рапполтштайнов, галлинизировавшихся в Эльзасе как Рибопьеры, и, наконец, натурализовавшихся при Петре в России.
Текст беседы авторизован.
*
- Здравствуйте, Владимир. Знаете, я очень удивился, услышав от Вас в предыдущем разговоре, что сборник Шаламова «Воскрешение лиственницы», выпущенный в 1985 году в Париже, составлен Вами. Я был уверен, что его составитель - Михаил Геллер. Там есть его предисловие, а Ваше имя не упомянуто.
- Я совершенно не в обиде на Михаила Яковлевича, у меня никаких претензий к нему нет. Это кристально чистой души человек, очень много помогавший диссидентам, сам пострадавший. Слава богу, что у него были связи с ИМКА-Пресс через Никиту Струве, и все это было издано. Ну, тем более, Шаламов. Тут не нужно было никого уговаривать, все понимали, что это нужно делать. Нет, никаких претензий. Тем более, что любое упоминание - тогда еще, до горбачевской перестройки - имени людей, которые участвовали в создании, составлении книги Варлама Тихоновича, неизбежно повлекло бы за собой какие-то репрессии со стороны КГБ. Это, по-моему, очевидно.
- Да, Вы правы, конечно.
- Я помню, это даже обговаривалось. Он спрашивал, Вы хотите, чтобы Ваше имя стояло там? Я сказал, нет, пожалуйста, не ставьте ни мое имя, ни тех, кто мне помогает. Пусть это будет такой безымянный труд.
- Расскажите, пожалуйста, о доме престарелых. Как Вы туда попали? Как вообще узнали, что Шаламов там находится?
- Я узнал это от Лены Захаровой-Хинкис вскоре после похорон Надежды Яковлевны Мандельштам, где мы, собственно, и познакомились. Она-то мне и сказала, что ее отец, известный переводчик, Виктор Хинкис, побывал в доме престарелых, где содержится Шаламов, и увидел, какие это кошмарные условия. Потом инициатива перешла к нам. Это был восемьдесят первый год. Мы тогда встретились с Леной, кажется, это было метро Тушино, сели на автобус в сторону Планерного, где и находился этот интернат. Многие детали я, увы, конечно, забыл.
- Вы не помните Александра Морозова в доме престарелых?
- Что Вы, Сашу Морозова я еще как помню. Когда мы убирались, переодевали, мыли, водили Шаламова в туалет… По приходе мы громко говорили свое имя, и он ощупывал наши лица руками, у него была такая манера, связанная с его болезнью. У него было вечно повязанное на шее вафельное полотенце. С вафельным полотенцем на горле я его и запомнил. Так вот, когда мы приходили и убирали в палате 244, если не ошибаюсь, Саша Морозов был несколько раз, раза три-четыре, потом он самостоятельно приходил, в какие-то отдельные дни. И он, буквально припав к уху Шаламова, записывал стихи, причем на каждое стихотворение уходило день-полтора-два - очень сложно было разбирать слова. Не помню, чтобы он там чистил что-то, он занимался в основном вот этим общением, записями стихов.
- Какое впечатление производила мимика Шаламова, затрудненность речи? Я имею в виду, чисто эмоционально?
- Поначалу это было, конечно, жутковатое явление. Но потом мы к этому привыкли. Мы знали, что это болезнь, маска на самом деле, и за этой маской скрывается абсолютно чистый человек. Было больно прорываться сквозь эту маску к нему, тем более, поэзия…
- Не отпугивало? Не было это настолько отталкивающим, чтобы возникло желание, ну, устраниться от этого контакта?
- Нет, такого не было. По крайней мере, я о себе сужу. Я видел, что с этим человеком обязательно нужно общаться, потому что если не мы, то кто еще может ему помочь? Отталкивающего впечатления не было, было страшновато. Страшновато, что сделала с ним эпоха, люди, окружавшие его. Как довели его до такого состояния. Вот это было страшно… Мы хотели успеть. Мы понимали, что каждый день это может закончиться. Поэтому мы старались довольно регулярно туда приходить, по-моему, у нас даже была какая-то очередность. Поначалу мы с Леной Хинкис приходили вместе, а потом разделились.
- Какое впечатление производила его вот эта шестиметровая комната?
- Довольно странный вопрос. Это была ну если не камера, не помню, были ли там решетки на окнах, кажется, не было. Крохотная комнатка с двумя кроватями, поставленными вдоль стен, между кроватями тумбочка…
- Так еще одна кровать была?
- Да. Она оставались пустой, и мы на этой кровати сидели или складывали какие-то вещи. Я помню, что в первый визит Лена принесла пижаму, и мы его в эту пижаму переодевали.
- Получается, места там вообще не оставалось?
- Был еще туалет с раковиной. За дверью.
- А стул?
- Я не помню, были ли там еще стулья.
- Ну вот, допустим, когда Морозов часами общался с Шаламовым…
- Там еще между кроватями метра полтора, он сидел на полу, на корточках, совсем близко к нему. У него был блокнот и ручка, не помню, шариковая ручка или карандаш. Во всяком случае, совсем близко к нему, практически прислонившись. Может быть, сидел на кровати, скорее всего сидел на его кровати и пытался что-то расслышать.
- Это ведь характеризует и Морозова. Не каждый человек согласится записывать стихи в таких условиях.
- Да ну бросьте. Что значит, не согласится. Это же была экстремальная ситуация. Саша Морозов - русский интеллигент. Никакой брезгливости не было. Перед ним был умирающий человек, замечательный писатель, поэт, и конечно же, Морозов пытался услышать как следует, разборчиво. Я это видел. Если я в это время приходил, он мне знаками делал, чтобы я не мешал. Я видел, как этот процесс происходит. Это было что-то настолько не похожее на обычное стихосложение, когда человек мучается, чтобы найти слово, ищет метафору... Это была физическая мука. Его тело, уже вконец обессиленное, становилось частью какой-то поэтической фразы, оно в буквальном смысле этим наполнялось. Он издавал какие-то глухие звуки, и видно было, как его тело меняется. И смотреть на это было жутко. Да, страшно. Саша чувствовал в этих звуках какие-то слова, это был долгий процесс. Для Шаламова было важно это выталкивать, вытолкнуть из этой оболочки, уже как бы закончившейся, слова, которые образуют поэзию.
- Как Вы узнали о переводе Шаламова в заведение для психохроников, о его смерти?
- Лена мне позвонила, сразу же. Потом мы встретились, начали как-то мобилизовывать друзей.
- Я понимаю так, что после дома престарелых Вы видели Шаламова уже на отпевании?
- Да, в церкви, на отпевании.
- Не помните, кто там присутствовал?
- Знаете, довольно странно, я даже не помню, в какой церкви его отпевали. Помню, что Надежду Яковлевну отпевали в церкви на Речном вокзале. А где отпевали Шаламова… Я очень многое забыл уже.
- Прошло тридцать три года.
- Я очень мало к теме Шаламова с тех пор возвращался. Сделал какие-то публикации, статью написал, вот, пожалуй, и все.
Владимир Рябоконь, 1985 год
- Похороны Вы помните?
- Да, это было там же, где за полтора года до этого хоронили Надежду Яковлевну Мандельштам. Это было Кунцевское кладбище. Много чего помню. Как везли, это был похоронный такой автобусик, в каких пионеров развозят по пионерским лагерям, пузатенькие такие коротышки. И на ветровом стекле красовался Усатый. Попросили снять эту фотографию, и после неких препирательств шофер снял. Там был вот еще какой забавный момент. В этот день знаете кого еще хоронили? Цвигуна*.
- Это гебист который?
- Ага. Там вообще масса была потрясающих совпадений. Этот самый Цвигун, зять Щелокова, все эти оружейные выстрелы, такие парадные.
- Что, похоронные процессии Шаламова и Цвигуна совпали?
- Ага. Это какое-то безумие. В самом акте смерти присутствовала эта эпоха.
- Сколько человек было на похоронах Шаламова? Ну так, ориентировочно?
- Сотни три, наверное.
- Сотни три?!
- Или две. Довольно много людей присутствовало.
- На фотографиях выглядит значительно меньше. И до сих пор я читал, цифры… от полусотни до ста двадцати человек. Вам кажется, значительно больше?
- Знаете, времени-то прошло сколько… У меня похороны Шаламова в сознании слились с похоронами Надежды Яковлевны Мандельштам. Там было уж точно больше.
- Да, вероятнее всего, наложилось. Когда Вы прочли «Колымские рассказы»?
- Это был конец семидесятых годов. Сразу вслед за «Архипелагом».
- Вы имеете в виду книгу, изданную в 1978 году в Лондоне в издательстве OPI?
- Да, эту книжку я и читал.
- Не самиздатские рукописи?
- Нет, книжку. Я читал книжки. У меня тогда было огромное количество книг… Толстый такой кирпич, «Колымские рассказы». У меня было экземпляров пятнадцать этой книжки. Свежие, пахнущие типографской краской, только что получил из американского посольства и по адресам их, соответственно, развозил.
- Когда Вы решили собрать для Геллера вторую книгу прозы Шаламова? Каким образом у Вас эта инициатива родилась? Как Вы вообще вышли на Михаила Геллера - в качестве инициатора издания второй книги? Или он Вас нашел? Как эта вторая книга возникла?
- Почему именно Михаил Яковлевич? Или кто-то мне посоветовал, или я сам увидел, что это возможно. Сейчас не берусь сказать. Но то, что нужно было собирать оставшиеся рукописи, находить рассказы Шаламова, это во мне не вызывало никаких сомнений, я понимал, что это просто для будущего, для страны, в конце концов, для памяти, для совести. Что такие рассказы должен прочитать каждый, кто считает себя русским. Ей Богу. Там везде, в каждой строчке этот колымский холод. Вот эти звезды, лиственница трепещущая. Холод, пробирающий до костей. Я это не фигурально говорю. Когда я читал, чувствовался весь этот ужас. Из воздуха выкачали кислород. Все. Остался лишь холод, звезды, лай собак и вот эти смерти на снегу.
- Итак, Геллер получил от Вас готовый сборник, вместе с автографом шаламовской автобиографии, и таким отнес его в издательство. Я правильно понял?
- Да. Часть я от Варлама Тихоновича получил. Он мне оставил адреса, где жили люди, которым он доверял. Это было отчасти под Москвой, в Подмосковье, и далее. Я ездил по этим адресам. В один город пришлось целую ночь ехать. Это были рукописи, разбросанные по разным местам. Я действовал из определенной логики - куда ехать, как представляться, чтобы не испугались… Какие-то рассказы совпадали, но всегда находилось что-то новое. Это и «Четвертая Вологда» была. Да, многие адреса я получил непосредственно от Шаламова.
- Он продиктовал?
- Не помню. У него, по-моему, было записано. Таким уже совершенно корявым почерком. И я по этим адресам разъезжал.
- А у кого именно хранились эти рукописи? Сейчас уже, наверное, можно называть имена. Хранение самиздата уже не инкриминируют.
- Знаете, Дмитрий, я Вас должен разочаровать. Прошло слишком много лет, и я уже не помню имен.
- Итак, Вы собрали рукописи…
- Это не только рукописи были. Еще и магнитофонные пленки.
- Вы имеете в виду пленки, надиктованные Шаламовым?
- Да, рассказы. В разных местах. Были у Натальи Владимировны Кинд-Рожанской. Довольно много пленок оказалось. Это еще шестидесятые годы. Он там довольно много прочитал, и эти бобины сохранились. Несмотря на десять-пятнадцать лет. Они даже не осыпались. Магнитофонную пленку надо хранить в специальных условиях, при температуре особой. Но она не осыпалась, хотя звучало иногда глуховато. И мы это потом расшифровывали. Ужасно долго, кстати. Некоторые рассказы, про шахматы, например, я помню. Очень было сложно.
- А, значит, некоторые рассказы перепечатаны с пленок. А как Вы отбирали тексты для нового сборника? Вы сличали найденное с содержанием уже вышедшего, лондонского тома?
- Разумеется. Чтобы не повторялось.
- А как рассказ «Белка» попал в сборнике в цикл «рассказов о детстве»? Сам Шаламов поместил его в «Колымских рассказах».
- У Варлама Тихоновича все это было вместе. «Рассказы о детстве». И я решил не нарушать эту структуру. Я ничего не менял. Хотя, может быть, это какой-то мой недосмотр. Мы тогда не думали о текстологии, не подходили с такой скрупулезностью. Это то, что удалось собрать, расшифровать с магнитофонных пленок. Были еще стихи. Но, насколько я помню, Геллер сказал, что не стоит включать стихи, что у него есть эти стихи. Как-то так. Я хотел переслать стихи, много стихов. Они были напечатаны на папиросной бумаге, или на обычной такой уже пожелтевшей бумаге, четвертая-пятая копия, бледновато все это выглядело.
(окончание здесь)
Через Владимира Хохлева я списался с живущим в Голландии поэтом, культурологом, журналистом Владимиром Васильевичем Рябоконем-Рибопьером. Владимир навещал Шаламова в доме престарелых и вместе с друзьями составил сборник его прозы "Воскрешение лиственницы", выпущенный в Париже издательством ИМКА-Пресс в 1985 году. Обо всем этом в беседе, проведенной нами по скайпу в конце июля-начале августа. Весьма благодарен Владимиру за отзывчивость и интереснейший разговор.
В 1989 Владимир Рябоконь выехал из СССР на Запад, сначала во Францию, потом в Голландию и Германию. Работал в газете «Русская мысль» и на радиостанции Немецкая волна. Живет в Амстердаме, читает лекции по истории искусства, водит экскурсии. Специализация - история Фландрии и Нидерландов, жанровое искусство 17 века. За пределами расшифровки беседы остались рассказы Владимира о его родословной, которую он прослеживает со времен императора Максимилиана через баварских Рапполтштайнов, галлинизировавшихся в Эльзасе как Рибопьеры, и, наконец, натурализовавшихся при Петре в России.
Текст беседы авторизован.
*
- Здравствуйте, Владимир. Знаете, я очень удивился, услышав от Вас в предыдущем разговоре, что сборник Шаламова «Воскрешение лиственницы», выпущенный в 1985 году в Париже, составлен Вами. Я был уверен, что его составитель - Михаил Геллер. Там есть его предисловие, а Ваше имя не упомянуто.
- Я совершенно не в обиде на Михаила Яковлевича, у меня никаких претензий к нему нет. Это кристально чистой души человек, очень много помогавший диссидентам, сам пострадавший. Слава богу, что у него были связи с ИМКА-Пресс через Никиту Струве, и все это было издано. Ну, тем более, Шаламов. Тут не нужно было никого уговаривать, все понимали, что это нужно делать. Нет, никаких претензий. Тем более, что любое упоминание - тогда еще, до горбачевской перестройки - имени людей, которые участвовали в создании, составлении книги Варлама Тихоновича, неизбежно повлекло бы за собой какие-то репрессии со стороны КГБ. Это, по-моему, очевидно.
- Да, Вы правы, конечно.
- Я помню, это даже обговаривалось. Он спрашивал, Вы хотите, чтобы Ваше имя стояло там? Я сказал, нет, пожалуйста, не ставьте ни мое имя, ни тех, кто мне помогает. Пусть это будет такой безымянный труд.
- Расскажите, пожалуйста, о доме престарелых. Как Вы туда попали? Как вообще узнали, что Шаламов там находится?
- Я узнал это от Лены Захаровой-Хинкис вскоре после похорон Надежды Яковлевны Мандельштам, где мы, собственно, и познакомились. Она-то мне и сказала, что ее отец, известный переводчик, Виктор Хинкис, побывал в доме престарелых, где содержится Шаламов, и увидел, какие это кошмарные условия. Потом инициатива перешла к нам. Это был восемьдесят первый год. Мы тогда встретились с Леной, кажется, это было метро Тушино, сели на автобус в сторону Планерного, где и находился этот интернат. Многие детали я, увы, конечно, забыл.
- Вы не помните Александра Морозова в доме престарелых?
- Что Вы, Сашу Морозова я еще как помню. Когда мы убирались, переодевали, мыли, водили Шаламова в туалет… По приходе мы громко говорили свое имя, и он ощупывал наши лица руками, у него была такая манера, связанная с его болезнью. У него было вечно повязанное на шее вафельное полотенце. С вафельным полотенцем на горле я его и запомнил. Так вот, когда мы приходили и убирали в палате 244, если не ошибаюсь, Саша Морозов был несколько раз, раза три-четыре, потом он самостоятельно приходил, в какие-то отдельные дни. И он, буквально припав к уху Шаламова, записывал стихи, причем на каждое стихотворение уходило день-полтора-два - очень сложно было разбирать слова. Не помню, чтобы он там чистил что-то, он занимался в основном вот этим общением, записями стихов.
- Какое впечатление производила мимика Шаламова, затрудненность речи? Я имею в виду, чисто эмоционально?
- Поначалу это было, конечно, жутковатое явление. Но потом мы к этому привыкли. Мы знали, что это болезнь, маска на самом деле, и за этой маской скрывается абсолютно чистый человек. Было больно прорываться сквозь эту маску к нему, тем более, поэзия…
- Не отпугивало? Не было это настолько отталкивающим, чтобы возникло желание, ну, устраниться от этого контакта?
- Нет, такого не было. По крайней мере, я о себе сужу. Я видел, что с этим человеком обязательно нужно общаться, потому что если не мы, то кто еще может ему помочь? Отталкивающего впечатления не было, было страшновато. Страшновато, что сделала с ним эпоха, люди, окружавшие его. Как довели его до такого состояния. Вот это было страшно… Мы хотели успеть. Мы понимали, что каждый день это может закончиться. Поэтому мы старались довольно регулярно туда приходить, по-моему, у нас даже была какая-то очередность. Поначалу мы с Леной Хинкис приходили вместе, а потом разделились.
- Какое впечатление производила его вот эта шестиметровая комната?
- Довольно странный вопрос. Это была ну если не камера, не помню, были ли там решетки на окнах, кажется, не было. Крохотная комнатка с двумя кроватями, поставленными вдоль стен, между кроватями тумбочка…
- Так еще одна кровать была?
- Да. Она оставались пустой, и мы на этой кровати сидели или складывали какие-то вещи. Я помню, что в первый визит Лена принесла пижаму, и мы его в эту пижаму переодевали.
- Получается, места там вообще не оставалось?
- Был еще туалет с раковиной. За дверью.
- А стул?
- Я не помню, были ли там еще стулья.
- Ну вот, допустим, когда Морозов часами общался с Шаламовым…
- Там еще между кроватями метра полтора, он сидел на полу, на корточках, совсем близко к нему. У него был блокнот и ручка, не помню, шариковая ручка или карандаш. Во всяком случае, совсем близко к нему, практически прислонившись. Может быть, сидел на кровати, скорее всего сидел на его кровати и пытался что-то расслышать.
- Это ведь характеризует и Морозова. Не каждый человек согласится записывать стихи в таких условиях.
- Да ну бросьте. Что значит, не согласится. Это же была экстремальная ситуация. Саша Морозов - русский интеллигент. Никакой брезгливости не было. Перед ним был умирающий человек, замечательный писатель, поэт, и конечно же, Морозов пытался услышать как следует, разборчиво. Я это видел. Если я в это время приходил, он мне знаками делал, чтобы я не мешал. Я видел, как этот процесс происходит. Это было что-то настолько не похожее на обычное стихосложение, когда человек мучается, чтобы найти слово, ищет метафору... Это была физическая мука. Его тело, уже вконец обессиленное, становилось частью какой-то поэтической фразы, оно в буквальном смысле этим наполнялось. Он издавал какие-то глухие звуки, и видно было, как его тело меняется. И смотреть на это было жутко. Да, страшно. Саша чувствовал в этих звуках какие-то слова, это был долгий процесс. Для Шаламова было важно это выталкивать, вытолкнуть из этой оболочки, уже как бы закончившейся, слова, которые образуют поэзию.
- Как Вы узнали о переводе Шаламова в заведение для психохроников, о его смерти?
- Лена мне позвонила, сразу же. Потом мы встретились, начали как-то мобилизовывать друзей.
- Я понимаю так, что после дома престарелых Вы видели Шаламова уже на отпевании?
- Да, в церкви, на отпевании.
- Не помните, кто там присутствовал?
- Знаете, довольно странно, я даже не помню, в какой церкви его отпевали. Помню, что Надежду Яковлевну отпевали в церкви на Речном вокзале. А где отпевали Шаламова… Я очень многое забыл уже.
- Прошло тридцать три года.
- Я очень мало к теме Шаламова с тех пор возвращался. Сделал какие-то публикации, статью написал, вот, пожалуй, и все.
Владимир Рябоконь, 1985 год
- Похороны Вы помните?
- Да, это было там же, где за полтора года до этого хоронили Надежду Яковлевну Мандельштам. Это было Кунцевское кладбище. Много чего помню. Как везли, это был похоронный такой автобусик, в каких пионеров развозят по пионерским лагерям, пузатенькие такие коротышки. И на ветровом стекле красовался Усатый. Попросили снять эту фотографию, и после неких препирательств шофер снял. Там был вот еще какой забавный момент. В этот день знаете кого еще хоронили? Цвигуна*.
- Это гебист который?
- Ага. Там вообще масса была потрясающих совпадений. Этот самый Цвигун, зять Щелокова, все эти оружейные выстрелы, такие парадные.
- Что, похоронные процессии Шаламова и Цвигуна совпали?
- Ага. Это какое-то безумие. В самом акте смерти присутствовала эта эпоха.
- Сколько человек было на похоронах Шаламова? Ну так, ориентировочно?
- Сотни три, наверное.
- Сотни три?!
- Или две. Довольно много людей присутствовало.
- На фотографиях выглядит значительно меньше. И до сих пор я читал, цифры… от полусотни до ста двадцати человек. Вам кажется, значительно больше?
- Знаете, времени-то прошло сколько… У меня похороны Шаламова в сознании слились с похоронами Надежды Яковлевны Мандельштам. Там было уж точно больше.
- Да, вероятнее всего, наложилось. Когда Вы прочли «Колымские рассказы»?
- Это был конец семидесятых годов. Сразу вслед за «Архипелагом».
- Вы имеете в виду книгу, изданную в 1978 году в Лондоне в издательстве OPI?
- Да, эту книжку я и читал.
- Не самиздатские рукописи?
- Нет, книжку. Я читал книжки. У меня тогда было огромное количество книг… Толстый такой кирпич, «Колымские рассказы». У меня было экземпляров пятнадцать этой книжки. Свежие, пахнущие типографской краской, только что получил из американского посольства и по адресам их, соответственно, развозил.
- Когда Вы решили собрать для Геллера вторую книгу прозы Шаламова? Каким образом у Вас эта инициатива родилась? Как Вы вообще вышли на Михаила Геллера - в качестве инициатора издания второй книги? Или он Вас нашел? Как эта вторая книга возникла?
- Почему именно Михаил Яковлевич? Или кто-то мне посоветовал, или я сам увидел, что это возможно. Сейчас не берусь сказать. Но то, что нужно было собирать оставшиеся рукописи, находить рассказы Шаламова, это во мне не вызывало никаких сомнений, я понимал, что это просто для будущего, для страны, в конце концов, для памяти, для совести. Что такие рассказы должен прочитать каждый, кто считает себя русским. Ей Богу. Там везде, в каждой строчке этот колымский холод. Вот эти звезды, лиственница трепещущая. Холод, пробирающий до костей. Я это не фигурально говорю. Когда я читал, чувствовался весь этот ужас. Из воздуха выкачали кислород. Все. Остался лишь холод, звезды, лай собак и вот эти смерти на снегу.
- Итак, Геллер получил от Вас готовый сборник, вместе с автографом шаламовской автобиографии, и таким отнес его в издательство. Я правильно понял?
- Да. Часть я от Варлама Тихоновича получил. Он мне оставил адреса, где жили люди, которым он доверял. Это было отчасти под Москвой, в Подмосковье, и далее. Я ездил по этим адресам. В один город пришлось целую ночь ехать. Это были рукописи, разбросанные по разным местам. Я действовал из определенной логики - куда ехать, как представляться, чтобы не испугались… Какие-то рассказы совпадали, но всегда находилось что-то новое. Это и «Четвертая Вологда» была. Да, многие адреса я получил непосредственно от Шаламова.
- Он продиктовал?
- Не помню. У него, по-моему, было записано. Таким уже совершенно корявым почерком. И я по этим адресам разъезжал.
- А у кого именно хранились эти рукописи? Сейчас уже, наверное, можно называть имена. Хранение самиздата уже не инкриминируют.
- Знаете, Дмитрий, я Вас должен разочаровать. Прошло слишком много лет, и я уже не помню имен.
- Итак, Вы собрали рукописи…
- Это не только рукописи были. Еще и магнитофонные пленки.
- Вы имеете в виду пленки, надиктованные Шаламовым?
- Да, рассказы. В разных местах. Были у Натальи Владимировны Кинд-Рожанской. Довольно много пленок оказалось. Это еще шестидесятые годы. Он там довольно много прочитал, и эти бобины сохранились. Несмотря на десять-пятнадцать лет. Они даже не осыпались. Магнитофонную пленку надо хранить в специальных условиях, при температуре особой. Но она не осыпалась, хотя звучало иногда глуховато. И мы это потом расшифровывали. Ужасно долго, кстати. Некоторые рассказы, про шахматы, например, я помню. Очень было сложно.
- А, значит, некоторые рассказы перепечатаны с пленок. А как Вы отбирали тексты для нового сборника? Вы сличали найденное с содержанием уже вышедшего, лондонского тома?
- Разумеется. Чтобы не повторялось.
- А как рассказ «Белка» попал в сборнике в цикл «рассказов о детстве»? Сам Шаламов поместил его в «Колымских рассказах».
- У Варлама Тихоновича все это было вместе. «Рассказы о детстве». И я решил не нарушать эту структуру. Я ничего не менял. Хотя, может быть, это какой-то мой недосмотр. Мы тогда не думали о текстологии, не подходили с такой скрупулезностью. Это то, что удалось собрать, расшифровать с магнитофонных пленок. Были еще стихи. Но, насколько я помню, Геллер сказал, что не стоит включать стихи, что у него есть эти стихи. Как-то так. Я хотел переслать стихи, много стихов. Они были напечатаны на папиросной бумаге, или на обычной такой уже пожелтевшей бумаге, четвертая-пятая копия, бледновато все это выглядело.
(окончание здесь)